Когда радио перечисляло фамилии, географические названия и прочие данные военных сводок, транслировало победные салюты, двор инстинктивно подтягивался и становился по стойке «смирно». Особенно — пацаны. Но и постарше, вплоть до седьмого-восьмого класса. Девятые и десятые классы в мужских школах почти пустовали. Старшие ученики сплошь на костылях, без ног или рук.
ОПОРА И НАДЁЖА ДРУЖБЫ
(окончание. Начало в №7/2028)
ПОЭТ ВЗРЫВНОГО ДЕЛА
В Ковдоре три основных праздника, один из них — День шахтёра. Поразил и заразил меня горным делом Витя Эйдельман, начальник рудника «Железный». Что-то в Вите такое было, он привлекал людей. Инженер во втором поколении. Его отец, полковник железнодорожных войск, всю войну и после возводил мосты.
Витя — ленинградец, свой родной Ленинград, иначе, как Питер, не называл. Так получилось, два раза почти по месяцу я провёл в его городе. Запомнились промозглость и сырость. А жил там в начале весны и в разгар бабьего лета. Витя при упоминания Васильевского острова или Литейного весь начинал светиться.
В Ковдор Витю пригласили из Оленегорска. «Старший брат» поделился опытным кадром. Железо лучшего качества получалось в Череповце из смеси двух концентратов — оленегорского и ковдорского. Оленегорский ГОК заложили сначала, благодаря близости к железной дороге.
Самое узкое место на ГОКе — вывозка горной массы. Не хватало БелАЗов, ещё слабомощных, объёмом кузова в 27 и 40 кубометров. Витя нашёл выход, он свёл взрывную смену, призванную рыхлить горную массу, до одной в месяц. Прежде на руднике гремело и ухало по субботам — замирала вывозка вскрыши и руды. Витя сэкономил для работы трое суток в месяц, взрывал за одну смену до тысячи тонн тротила — одну двадцатую, если по мощности, атомной бомбы, сброшенной американцами на Хиросиму.
На подготовительных работах приходилось задействовать даже сотрудников управления комбината. Непосредственным подчинённым начальника рудника такая нервотрёпка тоже не улыбалась. В конце концов, ропот перешёл в конфликты. Витя нажил себе врага и в лице директора ГОКа. На планёрках, на оперативках он доказывал реальную возможность резкого увеличения выхода процентного содержания железа в концентрате. Не на одну десятую, как привыкли (и тем гарантировали итээровцам прогрессивку), а сразу на несколько десятых. А потом что? Витя за словом в карман не лез, ссылался на прогнозы геологов об увеличении с глубиной количества богатой руды. Но директор ГОКа, ответственный за всё и за всех, начал опасаться, как бы революционное предложение Эйдельмана не вдохновило министерство (При плановых порядках каждое ведомство тянуло расходы бюджета в свой огород). Выводы последовали. Не сразу, но довольно скоро.
Многотиражка поддерживала начальника рудника. Лозунг: «Раньше думай о родине, а потом о себе» вошёл в плоть и кровь моего поколения. Ставила газета и вопросы о взаимоотношениях между смежниками — горняками и цехом технологического транспорта. Начальники там часто менялись, пока пост не занял экс. директор Ковдорского леспромхоза Румаков. Администрация ГОКа очень надеялась на его навыки в управлении подчинёнными.
Надежды на лесозаготовителя оказались преувеличенными. Он и не пытался апеллировать цифрами и фактами. При первой возможности брал быка за рога. Пожаловался в Кировский горком: два еврея — редактор многотиражки и начальник рудника — сживают его, представителя коренной национальности, со свету. Секретарь горкома по идеологии отреагировал, долго указывал секретарю парткома Никитину. Нашёл кому открывать глаза. Уж кто-кто, а Никитин, прошедший на руднике путь от рядового инженера до начальника, хорошо понимал, кто в споре прав, а кто виноват. Поговорил он в парткоме с Румаковым на чистом горняцком языке. Месяц или два Румаков на оперативках да планёрках не высовывался.
После «Железного» Витю пригласили на должность главного инженера рудника в «Ковдорслюду», добывать вермикулит — гидратированную слюду, сырьё для теплоизоляции. Зарплата почти та же и каждый вечер дома. «Горящий» план гасили привычным способом — управленцы дружно отправлялись в шахту щипать слюду-флогопит, основную продукцию комбината. Квартальный план мигом закрывали и опять тишина.
Витя не выдержал и уехал в Ленинград, его давно звали в «Гипроруду». Долго не усидел, воспользовался первой же возможностью, отправился добывать никель в Заполярный. При случае, навестил его на новом месте. Скучал человек — не те объёмы и масштабы. Неторопливое течение времени разгоняли разные происшествия. У Галины, супруги, дошли руки до наведения порядка в ванной. Обнаружила, что пол устлан кусками хозяйственного мыла. Но оно не мылилось. Витя успокоил: это не мыло — тротил. Прежде квартиру занимал взрывник, увлекавшийся рыбной ловлей. Северная рыба очень даже клюёт на тротил.
В альма-матер, в Оленегорске, Витя проработал до пенсии. И там свёл взрывную смену к одной в месяц. Случилось заехать к нему в гости. Попал к самому празднику — к массовому рыхлению руды и породы при помощи взрыва. Витя угостил моих спутников незабываемым зрелищем.
Яма в Оленегорске больше и глубже, чем в Ковдоре. По дну карьера, где сумерки гуще, сначала пробегают весёлые искры, их поглощает сероватый дым. Лишь потом земля под ногами начинает двигаться. Наконец, до ушей доносится звук взрыва. И недовольный возглас Вити:
— Да подымите головы, не смотрите вниз, как бы один из чемоданов не завернул в нашу сторону…
В мою первую зиму в Ковдоре перед участниками всесоюзной комсомольской стройки выступил поэт Владимир Орлов. Угостил его массовым взрывом. Автор знаменитых детских стихов и сатирической 16 стр. «Литературки», сказал мне:
— А знаешь, твой Витя — истинный поэт своего дела.
Старшему сыну Алику пришла пора поступать в институт. Фамилия отца — Эйдельман, в паспорте национальность мамы — русский. Сочетание явно не по зубам приёмной комиссии, пусть даже интернационального горного института. Витя решился, ради сына взял себе фамилию жены, стал Смирновым. Попал в присказку до конца жизни: «А это — Смирнов, который Эйдельман».
Алик с первого раза поступил в горный институт. В спорте пошёл по стопам отца — мастера спорта по гимнастике. Даже дальше, записался то ли в секцию самбо, то ли единоборств. На подготовку к экзаменам не осталось времени. После первой же сессии его отчислили из института, как неуспевающего. Год потерял, но приобрёл опыт горнорабочего на руднике отца, в городе, где родился. Успешно окончил институт, прошёл в Оленегорске все ступени от горного мастера до начальника участка и выше. Спустя годы Алик оказался в Калининградской области, возглавил там ГОК по добыче янтаря.
ОХ, УЖ ЭТИ АВТОМОБИЛИСТЫ
Относительно зажиточные семидесятые. Завод в Тольятти наводнил дороги «Жигулями». Первая в ряду — «копейка» — могла поспорить по комфортабельности даже с 21-й «Волгой». Не для всех. Мой начальник по газете Киевского военного округа полковник Шалацкий сменил «Волгу» на изобретённую в Италии машину и ругался нехорошими словами. Фуражка тёрлась о потолок и мешала вести машину, а полковнику, как помаете, сидеть одетым не по форме никак нельзя.
Почему-то припомнилась экскурсия в пятидесятых, в только что открытый киевский магазин по продаже автомобилей в частные руки. «Победа», та самая, стоила 14 тысяч рублей. Ещё тех, до хрущёвской реформы. «Опель-кадет», сменивший фамилию на «Москвич», можно было купить за 9 тысяч, с откидным верхом — почти на тысячу дешевле. Но таких денег у потенциальных покупателей не имелось. Другой разговор — зайти, пощупать шины, поцокать языком. Народ в магазине толкался с утра до вечера. Как же, не трофей, не американский джип. Отечественное авто! Пока пионерский отряд шагал с Подола на Крещатик, самые глазастые насчитывали в пути пять, ну шесть «Побед». Капля в море трофейных.
