Одета Люда была в бикини — купальный костюм, впервые представленный публике 5 июля 1946 года в Казино де Пари (где же ещё!), через четыре дня после испытания на атолле Бикини двух плутониевых атомных бомб, аналогичных «Толстяку», сброшенному на Нагасаки в августе 1945 года. Костюм состоял из двух раздельных частей — бюстгальтера и трусиков.
ШКОЛА ШКОЛ
ШКОЛА ОБЩЕНИЯ
(продолжение. Начало в № 1/2023 и сл.)
ЧЕРЕПЕТСКАЯ ГРЭС
Июль 1958 г.
Начну, опять чуть-чуть вернувшись назад. Между целиной и этой практикой был целый учебный год — третий курс. И кроме постепенного расставания, если позволительно использовать такое выражение, с Подругой случилось ещё одно событие, существенно повлиявшее на мою судьбу. По приезде мы узнали, что нас распределили по новым группам в соответствии с выбранными для нас и без всякого нашего участия специальностям. Группы С1 и С2 — котельщики, С3 — газовые турбины и С4 — паровые турбины, С5 — гидравлические турбины и насосы. Наиболее желаемым вариантом считалось попасть в газотурбинную группу, чуть менее желаемым — в паротурбинную, еще менее — в котельщики, а о гидравлической и речь не шла. Толя попал в газотурбинисты, я и Лыско — в паровые, и к нам попал Игорь Дудкин. Мы с ним очень быстро сошлись, и скоро он стал членом нашей «команды», как это тогда называлось.
Уезжая на целину, мы были уверены, что распределение по специальностям будет более или менее публичным, во всяком случае, с участием курсового бюро ВЛКСМ. Наивные, мы составили целый шутовской комплот1: на отчетно-перевыборном собрании курса провести в курсовое бюро нескольких «своих» членов в надежде как-то повлиять на распределение.
Когда выяснилось, что нужды в победе на выборах нет, отступать было поздно. На собрании выступили, если правильно помню, Вова, Толя и я, покритиковали прежнее бюро, обвинив его в «формализме и пренебрежении интересами массы рядовых комсомольцев». И дело сделано, Вова стал секретарем, я ответственным за «стенную печать»2, Наташа Кахова ответственной за культмассовую работу, кто был завспортсектором3, кто — заворгом4 не помню.
За год бюро собралось один раз, сразу после собрания, когда мы –члены свежеизбранного бюро единодушно выбрали Вову себе секретарем и распределили обязанности. На этом деятельность курсового 1955 года поступления на Энергомаш бюро ВЛКСМ на 1957/58 учебный год закончилась. Я и не стал бы писать об этом, если бы не чувство вины перед двумя девушками.
Во-первых — это Галина Кондракова. Она очень хорошо рисовала, и я уговорил ее нарисовать несколько карикатур на подсказанные мной темы. Она это прекрасно сделала за неделю. Я же пообещал написать текст, и не сделал этого за год! Приличного слова для такого поведения в русском языке нет, а неприличные я пообещал себе не использовать без крайней необходимости.
Во-вторых, перед Розой Галеевой, которая ровно через год стала главной обвинительницей на очередном отчетно-перевыборном собрании, когда нас с треском выгнали из бюро. Она говорила с такой искренней обидой, можно сказать с болью, со слезой в глазах. Она недоумевала, как можно столь беспардонно обманывать доверие товарищей. Тогда я ей не сочувствовал. И до того, и тогда, и теперь я не верил, не верю, и, надеюсь, не поверю в призывы любой казенной организации, чьим именем и какими лозунгами они бы ни прикрывались. Я думал тогда, что не существуют в природе искренние комсомольцы, и что все это знают. Ан, нет! Роза была искренна, это я и тогда почувствовал, но осознал через много-много лет. Так что, Роза, прости! Ну вот, а теперь можно отправляться на практику.
Черепетская ГРЭС (с 1995 года имени Дмитрия Георгиевича Жимерина (1906 — 1995), в 1942 — 1953 гг. министра энергетики СССР) была первой в СССР электростанцией с блоками на давление пара 170 атмосфер и температуру 555оС — мировой уровень по тому времени. Строительство началось в 1950 году. Пуск первого блока состоялся в 1953 году. Потом последовательно пустили еще три аналогичных блока и два вдвое более мощных. Установленная мощность электростанции к 1966 году достигла 1500 МВт: 4 энергоблока по 150 МВт и 3 энергоблока по 300 МВт. Ко времени нашей практики работало два блока и монтировался третий.
