ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Когда Бабель и Пирожкова ехали в Гагры в открытом легковом автомобиле, то их внимание привлекла мчавшаяся навстречу черная машина с зарешеченным окном. Приехав в Гагры, они узнали, что прямо на съемочной площадке арестовали Николая Эрдмана.

Елена Погорельская, Стив Левин

 

БАБЕЛЬ

(продолжение. Начало в №4 альманаха «Еврейская старина» за 2021, затем в №1/2022 «Заметок» и сл.)

Возвращение в СССР

10 июля 1933 года Бабель написал в Бельгию:

«Срок отъезда в Москву еще не определил, но торопиться надо. До зарезу надо увидеться с Горьким, который в августе уедет обратно в Сорренто, надо обеспечить себе возможность приехать еще раз за границу». Выехал он из Парижа в конце августа, и 1 сентября сообщал уже из Москвы: «Приехал благополучно, если не считать того, что в Варшаве меня выбросили с поезда (последний отрезок билета оказался неправильно перечеркнутым), очень весело провел день в нашем полпредстве и затем проследовал дальше. Все благополучно. <…> Я осматриваюсь. Es was höchste Zeit[1] приехать. Слухи здесь ходили нелепые, но зловещие».

Тем временем в Москве А. Н. Пирожкова, уволившись из Гипромеза, на время устроилась на работу в Главное военно-мобилизационное управление. Незадолго до приезда Бабеля вместе с Розой Александровной Дрейцер, сестрой Е.А. Дрейцера, с которой, как и со всем их семейством, была тесно связана весной и летом 1933 года, она собиралась на Кавказ, к морю.

«Накануне моего отъезда на Кавказ из Парижа возвратился Бабель, — рассказывает Антонина Николаевна. — Он приехал один, без семьи. Я не встречала его на вокзале, и мы увиделись после того, как я вернулась домой с работы. Первая встреча была какой-то настороженной с обеих сторон, но вечером того же дня Бабель пригласил меня на спектакль „Интервенция“ в Вахтанговский театр. <…> Пьеса, написанная Львом Славиным, была поставлена отлично»[2].

21 сентября Бабель написал сестре:

«Жизнь налаживается. Читал доклад о заграничной поездке — хуже, чем мог бы это сделать. В газетах переврали, но это неизбежно». Речь шла о встрече с московскими журналистами в редакции «Вечерней Москвы», которая состоялась 11 сентября. Помимо газетных отчетов сохранилась полная стенограмма выступления Бабеля, которая цитировалась выше[3]. Наибольший интерес представляют его литературные впечатления, особенно мнение о дебютном и самом известном романе Луи-Фердинанда Селина «Путешествие на край ночи» («Voyage au bout de la nuit»), вышедшем в Париже в 1932 году, и об Андре Мальро:

О Золя и Мопассане ничего не слышно. Национальные писатели теперь там — Флобер и Бальзак. Последний был самым великим авансистом нашей планеты. В музей пришла старуха предъявлять векселя. Она получила какое-то наследство, и там были векселя Бальзака.

Появилась у них необыкновенно показательная книжка. Здесь, кажется, писали об этом. Это «Путешествие на край ночи». Стоит выучиться французскому языку, чтобы прочитать ее. Она написана одним доктором, которому пятый десяток пошел. В книге полторы тысячи страниц. Этот доктор отнес книгу Леону Доде, которого у нас незаслуженно не знают, и при помощи последнего эту книгу выпустили, но, конечно, ее сократили до 700 страниц. Когда вы читаете эти 700 страниц, то у вас такое впечатление, что этот человек может написать и четыре тысячи страниц. Это книга о его жизни. У человека скопилось такое количество злобы, в книге все изложено так злобно, что страшнее этого ничего нет. Вы читаете эти 700 страниц, отрываясь, потому что это очень мучительно. Эта книга становится наваждением. Там обвинительный акт современной цивилизации. Эта книжка выйдет в скором времени у нас[4]. Ее нужно получше перевести. Книжка резко анархична. <…>

