ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Мать Гринберга была тоже дочкой и внучкой хасидских цадиков, т.е. относилась к еврейской аристократии. К тому же сын унаследовал от нее рыжие волосы и голубые глаза. Что было большой редкостью. Поэтому Гринберг отождествлял себя с царем Давидом, который имел особые глаза — голубые, а не чёрные или карие, как у евреев обычно.

[Дебют] Зеэв Султанович

УРИ ЦВИ ГРИНБЕРГ: ЖЕНСКАЯ ТЕМА

Публикация и предисловие  Алекса Резникова

Искусство любить подразумевает собой совершенно особые взаимоотношения мужчины с женщинами — матерью, возлюбленной, супругой… В иудаизме это мир, отмеченный высокой сакральностью. Воссоздание такого мира как в реальной действительности, так и в литературном творчестве стало жизненной целью едва ли не всех поколений еврейских писателей. Одно из наиболее ярких имен — Ури Цви Гринберг. Мастер поэтического слова, берущего за душу каждого читателя, он как никто умел красиво любить и чарующе рассказывать об этом в стихотворных произведениях. Что убедительно доказал в своем эссе известный исследователь творческого наследия поэта раввин Зеэв Султанович. Ниже приводится обработанный мною по стенограмме текст лекции раввина Султановича, одобренный автором.

Алекс Резников

 

***

Что касается женской темы в творчестве Гринберга, она, несомненно, является важной слагаемой его творчества. Но прежде всего я хотел бы сообщить, что поэт писал на идиш и на иврите. Русского не знал, но свободно владел немецким языком. Жил в Австро-Венгерской Империи, даже был солдатом австрийской армии в Первой мировой войне. Не то, чтобы этого хотел, но был принудительно мобилизован.

Гринберг родился в 1896 году как раз на праздник Суккот, в первый его день. Он был первенцем у отца рабби Хаима и мамы Бат-Шевы.

Отец — хасидский цадик, предводитель небольшого религиозного движения. Сам Гринберг появился на свет в местечке Белый Камень, и когда ему было где-то полтора года, родители переехали во Львов, и там отец основал свой хасидский двор.

Практически Ури Цви должен был как первенец и единственный сын (у него было еще шесть сестер помладше) как бы продолжить дело отца, но вышло иначе. До 15-16 лет Ури Цви действительно рос в этой атмосфере и ходил в традиционную еврейскую школу. Кроме того, родители нанимали ему частных учителей. Он был очень способным юношей — это мы видим по его поэзии, по тому, что почти в совершенстве помнил огромные пласты Еврейской культуры: это и библейский пласт, и пласт мудрецов: Мишна и Талмуд, Галаха, поэзия средних веков, каббала, хасидизм во всём его многообразии… И более того по своей натуре он относился к тому, что изучал, очень страстно — это становилось частью его души, а не только просто знанием.

Мать Гринберга была тоже дочкой и внучкой хасидских цадиков, т.е. относилась к еврейской аристократии. К тому же сын унаследовал от нее рыжие волосы и голубые глаза. Что было большой редкостью. Поэтому Гринберг отождествлял себя с царем Давидом, который имел особые глаза — голубые, а не чёрные или карие, как у евреев обычно.

От матери Гринберг унаследовал ещё и ее характер. Отец был человеком более закрытым, очень тихим. Он играл на скрипке, но почти всю жизнь посвятил учению… А мать была фактически правительницей в доме.

Гринберг очень любил свою мать. Она его тоже. Рассказывала сыну, что у неё были очень тяжёлые роды:

«Начался праздник Суккот. Вечер. Я совершенно обессиленная после схваток целого дня или даже полутора дней, лежала дома на кровати и заснула. Тогда, говорит она, пришел ко мне во сне мой дедушка, именем которого был назван Ури: тот, которого называли Огненный ангел Урия — «Сараф ми Стрелиск» — Серафим. По-русски Серафим — это единственное число. Но это от слова «сараф», то есть огненный, обжигающий.

И дальше: «Пришел дедушка, подарил мне красную розу и сказал: «Не беспокойся, внученька, всё будет хорошо.»

Я открыла глаза и родила тебя.»

Вот эта красная роза, вот этот рыжий цвет отождествляли и её, и младенца. Он очень любил свою маму, которая была для него практически целым миром.