Первоначально предполагалось, что станция будет работать на подмосковном буром угле. Но к семидесятым годам прошлого века стало ясно, что высоких показателей эффективности на этом топливе достичь невозможно — подмосковный бурый уголь содержит около 30% золы и 40% влаги, то есть собственно горючее составляет меньше трети массы перевозимого топлива. К середине 90-х годов оборудование 50-х и 60-х морально и физически устарело, точь-в-точь как автор этих строк через шестьдесят с гаком лет. Странно, но человек, такое слабое и непрочное вроде бы создание, функционирует, поскрипывая, дольше этих стальных махин высотой с десятиэтажный дом. Сейчас на ГРЭС, сжигающей привозной кузбасский уголь, работают два блока мощностью по 225 МВт, давление пара 130 атмосфер, и температура 565/570оС (не бог весть что по нынешним временам!).
Место для строительства станции было выбрано так, чтобы было недалеко от Подмосковного угольного бассейна и имелась возможность устроить водохранилище для охлаждения циркуляционной воды. Подходящим оказался поселок Суворовский на берегу реки Черепеть, притока Оки, в 88 километрах от Тулы. Поселок возник в связи со строительством Черепетской ГРЭС на месте села Суворово, по преданию основанного отставными суворовскими солдатами.
К нашему приезду в городе жило 14 тысяч человек и всего за полгода до нашего приезда в Суворов переехали районные власти, и район стал называться Суворовским, а раньше был Ханинский, по поселку Ханино, где они до этого располагались. Максимальное количество жителей было в Суворове в середине 90-х прошлого века и составляло чуть больше 21 тысячи. Сейчас в Суворове живет примерно 17 тысяч человек.
Город был новенький, очень социалистический, аккуратненький, с типовым Домом культуры, парком, а главное, на берегу огромного водохранилища с песчаным чистым пляжем, лодочной станцией и вышкой для прыжков в воду.
Большинство домов в городе были стандартными двухэтажными, очень похожими на те дома, что во множестве понастроили военнопленные немцы в тех городах и поселках, где были расквартированы их лагеря. Несколько таких осталось и в Москве, например, на Первомайской улице и Первомайском бульваре. В таких домах в подмосковном Клину провела все детство и юность моя будущая жена. Бум строительства пятиэтажек, так называемых «хрущовок» или даже «хрущеб», еще был в самом начале, и в тогдашнем Суворове таких зданий я не помню. В таком доме помещалось и мужское общежитие для всяких временных и командированных вроде нас. Там и поселили нашу «команду».
Надо сказать, она на этот раз претерпела существенные изменения. Толя Пославский и Эдик Кемельмахер поехали со своей газотурбинной группой в Николаев, кроме Игоря Дудкина к нам присоединились два колоритных персонажа. Это были уволенные в запас курсанты Севастопольского высшего военно-морского инженерного училища, готовившего офицеров для подводного флота. Как раз тогда в связи с сокращением общей численности вооруженных сил СССР произошло и сокращение численности курсантов в высших военных учебных заведениях. Увольняемые курсанты получили право поступать на соответствующие факультеты гражданских ВУЗов. Так в нашей группе и в нашей комнате суворовского общежития оказались Виктор Усков и Александр Сермяжко. Эти парни были постарше нас на год-два — для адаптации их принимали на курс младше, чем тот, с которого они были уволены.
В другой комнате на этом же этаже жили Валерий Панов, его приятель по гимнастике Анатолий Васильевич Минашин, которого Валера и за ним все остальные называли Васей из-за отчества, немец из ГДР Франц Рубен, Дорофеев Игорь (?), кажется, Марк Гуревич, может быть еще пара-тройка парней.
В Суворове привелось мне пару раз поговорить с Францем. До этого за три года учебы на одном курсе мы не сказали друг другу ни слова, даже здравствуй. А тут он с удовольствием рассказал мне о Берлине в мае 1945 года. Он, как все наши иностранцы, был чуть постарше. Ему в конце войны шел девятый год. Из его рассказа запомнилось, что по Шпрее плавало множество трупов с раздутыми животами. Франц в компании пацанов постарше развлекались, протыкая прутом эти животы и поджигая выходивший газ. А вот историю с затоплением гражданских в берлинском метрополитене он отрицал. Говорил, что, может быть, и собирались, но реально этого не было.
