С возрастом Николай стал обозначать свои приоритеты всё жестче и жестче. Он уже не шел за Евой, а, наоборот, ставил её перед фактом – хочу заниматься этой темой. Она, в принципе, только радовалась. Специализации как таковой в любом случае не избежать, а общий уровень его художественных знаний был и так высок. Единственным камнем преткновения были его категоричные отрицания. Если бы Николенька, как все, проявлял свой вкус, это было бы спорно, но понятно. Он же «сносил» целые жанры.
Михаил Идес
АНТИКВАР
Антология ушедших времен
(продолжение. Начало в №5-6/2024 и сл.)
* * *
Конечно, восстановить тот разговор о школе в деталях – как в ней быть, как вести себя и т.д. – сложно. Но основные особенности разговора Владимира и Николеньки все же перечислим.
Во-первых, это был диалог, нельзя сказать, что совсем уж на равных, но нам, воспитывающим своих детей с рождения, привыкшим указывать и повелевать, он показался бы странным. Коля сам задавал вопросы, переспрашивал, потом и вовсе стал предлагать варианты, к концу затруднительно было вспомнить, кто кого на этот разговор вызвал. Владимир, не имеющий родительского опыта вообще, смутно понимал странность распределения ролей в их диалоге. Но уж больно умен оказался мальчонка, и такое равенство в общении вообще стало для них нормой.
Во-вторых, основным вопросом стал вопрос «о слиянии с общей массой, с коллективом, с классом». Взрослому человеку сказали бы просто и ясно – не высовывайся. Взрослый человек с маломальским жизненным опытом понял бы сразу. Но ребенку объяснить все оказалось значительно сложнее. То есть как это – «не тянуть руку», то есть как это – «первому что-то решить, или написать и сдавать тетрадку после всех», то есть как это – «не проявлять инициативы и в то же время делать безоговорочно все, что попросят». На удивление, Николай удивлялся недолго, да и Володя, видимо, нашел нужные слова. Николенька сам смоделировал несколько стандартных ситуаций, и они вдвоем нашли правильный алгоритм поведения. В-третьих, полной ревизии и пересмотру подверглись обувь, одежда, содержимое портфеля. Ничего, в общем-то, менять особо не пришлось. Изъяли Володин подарок – перочинный ножик, предмет зависти мальчишек из класса. Перестали носить кашне (ещё дедушкино), приучились ходить с голой шеей, как все.
В-четвертых, Катерина была вынуждена вместе с сестрами пересмотреть школьный завтрак. Вместо паровой котлетки – кусок дешевой вареной конской колбасы, или, что невероятно полюбил Николай, бутерброд с копеечной кабачковой икрой, или, как роскошь, кусочки копченой свиной грудинки или корейки. Вместо Булки (белый хлеб по-питерски), бутерброд делали с хлебом (хлеб – это любая черняшка по-питерски), хотя это был и перебор. Вместо дефицитного яблока – морковь.
Вот, в принципе, и все метаморфозы, которые можно было реализовать на скорую руку.
А вот дальше Николеньке нужно было включить «актерское мастерство», да по Станиславскому – чтоб поверили, да так, чтобы самому найти в этом комфорт и привычку. Взрослые, которые понимали, что в этой части «марлезонского балета» они Николеньке не помощники, с удивлением признали, что и в школе ситуация улучшилась, и дома Николай постепенно становился другим. Сначала это списывали на взросление.
* * *
Как правило, школьная биография у большинства ничем особенным или примечательным не блещет. Этот отрезок жизни у всех примерно одинаков, и его, в тех или иных художественных формах, обычно затрагивают вскользь. Однако, каждый из нас в Школе найдет свои сокровенные посылы к взрослой жизни, которые многое, очень многое и предопределяли, и предрекали.
Николенька, мало сказать, был необычным ребенком – разве мы не знали малолетних вундеркиндов в тех или иных областях искусства или, допустим, математики – он был нестандартно особенным и, безусловно, старше своего физиологического возраста. Нет, он повзрослел не на понятных жизненных трагедиях и драмах, Бог его миловал. Он, как редкое ответвление в Дарвиновской «Теории видов», мимикрировал от своего естественного состояния души, морали, интеллекта к общественно необходимому.
Его жизненный опыт к восьми годам был, может, и небольшой, но весьма противоречивый. В общем-то, вылупившись из замкнутости блокадного пространства, он столкнулся с советским укладом жизни, который во многом не соответствовал истинам, воспринятым им от тёток, но, в отличие от сестер, он оказался на удивление гибким и способным к приспособлению. Его мозг был неким плавильным котлом, фантастической скороваркой с прикрученной крышкой и тонкой, еле заметной струйкой пара на выходе. К своей основе он прибавлял всё, что видел и слышал нового, а новым, особенно в школе, была простая повседневность с иными оценочными критериями, иными важностями. Он не просто переваривал все новое, он не просто принимал нужный, единый для всех окрас, он – и это главное – не истребил в себе все зачатки полученного воспитания, знаний, манер, стиля поведения. Он фантастическим образом разрезал себя и окружающий мир на две части – мир его дома и мир за порогом их квартиры, Николенька в кругу «антикварной семьи», и Николай в пространстве страны, где он жил и находился.
Домашние ни сном ни духом не предполагали, что в доме растет двуликий Янус, одним своим лицом созерцающий Прошлое, другим – глядящий в Будущее.
