ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Как видно, Пастернак не воспользовался теми заготовками, которые для него набросали в кафе Бабель и Эренбург. Прекрасное его выступление, как и выступление Бабеля, отличалось от подготовленных заранее и утвержденных «наверху» речей многих представителей советской делегации. .

Елена Погорельская, Стив Левин

 

БАБЕЛЬ

(продолжение. Начало в №4 альманаха «Еврейская старина» за 2021, затем в №1/2022 «Заметок» и сл.)

Антифашистский конгресс

Продолжением московского съезда можно считать созванный в связи с нараставшей угрозой распространения фашизма менее чем через год в Париже Международный конгресс писателей в защиту культуры.

Состав советской делегации утвердили на заседании президиума правления Союза советских писателей 5 мая 1935 года. Председателем был избран М. Горький, его заместителями — М. Кольцов и А. Щербаков. Среди предполагавшихся делегатов — М. Шолохов, А. Толстой, И. Эренбург, Н. Тихонов, Вс. Иванов, А. Караваева, В. Киршон, И. Луппол и А. Лахути[1]. По мнению Б. Я. Фрезинского,

«фамилии перечислены не по алфавиту, а по значимости, причем, если Горький для Сталина — фигура уже номинальная, то Кольцов — реальный глава делегации; вес Шолохова, как и А. Толстого, в этом списке — сугубо литературный, а Эренбурга — явно политический. А. Караваева по разнарядке представляла всех советских писательниц»[2].

На том же заседании 5 мая Михаил Кольцов рассказал об устроителях и программе конгресса:

Этот конгресс созывается по инициативе группы французских писателей, в небольшой части эта группа состоит из коммунистов, в основном же из революционных и даже малореволюционных, но антифашистски настроенных писателей. <…>

Конгресс, который намечает эта группа, имеет такую программу. <…>

1) Культурное наследство.

2) Гуманизм.

3) Нация и культура.

4) О роли индустрии.

5) Достоинство мысли.

Здесь речь идет о художественной и политической свободе писателя, о возможности высказывания им определенных мыслей и идей, о прямых и косвенных формах цензуры, о нелегальной литературе и о писателях в изгнании.

6) Роль писателя в обществе.

В этом же разделе есть такой пункт: опыт советской литературы, литература и пролетариат, писатели и молодежь.

7) О литературном творчестве, о художественных формах, о ценности преемственности, о целом ряде вопросов литературного мастерства.

8) Работа писателей в защиту культуры и ее координация. Это по существу политический пункт, направленный против фашизма, против буржуазно-империалистического похода на культуру, на свободу выражения своего «я» и против той угрозы, которая сейчас создается в Европе в виде насыщенной опасности предстоящей войны и наводнения всякого рода фашистскими режимами в разных странах[3].

Через месяц, 8 июня, Эренбург в письме Бухарину выразил свое недоумение по поводу первоначального состава советской делегации: «Наша делегация своеобразна: никто не владеет иностранными языками и из 18 душ только 5 хотя бы несколько известны на Западе как писатели»[4]. Под этими пятью Эренбург подразумевал Горького, Шолохова, Толстого, Вс. Иванова и себя. Но о том, что в Париже не будет Шолохова, было ясно еще в мае. Не смог присутствовать на конгрессе и Горький.

Вскоре после окончания московского съезда, 13 сентября 1934 года, Эренбург обратился к Сталину с письмом, в котором затронул вопрос о выборе зарубежных гостей на недавно завершившийся в Москве писательский форум:

«Вы, наверное, заметили, насколько состав заграничных делегаций, присутствовавших на съезде писателей, не соответствовал весу и значимости подобного явления. За исключением двух французов — Мальро и Ж.-Р. Блока[5], чешского поэта Незвала, двух (не перворазрядных, но все же одаренных) немецких беллетристов Пловье и О. М. Графа, наконец, датчанина Нексе на нашем съезде не было сколько-нибудь серьезных представителей западноевропейской и американской литератур. Частично это объясняется тем, что приглашения на съезд, которые почему-то рассылались не Оргкомитетом, а МОРПом[6], были на редкость плохо составлены. Пригласили отнюдь не тех людей, которых следовало пригласить. Однако главная причина низкого состава иностранных делегаций на нашем съезде — это вся литературная политика МОРПа и его национальных секций, которую нельзя назвать иначе, как рапповской»[7].

Теперь аналогичная ситуация сложилась в Париже, но уже с составом советской делегации. «За несколько дней до открытия конгресса, — вспоминал позднее Эренбург, — французские писатели, организаторы конгресса, обратились к нашему послу: они хотели бы увидеть Бабеля и Пастернака, не вошедших в состав делегации»[8]. По словам одного из участников конгресса, немецкого писателя Густава Реглера, именно он назвал Бабеля, а Мальро — Пастернака[9].