Довелось мне и участвовать в спасательной операции по вызволению Франца из туалета. Как-то раз Франц уговорил Толю Минашина вместо того чтобы купленную ими бутылку водки просто выпить, сварить грог и выпить его горячим, как положено. Не думаю, что у них было хоть что-нибудь, кроме сахара, из ингредиентов, необходимых для приготовления грога (корица, имбирь, лимонный сок, гвоздика). Тем не менее действие напиток произвел ожидаемое. Он привел обоих в состояние грогги, то есть тумана в голове, независимо от того, что это состояние вызвало — удар по голове в боксе или прием достаточного количества грога внутрь в студенческом общежитии. Опытный Толя завалился спать, а Франц побродил по коридору, зашел в туалет, закрыл дверь и запер ее за собой. А вот отпереть защелку у него не получилось. В помещении туалета было малюсенькое оконце почти под потолком, выходившее на улицу прямо над приподъездной лавочкой на вкопанных столбиках, как это принято в провинциальной России.
Сколько времени провел Франц в попытках самостоятельно выбраться на волю неизвестно. Наконец, поняв, что может остаться в туалете навеки, он взобрался на унитаз, высунул лицо в окошечко, его большая голова в окно не пролезла бы, и взмолился по-немецки: «Helfen Sie mir!». Это жалобное лицо в очках с толстыми стеклами и в массивной оправе и сейчас у меня перед глазами. Экспедицией спасения руководил Валера Панов, авторитет в их компании.
Где жили девушки из нашей группы, не имею понятия, и главное, не помню никого из них. Не помню были ли у нас индивидуальные командировочные удостоверения или у руководителя общий список. Какие-то девушки были точно, у кого-то же мы списали отчеты по практике в предпоследний день. Вот она, неблагодарность людская, мужская в особенности.
Жили коммуной, в одной комнате на пять «коек» на первом этаже. В середине комнаты — большой квадратный стол, покрытый клеенкой. У каждой кровати тумбочка. Общага как общага. Ни радио, ни телевизора не помню.
На станцию мы приходили почти всегда к восьми утра — к первой смене. К сожалению, не помню, как мы фиксировали присутствие. То ли отмечались на проходной, то ли в журнале в турбинном цехе. Но уверен, что уход никак не фиксировался и после обеда почти всегда отправлялись мы на пляж.
Три раза заставили нас, абсолютно не понимаю зачем, выйти в ночную смену. Первую ночь мы промучились на стульях в красном уголке. А в следующие две приходили во всеоружии — приносили с собой три одеяла. Выбрав место поукромней на газоне у стены главного корпуса станции стелили два одеяла одно на другое, аккуратно укладывались на один бок все пятеро, точь-в-точь, как шпроты или кильки в жестяной банке, и накрывались третьим одеялом. Ночи были обыкновенные средне–русские, не больно жаркие. Под тонким одеялом верхнее плечо и бок зябли, тогда по команде все того же Вити мы переворачивались на другой бок, и в ту же секунду засыпали.
У меня слабость к хорошим кошелькам, и тогда тоже был у меня отличный импортный, такой ярко рыжий, очень удобный. Поэтому финансы хранил и распоряжался ими я.
Завтракали и обедали мы в станционной столовой, за проходной. В зависимости от состояния коммунальных финансов я оплачивал в кассе пять, это называлось «выбивал чеки», одинаковых наборов блюд. Помню одно утро, когда, раскрыв кошелек и оценив на глаз его содержимое, сказал кассирше: «Пять чаев, пять каш». Благо хлеб в то благословенное время в ведомственных столовых лежал на каждом столе, и его можно было есть без ограничения. Даже на бледное какао, которое мы иногда пили на завтрак денег не хватало. В этот день мы не обедали. Зато ужин случился шикарный.
Придя в общежитие, нашли мы на стоечке для корреспонденции извещение о посылке на имя Лыско. Посмотрел на него Вова и сказал, что он отправит эту посылку обратно. Была она от его тогдашней подруги, девушки чуть старшей и страстной, как все рыжие, начиная с прародительницы рода человеческого, Евы5. По слухам, отец у нее (Вовиной подруги, а не Евы) был директором «комиссионного»6 магазина, вот уж действительно, «чего больше нет», явление, абсолютно исчезнувшее с исчезновением социализма и изобретения интернета. Вова хотел свести постепенно на нет отношения с ней, но то неделя французского кино, то концерт знаменитого зарубежного гастролера, то игра сборной по футболу, только заикнись невзначай и будет тебе. Но в то лето он был тверд, как алмаз — отошлю обратно, и точка. Мы с Саней Сермяжко взмолились, пойдем хоть посмотрим, что там пришло. Пошли на почту, Вова начал заполнять оборотную сторону извещения, а почтовая служащая выставила на стойку довольно большой фанерный ящик — посылку. Получатель и глазом не моргнул, как мы с Саней схватили посылку и мгновенно ее вскрыли, благо на самом видном месте лежал предназначенный для такого действия специальный инструмент — цельнометаллический молоток, рукоять которого представляла собой фомку7. У меня в Голицыно есть такой, он изначально предназначен для разборки деревянной тары.