Разве могли домашние представить, как загорелись глаза Николеньки, когда ему навесили октябрятскую звездочку? Как он гордо держал подбородок, когда ему повязывали пионерский галстук? В райкоме ВЛКСМ, где его должны были окончательно принять в комсомол, он появился за полчаса до начала рабочего дня и за полтора часа до назначенного времени собеседования. Зато все входящие в здание райкомовские работники запомнили трепетного парнишку, который восторженно смотрел на их комсомольские значки (как будто первый раз видел), поэтому вопросов ему задавали мало и зав. каким-то там отделом райкома, который был главным в этой приемной комиссии, решил «проехать» мимо анкетного дворянства.
Но при этом что главное?
Очень хочется написать для драматической затравки, для усугубления трагедийности: «Он был октябренком и пионером, стал членом ВЛКСМ и при этом глубоко презирал эти институты Советской власти» …
Да ничего подобного!
Это было бы слишком просто. Он никого и ничто не презирал в принципе. Золотое правило, которое в состоянии усвоить один человек на сотню: «Жизнь надо принимать такой, какая она есть» – было внедрено в его сознание милостью Божьей.
Мало того, что ко всем эти трем ступеням взрослеющего бытия он не вырабатывал и не формулировал личностного отношения, на интуитивном уровне знал, что так необходимо для статуса «Как Все», и получал искреннее удовольствие от некоторых мероприятий и поручений. Почему бы не оценить весенний субботник на свежем воздухе вместо сидения за партой, выпуск стенгазеты, где он привычно был художником и оформителем? А как в тимуровцах он, случайно придя в квартиру пожилой одинокой женщины с заданием сходить в магазин и аптеку, нашел ту же антикварную обстановку, содержание и аналогичный, на удивление, дух своего дома? «Тимуровцем» для этой дамы он оставался до самой её смерти, унаследовав библиотеку, антиквариат и роскошный рояль – кабинетный «Бехштейн».
* * *
Евстолия Николаевна была из разночинцев, училась с успехом на Бестужевских курсах на словесно-историческом отделении. Одинаково свободно владела английским, французским и сербским языками. Знание немецкого своевременно скрыла, списав уже в послевоенное время такое анкетное упущение на нехватку места в графе. Всю жизнь проработала в Эрмитаже и Русском музее, сначала работала в отделе переводов, потом водила нечастые экскурсии с иностранцами, ухитряясь не накликать интерес компетентных органов к своему пусть и служебному, но общению с иностранными гражданами. Ближе к пенсии возглавила отдел внешних связей Эрмитажа. Она была бездетна и одинока. Всех своих мужчин растеряла, предъявляя завышенные требования в основном к их культуре и интеллекту, романы были скоротечны и к обоюдному желанию завести детей ни разу не приблизились. Она прожила ровную жизнь, была умна, по разуму не конфликтна, сдержанна и скрытна.
Они нашли друг друга. Это не может быть пошлым, так как это истертая фраза относится не к любовникам, а к мальчишке и пожилой женщине.
Она с удивлением открывала при каждом визите Николеньки то самое, чего не хватало ей в её мужчинах, и то, что она хотела бы видеть в своих детях. А он обрел ещё одно пространство, практически полностью идентичное его дому – мебель, книги, антиквариат, атмосферу и даже знакомый с раннего детства запах старины. Так вот, об этой квартире, об этой женщине, их нечастых, но регулярных встречах домашние не знали, не знали ничего. Как, почему и зачем Николай скрыл и в последующем скрывал эту связь – неизвестно, как и то, что Евстолия ничего не знала о мальчике и тогда, когда он впервые пришел к ней в пионерском галстуке, и впоследствии, когда подробности его жизни потеряли для неё значение. Ну что же, её понять можно. Так, она в незнании могла позволить себе иллюзию если не сыновних взаимоотношений, то приблизительно похожих, а он интуитивно действовал и вел себя, как тот ласковый теленок, который ничего не афишируя, никого ни с кем не сталкивая, сосет двух маток.
* * *
Сегодня она с детишками повторяла пройденное по математике. Был устный опрос. Простейшие примеры следовали один за другим. Дети вставали и давали устный ответ. Она уже не поднимала головы: фамилия – пример – оценка (в основном пятерка, на худой конец, четверка), фамилия – пример – оценка. Это был даже не столько опрос, сколько некая игра с понятным всеобщим результатом, педагогический прием, работающий на позитив всего класса. Но вдруг в этой арифметике произошел сбой. Николенька дал неправильный ответ. Она переспросила ещё раз, сменила пример и вынуждена была поставить Николаю двойку, единственную в классе. На следующей неделе был диктант. Не сказать «Диктант» – так, диктантец в три строчки и три предложения. Зато дети впервые сдали ей тетрадки на проверку, впервые до следующего дня, впервые в тревожном ожидании. Вечером, когда семья уснула, под настольную лампу она безлико проверила тетрадки, чтобы утром перенести уже в школе оценки в журнал. Каково же было её изумление, когда в Колиной тетради она увидела каракули с ошибками и Двойку, поставленную её рукой.
А сегодня на физкультуре они прыгали в длину и Николай, которого она несколько раз заставляла перепрыгивать, показал самый плохой результат.
Чувство неосознанной тревоги нарастало.
Слава Богу, где-то было принято решение, и пение с учителей младших классов сняли, передали учителям-музыкантам. Здесь опять вышла глупость. Учительница пения после знакомства с классом сказала ей, что в классе много мальчиков со слухом, есть неплохие голоса, есть, конечно, и не очень, но самый тугоухий и тупой был, как вы догадались, Николенька.
