Назвать себя русской писательницей я не могу, потому что редко пишу на русском, — хотя русский мне ближе всех языков. Немецкий когда-то был тюрьмой, а превращается в родной — хочется сказать — дом. Наверное, он не станет им окончательно — оставаясь скорее рабочим инструментом. Некая дистанция между мной и любым из моих языков присутствует всегда.
Сергей Рождественский, Татьяна Хофманн
[Дебют]«ГРАНИЦА МЕЖДУ НАУЧНЫМ И ХУДОЖЕСТВЕННЫМ ПИСЬМОМ ПОРОЙ ИСЧЕЗАЕТ»
О книгах, о родине и об опыте эмиграции с писательницей и литературоведом беседовал Сергей Рождественский
Спустя несколько десятилетий после «перестроечной» волны эмиграции на книжном рынке Германии одна за другой стали появляться книги, написанные по-немецки выходцами из бывшего Советского Союза. Эти книги часто написаны в автобиографическом ключе, в них воссоздаются семейные истории авторов и картины оставленной родины. Какой видится спустя четверть века родина, претерпевшая за это время существенные преобразования, но оставшаяся неизменной в памяти эмигранта? И что, наконец, заставляет его браться за перо, чтобы воссоздать — нет, не утраченный рай, но утраченный мир? И насколько успешны такие попытки? С этими вопросами я обратился к автору одного из таких текстов, к д-ру Татьяне Хофманн (Цюрих, Швейцария) — прозаику и литературоведу, чья семья в 1990-е гг. эмигрировала из СССР в Германию.
Дебютный роман Татьяны Хофманн «Севастопология»[1] был написан и издан в 2015 году по-немецки, но вскоре (2017) вышел и в русском переводе[2]. Из крымских воспоминаний детства позднесоветского и украинского периодов, рефлексируемых сквозь призму многолетнего опыта проживания в немецкоязычной среде, в книге конструируется образ оставленной родины (Крыма). Созданию его также служат многочисленные западно-восточные пересечения — литературных текстов и исторических фактов, лингвистических конструкций и реалий повседневности. Поэтому мы будем говорить ещё и о том, как в воображаемом пространстве «Севастопологии» удаётся свести воедино прошлое и настоящее, текст и жизнь, Восток и Запад, и как этот жанрово неоднозначный текст связан с новоизданным романом-репортажем «Крым: изыскания на краю Европы»[3].
— Татьяна, мой первый вопрос похож на все те вопросы, с которыми обращаются к писателям с миграционным прошлым: примиряет ли вас творчество с мигрантской судьбой?
— Да, несомненно. Творчество во всех его формах. И все же, моя первая реакция — для примирения с судьбой мне вовсе не обязательно самой быть творчески активной.
Я ещё не пришла к осознанию того, что не могу жить без литературного самовыражения, и поэтому нахожу множество других занятий (например, работу с литературой как материалом для научных исследований), чтобы не погружаться в письмо, которое не удаётся полностью контролировать. Легче наслаждаться книгами других авторов. Бывает страшно погрузиться с головой в творческий процесс: кажется, что этот путь ведёт скорее не к приятию судьбы мигранта, а к её отторжению или другим непредсказуемым вещам. Неприятный парадокс: нуждаешься в литературе и искусстве как в воздухе, любишь писать, но и боишься этого занятия. Я надолго останавливаюсь, торможу себя. Однако, эксперимент удобного молчания прервался — я написала книгу на основе моих поездок в Крым.
— В ней вы сравнили воспоминания с реальностью, и перевели личный опыт на другой уровень, претворяя в литературную форму проблематику встреч Боспорского форума современной культуры и Крымского геопоэтического клуба Игоря Сида. Геопоэтика чувствуется уже и в «Севастопологии». Вы писали её изначально не на русском, а на немецком языке. Почему?
— Потому что тонкости русского языка ускользают от меня, я уже не чувствую, что владею этим языком как немецким, хотя он мне эмоционально ближе, как первый родной. Мне кажется, что когда пишу по-русски, у меня много калек с немецкого. Мне кажется, что моё осознание русского языка как родного ушло вместе с детством. Бывают порывы писать на русском, но это желание упирается в то, что я редко бываю в русскоязычной среде.