О радость, наполовину ящик был заполнен копчеными «охотничьими» колбасками, а наполовину апельсинами (до знаменитых «Апельсинов из Марокко» было еще долгих четыре года). Не сговариваясь, мы с Саней оторвали от связки по колбаске и со скоростью голодного пса сожрали их.
Вова махнул рукой и пошел молча к выходу. Вова вообще не ругается матом, я время от времени позволяю себе, а он — нет. Сейчас попробовал вспомнить, нет не вспомнил ни разу за все шестьдесят семь лет. Ни фига8 себе! Мы прихватили крышку к ящику парой гвоздиков и последовали за ним. Подходя к общаге, мы уже мирно разговаривали. Дома нас ждала еще одна «нечаянная радость»9 — Игорю пришел от родителей телеграфный денежный перевод. Сказано же: «Посмотрите на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в хранилища, однако ваш Небесный Отец питает их. Неужели вы менее ценны, чем птицы? И кто из вас, беспокоясь, может продлить себе жизнь хотя бы на один час?»10. Ничего не зная об этой заповеди, мы тогда жили, строго ей следуя.
Ужинами заведовал Усков. Самый старший из нас, Витя с удовольствием, хоть и не всегда под аплодисменты, играл роль отца-командира. А вот роль кормильца мы все охотно ему уступили. Он решал, что будет на ужин, что и сколько для этого должно быть куплено. Обычно меню состояло из макарон (рожек, ушек, вермишели) с тушенкой говяжьей или свиной, то есть упрощенный вариант «макарон по-флотски», зеленых развесных бочковых соленых помидоров сорта «вырви глаз», двух бутылок водки (не каждый вечер, а по состоянию финансов), хлеба и чая с пряниками или печеньем. Изредка макароны заменялись вареной картошкой. В московской общаге стандартная «кавалерская доза», употреблявшаяся перед выходом в свет, состояла из трех пачек пельменей и двух бутылок водки на троих. Так что мы пили умеренно, но довольно регулярно. А вот пельменей, по-моему, не ели мы в Суворове ни разу, да и продавались ли они там летом 1958 года? Пожалуй, нет.
На станции мы были предоставлены сами себе, и чем реже мы там появлялись, тем спокойнее было местному руководству. Никаких общих занятий. Не помню даже обязательного занятия по технике безопасности. Не удивлюсь, если мы просто расписались в шнурованном журнале, что имярек провел занятия с ниже расписавшимися практикантами из МЭИ. Кто-то бегом провел нас по всей станции от эстакады разгрузки угля к барабанным мельницам, котлам, к дымососам и лоткам с золовой пульпой, потом в машинный зал, потом в диспетчерскую. От водозабора через цех химводоочистки к питательным насосам, потом к конденсаторам и в химлабораторию. Именно так через двадцать с небольшим лет Толя Пославский показывал свою ТЭЦ (номер не помню), где он был начальником цеха наладки, моему и Пети Попогребского малолетним сыновьям11. И эти две экскурсии у меня в памяти не различаются.
Руководителя нашего, ассистента Крупенникова Бориса (это имя под вопросом, а отчества не помню) на станции я не видел, точнее, не помню, что видел. А вот на пляже видел и не раз. Это был невысокий бледнокожий с жесткой седеющей шевелюрой, очень бедно одетый мужчина лет около пятидесяти. В воду он заходил в черных длинных, по колено, «семейных» сатиновых трусах, для 1958 года это было уже все-таки «ту мач». Далеко от берега он не заплывал и плавал как-то неуверенно. Впрочем, неуверенность была главной его характЕрной чертой, или харАктерной, если хотите.
Кроме нашей группы он опекал и с десяток девушек старше нас на курс или два с параллельного Теплоэнергетического факультета — ТЭФа. Странно, но как я не помню девушек из нашей группы, так я не помню ни одного парня из тэфовской группы. Либо это была группа по специальности «водоподготовка и водный режим», то есть они должны были стать специалистками по очистке питательной воды, поступающей в котлы, от растворенных в ней солей и газов. Этим на тепловых электростанциях традиционно занимаются женщины. Или всех их ребят приняли на временную работу, и они, работая в три смены, никак не совпадали с нашим санаторным режимом.