Посоветоваться с кем-то или пойти к школьному начальству она побоялась. Итак, её «пролетарская бдительность» закончилась неприятным окриком из РОНО, а директор школы во всеуслышание на педсовете сказал ей: «Что же вы, советский учитель, не можете разобраться с одним первоклассником, позорите школу перед начальством…»
Поэтому, собравшись с духом, никого не предупредив, она пришла «посетить ученика на дому». Её приход совпал с семейным ужином. Семья не успела подготовиться к вторжению в их круг чужого, можно сказать чуждого, человека, поэтому никто ничего переменять не стал. И то, что для семьи было естественным, повергло её в шок.
Её попросили не снимать обувь. Для помытых рук принесли свежее крахмальное полотенце, конечно, тут же пригласили за стол, и она в отчаянии поняла, что к еде прикоснуться не может, так как количество тарелок, вилок, рюмок, поставленных перед ней, привели её в полное замешательство. Семья интеллигентно не замечала затруднений, но и помочь ничем не могла. В общей беседе она тоже не смогла принять участие, потому что русский свободно перемежался французским, и она стала терять нить беседы. Общая обстановка её и вовсе добила. Своего мужа за столом она привыкла видеть в линялой майке, сама садилась кушать в застиранном халате, а тут вся семья, включая мальчика, была за ужином, как в кино про буржуев – ущипните меня – но это была реальность…
А картины, а мебель, вазочки, люстра и книги, книги, книги.
На вопрос Владимира: «Чем обязаны Вашему приходу?» – не знала толком, что ответить, сказала что-то про поквартирный обход всех учеников и с этим ушла.
Она была человеком неглупым. Понятно было, что всего увиденного и понятого в этом мальчике и его семье, она «переварить не сможет». Через две недели, ничего никому не объясняя, она перевелась в другую школу. Директор переводу не препятствовал.
* * *
Тем временем семья и, главное, сам Николенька вносили радикальные изменения в действительность, связанную с внешней жизнью и со школой. О том, что ребенок сознательно не выпячивал свои знания, мы уже сказали. С испугу взрослые на первых порах прекратили какие-либо домашние занятия: сестры свернули всю культурологию, Владимир прекратил занятия по точным наукам, даже Катерина, лелеявшая заветную мечту выучить Коляшу игре на фортепиано – «нет, не профессионально, конечно, а так, для себя, для компании, для общего духовного развития» – прекратила их уроки (далось ей это нелегко, так как только сидя с ним у инструмента, она могла, выправляя постановку рук, касаться и даже обнимать ребенка, на которого готова была обрушить в любой момент всю нерастраченную нежность, но Николенькина отстраненность этому не способствовала). Всё это напоминало экстренное торможение, и главным кондуктором, рванувшим стоп-кран, был сам Николай – он сознательно тупел. Старался вернуться к счетным палочкам, простым словосочетаниям, даже выражение лица, видимо, стало меняться «под заказ». Первой это заметила Катерина – ребенок уходил и приходил из школы с лицом, как ей казалось, дебила, дома эта маска снималась. Просто в школе он сильно, очень сильно напрягался, а дома расслаблялся, в школе он изо всех сил старался быть как все, а дома становился собой, он даже ел дома и в школе по-разному. При этом, ежедневно переходя от одного состояния к другому, как бы раскаляясь и остывая, закалялся Николенькин и так не детской твердости характер.
В результате, после перековки и закалки, к классу так пятому Николай перестал испытывать неудобства от раздвоения личности. В учебном процессе он плавно опустился до общего, среднего уровня, да так успешно, что Володе на самом деле пришлось его подтягивать по алгебре, а позже по физике и химии. Его сочинения можно было разложить на советские лозунги. В поведении он не стал шпаной и хулиганом, но вполне мог постоять за себя и словом, и кулаком. Он продолжал искренне дружить с Романом и Рашидом, не допуская себя к ним, а их к себе особенно близко. Их смычка как-то странно зацементировалась. Они научились внутри своей троицы решать все проблемы – школьных уроков, проблем с окружающими, с домашними, с жизнью в целом.
* * *
Прошло ещё два года ничем, в общем-то, не примечательных. Но вот год 1954-й привнес в жизнь Ленинградских и Московских школ радикальные перемены. С этого года отдельно учащихся мальчиков и девочек вновь объединили в одной школе, в одном классе. Перемены формальные были быстро преодолены. А вот перемены чувственные в этой смешанной среде полов долго ещё будоражили сознание школьников и учителей, порождали новизну отношений и личностных оценок.
Простой пример. Кто был лидером в классе у мальчиков? Самый физически крепкий пацан, он и лидер, он и заводила. Кто в девичьем классе был номером первым? Дочка ответработника, одетая лучше других или проживавшая в отдельной номенклатурной квартире, реже – отличница, ещё реже, как ни странно, классная красавица. А тут, в «смешанном состоянии», все оценочные критерии перемешались и выдали на-гора совершенно новые.
Оказывается, девочки с симпатией относятся к отличникам, очкарикам – женская природа инстинктивно выделяет более перспективного самца. А мальчишки, игнорируя девичью иерархию, начинают ухаживать и носить портфель вчерашним дурнушкам-никакушкам, ощущая, возможно, их затаенную женственность. Николай, по понятным причинам, на виду не был. Хотя и одноклассники, и учителя его не игнорировали. В последующие три года его физическое развитие резко рванет вперед, да и в симпатичной внешности начнет проявляться природное, вернее, родовое благородство.