Среди первых покупателей «Жигулей» ковдорчане выделялись. Северные надбавки позволяли. ГОК, снабжавший автостроителей металлом, имел привилегии при выделении лимитов. Всё бы прекрасно, да город отрезан от страны отсутствием дорог. Разве зимой, когда установится погода, пробивали зимник. Гостя из Симферополя, поэта Орлова, снежный наст очень даже умилял. Он был уверен, что по снегу, как и по льду, не особо разъездишься. Не верил, что других дорог просто нет.
Автолюбители до трассы, до Кандалакши или Пинозера, добирались на платформе. И обратно. Чтобы персональные кони не застаивались, ковдорчане выводили их на прогулку по железобетонным трассам улиц. К радости единственного автоинспектора сержанта Петрука. Он завёл привычку прогуливаться у главной площади и привлекать к ответственности нарушителей правил движения.
На работе Витя Эйдельман пересаживался на служебного «козла» — на карьерных дорогах «Жигулям» не климат. На своей «Копейке» лихо тормозил передними колёсами у здания управления комбината. Задняя, ведущая ось, не выдержала и лопнула. Уже вторая, капитально отремонтированная. Первая не перенесла ухабов на пограничной дороге, по которой Витя добирался из отпуска, плюнув на очередь желающих попасть на платформу.
В гости в Умбу из Заполярного Витя приехал на новой, кажется-таки вишнёвой, девятке с передним приводом. Опытного горного инженера обхаживал второй секретарь райкома партии, ответственный за промышленность. Свозил посмотреть будущий карьер по добыче камня — перспективное для дотационного района предприятие. Пока что площадь карьера не превышала кузов сорокатонного БелАЗа. Секретарь райкома никак не мог понять, почему это глаза у Вити не загораются от столь замечательных перспектив.
ОПАЛЁННЫЕ ВОЙНОЙ
Моих сверстников окружали и наставляли на путь истинный коллеги постарше, демобилизованные, оттрубившие по два срока службы. Офицеры донашивали латанную-перелатанную и стиранную-перестиранную военную форму. С одеждой пять лет спустя и десять было туго. В войну имелась возможность по карточкам отовариться, после войны — только за деньги. Одежды с обувью на прилавках днём с огнём не сыщешь. Выручал базар. Помнится, зашёл к однокласснику, круглому отличнику Боре Векслеру. Его мама на чём свет ругала старшего сына. Тот купил на барахолке брюки, а они на свету — как решето, материя истёрлась. Умелец их постирал, аккуратно прогладил и втюрил неопытному покупателю.
Фронтовиков, как бы припечатала смертельная опасность. Уж простите за сравнение, где-то читал, что девушки, познавшие любовь, отличаются поведением и даже характером от не познавших. Какая-то причастность к таинству витала над половиной нашей техникумовской группы, в основном призыва 1943 года. В группе я был самым младшим по возрасту и когда на преддипломной практике в Краснодоне (том самом!) праздновали моё восемнадцатилетие, Пётр Тополь, некоронованный лидер группы, торжественно принял меня в Союз старых холостяков, припомнил своё восемнадцатилетие, голодное и холодное. Солдаты мечтали поскорее попасть на передовую — поесть досыта…
Иными воспоминаниями делилась руководитель группы электриков в проектном институте Валерия Дмитриевна Баженова. С первого или второго курса она ушла на войну. Определили в группу диверсантов. Личным оружием — миниатюрным «Вальтером» — воспользовалась только раз. В тылу. Шарахнула по двери, в которую ломился ухажёр. Радистка знала, что доску пуля пистолетика не пробьёт, а поклонник был не в курсе. Диверсантки ещё на парашютах съедали неприкосновенный запас шоколада. На фабрике плитки в лощёную бумагу не обёртывали, но стояло клеймо тылового города. Явная улика при первом же досмотре…
При Хрущёве пенсия достигла размеров, позволявшим не думать о дополнительном заработке. Льгота предназначалась в первую очередь фронтовикам. Но не все смогли ею воспользоваться. Появились и другие льготы. Моему отцу, участнику обороны Киева и Сталинграда, первому в нашем дворе установили дома телефон. Все остальные удобства, начиная с колонки для воды и туалета, находились во дворе. В новом доме отцу сразу поставили телефон. К удивлению, и почтению соседей по кирпичной девятиэтажке. Дом предназначался для сотрудников Комитета государственной безопасности. Им по должности положено. А отцу? Соседи удивлялись, но справки наводили.
Война никого не щадила. В третьем классе рядом со мной учился парнишка, целиком, если не считать висков, поседевший. Со мной сидела девочка с посеченным осколками лицом. Раны врачи заштопали, изъяли лоскутки кожи из попы.
Вечерами мы собирались у чёрной тарелки репродуктора. Примерно с середины войны он перестал хрипеть и заикаться, стал говорить внятно и чётко, радуя названиями освобождённых городов. Фамилии генералов, командовавших фронтами, мы узнавали с первых букв. Не знаю почему, возможно потому, что заикался и спотыкался на букве «Р», болел за войска Рокоссовского.
Когда радио перечисляло фамилии, географические названия и прочие данные военных сводок, транслировало победные салюты, двор инстинктивно подтягивался и становился по стойке «смирно». Особенно — пацаны. Но и постарше, вплоть до седьмого-восьмого класса. Девятые и десятые классы в мужских школах почти пустовали. Старшие ученики сплошь на костылях, без ног или рук.
ОСОБАЯ ПРОСЛОЙКА
Николаич
Коллеги чуток постарше, в силу возраста нас за равных не считали. Столкнулись уже во взрослой жизни, и эти встречи для меня оказались счастливыми. Со всех сторон поучительными.
Сижу за машинкой, припоминаю, сопоставляю. Убеждён, на этих ребят обратили внимание фронтовики. Желание поскорее вырасти и на равных встать в строй не могло не броситься в глаза.
День Победы я встретил выпускником второго класса в городе Павловске Воронежской области. Там дислоцировалась небольшая эпроновская часть, занимавшаяся расчисткой русла Дона. По осени и по весне за городом постоянно гремело и ухало. Неподалёку меловые горы. В чём-в чём, а в приспособлении для нанесения текстов на классную доску наша мужская школа не нуждалась. И женская — тоже. До войны в Павловске было две школы, в середине сорок четвёртого их преобразовали в женскую и мужскую.
С утра 9 мая на площади рядом с базаром плотники сооружали трибуну. Город больше года был прифронтовым, могилы на кладбищах у околиц сплошь перепаханы снарядами. Отец принёс новость: салюта из ракетниц не будет. Глава горисполкома, инвалид с заткнутым за пояс рукавом пиджака, попросил военных не хулиганить. Крыши наполовину соломенные, как бы чего не случилось. И вот мы, обе школы, стоим, утопая по щиколотку, то ли в песке, то ли в пыли. Глава города произносит речь. По взмаху руки школы продефилировали около трибуны. Наверно, мальчикам шаг удался, по распоряжению предгорисполкома нас задержали и предложили вновь прочеканить шаг.
Не знаю, кем стали мои бывшие соученики по павловской школе. Больше судьба в тот городок не забрасывала. Сосредоточенные лица старшеклассников, их твёрдый шаг — до сих пор перед глазами. Себе и окружающим они старались доказать, что готовы заменить на фронте старших братьев. Да военкоматы их не замечают. Не могу утверждать — моя гипотеза или, если хотите, догадка. Невыполненный долг довлел над ними до конца жизни. И как бы предохранял от поступков, которые людей не красят.
Сужу не абстрактно, перед глазами самые что ни на есть конкретные примеры. Моих, как считаю, учителей. Они не занимались педагогикой, не потчевали мудрыми наставлениями. В коллективе и наедине с собой, в большом и малом поступали сообразно высоким нравственным критериям. Заставляя подтягиваться, прикладывать свои поступки к их поведению.