В 1930-е годы получить загранпаспорт было уже совсем непросто: вспомним, каких трудов стоило Бабелю выехать во Францию в 1932-м. Но на сей раз паспорт ему выдали, по личному распоряжению Сталина, буквально сразу. А. Н. Пирожкова вспоминала: «Оформление паспортов, которое длилось обычно месяцами, было совершено за два часа. В ожидании паспорта мы с Бабелем сидели в скверике перед зданием МИДа на Кузнецком мосту»[10].

Специальное постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О поездке Бабеля и Пастернака на международный конгресс писателей в Париже» было принято 19 июня: «Включить в состав делегации советских писателей на международный конгресс писателей в Париже Пастернака и Бабеля»[11]. За принятие этого постановления проголосовали все члены Политбюро, кроме К. Е. Ворошилова, высказавшегося против поездки Бабеля[12]. На следующий день, 20 июня, в «Правде» и в «Литературной газете» появилось сообщение о присоединении Бабеля и Пастернака к советской делегации. «Правда», например, писала: «На международный конгресс писателей в защиту культуры в Париж выезжает вернувшийся в Москву И. Бабель и Б. Пастернак, входящие в состав делегации Союза советских писателей СССР»[13]. Откуда вернулся Бабель, не уточнялось, но известно, что в течение нескольких месяцев до описанного события он находился в Москве.

Бабель вместе с Пастернаком выехал в Париж в день открытия конгресса — 21 июня. 22-го числа в парижских «Последних новостях» об этом появилась заметка анекдотического характера:

«В состав советской делегации на международный конгресс в защиту культуры, открывшийся вчера в Париже, намечены были также Бабель и Пастернак. В Москве отнеслись к участию в конгрессе этих двух писателей без большого энтузиазма. В результате — Бабель и Пастернак должны были остаться в Москве.

Но фактический руководитель советской делегации М. Кольцов, узнав об этом лишь здесь, в Париже, поднял тревогу. Завязались переговоры с Москвой, причем Кольцов настаивал, чтобы и Бабель, и Пастернак немедленно выехали.

Настояния Кольцова увенчались успехом. Кольцов требовал, чтобы оба вылетели на аэроплане и прибыли в Париж к началу работ конгресса. Но Пастернак болен, и лететь не может. Бабель же не пожелал отпустить Пастернака одного.

Поэтому Пастернак и Бабель должны были выехать из Москвы в Париж вчера вечером по железной дороге, и приезжают сюда завтра, то есть когда все наиболее интересные вопросы на конгрессе уже будут обсуждены»[14].

На третий день конгресса, 23 июня, когда, по словам Нины Берберовой, отсутствие Бабеля и Пастернака «начало смущать президиум»[15], писатели только прибыли в Берлин, откуда Бабель сообщал родным: «Прибыл сегодня утром. Все благополучно. Еду через Страсбург, чтобы не задерживаться из-за бельгийской визы. Потому и не телеграфирую. До свидания, теперь уж действительно до скорого».

Пастернак ехать на конгресс не хотел, ссылаясь на болезнь. Пирожкова вспоминала:

«Возвратившись из Парижа, Бабель рассказывал, что всю дорогу туда Пастернак мучил его жалобами: „Я болен, я не хотел ехать, я не верю, что вопросы мира и культуры можно решать на конгрессах… Не хочу ехать, я болен, я не могу!“ В Германии каким-то корреспондентам он сказал, что „Россию может спасти только Бог“.

— Я замучился с ним, — говорил Бабель, — а когда приехали в Париж, собрались втроем — я, Эренбург и Пастернак — в кафе, чтобы сочинить Борису Леонидовичу хоть какую-нибудь речь, потому что он был вял и беспрестанно твердил: „Я болен, я не хотел ехать“. Мы с Эренбургом что-то для него написали и уговорили его выступить»[16].

Для Бабеля же поездка во Францию была связана в первую очередь с возможностью повидать дочь Наталью и живших в соседней Бельгии мать и сестру. В отличие от Пастернака, в 1935 году посетившего Париж впервые в жизни, Бабель приехал туда, как мы помним, в третий раз. Но поездка 1935 года стала для него последней.

Итак, они с Пастернаком оказались в Париже 24 июня. Нет никаких данных о том, присутствовал ли Бабель на вечернем заседании 24 июня и на утреннем 25-го, когда кипели страсти вокруг Виктора Сержа[17]. Однако, как сообщали «Юманите» и «Литературная газета», вечером 25 июня он не только выступал, но и, вместе с французским писателем Андре Шамсоном, вел заседание[18]. Эта деталь прошла мимо внимания писавших о конгрессе.

О содержании несохранившейся речи Бабеля мы знаем из нескольких источников, в первую очередь из корреспонденции Эренбурга в «Известиях», посвященной последнему дню работы конгресса:

«Бабель не читал своей речи, он говорил по-французски свободно, весело и мастерски, в течение 15 минут он веселил аудиторию несколькими ненаписанными рассказами. Он сумел развеселить и Андре Жида, и рабочих на балконе. Люди смеялись и в то же время они понимали, что все это очень серьезно и глубоко, что под видом веселых историй идет речь о сущности наших людей и нашей культуры. „У этого колхозника уже есть хлеб, у него есть дом, у него есть даже орден. Но ему этого мало, он хочет теперь, чтобы про него писали стихи“» (выделено в тексте публикации. — Авторы)[19].