Он не стал, как говорят сегодня, «ботаником». Куда только всей троицей они не записывались: и в понятную волейбольную секцию, и в непонятную по тем временам баскетбольную. Конечно, ходили на самбо, здесь задержался Чингисхан до получения первого взрослого разряда. Антиквар, неожиданно для себя, уже третий год занимался боксом, таскал «железо», выступал на первенстве Ленинграда в полутяжелом весе. Единственный, кто не удался в физкультурном плане, был Бутерброд, он очень неплохо учился, но от природы был тщедушен, зато хорош изворотливыми мозгами. На финишной прямой, к концу девятого и в десятом классе, их перспективы выглядели так: Ленинградский институт живописи, скульптуры и архитектуры имени И.Е. Репина – это, конечно, для Кольки-Антиквара, некое военное училище, без уточнений какое – для Рашидки, причем военный вуз был выбран не из-за повальных троек, а из идейно патриотических соображений, один Ромка никак не мог определиться точно куда, зато знал точно, что куда-то поступить обязан – иначе срочная служба. Свои физические кондиции он оценивал как «негодные для армии».
* * *
Её личико, да и её саму, можно было разглядеть не сразу. Она вообще появилась в их классе только в десятом. Глазки полуопущенные не «стреляли», жеманства – ноль, кокетства – ноль. Знания, как оказалось, более фундаментальные, чем у одноклассников – «только на выдачу по запросу» – найдя, допустим, три варианта решения задачи по геометрии, на проверку сдавала только один. Когда новый классный руководитель знакомился с классом, поднимая почти всех, расспрашивая о разном, о родителях в том числе, Олеся не попала в число опрошенных вообще. Дойдя до её фамилии, учитель её произнес, но тут же посадил девочку на место, сосредоточенно кивнул ей головой и вызвал следующего. При всей её сдержанности и нежелании привлекать к себе внимание, что-то все-таки проскальзывало, особенно на английском. Учительница аж привстала, не до конца поняв, что на её вопрос в развернутом виде ответила с идеальным произношением Олеся. А за последующую фразу: «Да, в школе так язык не выучишь», англичанку чуть не выгнали с работы».
Если говорить театрально: «С английского у них всё и началось». С пятого класса Николенька стал изучать английский язык. Никакого стремления к многоязычию в этом не было. Никаких расчетов на будущее, тем более что в Советском Союзе иностранные языки были практически неприменимы и даже опасны. Хорошо знаешь язык и либо не находишь ему достойного применения, либо к тебе, при прочих равных, начинает проявлять интерес вполне определенная структура. Поэтому плохой английский должен был прикрыть свободный французский. Главное было уследить, чтобы он, французский, нигде не вылез.
Советская мораль, и в этом не было ничего плохого, предписывала Взаимопомощь как коллективистский принцип. Это было многогранное понятие. В школе оно проявлялось в том, что успевающие ученики, особенно девочки, «подтягивали» отстающих, троечников и даже патологических двоечников. Как правило, дополнительные занятия с отстающими «тянули» по просьбе-указанию учителя или классного руководителя – эта форма была добровольно-принудительная. А вот другое, когда мальчик просил девочку помочь, допустим, по физике, а девочка просила мальчика научить её прыгать на физкультуре через козла (гимнастический снаряд «унисекс»), это в девяносто девяти случаях из ста, особенно в старших классах, было по симпатии, как одной из сторон процесса, так зачастую и по обоюдному влечению.
Ну, в общем, Олеся была ему симпатична и, главное, он в ней, в её манерах, в её сдержанности чувствовал какую-то недосказанность и явно, как и в самом себе, искусственную закрытость.
Английский – «…ты понимаешь, этот треклятый герундий», – стал хорошим поводом для сближения. Он попросил помощи, а она, уже давно осторожно к нему приглядывавшаяся, не стала отказывать. Первое занятие мы пропустим, а вот второе проходило на уединенной лавочке школьного парка.
Он решил её испытать и сознательно, как умел это делать, тупил. Испытание она прошла. Повторяла одно и то же раз за разом, не повышала голос, не возмущалась, и только к концу примерно десятой попытки буркнула себе под нос: «Тупица, полный дурак…». Сказала это она не по-русски и не по-английски, сказала она это… по-французски.
Коля поднял глаза, выдержал паузу и ответил: «Вы знаете, не стоит так сразу составлять негативное мнение о незнакомом для вас человеке, мадемуазель!»
Эта фраза тоже прозвучала по-французски.
Первой «раскрылась» она. Её семья до недавнего времени жила за границей, переезжая с места на место, из страны в страну. На этом информация, исходящая от Олеси, обрывалась, всего лишь оправдывая её знание языков. Остальные подробности Николеньку не интересовали. Её папа с мамой были профессионалами высочайшего класса. Первым в профессии оказался отец. По первому образованию он был арабистом, что и привлекло к нему внимание соответствующих органов, имел он, к тому же, своеобразно нейтральную внешность, и о его национальных корнях можно было только гадать. Он, как и все «бойцы невидимого фронта», полностью зависел от прикрытия, от легенды. А легенда, максимально приближенная к жизни, никаких вывертов, неповторимых личных особенностей не терпит. Любая выскочившая нестандартная мелочь тут же требует дополнительного легендирования, вложения средств, многоходовых операций поддержки. Профессионалы прикладывают огромные усилия для того, чтобы на «нестандарте» не проколоться. От всего, конечно, не убережешься, и тогда главнейшими качествами человека этой профессии становятся интуиция, предчувствие, анализ.
Ему показалось, что один из его контактеров, человек по-восточному пылкий, стал проявлять к нему гомосексуальный интерес. На это нельзя было не обратить внимания, руководству об этом было доложено. Дали команду – заболеть. К концу болезни, при очередной смене технического персонала, появилась в посольской школе новая учительница английского языка. Далее был разыгран взрывной роман, который через месяц закончился скромной свадьбой. В последующем их совместные появления на отдыхе, иногда в барах и ресторанах, на посольских мероприятиях привели его статус в стандартное состояние.