Жизнь — не асфальтовое шоссе, разное случается. Саднит и кровоточит, что далеко не всякий поступок можно выправить, а фразу затолкать обратно. В случаях, когда не дотянул до планки, нормальной для моих наставников. Они не пеняли. Это я сегодня так думаю.
А что все старшие мои товарищи в том или ином смысле работали со словом, то и этот факт в некотором роде судьба, следствие избранной профессии. Не попавшие на войну не позволяли себе кривить душой. В любой среде — инженеров, полеводов или врачей. Гуманитарные пристрастия им тоже не чужды. Раскрыл Энциклопедический словарь: властители дум нескольких поколений кучно родились в конце двадцатых годов, с 1927 по 1930. Среди них писатель Виктор Конецкий, актёр, режиссёр и писатель Василий Шукшин, актёр и режиссёр Леонид Быков, писатель Феликс Кривин… Продолжать?
С Валентином Николаевиче Сахаровым я познакомился в декабре 1956 года. Заочно. Саша Кислов, ответственный секретарь многотиражной газеты завода «Арсенал», побуждая меня к сотрудничеству, дал номер своей газеты, где несколькими месяцами ранее была опубликована поэма В. Телегина «Телега». Саша рассказал, что автор скрылся за псевдонимом, что настоящая его фамилия Сахаров и что он работает технологом цеха. Человек завален делами, а газете порой крайне необходимы четыре злые строки. Отрывать ради них перегруженного технолога неловко. Сашу можно понять, в газете он недавно, его перебросили на отстающий участок с поста секретаря комсомольской организации завода.
Вскоре Кислов подался в юристы. Доходили слухи, что на сём поприще стал знаменитым. Я запомнил его в гимнастёрке. Вдобавок к ранам и шрамам на теле, ветеран носил в душе психологическую травму. Она мешала ему обзавестись грамотными сотрудниками. Саша заканчивал службу старшиной женского взвода. Спустя годы номенклатура одежды и белья подчинённых выводила его из равновесия. Поэтому наличие женского пола в редакции, даже в должности машинистки или корректора, вызывало у него состояние близкое к помешательству. Студентке факультета журналистики университета он отказал в приёме, не глядя. Сужу по подборке стихотворений уроженки Белой Церкви Нади Никольниковой, она их писала на русском и дала Саше тетрадь в качестве иллюстрации своих возможностей. Саша стихи не раскрывал. Попросил меня отнести тетрадь поэтессе на ул. Резницкую, где студентка факультета журналистики снимала угол.
«Телега», впоследствии именуемая первой частью поэмы, мне не понравилась. Из-за четырёх-трёхтактного хорея, напрочь слившегося с Василием Тёркиным Твардовского. Мне едва стукнуло двадцать, о производстве имел скорее теоретическое представление. Автор подбирался к тридцати, протрубил после института несколько лет на заводе, а до Киева прошёл огонь, воду и медные трубы. Текст, казался, мягко говоря, жидковатым, засорённым лишними словами.
Годы спустя, когда окунулся, говоря строками из поэмы Сахарова, в «стадью производства», до меня дошло, насколько поэма густо замешана. Не то, что слова, запятую не убрать без потери смысла. Недаром строки из Сахаровской «Телеги» разлетелись по стране и стали поговорками, по-научному — фольклором. Та же участь у второй части поэмы — «Серия», хотя она даже на страницы многотиражки не попала. Арсенальцы привозили с собой поэму вместе с чертежами да инструкциями. Может быть, строки эти оказывались даже нужнее.
«Телегу» хочется цитировать и перекатывать на языке. Не буду повторяться, попытаюсь выловить самое-самое. На совещании, посвящённом освоению образца изделия, выступил конструктор: «Не сказал ни мэ, ни бэ — обещал подумать». У технолога — своя точка зрения, он подчеркнул: «Производство — вот беда, не потянет снова». Но «ме» сказал, и «бе» сказал — «выступил толково». У снабженцев — свои заморочки, они сомневаются: «Будут ли, кобылы?». Поскольку «За полгода заявить фонды надо было…».
Смежники, собратья по военно-промышленному комплексу, считали поэму своей, хотя она пронизана историей киевского завода «Арсенал». Перед страшной войной в номенклатуре «Арсенала» действительно значилась телега и называлась она «Боевой тачанкой». Принимали изделие представители заказчика — военпреды. Они дефилировали вдоль свежевыкрашенных тачанок и, наконец, тыкали пальцем. Отобранный экземпляр предстояло затащить на четвёртый этаж дореволюционного здания (в пересчёте на послевоенные метры, примерно, шестой-седьмой этаж) и сбрасывали тачанку вниз. Военпред бдительным оком ощупывал телегу и, если рессоры с колёсами да днище с полочкой для пулемёта оставались неповреждёнными, принимал всю партию. Ставил пломбы.
В обеих частях поэмы представлены совещания. Без них никак. Директор «Как орёл из облаков выступает мрачно». «Важно на кого спихнуть, и кто капнет первым…». «Если же по каплям тем сам составит мненье…. Ох, уж эти ОТМ — чистое мученье». В финале… «Поругались, кто с кем мог и опять все братья. Прелесть эта штука Орг. тех. мероприятья». У рабочих будней — свой апофеоз: «Но успех может только сниться, если не поднимешь всех опытом делиться». Ну а что «Опыт повезли такой, что едва держались. Говорят, и техникой интересовались…» — это уже текущие (вытекающие) мелочи.
До второй части поэмы руки автора дошли спустя десять лет после первой. Выпускник киевского киноинститута (слаботочник — по диплому) быстро рос. Возглавил новый цех, потом второй, стал начальником Центрального конструкторского бюро. Под его руководством — сотни докторов и кандидатов наук, тысячи физиков на инженерных должностях.
За стенами завода сошла на нет хрущёвская либерализация, а там и сам Никита Сергеевич лишился постов и жил на пенсию генерал-лейтенанта, каковое знание ему было присвоено в 1943-м, как члену Военного Совета фронта. Сатира, расцветшая на страницах многотиражки стараниями опытного газетчика, ответсека Михаила Павловича Семёнова, всё чаще вызывала неудовольствие парткома.
Обычно над стихотворными обозрениями (на русском языке) мы работали втроём: Валентин Николаевич Сахаров, профорг оптического цеха Анатолий Карплюк (позабыл отчество, да тогда им не пользовался) и я. Михаил Павлович нам поставлял факты, а мы по воскресеньям, потом и по субботам, договаривались о стихотворном размере, делили между собой темы и веселились. Каждый раз над новым псевдонимом.
Троица распалась с появлением заводского КВН, тут уже каждый работал, так сказать, на себя, на свой коллектив, Сахаров на ЦКБ, Карплюк на цех № 5, а меня охмурила женская команда ЦЗЛ. Но по-прежнему посылали тексты на правку друг другу. О чём, к счастью, команды не догадывались. Не могли такому святотатству поверить.
Как гром среди ясного неба: секретарь парткома по идеологии запретил публиковать вторую часть «Телеги». Дескать, страна нуждается в продукции завода, обойдёмся без хихонек да хахонек. Годы опосля до меня дошло, что свою роль сыграло пренебрежительное отношение автора «Телеги» к футболу вообще и к Киевскому «Динамо» с его корифеями, в частности. Автор позволил себе намёк: «Но поскольку ждал футбол — прекратили прения». И далее: «Кто в цеха, кто на футбол — люди расходились». Поэт не разделял восторга по поводу того, что «Рыжий штуку сделал!». Мало того, в главе о футболе сквозило, что болельщики, отрывая себя от производства, тратят время и силы впустую.
Возможно, зам. секретаря парткома, державший нос по ветру, учёл и этот нюанс. Заглавным болельщиком киевского «Динамо» считалось первое лицо в ЦК КПУ. Кабинеты бывшего пятиэтажного дворца Киевского военного округа, перепрофилированного в здание КЦ (Киевского ЦК) неизменно украшала таблица футбольного первенства страны. Вдруг до инструктора или зав. отдела, курирующего «Арсенал», дойдёт сатира на футбольных фанатов? Страшно подумать, как они отреагируют? Не уверен, что идеолог парткома руководствовался этим аргументом. Но что взял и его в расчёт — сто процентов.