С тефовками познакомились мы, разумеется, на пляже. Витя Усков представлявший себя выдающимся «ходоком», а отчасти и бывший им, был главным организатором сближения наших компаний. Сразу же по известной уже читателю формуле «независимо и одновременно» возникла идея устроить пикник для закрепления знакомства.
На пикник наша компания явилась в полном составе, и девушек было, четверо или пятеро. Тон задавали среди них две приятельницы. Одна, невысокая блондинка по имени Анна. Другая очень смуглая, высокая интересная брюнетка с живописными очень темными карими глазами, как у брюловской модели на картине «Итальянский полдень» (1827). Только Карлу Павловичу позировала белокожая дебелая итальянка, а девушка была скорее цыганского типа, прямо шоколадная. Звали ее Людмила. Помню и фамилию, но поскольку у меня нет разрешения на разглашение ее личных данных, то оставлю только имя. Ушли под вечер в ближайшую рощицу, развели костерок. Расстелили прихваченную из общаги клеенку со стола, разложили нехитрую снедь, выпили. Ребята водки, но немного, девушки, сколько помню, водку не пили, а только то, что в городе Суворов летом 1958 года продавалось под названием вино, чем эта жидкость, строго говоря, не была. А вот картошка была у нас, почти наверняка. Только вот принесли ли ее девушки или испекли в костре, не помню.
Саня Сермяжко в несколько минут нашел полное взаимопонимание с Аней, и до окончания практики они не расставались. Что до Людмилы, то заинтересованное внимание ей оказали два кавалера. Вова Лыско и я. К вящему моему удивлению предпочтение недвусмысленно было отдано мне. Вова был, без дураков, настоящий красавец-мужчина. Светлоглазый брюнет, баскетболист в сборной английской(!) школы. Умница, интеллигентный, «всё при нём», как говорится. А вот поди ж ты. Ну, что было, то было.
Обе девушки оставили в Москве формальных женихов и собирались, как принято было в те годы, выйти замуж перед окончанием вуза и уехать по распределению замужними дамами. Дипломницы тогда чуть ли не через одну были или беременными, или кормящими. Сексуальная революция на Западе едва занималась, а на нашей благословенной родине до нее оставалось едва ли меньше четверти века. Надеюсь, понятно, что речь идет только об официальном общественном мнении, а не о реальных отношениях мужчин и женщин всех возрастов. Эти-то отношения определяются исключительно законами природы. Они, если и изменяются, то за миллионы лет. А общественные нравы по не вполне понятным причинам иногда меняются в течение жизни одного человека пару раз, чему автору, человеку, мягко скажем, довольно пожилому, пришлось быть свидетелем. Что-то я ударился в философию общественных нравов, это, видимо, фамильное12, пора все же вернуться в город Суворов.
Мирная расслабленная жизнь несла нас, и мы ей не сопротивлялись. Витя Усков был увлечен осадой необыкновенной девушки, по его словам, дочери секретаря райкома партии. Нас он с ней не познакомил, и мы знали о ней только по его красочным и подробным рассказам. Однажды среди ночи явился он навеселе, держа в руке раскупоренную бутылку портвейна. Громким шепотом разбудил каждого из нас, убедил сделать по несколько глотков «из горла», и воодушевленно поведал о полной и безоговорочной капитуляции осаждаемой крепости. Из рассказа, однако, следовало, что капитуляции либо не было вовсе, либо она была не полной, с оговорками и обещаниями. Выслушать Витины дополнительные разъяснения никому из нас не удалось. Под его монолог мы все почти одновременно мирно заснули.
Саня Сермяжко как настоящий моряк, из тех, о которых говорится в эпиграфе (эпиграф для этой публикации я снял, дабы не смущать редакцию), должен был быть абсолютно чужд романтике. А вот и нет! Однажды за ужином он объявил, что у него сегодня ночью свидание с Анной в лесу. И как на грех, в этот вечер разразилась гроза с ливнем. Попытки отговорить товарища от безумной затеи, как говорят военные «оборзеватели», успеха не имели. Мы сдвинули посуду, сняли многострадальную клеенку со стола и вручили ее новому Ромео. Он же вместе с одеялом взял пол-литровую стеклянную банку без крышки(!) с водой и зубной щеткой. Этим он, уходящий в темноту, ливень и грозу, поверг нас, остающихся в тепле сухого светлого помещения, в смешанное чувство удивления и восхищения. Никто не смеялся. О самом свидании Саня не рассказывал. Я, во всяком случае, не слышал ни слова.
Что до меня, то с некоторым сомнением продолжу. Как было уже сказано средоточием светской жизни юной части населения и гостей города Суворова был пляж. Там, кроме песка и воды в неограниченных количествах можно было получить лодку на прокат. Как-то раз я предложил Людмиле такую прогулку. Почти как в песне13:
Окрасился месяц багрянцем,
Где волны шумели у скал.