Слова в кавычках — вот, собственно, все, что уцелело от выступления Бабеля. «Литературная газета», публиковавшая «Дневник съезда», сообщив о том, что «советская литература на заключительном заседании была представлена выступлениями Б. Пастернака и И. Бабеля», писала: «Бабель привел несколько живых примеров об отношении советских читателей к литературе»[20].

Много лет спустя Реглер вспоминал об этом так:

«Я до сих пор помню спокойствие и изумительную отстраненность Исаака Бабеля. Он поднялся на сцену, придвинул к себе лампу и сел, как какой-нибудь рассказчик на Ближнем Востоке. Он рассказывал еврейские анекдоты, чувствовал себя непринужденно, будто в громадном зале Мютюалите[21] собралась кучка студентов, а не пять тысяч страстных и пытливых собратьев. Ему бешено аплодировали»[22].

Примерно в том же духе вспоминал о Бабеле на конгрессе Андре Мальро. В 1972 году он поведал своему биографу, что Бабель своей искрометностью и ироничностью очаровал строгую публику зала Мютюалите, превратив трибуну конгресса в сцену и рассказав несколько историй, которые демонстрировали, как, несмотря ни на что, дух современности менял облик Советского Союза.

«Когда молодой крестьянин, один из моих друзей, — говорил Бабель, — став пилотом, сделал так, чтобы товарищи из его эскадрильи, в день его свадьбы облетели его деревню, я называю это победой нового человека»[23].

Овадий Савич, освещавший работу конгресса на страницах «Комсомольской правды», в репортаже о последнем дне писал:

«Зал горячо приветствовал Бабеля, который говорил, что наша литература еще не доросла до нашего читателя, и в образных примерах рассказал о небывалом росте этого читателя»[24].

Жена Савича Аля Яковлевна добавляет свой штрих в эти описания: «Удивил всех Бабель: он сел за стол, надел очки и повел изумительно живую и вместе с тем умную беседу по-французски»[25].

Свидетельства о выступлении Бабеля на конгрессе, хотя весьма скудные и отрывочные — шутка о колхознике, упоминание в «Литературной газете» об «отношении советских читателей к литературе» и особенно репортаж в «Комсомолке», — не могут тем не менее не вызвать ассоциации с его словами, произнесенными десятью месяцами ранее, с трибуны Первого съезда советских писателей и позднее, во время дискуссии 1936 года о формализме.

В письме родным, к которому мы еще вернемся, Бабель назовет свое уже состоявшееся выступление на конгрессе «импровизацией». Импровизированный характер речи Бабеля (как и Пастернака) подтверждает Эренбург: «Бабель приехал с опозданием <…>. Он должен был сразу выступить. Усмехаясь, он успокоил меня: „Что-нибудь скажу“»[26]. Но не так давно выяснилось, что Бабель свою «импровизацию» перед заседанием все-таки репетировал. Об этом сохранилось свидетельство участника советской делегации Алексея Толстого, заносившего в записную книжку основные впечатления от увиденного и услышанного на парижском форуме для того, чтобы потом использовать в своих статьях и очерках о поездке во Францию. Его записи практически с Бабеля и начинаются:

Съезд создали А. Жид. Ж. Р. Б<лок> и А. Мальро.

Бабель (описание его, как он волновался, все бормотал по-французски, подходил ко мне). «У колх<озника> теперь есть хлеб и дом, и орден, т. д. Этого ему мало, он хочет, чтобы про него писали стихи»[27].

Слева вдоль этой записи помета Толстого: «Под конец». Действительно, не совсем понятно, почему в самом начале дано описание выступавшего под занавес Бабеля, и, к сожалению, именно эту запись Толстой в своих статьях не использовал. О Бабеле у Толстого есть только небольшой фрагмент в очерке «О Европе»:

«Настроение французских рабочих боевое. Бабель говорил мне, что, беседуя с рабочими, живущими в небольшом городке близ Парижа, он спрашивал: „Если будет война, вы пойдете воевать?“ Рабочие отвечали: „Нет, воевать мы не пойдем, мы уже навоевались в 1914 году. Пусть воюет, кто хочет, а мы будем драться только на баррикадах“»[28].

Цитата из записной книжки Толстого интересна и одним нюансом к психологическому портрету Бабеля («…как он волновался, все бормотал по-французски…»), который, как можно видеть, отличается от зарисовок, сделанных другими участниками конгресса. Но главным является то, что в записи Толстого почти слово в слово передана та шутка о колхознике, которую привел Эренбург.