В коллективном сборнике арсенальских авторов первая часть «Телеги» — «Образец» (под псевдонимом В. Телегин, но с фотографией В. Н. Сахарова) была опубликована в 1960 году… Десять или пятнадцать книг в голубоватой обложке тогда же были переданы в библиотеку ДК завода. Вскоре кому-то из заводчан захотелось просветить командированного. Зашёл в библиотеку, взял один том, третий, пятый — везде страницы с «Телегой» аккуратно вырезаны. Стоит ли удивляться, почему в удалённых на тысячи километров от Киева точках, хотя бы на Байконуре (пункт приезда — станция Тюра-Там) знают наизусть «Телегу».
Цитируют и вторую часть — «Серию». За десятилетия до того, как поэма на излёте горбачёвской перестройки появилась в арсенальской многотиражке. Знаком с сотнями членов Союза писателей, считающих себя поэтами, с авторами десятка и более книг. Они исходят от счастья слюной, когда где-то как-то услышат (или им покажется) свою строку. А здесь не отдельные строки, наизусть знают поэмы, мимо которых печатный станок пренебрежительно прошёл мимо.
Аналогичная судьба суждена большинству стихотворений и поэм В. Н. Сахарова. Лично убедился. Мне слегка за двадцать. Раздумываю, куда податься — в Свердловский университет (один из четырёх вузов страны, имевший факультет журналистики) или Московский Литинститут? Набрался хамства и, колеся по Москве между поездами, побывал во дворе Царскосельского лицея советских времён, напросился в гости к самому М. А. Светлову.
Впечатлений в тот июньский день выше головы. Что не помешало вечером, в купе поезда, обратить внимание на симпатичную попутчицу. По остальным пассажирам, оба в чинах капитанов третьего ранга, скользнул взглядом. Их возраст и обручальные кольца на пальцах свидетельствовали: не соперники.
Раскрываю глаза и ничего не понимаю. Попутчики привели себя в порядок. Ложечки позвякивают о пустые стаканы. Солидные мужики занимаются моим делом. Читают наперебой попутчице стихи, явно не светловские и не любимого мной Уткина. Вслушиваюсь, вроде знакомые интонации, но слышу впервые. Пытаюсь вклиниться в разговор, меня выталкивают:
— Не можете Вы знать, это наш гардемарин, в Дальневосточном военно-морском училище написал. Сахаров. Жаль, погиб парень, а то вырос бы в большого поэта.
Забегая вперёд, эдак лет на пятнадцать, скажу: вновь довелось услышать декламацию поэмы Сахарова «Гардемарин» (довольно смелое название в годы, когда слова «офицер» и «золотопогонник» только-только перестали быть ругательствами и обрели права гражданства). В исполнении капитанов первого ранга. Выпускники разных училищ, перебивая и дополняя друг друга, декламировали запомнившиеся с юности стихи. Случилось это в Севастополе, в гостях у дочери бывшего сослуживца отца. Супруга командира крейсера «Слава», капитана первого ранга, отмечала свой день рождения в тесном кругу командиров крейсеров.
«Гардемарин» у меня по началу не связался с фамилией Валентина Николаевича. Успел подзабыть о том случае в поезде. Да во время бдений над очередным сатирическим обозрением из уст В. Н. сорвалась уже знакомая мне строка. То ли сцена в училище, где «радуя начальства взгляд, таланты разные гремят», то ли интимные подробности: «И тают, если вы не дуб, снежинки на её ресницах, от слишком близких ваших губ».
Немного лирики Сахарова удалось опубликовать в киевском русскоязычном журнале, тогда он назывался «Советская Украина». Всё, расчёт окончен! Произведения Валентина Николаевича находили однодумцев без помощи печатного станка. Он-то не переживал, у него забот на производстве выше головы, а я пытался исправить ситуацию. Время от времени посылал «Телегу» и другие вещи в толстые столичные журналы. Получал односложные ответы за подписями членов Союза писателей, подрабатывающих консультантами.
В ответ на моё предположение:
— Мне кажется, эта поэма (стихи) заслуживает внимания вашего журнала…
Получал неоднозначную отписку:
— Нет, нам так не кажется… — Чуть ли не хором произносили люди, чьи фамилии обычно звучали отдельно от стихов, поскольку фамилии (особенно псевдонимы!) ещё можно запомнить, а вот стихи…
Том Сахаровских стихотворений всё же вышел отдельным изданием. В иную эпоху. Валентин Николаевич не раскрыл книгу, не подержал её на ладони. По такому случаю собрались несколько десятков человек. Люди, у которых, воспользуемся мрачноватой заводской шуткой, «остался сахар в крови». Книга стала памятником заводу «Арсенал» и его мощному Центральному конструкторскому бюро. Производственные цеха на Печерских холмах один за другим позанимали конторы и ведомства. Да модные рестораны.
Уже лет тридцать, как не могу проверить на Валентине Николаевиче своих догадок, вынужденно шагаю самостоятельно. Верю в прогресс, но вслед за В. Н. не спешу отдавать предпочтение технологическим новшествам. Опираюсь на давнее замечание Командора (прозвище, что стало уважительным псевдонимом):
— Всем хороша зажигалка, но ею нельзя ковыряться в зубах…
Сверялся и оглядывался на Валентина Николаевича при взаимоотношениях с начальством, с подчинёнными. А его мгновенная реакция на чужую беду? Шли как-то на завод (возможно, из ресторана «Копытó» на ипподроме, где после получки порой имели наглость обедать), нас обогнал мотоцикл с коляской. Вдруг впереди шум-треск, мотоцикл заглох. Валентин Николаевич сорвался с места, в три-четыре своих шага оказался у дома, куда врезался мотоциклист. Высвободил из-под сидения пассажира…
А его эпиграммы? За десятилетие до того, как С. В. Гусовский занял кресло директора завода, Сахаров выпустил из рук двустишие: «О нём и говорить боюсь, скажу одно: вот это Гусь!». Когда кресло под директором зашаталось (должность такая, твёрдости под ногами не бывает), Гусь, в смысле Гусовский, подставил под гнев главка и украинского ЦК своего главного инженера — Сахарова. Правда, должность главного, называлась иначе — зам по производству. Вывалил на решающие головы тщательно собранный и отредактированный компромат.
Сахарова смайновали до зама самого себя, до заместителя начальника ЦКБ по науке. Несправедливость отразилась на здоровье, укоротила жизнь. После войны, когда из-за туберкулёза отчислили из училища, пришлось поставить крест на военно-морской карьере. Более тридцати лет я смотрел на Валентина Николаевича снизу-вверх, общались больше на стихотворном поле. Мясо отдельно, мухи отдельно. Лишь на похоронах увидел иконостас высших в стране наград, начиная с ордена Ленина и Государственной премии. В компании, собравшейся по поводу книги В. Н. Сахарова, глухо звучало, что многие разработки Сахарова до сих пор на вооружении. Спустя тридцать лет не сняты, модернизированы.
Жизнь развела нас по довольно удалённым друг от друга параллелям. В редакции, как бывало, уже не собраться. Приезжая в Киев, напрашивался в гости. Ради подзарядки. Даже когда у Валентина Николаевича отнялась речь, и он произносил внятно лишь одно слово, но это слово было: «Хо-ро-шо!». Несколько часов общения придавали сил и вдохновляли. Ушли в прошлое минуты и часы, когда ради тренажа сидели и обменивались пародиями друг на друга. Иногда мне удавалось попасть в яблочко, пусть с грустноватым подтекстом: «Я уже и не борюсь, нет с народом слада, если знают наизусть — издавать не надо!».
Не знаю, да и не хочу знать, как отнеслась к смерти Владимира Высоцкого многотысячная масса членов Союза писателей. Чего-то не припомню их выступлений в прессе. Читателей грустное известие повергло в шок, сравнимый разве с гибелью на дуэли Пушкина. В лето Московской олимпиады я осваивал в Киеве квартиру в новом доме. Валентин Николаевич приехал поговорить.