Поедем, красотка, кататься,
Давно я тебя поджидал.
Кроме бушующих волн, месяца в багрянце и скал все остальное соответствовало диспозиции жестокого романса. Ответ тоже:
С тобою я еду охотно,
Я волны морские люблю.
Дай парусу полную волю,
Сама же я сяду к рулю.
А вот тут нет, к рулю сел я, правда руль на прогулочных лодках не предусмотрен. Сел я просто на банку на самой корме, а полную волю нашему судну дала Люда, севшая визави и взявшая в руки по веслу. Девушка, уроженка южного приморского города, собралась показать класс парной гребли14 (убедительно прошу не подозревать здесь каламбур, он следует за этой фразой).
И показала!
Случись все, как в песне, в свете багряного месяца, конечно, у этой истории был бы банальный и вовсе не трагический финал, придуманный немецким романтиком. Но свет полуденного яркого июльского дня с солнцем на синем безоблачном небе отменил его, именно отменил, а не изменил.
Одета Люда была в бикини — купальный костюм, впервые представленный публике 5 июля 1946 года в Казино де Пари (где же ещё!), через четыре дня после испытания на атолле Бикини двух плутониевых атомных бомб, аналогичных «Толстяку», сброшенному на Нагасаки в августе 1945 года. Костюм состоял из двух раздельных частей — бюстгальтера и трусиков. Название выбрано в пику конкурирующей модели неразделенного купальника, продававшегося под маркой «Атом». На Бикини испытывались устройства, в которых происходило деление атомного ядра. Рекламный слоган купальника из раздельных частей звучал как: «Бикини — разделенный Атом!». За восемь лет считавшийся поначалу неприличным бикини вошел в моду и распространился по всему миру, не исключая СССР.
Бикини сложный комплект одежды, для того чтобы он «сидел» плотно на фигуре нужен очень точный крой и особо эластичная ткань. В СССР с тем и другим было, мягко скажу, фигово. На Люде было самострочное15 ситцевое бикини. То ли сама она его сшила, то ли мама, и в мирной-то пляжной жизни сидело оно «не очень», как тогда говорили. А в интенсивном движении все части костюма как-то сместились, разъехались, и так называемые женские прелести представились миру и граду. Хотел было процитировать Евгения Базарова16, но не решился, не такой уж я нигилист.
Этот перформанс пришелся мне не по нраву, не зашел. Тогда мне и в голову не пришло, что это могло быть провокацией, я почувствовал только неловкость, в которой я же и виноват. Теперь-то я не поручусь, что это не была уловка, дочери Евы коварны и хитры, как их рыжая праматерь. Но тогда эта неловкость отодвинула нас друг от друга и даже разделила чем-то вроде прозрачной стены. Есть расхожее выражение для такой ситуации — химия отношений пропала. Вот при первом знакомстве возникла, а теперь пропала. Прав Иосиф Александрович:
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы17.
Не хватило чувства юмора, не нашел я веселого легкого выхода из ситуации. Возвышенный нрав не позволил что ли? Да теперь-то что об этом.
Как только набрал слово «химия», вспомнилась другая история, похожая только отчасти, зато смешная. Однокурсница моей будущей жены, подруга и соседка по комнате в лестеховском общежитии, по случайному совпадению, тоже Людмила, в весеннюю сессию готовилась к экзамену по какой-то из химий. А они сдавали уйму химий — общую, органическую, физическую, коллоидную и бог знает еще какие. Накануне экзамена она написала шариковой ручкой на обоих бедрах самые важные и трудные формулы. Дело было году в 1967 или 1968. Юбки носили тогда весьма короткие, начинать записи приходилось на приличном расстоянии от коленей. И досталась ей на экзамене формула, записанная ну очень высоко, на границе с областью бикини, как это теперь ханжески называется. Изловчилась Люда, увлеклась переписыванием и не заметила, как подошел к ее столу доцент Лосев, отставной офицер, пожилой, интеллигентный, очень аккуратно и хорошо одетый, усики седые стриженые, преувеличено вежливый. Его реакция была мгновенной и неожиданной, в страшном гневе он зарделся, прямо запламенел (наверняка, гнев вызвал скачок давления), отобрал экзаменационный билет и проорал: «Идите умойтесь!».