Почему оказался утраченным текст выступления одного из двух писателей, присоединение к советской делегации и приезд которых в Париж наделал столько шума, неизвестно. Из предисловия к материалам конгресса, изданным в Москве в 1936 году, мы узнаем, что «ряда выступлений совершенно не сохранилось в какой бы то ни было зафиксированной форме. Так, вовсе отсутствует первое выступление А. Мальро; так, не была записана (а впоследствии осталась не восстановленной и самим оратором) заключительная речь А. Барбюса при закрытии конгресса»[29]. Скорее всего, у Бабеля действительно не было никаких письменных заготовок, никакого конспекта, а официальное стенографирование на заседании уже не велось. Во французской печати его выступление тоже отражения не нашло. Правда, в небольшой заметке в газете «Les nouvelles littéraires, artistiques et scientifiques» говорилось о том, что Бабель добился наибольшего успеха, ограничившись рассказом анекдотов об особенностях жизни в Советском Союзе[30].

А вот лаконичная речь приехавшего вместе с Бабелем Пастернака известна благодаря записям М. И. Цветаевой и Н. С. Тихонова:

«Поэзия останется всегда той, превыше всяких Альп прославленной высотой, которая валяется в траве, под ногами, так что надо только нагнуться, чтобы ее увидеть и подобрать с земли; она всегда будет проще того, чтобы ее можно было обсуждать в собраниях; она навсегда останется органической функцией счастья человека, переполненного блаженным даром разумной речи, и, таким образом, чем больше будет счастья на земле, тем легче будет быть художником»[31].

Как видно, Пастернак не воспользовался теми заготовками, которые для него набросали в кафе Бабель и Эренбург. Прекрасное его выступление, как и выступление Бабеля, отличалось от подготовленных заранее и утвержденных «наверху» речей многих представителей советской делегации. По возвращении в Москву Бабель рассказывал жене:

«В зале было полно народу, на верхних ярусах толпилась молодежь. Официальная, подготовленная в Москве речь Всеволода Иванова была в основном о том, как хорошо живут писатели в Советском Союзе, как много они зарабатывают, какие имеют квартиры, дачи и так далее. Это произвело на французов очень плохое впечатление. Именно об этом нельзя было говорить. Мне было так жалко беднягу Иванова… А когда вышел Пастернак, растерянно и по-детски оглядел всех и неожиданно сказал: „Поэзия… Ее ищут повсюду… а находят в траве…“ — раздались такие аплодисменты, такая буря восторга и такие крики, что я сразу понял: всё в порядке, он может больше ничего не говорить»[32].

Здесь уместно сделать небольшое отступление и привести более раннюю оценку Бабеля Пастернаком из его письма в Париж бывшему «серапиону» Владимиру Познеру от 1 мая 1929 года:

«Я думаю, что огня и гения, так сказать, больше всего у Бабеля и Всеволода Иванова. И однако из крупных наших писателей мне всего ближе Пильняк и Федин. Я мог бы себя, например, заподозрить в лицеприятии в отношении Бабеля, то есть в том, скажем, что, не состоя в списке людей, с которыми ему по пути, я ему плачу взаимностью и не включаю в свой собственный. Но, с другой стороны, моя работа доступна Всеволоду Иванову, и он знает, к чему я в ней тяготею, не говоря уже о том, что мое преклоненье перед громадным даром их обоих (Бабеля и Вс. Иванова. — Авторы) ему (Бабелю. — Авторы) известно»[33].

Вернемся к антифашистскому конгрессу. По мысли Л. С. Флейшмана, «появление Бабеля и Пастернака на съезде исправило впечатления от советской делегации, сложившиеся в связи со скандалом вокруг В. Сержа»[34]. А Эренбург в известинском отчете написал:

Советская литература на <…> последнем заседании была представлена двумя именами, которыми мы вправе гордиться. <…>

Я не первый год живу в Париже. Я знаю, с каким недоверием подходили французские писатели к нашей литературе. Они верили нам на слово, что в стране новой жизни должно быть новое искусство. Но сколько раз я видел недоумение или обиду на лицах наших друзей, когда они говорили о какой-нибудь из тех книг, которые „отстают от жизни“. Конечно, мы знали и победы: „Конармию“, „Поднятую целину“ и еще несколько книг. Но вчера я испытал глубокую радость, увидев, как съезд принимает Пастернака и Бабеля. В стране, где искусство — вековой навык, где чувство меры, пропорции, вкус — необходимая часть жизни, где талант способен если не обезоружить, то ослепить врага, — в этой стране наши писатели смогли выступить не только как достойные, но как первые[35].

После Конгресса, не ранее 20 июля 1935 года, Эренбург писал Н.И. Бухарину:

Наша делегация была очень многочисленна, но большинство писателей, входивших в нее, вовсе неизвестно за границей, в частности во Франции. Когда выяснилось, что Горький и Шолохов не приезжают, наших французских друзей охватила паника. Андре Жид, Мальро и Блок звонили в полпредство. Жид даже хотел идти к Потемкину, чтобы просить о посылке Бабеля и Пастернака. Последний приехал, увы, больным. И он, и Бабель приехали только к последнему дню конгресса. Их выступления были покрыты овациями, но все же можно сказать, что будь Бабель здесь — с его знанием языка и толковостью — с первого дня, можно было бы выпустить совделегата с полемикой, тогда как остальные ограничивались только чтением по бумажке. Если брать таких людей, как Жид, Мальро и пр., то присутствие Бабеля, Пастернака, Тынянова, Федина, Шолохова могло бы с первого дня поставить нашу делегацию в иное, куда более выгодное положение[36].