Естественно, когда там, наверху, была принята схема женитьбы, ни у кого – ни у руководства, ни у него самого – и мысли не возникло о каких бы то ни было предварительных смотринах. Он выполнял свой долг, свою работу, женитьба была тоже частью работы, поэтому он женился бы на ком угодно, но… первая попавшаяся женщина, которая могла дать согласие на брак и выезд за границу к незнакомому человеку (в советские времена женщин всех сортов, желающих выйти замуж за дипломата «не глядя» и жить за границей, можно было строить колоннами или укладывать штабелями), никому не была нужна. Подобрали из своего молодого обученного резерва. Вообще-то, ему повезло. Она оказалась симпатичной, молодой и обучаемой.
Изначально предполагалось, что если это будет возможно, он впоследствии привлечет её к своей работе. Решение было только за ним, поэтому вдали от посторонних глаз их взаимоотношения были далеки от супружеских. Она для него была ученицей, возможной помощницей – поэтому он соблюдал дистанцию. Он для неё – неожиданно симпатичный, лощеный, элегантный, умный – был как чужой, незаслуженный приз в лотерею. Она тоже соблюдала дистанцию, она его побаивалась. Не сразу, но всё же природа взяла свое, у них появилось супружеское ложе. Не навсегда. Оно появлялось время от времени, когда он дарил ей свое присутствие в её спальне. Она, несмотря на природные запросы молодого женского организма, была при этом всегда напряжена. Ещё до первой близости он предупредил, что её основная задача, её долг – это обеспечить контрацепцию. В спецшколе, где её учили и воспитывали, она быстро усвоила, что абсолютно все в её жизни, в среде её коллег, делается по команде, главное — выполнять поставленную задачу. Поэтому, по команде покинув Россию, по команде выйдя замуж и лишившись девственности, она теперь – по команде – выполняла сейчас главную задачу – не забеременеть.
Так продолжалось несколько лет. В семьях действующих разведчиков дети, как правило, не заводятся. Но его вели в определенном направлении. Он и его работа имели не тактические, а далекие стратегические цели. Сначала он получил задание очень аккуратно, исподволь продемонстрировать некие слабости, привычки, глубоко сидящую страстишку. Нашли вариант близкий к его психотипу, и он пару раз появился во второсортном казино. И в первый, и во второй раз он играл только на автоматах, с явной оглядкой, проигрывался подчистую, теряя, как казалось, в игре контроль над своим поведением и эмоциями. Ясно было, что денег у него немного и их явно не хватит, чтобы серьезно играть за столом. Он не переборщил. Поначалу были даже некие сомнения в удачной «засветке», именно поэтому он приходил играть дважды. Со временем, не сразу, ему и руководству стало понятно, что «страстишку заметили», хотя одного этого было явно мало. Он шел осознано «на подставу», отсюда и проявление едва заметных слабых мест. Имея серьезный дипломатический статус, он отслеживался противником не первый год, поэтому проявление новой или очередной «слабинки» было бы подозрительно. А слабое место у него обязательно должно было иметься.
Вариант появился сам собой.
В супружестве они жили четвертый год, пора было появиться потомству. Жена в их деле может быть фиктивной, для профессии это нормально, а значит, возможное давление на нужного человека через жену могло просто не сработать, ребенок – это совсем другое дело, редкому упырю безразлично родное дитя, именно поэтому у профессионалов их и не было. Но в свете очень долгосрочной перспективы это слабое место должно было появиться и сработать в случае желаемой вербовки противоположной стороной, к которой его и вели.
Команда была простой и четкой – рожать.
Очень часто, глядя на кого-то, мы ужасаемся – как можно так жить? Мы имеем, знаем другую жизнь, иного качества, иного свойства. И, если лишаемся чего-то, пытаемся, стремимся к утерянному, в худшем случае об этой потере тоскуем. Но есть люди, целые страны и народы, которые, не зная, допустим, радости достатка или свободы, живут, не ведая тоски – им просто не с чем сравнивать.
Олеся, так уж получилось, с рождения имела статус «служебной надобности». Конечно, мама её как-то любила. Отца, как отца в нашем понимании, она не воспринимала. Это был старший начальник. Она не смогла бы вспомнить никакой понятной нам отцовской ласки. Зато с раннего детства была приучена не реже одного раза в неделю давать ему подробный отчет обо всем, что произошло в её жизни с последней их встречи. Сначала отчет был устным, как игра, потом стал письменным, с мельчайшими подробностями. Тем самым её фактически приучили жить с мыслью, с уверенностью в том, что она все время, круглосуточно, под контролем, и, как результат, она приучилась контролировать себя ежесекундно. Иной раз она переписывала свой отчет по несколько раз, забывая какую-то мелочь, но отец, удивительным образом знавший эту незначимую деталь, заставлял Олесю её вспомнить. Зачастую такие отчеты заканчивались выговором или даже наказанием. Претензии к растущему ребенку были на наш с вами взгляд странными, как и поощрения:
– Вчера в гостях ты была многословна. Да, кстати, куда тетя Вера положила принесенный нами подарок? Вот видишь, не помнишь.
– Сколько раз ты попросила добавки твоего любимого салата? Разве ты не могла сдержаться?
– Тебе не нравится Алеша, сын Владимира Петровича, почему я об этом догадался?
– Ты получила тройку по математике, но меня больше волнует то, что ты плохо помнишь, что говорила учительница, выставляя тебе оценку.
– Уже две недели как пропала мамина помада, ты еще мала этим пользоваться, хотя мама и тебя о ней спрашивала, но ты не попала под подозрение, молодец. Теперь давай, пусть она найдется, и о тебе и в этот раз никто не должен вспомнить. Кстати, маме я ничего говорить не собираюсь.