Французы от нашей литературы не в восторге. Пишут они здорово. Они могут написать какой-нибудь пустой разговор, неинтересный, на 24 листах, который вы будете с интересом читать. Мы во Франции имеем успех как советские граждане. Наши рывки в литературе их немного отшивают. И там, в стране, где вещи делаются хорошо, чувствуешь страшную ответственность. Чувствуешь, что каждая наша плохая книга, которая доходит туда, — это контрпропаганда. Об этом нам надо думать много. Повышать качество, квалификацию. Их интересует содержание наших книг. Их интересует советская Россия и мало интересует советское искусство. <…>

Там роман переживает большой кризис. Они больше теперь пишут репортажи. Там есть интересный писатель, человек, произведший на меня наибольшее впечатление, — Андре Мальро, который пишет о китайской революции[5]. Это один из будущих столпов французской литературы. Он пользуется в работе всеми приемами. Знает всё. Он переводится.

Бунина я читал только отрывки из «Жизни Арсеньева». Это автобиографический роман <…>.

Мережковский — кандидат на Нобелевскую премию. Он отошел в доисторический век. Говорят, что он вечен.

Жизнь Куприна кончается трагично. Он заведует какой-то библиотекой…[6]

Как подметил Г. Фрейдин, Бабель говорил, к примеру, о Л.-Ф. Селине «как о величине, неизвестной его аудитории»[7], в то время как «Интернациональная литература» в № 4 за 1933 год начала печатать «Путешествие на край ночи» в переводе Эльзы Триоле, а «Литературная газета» откликнулась на это культурное событие большой статьей[8]. Бабель, только что вернувшийся из-за границы, вероятно, об этих публикациях еще не знал, хотя он сделал оговорку: «Здесь, кажется, писали об этом».

«Страна чудес» Кабардино-Балкария

В процитированном выше письме от 21 сентября 1933 года Бабель извещал сестру: «Переделываю теперь „труд“, написанный в Париже, конец там вышел неудачен. Освободиться бы от этого, тогда дорога открыта — можно заняться множеством интересных дел. Посылают в командировку на Сев<ерный> Кавказ и Украину. Возможно, побываю в Одессе». О каком начатом в Париже «труде» могла идти речь, неясно, можно только предположить, что это было что-то из заказных работ. А командировала Бабеля на Северный Кавказ редакция газеты «Правда» для написания очерков о Кабардино-Балкарии.

Антонина Николаевна вспоминает, как узнав о том, что она собирается в дом отдыха в Сочи, Бабель посоветовал ей в свободное время поездить по кавказскому побережью и сам захотел показать ей это побережье, а еще Минеральную группу и Кабардино-Балкарию:

«…В сентябре 1933 года (речь может идти о самом конце сентября, так как до этого Бабель выехал в Ростов. — Авторы) я встретила Бабеля на сочинском вокзале, и мы отправились на Ривьеру, чтобы снять на несколько дней номера в гостинице. Устроившись, обсудили маршрут. Сначала решили поехать на машине в Гагры — там велись съемки картины „Веселые ребята“ по сценарию Эрдмана и Масса. В этой картине снимался Леонид Утесов. Из Гагр было намечено поехать в Сухуми, а оттуда добираться до Кабардино-Балкарии»[9].

Когда Бабель и Пирожкова ехали в Гагры в открытом легковом автомобиле, то их внимание привлекла мчавшаяся навстречу черная машина с зарешеченным окном. Приехав в Гагры, они узнали, что прямо на съемочной площадке арестовали Николая Эрдмана. Позже выяснилось, что везли его не в той черной машине, а в обычном рейсовом автобусе. Хотя настроение всех участников съемочной группы было подавленным, работа над картиной продолжалась. Бабель и Антонина Николаевна пропадали на съемках, «наблюдая, как снимают то Утесова, то Орлову, то как без конца бултыхается в воду очень милая актриса Тяпкина»[10].

В Гаграх Бабель встретился с Нестором Лакобой, председателем ЦИК Абхазии. Из Гагр Бабель и Пирожкова переехали в Сухуми, а затем, по свидетельству Антонины Николаевны, пароходом добрались до Туапсе, чтобы поездом поехать в Кабардино-Балкарию. Видимо, по дороге они вновь останавливались в Сочи, так как 19 октября оттуда Бабель послал в Бельгию открытку, извещавшую родных о том, что сегодня он едет в Нальчик. Для того чтобы добраться в столицу Кабардино-Балкарии, нужно было сделать пересадку на станции Прохладная.