Уже будучи взрослым человеком, Гринберг представлял маму, когда она была девушкой в Белом камне, еще не вышла замуж, ещё не родила его, и её волосы были открыты, медного цвета волосы… И она летним днём идёт купаться в ручье. Снимает с себя платье, в одной рубашке…

Есть очень трогательное стихотворение Гринберга об этом — «Мама и ручей». Конечно, оно заканчивается как много раз у поэта тем, что она была растерзана и убита.

МАМА И РУЧЕЙ

Это давние дни — шум ручья за горячим плетнём,
это пни и коряги в воде говорливы, премудры…
Птичий гомон в садах и явление огненнокудрой
юной мамы моей, озарённой закатным огнём.

Вижу платье сняла и, атласной светясь наготой,
погрузилась в прохладные воды и их рассекая
заплескалась в ручье беззаботная и молодая,
как богиня воды, как русалка закатной порой…
В темноте в тишине ароматы цветы разливают…
Я ещё не рождён.
И отец ей не встретился мой.

Вот на берег она возвращается медноволоса,
погружается девичье тело во мглу, в забытьё…
И не думает даже, не знает, что сын её взрослый,
очарованный ею, сквозь время глядит на неё —
непознавшую мужа, нашедшую платье своё
у ручья, там где пни и коряги шумят безголосы,
и где негой ночною охвачено всё бытиё.

О, родная моя… седина на висках, седина…
Мама!.. Немцем свирепым убита она.
Кровь кричит от земли — твоя мама не отомщена!
И не погребена…

(Здесь и в дальнейшем стихотворения Гринберга приводятся в переводах Михаила Польского.)

Свою маму Гринберг в последний раз видел в 1939 году. Уже была у нее седина, уже были внуки…

Когда поэт уезжал из Польши, он написал стихотворение о прощании с домом: с мамой, отцом, сестрами с племянниками. Винил себя в том, что оставил их, с одной стороны, а с другой вспоминал, как родители сами говорили ему: уезжай поскорей в Палестину. Он единственный остался жив из всей семьи.

Надо сказать, что после войны Гринберг не сразу узнал, что произошло с родными, и предположительно в 1946 году кто-то рассказал ему об этом. С 1939-го по 1941-й год он еще получал письма от родителей…

Когда началась война и советские войска вышли из Львова, а немцы ещё не вошли в город, местные украинцы устроили там трехдневный погром. Назвали его: «Операция имени Петлюры».

Гринбергу рассказали, что родители были дома и там же рядом жили и сестры с мужьями и племянниками его. Их выволокли из жилищ на улицу, растерзали и убили. Это не было просто убийство. Ведь никаких могил не сохранилось…

Поэт думал, что они были в гетто в Бежице и были расстреляны немцами, не знал что с ними произошло. Но надо признать — у него было особое чутьё.

О Гринберге говорили как о хасидском цадике, который предчувствует или знает что-то более, чем другие.

Существуют воспоминания жены доктора Елина, который долгие годы был его близким другом. Она как-то попросила у Гринберга разрешение записывать то, что он говорит. Понимала, что это человек необыкновенный. И Гринберг сказал: «Если тебе интересно — записывай.»

В своем дневнике жена доктора Елина пишет, как Гринберг 2 июля 1939 года приехал из Тель-Авива в Иерусалим, где они тогда жили: «Вошел к нам как обычно одетый в костюм с галстуком… Я его спросила: «Как ты себя чувствуешь?» И он отвечает: «Я не знаю, что со мной происходит. Я сегодня встал, оделся, но чувствую себя мертвым. Как будто бы меня убили.» И это было именно в те дни, когда убивали его родителей, сестёр, племянников. Всех терзали, они не сразу умерли… Это было совершено местными украинцами.

Возвратимся к маме. У Гринберга есть большая поэма «Кодеш кодашим» — «Святая святых». Она посвящена Катастрофе Европейского еврейства. И там он пишет, что к нему явилась его мама.

«В глазницах нету глаз.» Как бы её ослепили… Она будто восстала из мертвых. Только ощупывает, но не видит свое дитя. И так говорит: «Ты мой сынок. Ты единственный остался. Что с тобой? Что на тебе?»

А была война и у него ружье на плече. И она говорит: «Это ружье никогда не снимай, никогда. Даже если тебе скажут, что мир уже пришел — никогда не снимай.»

Конечно, это плод его воображения, но так это происходило и в снах: она к нему приходила постоянно и давала наказы продолжать жить… Что важно для матери? Чтобы сын сохранился, чтобы он выжил. И это возможно лишь если всегда ружьё всегда будет на его плече.