– Мы едем на пикник, вот шесть фотографий, если кто-то из этих людей появится рядом с нами, ты должна дать мне знак, знаешь какой. В прошлый раз у тебя хорошо получилось.
В свое время ей объяснили, в какой семье она родилась, почему им доверили жить и работать за границей. В пятнадцать лет из магазина детской одежды (из примерочной кабинки) она вынесла свою первую «закладку».
* * *
Вернемся в нашу дворянскую квартиру и начнем с Николеньки. Он окончательно обосновался, вжился, угнездился в той самой комнате для прислуги. По старорежимным нормам отдельная комната для ребенка была нормальным явлением. По советским временам – разврат, позволительный только для высокой номенклатуры с их шикарными квартирами.
Николай это знал, но уже настолько адаптировался к действительности, что ему и в голову не приходило кому-то об этом рассказывать или уж тем более демонстрировать, приглашая в гости. Даже Бутерброд и Чингисхан были к этому не допущены. Единственный случай их прихода в гости оказался первым и последним. Тут следует отметить, что и все остальные члены семьи, не сговариваясь, оберегали своё жильё от любых вторжений. Владимир не хотел рушить свой статус и образ советского инженера, Катерина, впустившая в квартиру пару раз сантехника и электрика, не могла забыть их взгляды – удивленные и завистливые. О сестрах и говорить нечего – ни одна живая душа, кроме домашних, в их жизнь не допускалась.
К девятому классу Коля странным образом осиротел.
Сначала слегла старшая тетка. На этот раз у неё случился «полномасштабный» инсульт. Ухаживала за ней, конечно, младшая. Ухаживала тихо, никого не беспокоя. Старшая бездвижно лежала в их комнате. Младшая большую часть времени была при ней, появлялась за общим столом редко и то, что во время ужина она стала прислоняться к спинке стула, говорило не то об усталости физической, не то о подступившем безразличии душевном. Она полностью перешла на французский, перестала реагировать на любые темы, связанные с повседневностью, слегка оживала, когда вспоминали «что-то из прошлого». Катя, конечно, готова была и пыталась участвовать словом и делом в проблемах старшей – нечужого для неё человека, но ощутила неожиданно агрессивную ревность со стороны младшей из сестер. Мужчины, Володя и Коля, помалкивали. Когда примерно через полгода после инсульта младшая появилась в гостиной одетая для выхода на улицу, одетая во всё темное, в черной шляпке с вуалеткой на лице, они поняли, что конец наступил.
Николенька потерю одной из теток не ощутил. Он с детства воспринимал сестер как единое целое, никогда не пытался их различать. С уходом старшей для него ничего не изменилось. Лицо осталось.
Младшая прожила недолго. Она всё реже и реже выходила в общее пространство. Сначала практически перестала следить за собой, не говорила, потом перестала есть, за исключением тех случаев, когда её кормила Катя.
Володя тяжело вздыхал и снова стал курить. Катя плакала. Антиквар был, как бездушный Сфинкс. Он «странным образом осиротел» … не испытав потери.
Его отношения с Володей и Катериной были весьма своеобразны. Ни о каких «папа-мама» речь не заходила.
Владимира все устраивало изначально. Знаете, у некоторых отцов общение с сыновьями, дружба, совместное времяпрепровождение начинают формироваться, когда мальчик становится подростком. Нормальный отец, естественно, любит своего сына с рождения, но живой интерес начинает проявлять к нему, когда тот подрастет, поумнеет, будет вписываться в мужской формат. Со временем связь отца и сына только крепнет. Мальчик, если разобраться, к родителям относится по-разному. Маму он любит инстинктивно – всегда. Папу – уважает, стремится быть похожим, заслужить его похвалу, это первый, во всех смыслах, мужчина его жизни. И только когда папа уходит – в другую ли семью или, умирая, в мир иной, неважно, – сын начинает понимать, сколько, оказывается, любви было в нем к отцу. Как ни странно, Володя с интересом и нарастающим уважением относился к Николеньке. Когда тот подрос, Володя даже стал ощущать некоторое беспокойство относительно своих знаний, жизненного опыта и умения дать нужный совет. Иной раз он понимал, что наставляет там, где Николенька его не просит, а когда просит, получает совет или спорный, или абстрактный. При этом никогда и ничем Коля не давал этого понять. Их отношения, как в капле воды, отражались за игрой в шахматы — взаимоуважение двух равных. нет, не соперников – сторон.
Мама. МамаКатя.
Как она мечтала это хоть раз услышать.
Нет, он не дичился, не капризничал. Он понял и оценил все, что сделали для него Екатерина и Владимир, особенно когда подрос. А они, наверное, ужаснулись бы узнав, что Николенька не забывает ни на минуту, что о нем заботятся, кормят, одевают чужие люди. Такая забота его стала особенно напрягать, когда было принято безоговорочное решение идти ему в девятый-десятый классы, а там и в институт. То, что за его обучение будут платить соседи, его явно тяготило.
Да, он не испытывал нужды ни в чем, с возрастом ему были определены даже карманные деньги.
Не брать, обходиться без этих денег совсем, было по жизни сложно и глупо, раз давали. В то же время, своих заработков при переходе в девятый класс и на годы вперед не предвиделось. Нет, он не бросил школу и не пошел на завод, такая нерациональная чушь ему была несвойственна, он в десятом классе, недолго напрягаясь моралью, первый раз сдал в букинистический две книги из их библиотеки. Источник дополнительного финансирования был найден.
Немного о любви.