Вернемся на пляж города Суворова. Лодочная станция не была там главным аттракционом, эту роль выполняла вышка для прыжков в воду с двумя площадками — на высоте три и пять метров над гладью водохранилища. Вышка — это вызов. У меня был детский опыт прыжка с высоты три метра в пруд в Больших Вяземах, правда, только солдатиком, ногами вниз. Приятели не имели и такого опыта. А вот Игорь Дорофеев, отставной старший сержант, попавший на наш курс не в результате сокращения армии, а отслужив срочную, такой опыт имел. В свое время он вылетел из МЭИ, отслужил по законам, действовавшим с 1949 по 1967 годы, свои три года и восстановился на наш курс.
Он забрался сразу на пятиметровую высоту, встал на край площадки и прыгнул вверх и вперед. Ноги прямые, носки ступней оттянуты, руки разведены в стороны, словом, полетел человек. Почти сразу он сложился под прямым углом, руки над головой, а когда корпус оказался в вертикальном положении, вытянулся в струнку и почти без брызг вошел в воду. Это было прекрасно и заведомо недосягаемо, но хотелось хоть как-то соответствовать.
Я первым прыгнул солдатиком с трех метров, Вова немедленно повторил. Прыгнули еще по разу и еще. Стало скучно, поднялся я на верхнюю площадку, постоял. Посмотрел вниз, мама родная, вода так далеко, хотел спуститься, но была не была, прыгнул. Больше в этот день на вышку не поднимался.
На следующий день пришел, и сразу на верхнюю площадку. А там Дорофеев. Застыдил меня, что ты мол, как малолетка, прыгаешь солдатиком и объяснил, как выполняется самый простой прыжок вниз головой. Я прыгнул все-таки опять солдатиком. Сразу же поднялся на трехметровую площадку и прыгнул головой вперед. Вова пришел, получил мои наставления и тоже прыгнул головой вперед. Попрыгали мы так пару дней, пообвыкли. С пяти метров головой вниз первым прыгнул, как помню, Вова, я за ним. Слава богу, десятиметровой вышки в Суворове не было.
Моряков наших на вышке, вообще, не помню, они этим развлечением демонстративно пренебрегли. А вот с Игорем Дудкиным история особая. У него с детства, видимо, идиосинкразия к прыжкам в воду независимо от высоты. За долгие годы мы с ним где только ни плавали или купались: в Черном море, Волге, Клязьме, Оке, Волхове, Синевире, Ушне, в печально известном бассейне Москва и в десятке неизвестных озер, прудов и речек. И нигде, никогда с берега в воду или с бортика в бассейн он ни разу не прыгнул. А вот в Суворове со страшной неохотой, под жутким психологическим давлением ближайшего окружения прыгнул солдатиком, чтобы от него, наконец, отстали.
На этом, пожалуй, все о Черепети. Осталось попрощаться с персонажами, которые вряд ли появятся в продолжении этих записок, даже если они, эти записки, и последуют.
Наши подводники не удержались в одном строю с нами, перевелись сначала на вечерний факультет, потом на заочный. Виктор успел жениться на комсомольской деятельнице средневысокого полета институтского масштаба. Были мы все во втором по величине зале институтской столовой у них на «комсомольской свадьбе» — обряд, появившийся в начале 20-х, и только-только снова входивший в тренд, после перерыва продолжительностью лет двадцать. Гостей со стороны невесты было вдвое больше чем со стороны жениха. Никаких родителей, дядь, теть, братьев, сестер. Только товарищи по борьбе. В теории — без алкоголя, на практике — не совсем.
Заочникам не положено жить в общежитии, оба они устроились на работу в один из многочисленных ящиков в подмосковном Лыткарино. Саша женился, как и ожидалось, на романтичной девушке, чуть ли не учительнице музыки. Они с Виктором закончили вуз года через три после нас, если не позже. По слухам, Саша стал годам к сорока известным в Москве библиофилом.
Франц Рубен на четвертом курсе не появился, его, видимо, перевели на другой факультет.
Случайно всплывшая на этих страница Людмила из Лестеха вышла замуж за «югослава», то есть за серба, хорвата, словенца, босняка, македонца, черногорца или, не дай бог, за косовара, никто их тогда не различал. Еще женихом он запретил Людмиле общаться с подругой, стало быть, и со мной. Только один раз мы встретились вчетвером в девичьем общежитии, выпили две бутылки балканского белого вина и больше никогда не виделись. На нашей с Галей свадьбе их не было, впрочем, как и нас на их свадьбе. Чем мы с Галей ему не понравились я не знаю, и отнесся к этому абсолютно равнодушно. Галя же переживала и недоумевала очень долго.