27 июня Бабель сообщал родным:

«Конгресс закончился, собственно, вчера. Моя речь, вернее импровизация (сказанная к тому же в ужасных условиях, чуть ли не в час ночи) имела у французов успех. Короткое время положено мне для Парижа, буду рыскать, как волк, в поисках материала — хочу привести в систему мои знания о ville—lumière[37] и, м<ожет> б<ыть>, опубликовать их».

1 июля он послал из Парижа открытку с видом Нотр-Дам Татьяне Тэсс. Это маленькое письмо чаще всего дается в отрывках, поэтому приведем его полностью[38]:

Mon vieux[39]. Бегаю по Парижу как заяц. Хочу сделать баланс моим знаниям и мыслям об этом городе. Он так же прекрасен, как и раньше. Путешествие мое с Пастернаком достойно комической поэмы. Конгресс оказался действием более серьезным, чем я предполагал. Чаще других вижусь с Тихоновым, Толстым, Кольцовым. Вчера открывали в Villejuif проспект имени Горького — необыкновенно трогательно. В Москву приеду в конце июля. Ваш ИБ.

Привет Л. А.[40].

Бульвар Максима Горького, о котором идет речь в письме, открылся 30 июня 1935 года. Открытие превратилось в многотысячный митинг. Среди присутствовавших газеты называли Бабеля. Например, «Правда» 1 июля поместила сообщение:

Париж, 30 июня (ТАСС).

Состоявшееся сегодня открытие бульвара имени Максима Горького в рабочем предместье Парижа Вильжюиф приняло характер большого рабочего праздника. На торжественное открытие собрались 5 тыс. человек. Среди присутствующих виднейшие французские писатели: Андре Жид, Люк Дюртен, Арагон, Муссинак и другие, известный художник Люрса, советские писатели: Алексей Толстой, Эренбург, М. Кольцов, Панферов, Луппол, Бабель, Тычина, Микитенко и ряд других участников Парижского конгресса защиты культуры, в том числе Майкл Голд.

На митинге по случаю торжественного открытия бульвара имени Максима Горького председательствовал Андре Жид. Митинг открылся речью коммунистического мэра Вильжюифа Вайян-Кутюрье. Затем с речью выступил тов. М. Кольцов, указавший на роль Горького как защитника пролетарской культуры и подчеркнувший мировую известность Горького. После речи тов. Кольцова председатель Андре Жид снимает покрывало с дощечки, на которой значится наименование нового бульвара — „Бульвар Максима Горького“.

Начинается шествие рабочих колонн, возглавляемое колонной рабочих-физкультурников. Колышется красное знамя на ярком солнце. Шествие продолжалось около часа [41].

Впрочем, больший интерес представляют детали в черновых записях об этом событии Алексея Толстого:

«Трибуны у стены. Красные знамена с человеч<еской> фигуркой (т. к. просто красные запрещены). Зной. Пожарные. Вайан-Кутюрье, А. Жид, Кольцов, Панф<еров> и я на трибуне. <…> Поднятые кулаки. Пожарные-комбатанты. Рослый рабочий высоко поднял массивную кирку. Мальчик на плечах отца <…> торговка — тетка в очках с блошиного рынка — то же. После речей и инт<ернационала> — советы по всему миру. Пошли по широкому авеню М<аксима> Г<орького>. Деревцо. Кое-где домики. Зной. Свернули между коттеджей — цветы, маленькие переулочки называются — авеню. Лилии. Пшеница. Вдали — красные знамена на школе и над стадионом. Описание школы. Маленькая коммунистическая республика.

Коммун<изм> как молодое сильное зерно пускает ростки…»

После окончания работы конгресса Бабель пробыл в Париже около месяца, до 20 июля, 21-го выехал в Бельгию, к матери и сестре. За это время он отправил им еще несколько писем, в которых не только описывал свое тогдашнее пребывание в Париже, но и говорил о своем сильном желании прожить там как можно дольше из-за новых замыслов. Вот самые интересные фрагменты из его писем.

1 июля: «Думаю, что позже июля мне сидеть здесь нельзя будет, а главная моя работа, под которую можно получить деньги, — сосредоточена в Париже. <…>

Бегу по делам — их множество…»

4 июля: «Живу суетливо, много бегаю по Парижу и мало сижу дома. Сегодня большая часть нашей делегации разъехалась, будет поспокойнее».

11 июля: «Чувствую, что в Париже надо пробыть как можно больше — сейчас он представляет потрясающий интерес, совершенно предреволюционная обстановка — и мне кажется — я чувствую и вижу на этот раз неизмеримо больше, чем раньше, вроде прозрения нашло. И если бы не страстное желание увидеться с вами поскорее — я бы остался здесь подольше».

15 июля: «Вчера пережили незабываемый день, были на обеих манифестациях, расскажу лично».