Коллеги из Москвы сообщили ему о случившемся. В Киеве ещё никто не знал. В тот вечер Валентин Николаевич читал стихи Высоцкого. Те, что знакомы по авторскому исполнению и те, что я услышал тогда впервые. При жизни поэта их не печатали. Только магнитофонные записи — нелегальная самодеятельность.
Михалыч
Сотрудничество и штатная работа в многотиражке «Арсенала» способствовали налаживанию связей с редакциями республиканских и областных газет. Наладились отношения с Рябухой, Кливцовой и Пархомовским из «Рабочей газеты», с Либманом (зав. отделом фельетонов) и Шиканом из «Правды Украины», с сотрудниками «Киевской правды» Еленой Мандельбаум и Григорием (фамилию не вспомню). Контакты позволили мне публиковать в прессе выше рангом стихи, эпиграммы и стихотворные фельетоны. Но сотрудничество и штатная работа — две большие разницы.
После того, как я обозвал «нецензурными словами» секретаря парткома завода по идеологии за отказ печатать вторую часть «Телеги», меня уволили. К счастью, в кармане диплом об окончании факультета журналистики, что мне давало формальное право претендовать на работу согласно полученной специальности.
В республиканской молодёжке предложили должность внештатника, на гонораре. Добро бы в отделе спорта, там пиши и пиши. Но в отделе рабочей молодёжи, необходимом редакции скорее для отчёта, чем для читабельности, едва заработаешь на трамвай с метро. Пётр Александрович Филимонов, корреспондент «Известий» по Украине, а до войны и в войну — сотрудник «Арсенальца» — подсказал идею: дать полосу о Киеве глазами дореволюционного извозчика и шофёра такси. Опять же в загашнике оставались стихотворные фельетоны, заготовленные для диплома (практического!) и не попавшие в газеты по причине съезда партии.
Месяц, второй, третий. Прихожу на работу, сижу на летучках. В столовую не хожу, гонорары не позволяют. Вдруг один литсотрудник, потом другой отзывает в сторону и поздравляет, сообщает по секрету: ответственный секретарь Евгений Михайлович Северинов убеждал редактора, дескать, Махлина вполне можно перевести на штатную должность.
К тому времени я вошёл в курс редакционных тайн. С редактором сталкивался редко, должность у него представительская. Зам. редактора — тоже завсегдатель высоких кабинетов, но по линии Комитета государственной безопасности. Зато ответственный всю дорогу при исполнении, утром курит, не сходя с места, вечерами свет гасит после всех. Днём иногда в кабинете отсутствует. Значит, вызвали в «топку», в типографию, чего-то там верстальщики права качают.
Бросилась в глаза реакция коллег. Если блестели глаза и спина непроизвольно выпрямлялась, значит, редактор или его зам. выразили неудовольствие по поводу материала. Чем дальше товарищ отходил от приёмной, тем больше светился. Из кабинета отвсека попадали прямо в коридор, вдогонку порой слышалось: «Не унывай, профессор, в следующий раз получится». А всё равно огорчение не убрать улыбкой с лица.
Зато, если Михалыч одобрил твою подачу, да ещё не забыл повторить свои слова на летучке, ощущение, что ты ухватил Бога за бороду, не покидало до следующего появления сочувственного «профессора» в устах ответсека. Казалось, остальные члены триумвирата тоже поглядывали на Михалыча снизу-вверх. Нет, только казалось. Примерно спустя год неприятная новость: Е. М. Северинов покидает редакцию, вообще рвёт с журналистикой. Нашёл себе место первого помощника капитана на сухогрузе Азовского пароходства.
Конец шестидесятых. Какая-то заварушка в компартии Польши на предмет евреев. Киевский ЦК принял меры. В газете «Комсомольское знамя» пострадал уже свёрстанный номер газеты. По указанию редактора и под контролем его зама проводилась операция по изгнанию «не тех фамилий». В результате заметка резко похудела. Нет, заголовок остался прежним: «Называем фамилии десяти победителей!», но в тексте осталось только шесть безупречных знатоков шахмат.
Больше досталось очерку о передовом опыте бригады Каца. Клише срочно сняли с деревянной колодки и отправили на переплавку. Члены бригады Каца на фото остались, но самого бригадира вырезали. Постыдные манипуляции оба начальника заставили проделать выпускающего Бориса, который, в отцы им годился. Его национальность и, следовательно, эмоции, оба начальника не сочли нужным пощадить. А Евгений Михайлович смолчать не смог.
В 1953-м, после окончания харьковского университета, Михалыч поехал работал вместе с женой, своей однокурсницей, Лорой. Вслед за мужем она оказалась в Донецке, потом в Киеве. И хотя по утверждению Евгения Михайловича — журналистка талантливая, каких поискать — с работой не заладилось. Много лет трудилась внештатницей в «Рабочей газете». Евгений Михайлович, а он был скуп на похвалы, ставил её способности выше своих. Значит, так оно было. Огорчался, когда жене в очередной раз отказывали в штатной работе, возмущался на весь коридор, где, с правой стороны, размещался двуязычный орган ЦК КПУ:
— Эти антисемиты из «Рабочей газеты» не хотят брать на работу мою жену!
Честный перед собой до щепетильности, после трёхгодичного скитания по морям, где по его выражению «прошла любовь, завяли помидоры», ушёл из семьи, оставив жене и дочке квартиру. Скитался по наёмным. Женился, опять на еврейке. Дал падчерице свою фамилию, что позволило девушке поступить и окончить пединститут. Пришла пора думать не о себе, думать о детях. Вслед за падчерицей и женой уехал в Израиль. И там остался верен кодексу чести до конца.
Перед отъездом побывал у постели умирающей Лоры. Женщина много раз по командировке своей газеты побывала в Чернобыле. По этому случаю её, наконец, взяли в штат. Надо же кому-то грамотно описывать ситуацию с аварией ЧАЭС. У Лоры обнаружили онкологическое заболевание.
Не у неё одной. Лена Мальденбаум из «Киевской правды», которая так и не смогла мне помочь досконально овладеть украинским языком, считалась чуть ли не летописцем Чернобыльской АЭС, примерно в тоже время она ушла из жизни. Перед отъездом Северинова в Израиль заболела Нэлочка Рудковская. При мне в «КоЗе» («Комсомольском знамени») она заведовала отделом культуры, позднее многие годы работала в популярнейшем журнале «Радянська жінка». Евгений Михайлович навещал больную, иногда вместе со мной. Весь год я регулярно сообщал Северинову о самочувствии Нэлочки, писалось всё тяжелее. Болезнь брала своё. Накануне Нового года сплоховал, поленился отвезти письма на Главпочтамт, отправил с районной почты около дома.
Ночью резкий звонок по межгороду. Евгений Михайлович: «Что случилось, почему нет писем о Рудковской?». Успокоил, как мог, извинился за неповоротливость почты. А через день или два опять межгород. Жена Евгения Михайловича, Люся, не сдерживая слёз, рассказала, что Евгений Михайлович заснул и не проснулся — тромб закупорил сердце. Через неделю хоронили Нэлочку Рудковскую. Для Михалыча она осталась живой. Как жил, Михалыч, так и умер, принимая близко к сердцу судьбы людей. Перегрузил сердечную мышцу выше всякой нормы.
К счастью, Северинов после флота вернулся в журналистику. С багажом морских впечатлений плюс точное знание грустного факта, что знаменитая украинская «паланыця» обретала пышные формы исключительно благодаря импортной твёрдой пшенице. Почему-то колхозы с совхозами отгружали в закрома Родины исключительно фуражное зерно. До конца девяностых Евгений Михайлович успел поработать ответсеком журнала ЦК КПУ, заведующим отделом в украинском филиале ТАСС. И здесь подобрал интересно пишущую братию. Говорю это, как редактор районной газеты. Обычно отправлял в корзину тассовские письма не читая, а тут раскрыл и понаходил кое-что интересное. Даже для жителей глубинного района Мурманской области.