Снова почувствовать язык мне помог Игорь Сид, с его стремлением расширять дискуссионное пространство на русском. У меня сложилась ситуация, при которой мой русский язык стал вытесняться, не с кем было разговаривать, и тем самым поддерживать определённый языковой уровень. А письмо требует более высокого уровня языка, нежели речь. По-хорошему, нужно было бы пожить полгода-год в русскоязычной среде, чтобы «вернуть язык». Меня радует то, что «Севастопологию» по-немецки читают в известной степени благодаря её языку, в котором постоянно присутствуют переклички с русским, что требует от читателя опыта двуязычия, или, по крайней мере, удовольствия от языковых игр и смысловых нюансов.
— Исходя из этого, как бы вы себя определили: как русского, украинского, немецкого, еврейского, швейцарского (возможно, русско-украино-немецкого, немецко-еврейского и т. д.) писателя?
— Жёсткое обозначение языковых и национальных рамок нередко обедняет.
Гражданство для меня имеет только прагматическое значение. Насколько я знаю, в нашем случае нельзя было иметь двойное гражданство. Когда мне исполнилось 18, я получила немецкое гражданство, и родители тоже, при этом требовалось отказаться от украинского.
Что точно могу сказать: я никогда не чувствовала себя ни украинкой, ни еврейкой. А чем дольше живу в Швейцарии, тем мне яснее, что я — не немка. Но что и немецкий язык мне уже никогда не покинуть.
Объясню момент вхождения и выхода из «немецкости». Живя в Берлине, после многих неприятных ситуаций в детском, подростковом и взрослом возрасте, чтобы не бросаться в глаза и не резать никому слух своим русским языком, говорила по-немецки и пыталась стать немкой. Я жила в мире мимикрии и понимала, что любой при желании найдёт во мне что-то, что покажется ему «не немецким».
Была возможность переехать в Цюрих — в город, где треть жителей состоит из приезжих с хорошим образованием, от которых никто не ожидает ассимиляции. В Швейцарии четыре государственных языка и множество их региональных диалектов. Швейцарцы живут в разных культурах и говорят на многих языках. Здесь понимают, что я не заговорю ни на одном из их диалектов, которые постигаются только на слух и в детстве. Но всё же я их понимаю, швейцарцам это приятно. Они тогда расслабляются и говорят на диалекте, а не на Schriftdeutsch, как здесь называется швейцарская версия стандартного немецкого. Т.е. и они, и я, пользуясь немецким, остаёмся немного иностранцами друг для друга. И хотя я вряд ли когда-нибудь почувствую себя «настоящей» швейцаркой, меня это нисколько не беспокоит.
Назвать себя русской писательницей я не могу, потому что редко пишу на русском, — хотя русский мне ближе всех языков. Немецкий когда-то был тюрьмой, а превращается в родной — хочется сказать — дом. Наверное, он не станет им окончательно — оставаясь скорее рабочим инструментом. Некая дистанция между мной и любым из моих языков присутствует всегда.
— Правильно ли я понимаю, что вам легче рассказать о том, кем вы не являетесь, чем более-менее однозначно себя представить?
— Вы наверняка знаете, с вашим собственным опытом долгого пребывания за границей, что самоопределение исчерпываться этим опытом не может. Мы живём не только в физической реальности, но и в реальности текстов, воспоминаний, виртуального. У любого человека с миграционным опытом национальные традиции не совпадают с культурной средой, в которой он живёт. Если бы я не уехала бы из Германии в Швейцарию, то при требовании однозначности я бы сказала, что я — немецкая писательница. И, наверное, пыталась бы это усердно доказывать.
Но космополитизм является характерной чертой нашего времени. У меня нет никаких проблем с неоднозначностью самоопределения, моя идентичность — это микст. Это моя поэтика, моя жизненная позициия, моя философия. Мне нравится мой мультилингвизм, который не имеет для меня иного смысла, кроме игры с диссонансами, ассоциациями, звукописью. Всё это — не некая абстракция, это — состояние перманентного мигранта. Я ощущаю себя в большей степени транснациональным писателем.
— Имеет ли для вас значение еврейское происхождение? Вы пишете об этом немного в своей книге, однако еврейским автором себя не ощущаете. Какую роль играла еврейская тема в вашей семье?