Гринберг был человеком очень талантливым, непростым, со сложной судьбой. Но мама для него была маяком. И все близкие были святыми для него, потому что погибли от рук врагов.

Есть другое произведение: «Танец на могиле отцов». И там он говорит, что да, закончилась война. Но где могилы родных, никто не знает… Он слышит голос своего маленького племянника: «Дядя, где же ты был раньше? Почему ты нас не вызволил? Мы слышим фрейлахс. Что за радость там в мире? Что, Мессия пришел?»

И Гринберг отвечает: «Нет, еще не пришел. Но война закончена».

«Да, а как же мы?»

И тут он слышит отца и слышит мать… То есть вот эти мистические явления были частью жизни настолько сильной, что иногда реальность была менее сильная.

Я общался с Гринбергом очень недолгое время, потому что он уже был человеком очень пожилым, когда я его узнал…

Но те, кто знал поэта ещё раньше, рассказывали о том, что у него была небольшая двухкомнатная квартира. Он всегда ходил по комнате перед тем, как что-то записать… Жил в совершенно другом мире. Как бы никого не замечал.

Его мама прекрасно знала о способностях и талантах сына. Конечно, он вернулся с Первой мировой войны другим. Это был уже не тот еврейский юноша, который знал, что будет продолжателем хасидского рода цадиков. Он пережил то, что переживает солдат на фронте: ужас… Видел, как сжигали дома, церкви… Как насиловали женщин… Как трупы разлагались в окопах, в полях…

Гринберг вернулся с войны другим человеком. Но не остался дома, а переехал в Варшаву. Мать ничего не могла поделать и отпустила его. Уже понимала, что это другой человек.

К тому же перед войной произошло другое событие, тоже связанное с женщиной. Гринбергу, видимо, было лет 17. Он влюбился в еврейскую девушку старше его на три года или четыре…

Но она имела совсем другой социальный статус: дочь пекаря.

У неё было много ухажеров-кавалеров постарше Гринберга, которые, возможно, были эффектнее, чем он, но тем не менее девушка обратила на него внимание. Он был готов на всё, чтобы соединить с ней свою жизнь, но мать настояла на том что она ему не подходит в смысле социального статуса. Хотя и еврейка, конечно, из «кошерной» семьи.

Мать пошла к отцу этой девушки, и сказала ему, что своего согласия на брак не даст. Для Гринберга это была трагедия. Потом девушка умерла, так и не выйдя замуж.

И надо сказать, что когда он пишет о женщинах, то первая женщина — это мама, вторая — любимая, ушедшая из жизни, всю свою жизнь он писал только о ней.

Что касается супруги Гринберга, то она до сих пор жива (ей 97 лет), а вышла за него замуж, когда ей было 26. А ему 56, т.е. на 30 лет больше. Ализа Гринберг-Тур-Малка — сама поэтесса. Опубликованы три книги её стихов.

Чтобы соединить свою жизнь с поэтом, Ализа разошлась своим первым мужем, который привёл её к Гринбергу. Он тоже был человеком талантливым…

Мне Ализа однажды сказала: «Я знала с самого начала, а он этого и не скрывал, что единственная женщина, которую он любил и любит, — дочка пекаря.

Он писал о ней как о каком-то совершенстве красоты…

Надо сказать, что фотография той девушки сохранилась, и супруга поэта похожа на нее.

Я спросил Ализу, как она решилась соединить свою жизнь с поэтом? А тогда как же состоялся их брак? На что Ализа отвечала: «Я знала, что стану его женой, рожу ему детей, знала, что буду ему служить, потому что это Пророк. Он великий человек, и я готова была терпеть всё».

У Гринберга не было постоянного заработка. Гринберг получал деньги за публикации, но это было не постоянно.

Элиза родила ему пятерых детей, и при этом еще успевала работать.

Элиза вспоминает: «Муж ничего от меня не требовал. Никогда. У него должен быть чистый костюм, чистая сорочка, галстук. Я сама делала всё, что считала нужным».

Что касается того, признавал ли он её творчество, то это тоже непросто. Она писала для себя, в свои свободные часы. Как-то нашла в себе смелость показать ему то, что пишет, и он посмотрел, прочитал… Обычно не реагировал никак. Один раз сказал, что это неплохо. Один раз в жизни… Она ко всему была готова…

Ализа и сегодня занимается всем его наследием. Она вспоминает, что иногда, когда муж читал посреди ночи книгу, то писал заметки и закладывал эти листки между страницами и потом забывал про них. И она их находила и расшифровывала. Поэтому знает каждую букву во всех его стихотворениях.