Привозил Михалычу свои газеты, до сих пор ощущаю его одобрение. Вроде, как орден ношу. В числе первых официальных шагов на Украине к независимости стало создание автомобильного журнала «Сигнал», аналога популярного московского издания «За рулём». Северинов убедил: хватит, повкалывали на агитацию с пропагандой, пора заняться человеческим делом, необходимым и полезным. Надеялся, что сей законный сын ГАИ (Государственной автоинспекции) будет свободен от направляющей десницы Министерства внутренних дел. То бишь милиции. Поначалу так и было, но охранное ведомство долго поститься не привыкло. Успели мы оба поработать в частных газетах, один раз даже поменялись ролями — я стал начальником.
Михалыч старался приучать к рыночным отношениям падчерицу и её подругу, доказывал, что торговать на базаре яблоками, выращенными в собственном саду, похвально и в духе времени. Его от миазмов преобразований воротило. По-прежнему, резал правду-матку в глаза, независимо от статуса собеседника. Не успокоился в Израиле, где возможность пойти в шортах в кино или в ресторан в ноябре-декабре радовала. Но необходимость заплатить хозяину за право по ночам убирать пляж (другой работы нет и неизвестно) возмущала и на голову не налазила.
На финише нашей переписки я узнал, что Северинов не чужд стихотворчеству, что, возможно, журналистские заботы погребли в нём поэта. От себя добавлю — эпиграммиста тоже. Многолетний постоянный автор «Комсомольского знамени», сотрудник севастопольской радиостанции и драмтеатра Борис Эскин, продолжал контачить с Михалычем в Израиле, поделился смешной и точной двустрочечной эпиграммой. Северинов пожелал Боре писать так, чтобы не было стыдно поместить стихи на заборе.
Всё возвращаюсь к стихотворениям Северинова в одном из последних писем: «Как-то раз бреду по Хайфе я и всё думаю, куда? — Вы, случайно, не из Харькова? — Ну, конечно, господа!». В заключительной строфе, того же накала грусть: «Как трава, былое скошено. И хоть память горяча, Не ходите, люди в прошлое, Вас там некому встречать!».
Натаныч
Заступил на работу в детскую газету и впился глазами в стихи «Орлова из Симферополя», убедил редактрису послать в командировку, побывать у автора гениального стихотворения, состоящего из двух существительных, одного наречия и одно предлога: «У арбуза — всюду пузо!».
Владимир Натанович читал стихи до ужина, во время и после. Жена, Нонна Гавриловна, слушала и наслаждалась вместе со мной. Пока очередь не дошла до восьмистишия о корабле, что в море вспоминал о шершавой стене причала, а дома у стены мечтал о море. Супруга поставила блюдце с чаем на стол и внятно, по слогам, изрекла:
— Чего ты второй раз читаешь при мне эти стихи? Я тебе уже сказала: хочешь в Москву — езжай!
Гостил у Орлова в недоброе для него время. Его книги перестали выходить в столице. Отказалась продлевать с ним договор местная «Таврия». Миниатюры перестали появляться на 16-й странице «Литературки». Собственно, с неё все беды и начались. Впервые за многие годы газета в среду к читателям не попала, пришла в четверг. Машина в типографии гудела вовсю, как вдруг редактор коснулся взглядом 16-й страницы и обомлел. На первой стояла официальная ТАССовская восковка о том, что войска Варшавского договора вошли в Прагу, а на последней — две строчки Орлова, пролежавшие в портфеле редакции с полгода, если не больше: «И я, и вы, и все мы братья! — Сказал удав, раскрыв объятья».
Вскоре я оказался на севере. В городке на границе с Финляндией разворачивалась Всесоюзная комсомольская стройка. Владимир Натанович неделю выступал перед строителями и школьниками. Потомственный крымчанин никак не мог взять в голову, что зимой по скользкой дороге — самая езда.
С мясом в городе, как и во всей области, становилось всё хуже. Зато обком партии проявил самостоятельность, оставил добрую часть улова мойвы, трески, окуня и палтуса. Словом, командировку Нонна Гавриловна очень даже одобрила.
Орлова напутствовал не кто-нибудь, а зачинатель детской литературы, подаривший книгу с такой надписью: «Дорогой мой Юрий, твой отец знаком по литературе с дедом Маршаком». Ещё один нюанс. В справочнике Союза украинских писателей упакованы фамилии, адреса и телефоны более чем тысячи гениев с удостоверениями члена Союза в кармане. Вдобавок приведена информация об образовании, партийности и прочих персональных данных. Так вот, В. Н. Орлов — единственный писатель на Украине, во-первых, не имевший партийного билета, а во-вторых — не получивший даже среднего образования. Так и написано: «незаконченное среднее». Штрих, характерный для биографий его сверстников. Какая школа в войну, в эвакуации?
Ловлю себя на желании вылить на бумагу стихи Володи, они полвека со мной, жить помогают. Поддерживают, поднимают настроение. Но попридержу себя. Сошлюсь на утверждение литературоведов, что стихи Орлова давно живут самостоятельной жизнью. Стали друзьями, без которых не обойтись.
Орлов обладал оголённым чувством слова. В чём-то сравнимым с пальцами минёра, ощущающими дыхание взрывчатки. В разговоре с ним приходилось держать ухо востро:
— Что нового?
— Да вроде без изменений, разве усы запустил…
— Куда?
Если в ответ на вопрос типа «Как живёшь-можешь?» отбояришься стандартным «ничего себе», тут же последует: «Как это, себе и ничего?». Вопрошал человек, помогавший — по просьбе и без — окружающим, частенько в ущерб себе и своей семье.
Коренного крымчанина возмущало, что жильё на территории Всесоюзной здравницы досталось только автору гимна Михалкову, а Маршак, для лёгких которого воздух Крыма считался лекарством, мог претендовать разве на комнату в санатории писателей в Ялте. До революции признанные ценители литературы — критик Стасов, писатель Максим Горький — лично озаботились, чтобы юный гимназист Маршак несколько лет вентилировал лёгкие крымским воздухом.
Летом Владимира Натановича можно было застать в одном из пионерских лагерей, включая «Артек» (слова гимна этого лагеря написаны Орловым). Или на вокзале, в аэропорту, на дорогах к морю и обратно. Пока ноги не подводили В. Н. встречал и устраивал на отдых коллег по поэтическому цеху и просто знакомых. Когда моему сыну после аварии потребовалось укрепить здоровье, я обратился к Орлову. Сорок дней сын провёл в районе Коктебеля.
На излёте перестройки оказалось, что Владимира Орлова не только дети, но и взрослые считают своим поэтом. В. Н. так и назвал книгу: «Прочтите взрослым!». Включил в неё миниатюры, что украшали 16-ю страницу «Литературки». И тексты песен, так здорово озвученные певицей Толкуновой. Многие стихотворения Орлова вошли в серию «Антология Сатиры и Юмора России». Как правило, составители антологий — москвичи, они отбирали у сторонних авторов не самый цимес, а так, чтобы их вклад не бледнел. Возможно, я ошибаюсь, но эти мысли приходили в голову, когда раскрывал очередной том.
Упали и усохли до неприличия тиражи книг, с ними и гонорары. Гонорары порой поприобретали странные формы. Частное издательство в Днепропетровске, выпустившее в свет миниатюры В. Орлова под названием «Еврейское счастье», рассчиталось с автором… пачками книг. Дескать, в свободное от сочинения время открой у подъезда лавочку и торгуй. Дарить свои книги Орлов любил и умел, а торговать… Вообще не понимал, что это такое и с чем его едят.
Попытался было занести книгу в синагогу рядом с моим бывшим домом на Киевском Подоле. Ребе, недавно прибывший из Америки, по-русски говорил с трудом. Но, едва глянув, попросил очистить помещение от непрофильной литературы. Орлов в этой книге зафиксировал кардинальные изменения в стране. На вопрос, принимают ли на работу евреев, герой миниатюры отвечает: «Берём, берём! Берём без промедленья!». Встречный вопрос: «А где берёте, если не секрет?».