О каких замыслах идет речь в письмах, неизвестно. После поездки 1935 года Бабель опубликовал две работы, так или иначе связанные с Парижем: в журнале «Пионер» (1937. № 3) был напечатан цикл небольших очерков под общим заголовком «Путешествие во Францию», в № 23 «Огонька» за 1938 год — рассказ «Суд».

В один из июльских дней 1935 года Бабель встречался с Майклом Голдом, который оставил небольшие, написанные тогда же, по свежим следам, воспоминания. Хотя немного наивный и неточный в деталях, беглый портрет Бабеля в Париже, нарисованный Голдом, представляет безусловный интерес и приводится почти целиком (в шестой главе цитировался небольшой фрагмент о французском языке):

Один день я провел, гуляя по еврейскому кварталу Парижа с Исааком Бабелем — писателем, который сражался в армии Буденного и написал „Конармию“.

Как теперь всем, вероятно, известно, писатели вовсе не похожи на свои книги. Некоторые значительно лучше, другие поразительно пакостнее. Бабель не лучше и не хуже, он — иной. Это — коренастый человек с большой головой, с добрым, широким, простым лицом; он не похож на литератора или на бывшего кавалериста, а скорее напоминает заведующего сельской школой.

Если вы прочтете его произведения, вы придете к выводу, что он чрезвычайно романтичный человек, который подчас искажает действительность, тщетно пытаясь, подобно Артуру Рембо, заглянуть за его покровы. Но неистовый поэт Исаак Бабель последние годы работал в большом коневодческом совхозе на Северном Кавказе. Он приехал в Париж на литературный конгресс, так как он является известным советским писателем, но он посетил и французские конские заводы, чтобы изучить их технику. <…>

Бабель любит Францию и Париж. Я был рад услышать это от него, так как сам я не решался высказать свою любовь, полагая, что это было бы с моей стороны американской наивностью. <…>

Вечером Бабель и я сидели в еврейском ресторанчике в Париже, я рассказывал ему об Ист-Сайде, он мне — об Одессе.

Он был радостно удивлен, когда узнал о воинствующих еврейских рабочих Нью-Йорка:

— В Советском Союзе забываешь о том, что ты еврей. У нас «еврейский вопрос» стал уже чем-то вроде древней истории. Но здесь я вспомнил о нем[42].

В письмах родным от 5 и 8 августа, отправленных уже из Москвы, Бабель сообщает о предстоящем 11-го числа докладе о конгрессе и поездке в Париж. Возможно, именно благодаря этим упоминаниям мы знаем точную дату совместного выступления Бабеля, Владимира Киршона и Ивана Луппола, которое состоялось в Эстрадном театре Парка культуры. Об этой встрече писателей с «пролетариями Москвы» сообщала «Литературная газета» 15 августа. Газетный отчет стилистически и по содержанию нисколько не отличается от всего, что писала в те дни об итогах конгресса советская пресса. По словам корреспондента «Литературной газеты», «докладчики как бы поделили между собой функции»: Киршон рассказал об атмосфере конгресса, Луппол — о людях, в нем участвовавших. Однако большая часть газетной заметки отведена выступлению Бабеля, который говорил о внешней обстановке во Франции. Впрочем, о самом конгрессе он мало что мог сказать, ибо участвовал только в последнем заседании. Красноречивее всего в его выступлении упоминание о Великой Французской революции и праздновании 14 июля. Вот фрагмент заметки в «Литературной газете», посвященный «отчету» Бабеля:

С большим вниманием было выслушано сообщение т. И. Бабеля о революционных сдвигах в общественных настроениях Франции, сдвигах, которые бросаются в глаза всякому, побывавшему здесь несколько лет назад. Ощутимым выражением этих настроений явился конгресс, но в гораздо большей мере — народная демонстрация 14 июля.

— Мы, граждане Советской страны, знаем толк в революционных празднествах и все же мы были потрясены! До галлюцинации воскрес в этот день Дух Великой Французской революции. Народ был спаян единым страстным порывом, он был полон революционного ликования, и до смерти не забыть эту мощную и грозную демонстрацию готовности к последнему бою!

Тов. Бабель рассказывает, как многозначительно и как сердечно звучат в этой грозовой атмосфере слова о Советской стране.

— Наша великая родина сопровождает нас повсюду, мы на каждом шагу ощущаем ее дыхание. Один только факт принадлежности к советским гражданам ставит нас часто и на чужбине в центр самого ласкового внимания и забот. Нам приходится принимать самые трогательные выражения любви и преданности к СССР, историческая роль которого сейчас ясна широчайшим трудящимся массам Запада. Я сказал бы, — шутливо заявляет т. Бабель, — что быть за границей советским гражданином — это прямо-таки профессия, и весьма благородная.

Подытоживая свои наблюдения на Западе и впечатления от конгресса, т. Бабель говорит о том чувстве огромной радости и ответственности, с которыми возвращаешься на социалистическую родину.

— Хочется хорошо работать. От этого зависит и будущее, и счастье человечества[43].