…Будучи совсем еще молодым, Гринберг оставил Львов и переехал в Варшаву, оттуда в Берлин, а затем направил свои стопы в Землю предков… 12 декабря 1923 года Гринберг уже находился в Эрец Исраэль. Был один, без денег. Дал объявление в газете: «Я приехал!». Чтобы все знали, кому это интересно. Был несколько известен уже потому, что в Варшаве, а потом почти год в Берлине занимался литературой деятельностью, издавал журнал литературный — всё на идиш.

Несколько десятков лет Гринберг жил и творил в одиночестве — не только душевном, но и плотском. Хотя был мужчиной физически довольно привлекательным. Худощавый, высокого роста, с довольно правильными чертами лица. Одна из художниц в двадцатых годах даже нарисовала его портрет.

Знаменитая поэтесса Рахель влюбилась в Гринберга. Есть по крайней мере одно ее стихотворение, которое посвящено ему. Там она пишет: «Ты вошёл ко мне, как весна — пламенная, цветущая… И что мне делать?» Это стихотворение так и называется «Авив» («Весна»).

У него были связи мимолетные с женщинами. Хотя его воспитание со стороны матери было в определенном смысле пуританским. Правда, он понимал, что плотские влечения — это с одной стороны неправильно, потому что самое главное — душа, интеллект. А с другой стороны был очень страстным человеком по натуре своей.

А вот о своих сестрах он практически не писал. Надо сказать они были младше его и как бы жили своей жизнью… Хотя в цикле стихотворений которые Гринберг назвал «Прозябанье забытых садов» (вторая половина 1950-х годов) поэт вспоминает о былом. И вот второе стихотворение из этого цикла в этом цикле он начинает со слов: «ими вэахйотай», то есть, «мама и мои сестры». И в скобках уточняет: то есть те, которые уже замужем, их головы покрыты шёлковыми платками, а оставшиеся в девичестве — с огненными косами на затылке. Так он их описывает…

ВТОРОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ ИЗ ЦИКЛА «ПРОЗЯБАНЬЕ ЗАБЫТЫХ САДОВ»

Мама с моими сёстрами: замужние под платками,
а девушки простоволосы — огненнорыжи косы,
идут меж мёртвыми деревами к отцу и его зятьям.
Благословить Луну они сходятся там,
где мертвы дерева, но дрожит листва, как от крыла — —

Некому их обнять, бросившись со всех ног:
кругом скорпионы, змеи, да горячий песок,
да по заросшим ямам крапива и чертополох.
Кладбище всех листопадов, конец дорог.

Когда отец и его зятья подпрыгивают пред Луной, и говорят, воспарив:
— Давид царь Израиля жив! Давид царь Израиля жив! —
и восстаёт прилив на Яффо и Тель-Авив…
Мама моя и сёстры светятся в тишине, омыты росой.
Отец и его зятья на кроны взбираются, ни одной ветки не обломив.
Отец и его зятья — невесомы.
В море глядят как птицы, на Запад обратив лица:
— Где же вы, корабли, несущие кости наши в окровавленных комьях земли —
Израиля прах священный…

Отец и его зятья вниз спускаются, ни одной ветки не обломив.
Мама моя и сестры простираются…
И стонут-рыдают гиены.

И это одно из немногих мест, когда он упоминает о своих сёстрах. Обычно есть или мама, или возлюбленная, или женщина вообще… Но здесь они упомянуты, поскольку присутствует отец и его зятья. Один из них его шуринов должен был стать следующим цадиком после смерти отца, но не успел. Все были убиты.

Они как бы воспаряют, и ни одна веточка не шелохнётся… Они только духи без плоти… Смотрят, смотрят, откуда придут корабли…

Тот мир, который остался за спиной, разрушен…

Автор все время чувствует себя своего рода мостом между тем что было там, и тем, что здесь, между прошлым и будущим.

Еще есть у Гринберга цикл «По праву матери, сына и Иерусалима».

Правда, мама здесь не его мать, а другая, сын её в 1948 году идет биться за еврейский Иерусалим и погибает там. Гринберг пишет это как бы от имени мамы, войдя в женский образ. Это пронзительная лирика — когда мама ждёт сына с фронта, и он приходит весь потный… Она видит только его отражение в зеркале… И это уже для неё весь мир.