— Это странный сюжет, когда ты открыто говоришь о своих еврейских корнях, хотя несколько поколений до тебя это тщательно скрывали (в том числе за девичьей фамилией бабушки, которая, как теперь оказалось, считается дворянской). И это не просто раскрытие темы: благодаря еврейскому происхожению ты попадаещь в Германию. Когда вы спрашиваете о моём еврействе, на первый план выходит тема вины, замалчиваемой истории. Истории не только далёких предков, но и моих родителей, приехавших в Германию ради будущего своих детей.
Я не знала никого из представителей еврейской линии нашей семьи, кроме дедушки по линии матери, его фамилия была Гофман, — я её выбрала и как свою фамилию, и, в русском звуковом варианте, как псевдоним. Научные публикации всегда подписывала той же фамилией, но в её «обратной германизации» — Хофманн (Hofmann). Дедушка говорил на идише, хорошо знал еврейскую жизнь, но он не хотел ни о чём рассказывать — так глубоко был травмирован Второй мировой войной и её еврейскими жертвами. Первая книга посвящена и ему. В какой-то мере, еврейская история моей семьи — это сокровенная история, из которой я вижу и понимаю лишь малую часть. Может быть, стремление к образованию — это моя еврейская черта. Я только с возрастом поняла, что не все родители дают детям такой сильный импульс к получению высшего образования, как тот, который я получила от своих родителей.
— Равнозначны ли для вас в плане творческой реализации ваши художественные тексты и литературоведческие исследования? Или для вас существует определенная иерархия, в которой одна деятельность «выше» другой?
— Да, равнозначны. При этом они как разные музыкальные инструменты или разные виды спорта. Наука занимает много времени, на свободное письмо его остаётся мало. С другой стороны, литературоведение замещает то, что более рискованно: я не хочу быть привязаной к доходам от публикаций и выступлений; и не хочу заниматься ни маркетингом, ни развлечением публики. В моей последней книге граница между научным и художественным письмом порой исчезает — репортаж превращается в роман.
Среди ваших научных исследований я нашёл работы, посвященные Сергею Третьякову и Бертольду Брехту. Чем вызван ваш интерес к этим авторам?
— Мне давно интересны 1920-е и 1930-е годы в искусстве и литературе как Европы, так и России. Это время полно радикальных эстетических экспериментов. Меня привлекают свобода, азарт и мужество их авторов, а кроме того, — их контакты, общение авангардистов из юного СССР и Германии. Они знали друг друга, много общались и вместе плодотворно обновляли эстетические нормы и представления.
Занимаясь Сергеем Третьяковым, я увидела, что его влияние географически простирается до Китая. Он жил в Пекине в середине 1920-х. Там он почерпнул идеи для «левого» театра, и как мне кажется, Брехт отчасти позаимствовал у Третьякова эти новшества, перерабатывая их в своем «условном» театре. Книга Сергея Третьякова «Люди одного костра», его личные связи и реакции на его творчество соединяют Восточную и Западную Европу. Причём я вижу, что через Третьякова эстетические идеи двигались не традиционно с Запада на Восток, а с Востока на Запад. Он познакомил Брехта с авангардистскими концепциями, которые разрабатывались в Советском Союзе. Через Третьякова Брехт подхватил концепцию приёма остранения Шкловского, и превратил его в свой «эффект отчуждения». Рецепция Третьякова в Германии была довольно интересной.
— Что побудило вас к написанию «Севастопологии»?
— Однажды ко мне обратились с просьбой написать эссе о моём детстве для одного сборника, а потом, отклонив его без обоснования, предложили вместо него написать литературоведческую статью о детстве при социализме. Отвергнутый текст вызвал у меня целый пласт неотрефлектированных воспоминаний, которые требовали выхода. Дальше эссе писалось само по себе.
Ещё одной мотивацией стала анахронистичность собственного опыта, — возможно, он окажется для кого-то исторически любопытным некоторое время спустя.
— Чем для вас является Крым? — пространством памяти; пространством, соотносимым с другими пространствами — как своеобразная культурногеографическая матрица; может быть — как «пространство протеста» против движения истории?