Всем известно: «Любовь многогранна в своих проявлениях». Но так как за все литературные века эти грани, все до единой, высвечены, описаны до малейших нюансов, вспоминать их в связи с текущим повествованием не имеет смысла, это даже как-то скучно. Интереснее другое.
Олеся не стала упоминать Николая в своих недельных отчетах. Как, зачем, почему – она сама не знала. Это был не первый молодой человек, который привлек её внимание. Отцом это поощрялось, так как это был учебный материал. В отчете Олеся должна была указать, был ли замечен её интерес, как она оценивает этого юношу или даже мужчину, его сильные и слабые стороны, и, главное, надо было ответить на вопрос, смог бы этот человек заниматься той работой, к которой готовили её саму.
Вот какого рода качества развивал отец в своей дочери, которая – это было давно понятно – в принципе, по существу уже была штатным сотрудником.
Кстати, такой подробный анализ симпатичной для Олеси личности, помимо всего прочего, имел один стабильный результат. Применяя аналитические формы, которым она была уже обучена, раскладывая по полочкам структуру личности, она, закончив анализ, как правило, теряла к этому человеку интерес.
Может быть, поэтому она не захотела препарировать Николеньку, как лягушонка. Такое глубокое влечение нахлынуло на неё впервые, инстинктивно она оберегала эти новые для неё чувства…
А Николай?
Он тоже сделал то, чего сам от себя не ожидал.
Ему вдруг захотелось окунуть её в свою привычную атмосферу, в атмосферу Антиквара, в свою естественную среду и показать её, познакомить с самым значимым человеком в своей жизни.
Он пригласил Олесю в гости.
Она согласилась.
Он привел её к двери квартиры, открыл её своим ключом и просто сказал: «Знакомьтесь, это Олеся, а это моя Ева, для тебя, наверное, Евстолия Николаевна…»
* * *
– Вот и спасибо тебе, всё купил, всё принес.
– Куда ты смотришь? Тебе понравилась эта картина, этот этюд?
– Да, очень. Мне кажется, это кто-то из передвижников, возможно, один из Маковских, а ещё в большой комнате у вас – мне неудобно было рассматривать – ночной пейзаж, очень похожий на Куинджи. Евстолия Николаевна пребывала в шоке, такие пионэры ей ещё не встречались.
– Николенька решил, что допустил какую-то бестактность, быстро стал поднимать с пола в прихожей портфель и мешок со сменкой, чтобы ретироваться.
– Постой, постой… дай в себя прийти. Ну, с Маковскими ты не угадал, с этим мы разберемся потом, а вот Куинджи – стопроцентное попадание. И вообще, пойдем пить чай, сейчас моя очередь угадывать.
Сказав это, она тогда впервые ласково потрепала его по голове, взъерошив волосы. Спустя годы, желая заслужить её поощрение за сказанное или сделанное, он всегда шутливо «преклонял голову», она так же шутливо, как тогда в детстве, трепала, взъерошивала его прическу.
– Спасибо, ну что вы, это совсем не обязательно.
– Обязательно, обязательно! Ведь что-то ты любишь, я обязана, просто обязана угадать.
– Итак. Пирожное или мороженое? Нет, ты не похож на сладкоежку. Варенье, печенье – нет, тоже не твое.
Она подошла к нему вплотную. Ласково забрала в ладони его лицо и глядя Николеньке в глаза, шутя, стала говорить нараспев:
– Видеееть хочууу. Слышааать хочууу. Всё узнать хочу!
С этими словами (прямо как в сказке) она поставила на стол две вазочки, покрытые салфеткой. Между нами говоря, ничего другого в её доме на тот момент и не было.
– Ну что же ты? Снимай салфетки, угадала я или нет?
Коля снял салфетки, обомлел и тихо спросил:
– Она громко рассмеялась, разрушив сказочность момента, и весело сказала:
Я – ведьма. Одинокая, не совсем молодая и, заметьте, очень добрая ведьма.
– Ну, давай скорей это есть, можно прямо горстью. По-моему, ты, нет – мы – их любим оба.
Под салфеткой оказалось его любимое послеблокадное лакомство – мелко нарезанные ржаные сухарики с солью и сухарики из булки, присыпанные сахарной пудрой.
Они выпили по три чашки чая (по-купечески переливая чай в блюдце, из которого неинтеллигентно прихлёбывали), съели подчистую все сухарики – и соленые, и сладкие – и теперь сидели, отдуваясь – сытые, теплые, домашние.
Ему она разрешила называть себя Евой. К её древнегреческому имени Евстолия – «хорошо одетая» – библейское имя прародительницы Евы не имело никакого отношения. Смысловое сочетание – голая, но хорошо одетая Ева – вызывало у обоих смех до колик. Так, конечно, было проще и ласковей, но Николенька пафосно добавлял ещё «моя» – «Да, моя Ева», «Нет, моя Ева», «Уже иду, моя Ева» и так далее. Это звучало как-то по-рыцарски, типа: «Да, моя королева». Когда изредка она бывала им недовольна, он припадал на колено и драматично произносил: «Каюсь, моя Ева», после чего бывал прощен моментально.
Его следующий «тимуровский» визит состоялся почти через месяц. За покупками и в аптеку она его посылать не стала, сказав вместо этого:
– Ну, что же. Будем обедать. Что ты на меня так смотришь? Я что, не похожа на женщину, которая в состоянии приготовить обед?
– Нет… ну почему же… просто я как-то не ожидал, мне неловко…
– Неловко ему. А сможешь ловко помочь мне накрыть на стол, желательно не перебив всю посуду?