В отличие, например, от Пастернака, Бабель даже не был избран в Бюро Международной ассоциации писателей в защиту мира. Однако на свое участие в писательских форумах за границей, которые могли стать продолжением работы конгресса, он рассчитывал. Это давало бы ему новую возможность встретиться с родными. 13 ноября 1935 года он сообщал матери и сестре:

«Пленум, который предполагали назначить в ноябре — на некоторое время отложен. Мне дали понять, что я смогу повидаться с родными в любое время, как только обнаружу какую-нибудь „продукцию“ — чем я единственно и должен теперь заниматься. Наездившись — я теперь с наслаждением сижу у теплой печки, в пуховых брюссельских комнатных туфлях, и неторопливо себе чего-то кропаю…»

Весьма любопытно и неожиданно его письмо тем же адресатам от 24 июня 1936 года: «17 июня[44] в числе прочих я должен был ехать в Лондон на писательский конгресс. Из-за смерти А. М. поездка наша перенесена на осень. Планы мои на лето надо было радикально изменить».

Однако в состав советской делегации на пленум в Лондоне Бабель не выдвигался, а из-за смерти М. Горького СССР был представлен одним Эренбургом[45]. Что конкретно в данном случае имел в виду Бабель, не очень понятно. Как бы то ни было, на второй антифашистский конгресс 1937 года он не попал и не побывал в Испании, в которой мечтал оказаться еще в конце 1920-х годов.

Визиты Бабеля во Францию послужили одной из причин его ареста. Французский след тянется через все сфабрикованное дело, не обошлось и без антифашистского конгресса. По «логике» следователей, в 1935 году Бабель находился в Париже для того, чтобы осуществлять преступную связь с Мальро. Эту мысль Бабель развивал в собственноручных показаниях от 21 июня 1939 года:

В 1935 году в Париже состоялся международный конгресс защиты мира и культуры. В работах его приняла участие и советская делегация. Созван он был для консолидации антифашистских литературных сил, для борьбы с фашизмом в культуре. Цель эта, по мнению одного из устроителей конгресса Андре Мальро, полностью не была достигнута: показательные выступления — по отзыву Мальро, не отличались достаточной независимостью, воздействие их на общественное мнение оказалось ограниченным и недостаточно эффективным. Столь же незначительными результатами, считал Мальро, сопровождалась работа Международной ассоциации революционных писателей. Разношерстность ее состава, принципиальная партийная позиция некоторых делегаций, участие в ассоциации людей незначительных и случайных снижали, по мнению Мальро, значение ассоциации как международной трибуны.

Таково было официальное объяснение недовольства Мальро работой ассоциации. Действительные же корни этого недовольства лежали в том, что парижская секция ассоциации, руководимая коммунистами Арагоном, Вайян-Кутюрье, Низаном — ускользала из-под контроля Мальро; непомерное его политическое и писательское честолюбие помириться с этим фактом не могло. Прямым следствием этого недовольства явилась мысль о создании на базе ассоциации (а на деле против нее) ежемесячного журнала, который стал бы конкретным штабом антифашистских литературных сил и проводником излюбленных идей Мальро о так называемой «беспартийности и независимости писательского голоса». Журнал должен был издаваться на нескольких языках в большом тираже. Цель его? Отбросив высокопарные и туманные рассуждения Мальро, цель эту можно свести к следующему: объединение на конкретном деле литераторов, говорящих с читательской массой через головы своих правительств, литераторов, не связанных «официальной доктриной» и выражающих некую отвлеченную «интеллектуальную» точку зрения на события. Туманность этих целей прояснялась, когда речь заходила о конкретных задачах и содержании журнала. По мысли Мальро, в нем должны были помещаться статьи о цензурных преследованиях писателей, о препятствиях, встречаемых «свободными исследователями общественных отношений», о трудностях работы в условиях т<ак> наз<ываемого> организованного общественного мнения. Острие этих теорий, носивших личину дружбы и защиты Советской страны, — на самом деле направлено было против СССР, против советской культуры, против основных устремлений советского искусства, против новых человеческих отношений, сложившихся в СССР.

Одной из скрытых целей журнала не могло не быть желание скомпрометировать методы культурного строительства в СССР и объявить регрессом все то, что делалось в области советского искусства.

Прошел год; идея Мальро об издании журнала начала приобретать организационные очертания. Была намечена (якобы ассоциацией, а на самом деле Мальро) редактура: Горький, Томас Манн, Андре Жид (редактура столь же почетная, сколь бездейственной она должна была быть в жизни) и основные сотрудники: Фейхтвангер, братья Манн, Оскар Мария Граф (Германия), Карел Чапек (Чехословакия), Пристли, Эллен Вилльгамсон (Англия), Волдо Фрэнк, Хемингуэй, Драйзер, Чаплин (США), Мальро, Шамсон, Геено, Жид (Франция), Нордаль Григ (Скандинавия), Эренбург, Бабель, Ал. Толстой (СССР)[46].

(продолжение следует)

Примечания

[1] См.: РГАСПИ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 397. Л. 69.

[2] Фрезинский Б. Я. Писатели и советские вожди. М., 2008. С. 308.