— «Пространство протеста» — интересное словосочетание, которым можно описать «упрямство» многих крымчан. Его можно определить как сопротивление украинизации как унитаризации, и решимости осознавать себя русскоговорящим и многонациональным населением, не отрекшимся от советского прошлого.
Крым до 2015-го — в том году я посетила его впервые после эмиграции в 1993 году — был для меня пространством детства. Кроме того, он был геокультурной матрицей в виде так называемого «крымского текста», с которым я имела дело в академическом контексте. К «крымскому тексту» относятся произведения, посвящённые Крыму, на всех возможных языках и во всех медиальных формах. Это мой «остров Крым». Серьёзно, — мне кажется, что эта концепция даёт нам шанс альтеративного, не зацикливающегося на политике подхода к богатому пласту культур на границе Европы и Азии.
Восемь лет назад в Крыму я увидела так мало изменений, что он мне показался музеем конца 80-х — начала 90-х. Второй раз я поехала на полуостров чуть позже со швейцарским приятелем Кириллом Венцином (Cyril Venzin). Он загорелся желанием снять документальный фильм о Крыме путём освещения деятельности Крымского геопоэтического клуба — творческой программы Игоря Сида, реализуемой с 1995 года. Моя книга «Крым: изыскания на краю Европы» сопровождает его фильм Crimea between Art and Crisis[4].
Благодаря работе над книгой и фильмом, я стала также видеть Крым глазами Сида — как диалоговую площадку для общения мировых культур. Крым может и должен быть такой площадкой, и Боспорский форум как крымский исток Крымского клуба — инициатива, несомненно заслуживающая продолжения.
«Крымский текст» включает в себя тексты разных культур, разных стилей и разных эпох. У меня нет претензии на «высокую поэзию», «Севастопология» — это памятник обычному советскому детству, а не некое возвышенное повествование. Я бы использовала здесь термин Игоря Сида «геопоэтика». В этом смысле Крым — это моя маленькая родина, представленная сквозь призму субъективно-мигрантского взгляда.
— Вы смотрите из вашего крымского детства на Цюрих, или наоборот, из Цюриха вглядываетесь в далёкий Крым?
— В памяти особенно ярко живут воспоминания о тех местах, где я чувствовала себя уютно и счастливо. Такие пространства есть у каждого человека. Ощущение комфорта можно вызвать везде, сознательно проецируя благословенные пространства на чужие места. Я связываю оба мира искусственно (мой прошлый — крымский, и нынешний цюрихский). Активная проекция дорогих и приятных мне мест компенсировала мне ускользание первого родного языка. Она помогала мне смириться с тем, что у меня нет родины, и достичь того состояния, которое позволяет не чувствовать себя чужим. Обе книги — и самоанализ, в том плане, что я пытаюсь смотреть на себя в контексте истории, и одновременно психотерапия. Мне нужно было поехать в Крым и увидеть места детства, места личной и коллективной памяти — и начать знакомиться с полуостровом в новой реальности. Эта реальность сохранила в себе многое из советского времени, по крайней мере визуально. Это страшно — но может быть и по-своему красиво, как показывают фотографии Александра Барбуха, которые я включила в книгу.
— Вопрос о вашей семейной истории. В «Севастопологии» есть эпизод, когда родители сжигают фотографии перед отъездом. Как вы думаете, почему они так поступили?
Мои родители никогда не хотели обсуждать тему отъезда, как и свою жизнь до эмиграции. Я поняла, что это частично была отговорка, а частично ложь — что мой отец не сжёг все фотографии, он хотел, чтобы я отстала от него с расспросами. После публикации «Севастопологии» я поехала в Крым, встретилась там с тётей, которая тоже ничего не хотела рассказывать, и нашла у неё семейные фотографии. Я не решилась их использовать в книге, но Кирилл показывает некоторые из них в фильме.
— А с чем связано нежелание родителей рассказывать о своей жизни, об истории семьи?