– Давай, давай. Вот буфет. Внизу тарелки, в ящиках ножи-вилки, за стеклом стаканы и фужеры. Действуй, скатерть я уже постелила. Когда через десять минут она вышла из кухни с супницей, стол был сервирован. Увиденное заставило её инстинктивно застыть на месте и даже прокашляться.
– Простите, сударь, я сегодня принимаю вас запросто, по-домашнему. В следующий раз обязательно будут кринолины, шиньон и фамильные брильянты.
Он сначала её не понял и, подойдя сзади, галантно придвинул стул. Глядя на сервировку стола – по несколько тарелок на каждого, два ножа, две вилки, лежащие ложки – суповую и десертную, она, как девчонка, нервно хихикнула:
– Боже мой, сударь, на такой сервиз моя кухарка сегодня не наготовила – так-то у нас, сударь, за обедом не менее пяти перемен, как минимум.
– Да и что мы будем пить из этих фужеров и рюмок? Божоле девятьсот пятого года всё выпито, столовое Мерло из моих собственных виноградников за позапрошлый год не удалось, Массандра – это вообще не ваш, сударь, уровень, однако.
Она собрала на поднос весь хрусталь, ушла на кухню и вернулась с наполненными фужерами и бокалами.
– Испейте, сударь, это лучшее, что осталось в моих погребах!
В каждом из бокалов и в фужерах оказался… компот из сухофруктов.
Игра игрой, но она обнаружила у него весьма обширные познания в искусстве. Они не все и не всегда были систематизированы, имелись и явные провалы – от незнания конкретных авторов до целых направлений, течений, а уж относительно авангарда он не только мало что знал, но и не желал к этому подходить, прикасаться, тратить на это время. Экспрессионисты, пост-экспрессионисты – ещё туда-сюда, но дальше ни ногой, а уж соцреализм с Налбандяном в первых рядах выводил его из себя.
– Николай, – строго говорила Ева, – это из вас истекает ваш старорежимный дворянский душок. При мне – ради Бога, за порогом моей квартиры – прикусите язык.
Она, нащупав «дыры» в его познаниях, начинала их восполнять, что-то рассказывая, показывая, упрашивая почитать по теме. Когда запасов иллюстраций, каталогов, буклетов в её доме было недостаточно, она отправляла Николая либо в Эрмитаж, либо в Русский музей в определенные залы, под опеку своих музейных подруг и знакомых. Единожды познакомившись и пообщавшись с мальчиком, все музейные начинали его опекать, устраивать ни с чем не сравнимые «индивидуальные туры» по эпохам, направлениям, отдельным школам, персонально по авторам.
В основном эти люди, несмотря на общехудожественное образование, были «узкими специалистами». Про любимого автора или направление они могли говорить часами и резко проседали на смежных периодах. Специалиста по голландцам можно было вогнать в смущение задав вопрос про Красного коня или Казимиров квадрат. Сказать вслух, что они обо всем этом думают, люди не могли – попросту боялись, это было понятно.
В отличие от них, Николай был крайне разносторонен, обладал огромным запасом как общих, так и отраслевых знаний в изобразительном искусстве. Стоит ли говорить, что очень скоро, с легкой руки Евы, он стал своим человеком в музейном сообществе, включая музейное начальство.
С возрастом Николай стал обозначать свои приоритеты всё жестче и жестче. Он уже не шел за Евой, а, наоборот, ставил её перед фактом – хочу заниматься этой темой. Она, в принципе, только радовалась. Специализации как таковой в любом случае не избежать, а общий уровень его художественных знаний был и так высок. Единственным камнем преткновения были его категоричные отрицания. Если бы Николенька, как все, проявлял свой вкус, это было бы спорно, но понятно. Он же «сносил» целые жанры. Например, по никому не известной причине, его никогда не интересовала скульптура, особенно монументальная. Зато он очень любил мелкую пластику, малые скульптурные формы. Только на Каслинское литье он потратил почти год, влюбился в эту исключительно Русскую форму скульптурных миниатюр.
Странным для мальчика было пристрастие к «фарфорам и фаянсам». Все эти сервизы, вазы, фигурки окружали его с детства, а любая детская привычка или привязанность остается с нами на всю жизнь. Отдельная глава – иконы. Этот опять-таки чисто русский раздел в мировой копилке Искусств открылся для него только к шестнадцати годам. Ева знала, что это совсем не её тема, поэтому тут же передала Николеньку на попечение одной древней старушке и её сыну, искусствоведам из Отдела древнерусского искусства Русского музея, который зародился ещё в девятьсот семнадцатом году как хранилище русской церковной старины и иконописи. Из этого пространства мать с сыном, казалось, никогда не выходили вот с того самого семнадцатого года, жили в нем. В очень необычную атмосферу погрузился Николенька: Феофан Грек, Андрей Рублев, Даниил Черный – всё это – дух, история, неземное и нереальное.
Ну и наконец, какой мальчишка мог пройти мимо грандиозного собрания оружия в Эрмитаже, основу которого составляла ещё императорская коллекция восемнадцатого века.
– Вам не быть вместе, Николенька, она не станет твоей.
– Откуда ты знаешь, откуда ты это можешь знать?!
– Но ведь ты говорила, что ты добрая ведьма…
– А я тебе от добра и говорю. Смирись, это не зависит от неё, да и от тебя тоже. Не спрашивай почему, со мной такое иногда бывало в жизни – я необъяснимо чувствую. Отступись.
– Ты с ума сошла, Ева. НИКОГДА!!!
За всю долгую историю их взаимоотношений это была единственная грубость с его стороны. Но это была грань его характера, мелькнувшая перед ней единожды. Она это запомнила.
(продолжение следует)