[3] РГАСПИ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 3977. Л. 66–67.

[4] Эренбург И. Г. Письма: В 2 т. М., 2004. Т. 2: На цоколе историй… Письма 1931–1967. С. 172.

[5] Эренбург не назвал Луи Арагона, видимо, из-за личной к нему неприязни.

[6] Международное объединение революционных писателей.

[7] Эренбург И. Г. Письма. Т. 2. С. 134.

[8] Эренбург И. Г. Люди, годы, жизнь. Книги четвертая, пятая. М., 2005. С. 69.

[9] См.: Regler G. The Owl of Minerva: The Autobiography of Gustav Regler. New York, 1960. P. 231.

[10] Пирожкова А. Н. Я пытаюсь восстановить черты. С. 248.

[11] Власть и художественная интеллигенция. С. 264–265.

[12] См.: Там же. С. 754.

[13] Правда. 1935. 20 июня.

[14] Последние новости (Париж). 1935. 22 июня.

[15] Берберова Н. Н. Железная женщина: Рассказ о жизни М. И. Закревской-Бенкендорф-Будберг, о ней самой и ее друзьях. М., 1991. С. 238.

[16] Пирожкова А. Н. Я пытаюсь восстановить черты. С. 248.

[17] Подробно об этом см., например: Фрезинский Б. Я. Писатели и советские вожди. С. 335–354.

[18] См.: L’Humanité. 1935. 26 juin; Литературная газета. 1935. 30 июня.

[19] Эренбург И. Э. Письмо с Конгресса: V. Последнее заседание // Известия. 1935. 27 июня.

[20] Литературная газета. 1935. 30 июня.

[21] Своим названием (фр. la mutualité — здесь: взаимопомощь, взаимная страховка) здание, в котором проходил конгресс, обязано тому обстоятельству, что оно было воздвигнуто в 1931 году на средства Парижской федерации взаимопомощи для проведения крупных публичных мероприятий.

[22] Regler G. The Owl of Minerva. P. 231. «Еврейские анекдоты», видимо, следует понимать здесь не как истории из еврейской жизни, а как истории, рассказанные евреем.

[23] См.: Lacouture Jean. André Malraux: Une vie dans le siècle. Paris, [1973]. P. 183.

[24] Савич [О. Г.]. Конгресс закрылся // Комсомольская правда. 1935. 27 июня.

[25] Савич А. Я. «Минувшее проходит предо мною…»: Из воспоминаний / Публикация, запись и комментарии Б. Я. Фрезинского // Диаспора: Альманах. Вып. V: Новые материалы. Париж; СПб., 2003. С. 90.

[26] Эренбург И. Г. Люди, годы, жизнь. Книги первая, вторая, третья. М.: Текст, 2005. С. 519.

[27] ОРФ ГЛМ. Ф. 186. Оп. 3. Ед. хр. 23. Л. 1.

[28] Литературный Ленинград. 1935. 26 июля.

[29] Международный конгресс писателей в защиту культуры: Доклады и выступления. М., 1936. С. 13–14.

[30] См.: Le congrès s’amuse // Les Nouvelles littéraires, artistiques et scientifiques. 1935. Le 29 juin. P. 8.

[31] Там же. С. 375.

[32] Пирожкова А. Н. Я пытаюсь восстановить черты. С. 248.

[33] Пастернак Б. Л. Полн. собр. соч.: В 11 т. М., 2005. Т. 8. С. 311.

[34] Флейшман Л. С. Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. СПб., 2005. С. 340.

[35] Эренбург И. Г. Письмо с Конгресса: V. Последнее заседание // Известия. 1935. 27 июня.

[36] Большая цензура: Писатели и журналисты в стране Советов. 1917–1956 / Сост. Л. В. Максименков. М., 2005. С. 382.

[37] Город-светоч (фр.).

[38] Приводится по оригиналу: РГАЛИ. Ф. 3108. Оп. 1. Ед. хр. 51. Л. 4.

[39] Старина (фр.).

[40] Лев Абрамович Туммерман, первый муж Т. Н. Тэсс.

[41] Правда. 1935. 1 июля.

[42] Литературный Ленинград. 1935. 14 сентября.

[43] Дельман. Широким фронтом против фашизма: Тт. И. Бабель, В. Киршон и И. Луппол о конгрессе защиты культуры // Литературная газета. 1935. 15 авг.

[44] Во французском переводе этого письма: «le 17 juillet» (17 июля). Видимо, ошибочно было прочитано слово в автографе письма (см.: Babel Isaac. Correspondence. 1925–1939. Paris, 1967. P. 292). Но поскольку упоминается Лондон, речь может идти только об июне (подсказано Б. Я. Фрезинским).

[45] Подробнее см.: Фрезинский Б. Я. Писатели и советские вожди. С. 407–414.

[46] Цит. по: Поварцов С. Н. Причина смерти — расстрел: Хроника последних дней Исаака Бабеля. М., 1996. С. 122–123. См. также: Шенталинский В. А. Рабы свободы. М., 2009. С. 40–43.