В начале века детская библиотека Симферополя стала носить имя Владимира Натановича Орлова — последний самостоятельный поступок автономной республики, терявшей крохи самостоятельности в составе Украины. В пику набиравшей силу украинизации всего и вся. Дескать, русским есть чем гордиться в Крыму. Должно быть, после известных событий на территории полуострова весной 2014 года, новое имя библиотеки не пришлось по вкусу. По крайней мере, на мои письма и предложения прислать воспоминания об Орлове библиотека перестала отвечать.
Вместе с женой мы гостили у Владимира Натановича и Нонны Гавриловны в середине девяностых. Привезли инвалидную коляску, самостоятельно передвигаться без костылей поэт уже не мог. Жилось всё труднее. Книги перестали выходить даже в «Детгизе», гонорары из газет иссякали. Разве срабатывала защита авторских прав драматурга. Бывшие республики Союза продолжали ставить спектакли по пьесам Орлова. Но пьесы кукольные и гонорары соответствующие. В Симферополе то и дело отключали свет, воду, газ. Батареи отопления одна за другой фонтанировали тонкими струйками. Благо, Нонна Гавриловна запаслась пачкой иголок китайского производства, они годились для затычек.
Письмо Володи, пришедшее за пару недель до грустного звонка Нонны Гавриловны, было посвящено стихам юной поэтессы из пригорода Симферополя. Орлов просил их опубликовать при первой возможности и послать гонорар:
— Бедствует человек! Обещает вырасти в хорошего писателя.
Верил ли Орлов в Бога? Посещал ли тайно, как подозревала управдом из «Бриллиантовой руки», синагогу или церковь — не знаю. В письмах слово Бог (из присказки или поговорки) писал с большой буквы. Как-то врезал мне по мозгам. Я похвастался удачной, на мой взгляд, строкой, которую никак не мог приткнуть к стихотворению: «Апостолы, столпы моей системы!».
— Понимаешь — сказал он — я бы до подобных каламбуров не опускался.
Что же касается антипода Бога, сатаны, интуиция Орлова не подводила. Один из первых украшателей Киева в независимой Украине поместил стеллу на центральной площади, рядом с Главпочтамтом. От её подножья отходили стрелки к названиям 25 областных центров, в том числе Симферополя. С цифрой расстояния от столицы до областного центра. Рядом с Симферополем стояло — 666. По телефону проинформировал Владимира Натановича. В ответ — тишина. Уже решил, что связь прервалась, как вдруг резкий голос из трубки:
— Идиоты, с чем шутить изволили, накличут беду! И не малую.
Наверное, в Киеве нашлись знатоки, попросили главу города перемерить расстояние новой рулеткой, написали 667 (до сих пор так значится). Но Владимиру Натановичу я об этой цифре не смог сообщить. Орлов в конце 1999 года ушёл из жизни. Ушёл, так и не узнав, что его мрачное предвидение сбылось на все сто процентов…
ЖЕНСКОЕ ЛИЦО
Аня
Мужская дружба крепче и надёжней стали! Согласен на все сто процентов. Но грамматически слово «дружба» — женского рода. Как тут быть? Помню, знаю, читал: контакты с женщинами дружбой не назовёшь. Мировая литература по такому случаю нагромоздила сорок сороков красок и понятий. И всё же посмею вставить свои. Кои позволят мне воздать должное — поблагодарить за участие и дружбу, щедро, без отдачи меня наградившим.
На мероприятии, охватившем в начале шестидесятых молодёжные коллективы страны, познакомился с Анной. Говорю о Клубе весёлых и находчивых, о КВН. Поверьте слову, телевизионщикам было из чего и из кого выбирать. Так получилось, что в команде цеха заводских лабораторий (самого малочисленного по количеству работников) киевского «Арсенала» мы с Аней Глузберг выступали в роли «певцов за сценой». Глузберг генерировала идеи, находила темы, думала над оформлением. А я, сотрудник заводской многотиражки, перелагал монологи и реплики в стихотворную форму. Меня «охмурили», было кому.
От многотысячного завода и его ЦКБ остались одни воспоминания. Ушли в небытие изделия сего засекреченного «почтового ящика». А шутки, походя брошенные физиком Анной Глузберг, до сих пор поднимают настроение. Команда ЦЗЛ целиком состояла из представительниц слабого пола. Утверждение, что «у команды — самые умные ноги в Киеве», никто не попытался оспорить. Опять же, команда (в шестидесятые годы!) выходила на сцену под красным транспарантом в белый горошек, с текстом основоположника: «Сила женщины — слабость! Карл Маркс». Хватало и обиженных, мечтающих повесить замок на Анины уста.
Около двадцати лет я провёл вне Киева, в газетах Кольского (Скользкого — по Аниной интерпретации) полуострова. Все эти годы она меня, вынужденного эмигранта с родины, поддерживала морально. Сообщала, что и где (в каком журнале) следует обязательно прочесть, намотать на ус. После Чернобыльской трагедии Аня взяла шефство над моими родителями, растолковывала им «жуткий курс физики» из своего университетского прошлого.
Среди неоплаченных долгов моих — последние годы жизни Ани. В конце девяностых — начале нулевых всем было трудно. Анне труднее всех. Похоронила родителей. Заводу, которому отдала всю жизнь, не нужна. Мог бы не только время от времени позванивать, мог бы чаще заезжать. Да что теперь говорить. Долги надо отдавать из рук в руки, а не обливаться потом слезами.
Люда
Волей-неволей приезды в Мурманск начинались и заканчивались в Доме печати, в нём дислоцировалась областная «Полярная правда».
В конкурентной среде Люда выделилась. Недаром, вопреки устоявшимся правилам, вскоре назначили заведующей отделом социальной сферы. Её очерки о климате в семье рыбаков и моряков, о взаимоотношениях между детьми и родителями, о вкусе куска хлеба — читатели «Полярки» искали на полосе, писали ей письма, просили совета. А то и требовали рассудить домашний конфликт. В областной газете хватало энергичных перьев, поставлявших в областное издательство тексты для рекомендованных брошюр. Только к Людмиле Георгиевне издательство обратилось с просьбой собрать очерки из газеты в отдельную книжку.
Мы с Людой фактически однолетки, полгода туда-сюда — не считаются. Но ей пришлось пробиваться в газету тяжелее. Она старший ребёнок в семье, оба брата — младше. Эвакуация со всеми тяготами, постоянная тревога о младших. Забота о заработке поглотила школьные годы, не отпускала до пенсии. Я ведь о главном умолчал. Родилась Люда в городке под Одессой, в интернациональном котле бывшей Российской империи. Что мама-еврейка — стало бедой после войны. Но папа — немец. Начиная с июня 41-го сами понимаете, чем это грозило.
Когда слышу фразы типа «невзгоды не сломили, а закалили», вспоминаю о Люде Павловой. Сколько её видел в редакции ли, в новом шикарном жилом доме на центральной улице, всегда она кого-нибудь утешала или подбадривала. А уж попасть к Люде в отдел у молодой поросли «Полярки» считалось необыкновенным счастьем.
С личной жизнью, как принято выражаться, не срослось. Но Люда сумела и эту неприкаянность повернуть светлой стороной — удочерила сироту из детского дома. Вырастила Вику хорошим, трудолюбивым человеком, пусть школьные науки ребёнку трудно давались. Как вышла на пенсию, ради дочери, поменяла место жительства, переехала в Латвию, поближе к братьям. Чтобы летом не заморачивать себе голову адресом отпуска. И подальше от досужих разговоров о неродной дочери. С латышским языком у Люды не было проблем, она окончила филологический факультет Рижского университета. Но во всём остальном… В августе 1991 года мы с семьёй побывали у Люды в гостях. Разного наслушались. И если бы не опора в лице Вики и двух внуков… И та, и другие были с Людой до конца.
Жёны друзей
Жёны друзей свою порцию комплиментов, конечно, получали. С годами, действительно, составили половинку близкого тебе человека. Приходил в гости к обоим. Жена друга — облагораживает родной тебе дом, где, по словам Иосифа Уткина «длинный час, где робкий фартук, где ровно, в сентябре и в марте, встречают солнечным лицом». Когда контакт по каким-то причинам с хозяйкой не налаживался, близость с главой семьи утоньшалась и прерывалась.