А потом она его теряет. И тогда говорит: «Иерусалим мой, потому что там мой сын сложил Голову свою.

Это мой Иерусалим, и все вы девушки — вы невесты сына и невесты Иерусалима.»

То есть вот образ матери вообще, с которым он был очень солидарен из-за своей мамы, а сын — это новое поколение молодое, которое он видел перед собой… У него еще тогда не было своих детей, потом появились, и они тоже служили в армии, его два сына и три дочери. И это молодое поколение готово отдать свои жизни за Иерусалим, за еврейскую независимость, за Государство еврейское.

Этот героизм наполняет его особым чувством. Залог того, что ужасная трагедия не повторится. Он никогда не говорил: «Катастрофа», он всегда называл это «хурбан галуёт»: разрушение Храма есть разрушение галута.

ПО ПРАВУ МАТЕРИ, СЫНА И ИЕРУСАЛИМА

Я устал, но мне так хорошо!
Бьётся, бьётся родная, стеная, скорбя:
сколько жарких ночей я хотела тебя,
девять лун я под сердцем носила тебя,
как же ты потерялся, кровинка моя?

Где вы кудри, обнявшие чёрной волной
лик твой милый, улыбку сияющих глаз…
Ты счастливый однажды с прогулки пришёл,
и сказал: ты не знаешь, родная, какой
весь в закатных лучах город наш золотой!
по зелёным холмам мы бродили сейчас,

Я застлала постель белоснежным бельём.
Ты уснул. Я легла… Мы с тобою вдвоём…
О, волшебная ночь, свет любимых очей —
сладкий плод моих первых ночей.

Но ничтожная пуля тебя отняла…
Хватит! Память навеки хранят зеркала,
как ты входишь — хозяин — в заждавшийся дом
со словами: родная, шалом!

В стихах Гринберга страна Израиля называется матерью. К ней все возвращается для того чтобы породить новое поколение. Так вот: мать, невеста и женщина вообще.

Для него женщина, как уже говорилось, была в трёх ипостасях. Мама, которую он обожал и которая имела огромное влияние на его жизнь, когда была жива и после своей смерти. И это была любимая, о которой он никогда не забывал. И собственно женщина, как объект влечения. С ней сложно ему было… Сложно и с самим собой.

В его жене соединились три эти ипостаси. Она была матерью его детей. Она напоминала ему его любимую. И она, конечно, была, тем более из-за такой разницы в возрасте, еще и объектом влечения и страсти.

О ней он почти ничего не пишет. Пишет о детях, которых он обожал, они для него были реализацией, может быть, всех чаяний,

СТРАСТЬ К МОЕЙ ПЕРВОЙ ПЕСНЕ

в те дни мы только музыкой болели
он и она
и этот дивный дар
среди тевета стужи и метели
вкушать тамуза негу и нектар
и хохотать под звёздным покрывалом
и грезить о высоком
небывалом

от этих губ грудного молока
и райской земляники сладость тоже
не отошла
идут в руке рука
а на затылках поцелуи Б-жьи

идут идут без голода без сна
чуб парня цвета летнего восхода
а дева песня молодость весна
чьи локоны из янтаря и мёда

их души словно скрипки горячи
и так же упоительно певучи
родители прощайте
как ручьи
течём среди соцветий и созвучий
ликуя и любя
душа проснулась
та девочка
впервые до утра
любовь блаженство нежность наша юность
со мной во мне из моего ребра
и нет на свете выси или дали
куда бы забрести мы не мечтали

проходит всё
та девочка в могиле
а парень перед вами
не унять
его печали
что одна лишь в силе
души томленье в пенье обращать
и подбирать таинственные ноты
для тишины
безмолвия
немоты

и вот предо мной сыновний дом
калитка преломляющая дали
как скрипка звуки
я же в доме том
не стар но мудр
я к юности причалил
своей
приплыл по сумеречным водам

и если мы заговорим о чём
взойдёт печаль над нашими плечами
и радость воспарит вослед печали
и музыка звучавшая в начале
польется в мир
по тем же
вечным
нотам

В этом стихотворении собрано всё: и память о том, что было, и сознание того что есть, и главное — все то что останется после него: это его поэзия, это поэзия вечного, в котором есть все — есть и материнство, есть любовь юношеская, есть та музыка которая всегда есть в мире, надо ее услышать и иногда можно ее даже пропеть.