— Я думаю, что так было легче — не говорить. В каком бы позитивном ракурсе ни подавалась эмиграция — это очень тяжёлый кусок жизни. Не знаю, как это пережили вы; правда, вы уезжали уже в сознательном возрасте, с Интернетом, который позволял поддерживать контакт и с друзьями, и с родными. До эпохи Интернета было иначе. Ты перемещался на другую планету, и уже не было возможности вернуться. Можно писать письма, но для ребёнка, согласитесь, это не лучший способ общения. Рвёшь связи с прошлым, с родиной навсегда. Поэтому сожжение фотографий, отказ от обсуждения — аффирмация разрыва, когда нет возможности соединиться с прошлым. Тогда этот разрыв был огромным насилием над своей душой. А после травмы всегда легче молчать, чем говорить и объяснять, что такое 90-е и почему нам надо было уезжать из Крыма.
— В вашей книге упоминаются авторы, писавшие о Крыме, такие как Пушкин, Волошин, Аксёнов и др. Какое место занимает ваша книга в «крымском тексте», к кому примыкает и от кого отталкивается?
— Об этом не мне судить. Она ни к кому намеренно ни примыкает и ни от кого не отталкивается. А какое место она занимает в «крымском тексте», это решать читателям и литературоведам.
— Из опыта вашего общения с читателями: как воспринимали «Севастопологию» в России, Украине, Крыму, немецкоязычном пространстве?
— В Берлине была большая презентация после выхода из печати, а в Москве маленькая, организованная в Библиотеке иностранной литературы. В Москве после презентации состоялась интересная дискуссия с писателем Игорем Клехом и с переводчицей Татьяной Набатниковой.
Некоторые читатели присылали мне по электронной почте отзывы. Многим понравилась именно языковая сторона книги.
С теми, кто ко мне обращался, в некоторых случаях развилось доброжелательное общение, в том числе с Кириллом, — он сказал, что читая книгу, уже видел фрагменты для будущего фильма.
Предполагаю, что ни «Севастопология», ни «Крым: изыскания на краю Европы» не вписываются, так сказать, в историческую конъюнктуру. Поэтическое внимание к полуострову ни в 2015, ни в 2022 году не вписывалось в рамки политического маркетинга.
Особенно анахроничной кажется вторая книга, потому что история стремительно и непредсказуемо развивается дальше, а я пыталась зафиксировать, так сказать, пробу атмосферы после 2014 года. Эта этнография Крыма, увы, некими читателями воспринимается как часть политического нарратива: они смотрят на неё уже только на фоне войны. Достаточно одного слова, чтобы и книга и я оказались в мощном дискурсе идеологии. Так, меня осуждают за выбор терминов, как например «референдум» вместо «псевдореферендум», и за цитаты, выражающие несогласие с украинской политикой по отношению к Крыму. Меня критиковали уже и за то, что в книге больше мужчин, чем женщин, и что книга о деятелях культуры — по-немецки «Kulturschaffende». Это слово, оказывается, было использовано национал-социалистами! Как и сам немецкий язык, хотелось мне ответить… Но вместо этого я решила немного поиграть с неполиткорректностью и демонстративно отказалась в книге от сегодняшних гендерных нормативов и общепринятой конъюнктуры в целом.
Отвечая на ваш вопрос: я очень надеюсь на общение с читателями! Кроме того, и на их общение между собой, — возможно, даже на следующем Боспорском форуме современной культуры. Именно о нём книга «Крым: изыскания на краю Европы». На сегодня Боспорский форум выглядит утопией. Но это утопия, приближающая более гуманистическую реальность, возобновляющая творчество в Крыму вне политических нарративов.
— «Смириться с тем, что у меня нет родины», — сформулировали вы. Но существует ли такое пространство, которое вы могли бы назвать своей родиной?
— Социальное пространство с семьей, друзьями и коллегами. И некая тихая внутренняя музыка, которая, быть может, и является истинной связью с миром.
Цюрих 12.02.2023
Литература
[1] Sewastopologia. — Berlin: Edition FotoTapeta, 2015. — 272 с. — ISBN 978-3-940524-36-2
[2] Севастопология [пер. с нем. Т. Набатниковой]. — СПб.: Алетейя, 2017. — 221 с. — ISBN 978-5-906910-76-9
[3] Krim – Erkundungen am Rand Europas. — Berlin: Edition Noack & Block, 2022. — 338 с. — ISBN 978-3-86813-149-9 https://library.oapen.org/handle/20.500.12657/58418
[4] Сайт проекта: https://crossroadscrimea.com