Люда же суворовская той осенью несколько раз одна или с Аней навещала меня на моем посту в учебной ТЭЦ МЭИ. Я там раз в неделю по ходу тепловых испытаний турбины должен был в определенные моменты, строго по часам, записывать в журнал наблюдений показания не то двух, не то трех приборов. Уже после окончания вуза мы случайно однажды встретились в метро и поговорили минут пять. Это случилось, скорее всего, летом 1966 года. Оказалось, что она поступила в аспирантуру на свою выпускающую кафедру, и больше о ней мне ничего не известно.
(Продожение следует)
Пимечания:
1 Комплот — заговор врагов, противников чего-либо или кого-либо, не заговор знахаря.
2 Во всех предприятиях и учреждениях, включая учебные заведения, было принято выпускать так называемые «стенные газеты». Обычно один или несколько листов ватмана формата А1 с рукописными или машинописными «заметками» — текстами на местные темы, а также рисунками и фотографиями. В мое время лучшей факультетской газетой МЭИ был ЭвПЭФовский «Электрон», выходивший регулярно, и иногда особо смелые публикации приходил читать чуть ли не весь институт.
3 Завспортсектором — заведующий сектором спортивно массовой работы
4 Заворг — заведующий сектором организационной работы.
5 Это я знаю от своей мамы, а ей ли не знать и ей ли не верить.
6 Комиссионный магазин — магазин, принимающий от продавца товар, выставляющий его в своем торговом зале и продающий, взимая за услугу плату, называемую комиссией (буквально слово комиссия означает поручение). В разное время в СССР комиссия составляла от 7 до 20%. При тотальном дефиците в тоталитаристской стране работники магазина особо дефицитные вещи не выставляли в торговом зале, а придерживали и продавали по завышенной против указанной в договоре с продавцом цене или получали взаимные услуги — качественные продовольственные товары, квалифицированную медицинскую помощь, железнодорожные и авиабилеты, бронь в гостиницы, билеты в театры и концертные залы и т.д.
7 Фомка — фомич, фома, жаргонное название компактного металлического инструмента для взлома навесных замков и дверей, представляет из себя гвоздодёр с отогнутым, приплюснутым и раздвоенным жалом.
8 Это эвфемизм. Как раз в этом месте я употребил бы другое существительное, еще более краткое, но закон этого не позволяет.
9 «Нечаянная Радость» — название почитаемого Русской православной церковью образа Пресвятой Богородицы. Икона получила широкое распространение с середины XVIII века. Трогательную историю см. хотя бы в Wikipedia.
10 От Матфея 6:26-27.
11 Попогребский Алексей Петрович — р. 1972, российский кинорежиссер, сценарист и преподаватель, лауреат премии «Ника», трехкратный лауреат премии «Золотой орел». Сын сценариста и драматурга, моего однокурсника, покойного Петра Алексеевича Попогребского (р. 1937).
12 Младший брат моего отца Эммануил Абрамович Левин, участник Великой Отечественной войны, орденоносец, (1920 — 2013) был более полувека доцентом, а затем профессором кафедры философии.
13 «Окрасился месяц багрянцем» — русская песня в стиле «жестокий романс», написанная композитором Яковом Пригожим (1840 — 1920) на стихи Адельберта фон Шамиссо (1781 –1838) в переводе Дмитрия Минаева (1835 — 1889). Из-за того, что имена авторов после появления песни забылись, песня стала считаться русской народной (Wikipedia). Я подозревал, что песня не вполне народная, слово «багрянец» с головой выдает профессионального литератора, но что автор немец, пусть и французского происхождения, не поверил бы ни за что. В оригинале (1828) баллада называлась Nächtliche Fahrt («Ночная поездка»), там у героини было с собой холодное оружие, и в финале она воспользовалась им сначала для убийства «изменщика коварного» и потом для самоубийства. Одна из самых моих любимых русских песен, главным образом из-за гениального исполнения незабвенной Лидией Андреевной Руслановой (1900 –1973). Вместе с Игорем Дудкиным я слышал ее, уже довольно пожилую, на сольном концерте во Дворце спорта в Лужниках в начале 1960-х. «Окрасился месяц…», «Липа вековая» и, конечно, «Валенки» были в программе.
14 Гребля называется парной, когда каждый из гребцов, сколько бы их ни было, гребет двумя веслами, в противном случае гребля и лодки называются распашными.
15 Сшитое в домашних условиях, не фирменное.
16 Базаров Евгений Васильевич — герой культового в последней трети позапрошлого века романа «Отцы и дети» (1862), написанного И.С. Тургеневым (1818 — 1883).
17 Бродский И.А. (1940 — 1996), «Конец прекрасной эпохи» (1969).