Подтвердились данные статистики: жёны живут дольше мужей. Но вместе с ними живёт память о близких тебе людях.
Случаются исключения. Говорю о жене Вити Эйдельмана, о Гале Смирновой, что в мрачноватые времена одолжила мужу, а значит, и обоим сыновьям, свою девичью фамилию. Коренная Ленинградка, она так рассказывала о фонтанах в Мариенгофе, что виртуальные серебряные струи воды хотелось потрогать. Вроде твёрдую профессию имела на руках, а поехала вслед за мужем-горняком на Кольский полуостров, обеспечивала ему уход и заботу в Оленегорске, Ковдоре, Заполярном, опять в Оленегорске.
Дети болели, с врачами не всегда везло, но в том, что Витя имел возможность целиком отдаться работе на рудниках — а там и радиация, и постоянные взрывы, и стычки со смежниками — заслуга Гали. Хвори её одолели. Она навсегда осталась в Оленегорске. Завещала кремировать себя и развеять прах над городским кладбищем…
Расстались и хорошо
«Никогда не возвращайтесь в прежние места…». К первым привязанностям — тоже. Говорю о лицах противоположного пола. Какое-то время тлел интерес друг к другу, но так и не перерос во что-нибудь. Поцелуи к делу не пришьёшь. Расходились без грусти и печали.
Возраст подваливает под девяносто. Друзей нет в живых. Жёны их трепыхаются — дай Бог им сил и здоровья! А вот встречаться с объектами былых увлечений не стоит. Не потому, что возраст не красит женщину. Ты и сам не подарок — ежедневно убеждаешься во время утреннего туалета. Женщина прожила без контактов с тобой полвека и больше, прожила жизнь с другим человеком. Часто отнюдь не с твоим родственником по духу.
В техникуме в нашу литстудию зашла и влюбила в себя двух моих друзей симпатичная брюнетка, с глазами цвета спелых вишен. Литстудиец, ставший профессиональным поэтом, посвятил прекрасной незнакомке тетрадку стихов. Вишни, как маленькие планеты, висели у него над землёй, наливаясь соком и солнцем. С другим её поклонником мы часто, не взирая на интонации первой и второй его жены, да и моей супруги тоже, вспоминали прекрасную незнакомку, помнившую наизусть сборник Константина Симонова «С тобой и без тебя». Воспоминания грели душу.
Что-то меня дёрнуло спустя десятилетия возобновить знакомство. Говорить и молчать не о чем — само собой. Дама вывалила на меня целый воз своих умозаключений. От любительницы стихов ничего не осталось. Ощутить масштабы перемен в духовных устремлениях человека было горше, чем сравнивать далёкий облик с той, что сидела перед глазами…
АВТОР БЕЗЫМЯННОГО СТИХОТВОРЕНИЯ
Давно перестал сравнивать достоинства друзей со своими, да сейчас это не имеет значения. Если о чём сожалею, так о том, что не могу с ними поделиться знакомством с легендарным человеком — воином, поэтом, врачом. Ионом Лазаревичем Дегеном. За десять лет переписки мы только два раза виделись и вживую разговаривали. Остальное время общались по компьютеру. Ион Лазаревич — напрямую, я посредством жены Татьяны.
Потомок мастера по ковке мечей, выписанного польским магнатом в Белгород-Днестровский, сын известного на всю округу фельдшера, Ион в июне 1941 года вместе с ребятами своего девятого класса ушёл на войну. Отступление, потеря друзей, ранение, переправа поздней осенью через Днепр, выход из окружения, служба в разведке бронепоезда в предкавказье. Опять ранение, танковое училище, наступление. Позади Белоруссия, где его танк «водных преград не заметил», освобождение Вильнюса, прорыв к Кенигсбергу… Имя и фамилия Дегена выбиты на одном из монументов павшим за взятие Восточной Пруссии. Долгое лечение в госпитале. Вынужденный перевод в Черновцы, поскольку разросшийся до самостоятельного института медицинский факультет Киевского университета располагал учебными корпусами в разных концах города. Человеку на костылях такие препятствия не по ногам.
В офицерском планшете девятнадцатилетний Ион вместе с картами носил свои стихотворения. Одни публиковала дивизионная многотиражка, другие запомнились сослуживцами и пошли гулять по фронтам, как безымянные. Свидетельствую, со ссылкой на газету «Известия». Два раза, в семидесятых и восьмидесятых годах прошлого столетия, она поместила воспоминания ветеранов войны и оба раза авторы в качестве эпиграфа поставили безымянные, как они считали, восемь строк:
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки —
Нам ещё наступать предстоит.
Литературные генералы, перед которыми офицер резерва, лейтенант Деген, выступил со стихами, обвинили автора в воспевании мародёрства и прочих нехороших поступках. Лишь в начале девяностых Евгений Евтушенко восстановил справедливость, опубликовал восьмистишие Дегена и другие его стихи («Генеральская зелень елей и солдатское хаки дубов…») в антологии «Строфы ХХ-го века».
Не меньшего уважения достойны труды доктора медицинских наук, ортопеда И. Л. Дегена. При том, что работал он не в специализированном институте — в Киеве их до десятка — а рядовым врачом районной больницы.
Коммунист, вступивший в партию на передовой, награждён орденом Красного знамени, тремя орденами Отечественной войны первой степени, медалью «За отвагу». Высшим польским орденом — «Виртути милитари», за Вильнюс.
В конце нулевых ветерана пригласили из Израиля в Киев. Председательствующий в зале Дома офицеров озвучил предложение представить Дегена Иона Лазаревича к званию Героя Украины. Проинформировал: в своё время киевский военкомат обращался в Президиум Верховного Совета СССР, но начальство решило, что у ветерана без того много наград. Есть предложение исправить упущение. Зал аплодировал стоя.
Опираясь на пятикилограммовую палочку (руки ортопеда должны быть твёрдыми!) Деген поднялся на трибуну:
— Приятно дожить до восстановления справедливости. Спасибо! Но раз у вас звание Героя присвоено Шушкевичу, я как-нибудь обойдусь…
Президиум онемел, аплодировали задние ряды.
Когда мы познакомились, Ион Лазаревич осваивал существование на пенсии. Появилось свободное время, которого у врача никогда не было. Потянуло на воспоминания. Об однополчанах, об учителях в медицине, о коллегах. Стихи продолжали напоминать о себе. К юбилеям окончания института и просто так. Типа частушки под обобщающим заголовком «От рифмы не уйдёшь». Деген дополнил их четырьмя строчками. Но какими! Остальные, почти пять десятков, ушли вместе со своим временем, а добавка Дегена живёт и впечатляет:
Иван Иваныч издавна
Таскал с собой кусок газеты.
Ему была газета эта
Для агитации нужна!
Уверен, посвяти себя Ион Лазаревич литературе, одним писателем-классиком стало бы больше. Недаром с ним считал за честь дружить великий киевлянин Виктор Платонович Некрасов. Последний, кому Некрасов позвонил, когда в его квартиру нагрянули с обыском, был Деген. Разговор оборвался на полуслове.
Киевский русскоязычный журнал «Радуга» в начале нулевых публиковал стихи и прозу Дегена, даже выпустил «Избранное». В продажу не поступившее. Издатели и приверженцы таланта Иона Лазаревича выкупили книги и раздарили друзьям.
Ион Лазаревич Деген умер на 92-ом году жизни. До последнего часа, борясь с инсультом, пытался закончить стихотворение. В прозе он допускал вмешательство редактора, перечитывать написанное ему было скучно и не интересно. Считал, как вылилось — так и будет. А к стихам испытывал благоговение. Знал наизусть поэмы Маяковского, «Евгения Онегина», даже «Сон Попова» Алексея Константиновича Толстого. В перерыве партсобрания в больнице, где работал, прочёл сатирическую поэму девятнадцатого века, глядя в глаза секретарю райкома партии. Тот бледнел, краснел, но смолчал и мер не принял. В аппарате райкома-таки нашёлся человек, знакомый с творчеством одного из авторов Козьмы Пруткова.