«Поезд пришел туда поздно вечером, когда в станице все уже спали, а отправлялся он в Нальчик утром, — рассказывает Антонина Николаевна. — Мы оставили вещи на вокзале и налегке пошли по улицам, выбрали удобную скамью под деревом и просидели на ней всю ночь.

Ночь была теплая, светлая от луны, тополя серебрились, пахло пылью и коровами. Когда взошло солнце, мы отправились на базар. „Лицо города или села — его базар, — говорил мне Бабель. — По базару, по тому, чем и как на нем торгуют, я всегда могу понять, что это за город, что за люди, каков их характер. Очень люблю базары, и, куда бы я ни приехал, я всегда прежде всего отправляюсь на базар“»[11].

Сев в поезд на станции Прохладная, они через несколько часов добрались до Нальчика.

21 октября Бабель сообщал родным: «Совершил великолепное путешествие: Ростов — Гагры — Сухум — Нальчик. Погода все время упоительная. В Нальчике рассчитываю задержаться — я здесь по командировке Правды: материал, похоже, будет обильный. Чувствую себя хорошо, все время купался».

А далее из письма в письмо он в самых радужных красках рисует положение дел и свое пребывание в Кабардино-Балкарии.

29 октября:

«Живу в благословенной стране — езжу с „хозяином“ ее по горам и долам, вспугиваем волков и зайцев, ловим лососей в Тереке. Все дышит здесь изобилием, какого много лет не было. Урожай баснословный, стройка везде кипит, здесь и жить радостно. Постараюсь здесь пробыть как можно дольше: материал и для нас, и для заграницы можно собрать необычайный. Из-за всех этих странствий текущие дела маленько запустил — постараюсь наверстать». (Хозяин «благословенной страны» — это первый секретарь обкома партии Бетал Эдыкович Калмыков.)

8 ноября: «Я все ношусь по области (Кабардино-Балкарской), жемчужине среди советских областей — и никак не нарадуюсь тому, что приехал сюда. Урожай здесь не только громадный, но и собран превосходно, — и жить, наконец, в нашем русском изобилии приятно. Был в горах — у подножия Эльбруса (все плакал, что семейство мое не видит этих красот), кочую по казачьим степям, скоро собираюсь обосноваться на одном месте, чтобы возобновить потерянную связь с миром. Думаю, что при правильном использовании и настоящем изучении нынешняя моя поездка может дать большие результаты и даже в смысле свидания с семьей в конечном счете».

 12 ноября:

«Работать еще не начинал, все кочую по этой стране чудес. Сегодня уезжаю в немецкий колхоз (один из богатейших и благоустроеннейших колхозов края), там возьмусь за ум.

Ездили с Евдокимовым и Калмыковым — убили несколько кабанов (без моего участия, конечно), на высоте 2000 метров, среди альпийских пастбищ и на виду у всего Кавказского хребта — от Новороссийска до Баку — жарили шашлык, несколько дней пробыл в балкарском селении, у подножия Эльбруса, на высоте 3000 метров, первый день дышать было трудно, потом привык. Посылаю снимки этих мест (с нами был фотограф).

Физически, как и полагается в этих условиях, чувствую себя хорошо, только страшно скучаю по семейству, без Наташи жить трудно, и беспокоиться обо всех вас — стало для меня профессией».

4 декабря:

«Бесценная мамашенька. Получил письмо от 25.XI со вложением личности (очень удачно получившейся). Что же касается среднего возраста — то унывать нечего, у нас ты была бы в моде. Завтра, например, открывается второй областной съезд стариков и старух, они теперь главные двигатели колхозного строительства, за всем надзирают, указывают молодым, ходят с бляхами, на которых написано — „инспектор по качеству“, и вообще находятся в чести. Такие съезды созываются теперь по всей России, гремит музыка, и старикам аплодируют. Придумал это Калмыков, секретарь здешнего обкома партии (у которого я гощу), кабардинец по происхождению, а по существу своему невиданный великий новый человек. Слава о нем идет уже полтора десятилетия, но все слухи далеко превзойдены действительностью, с железным упорством и дальновидностью он превращает маленькую горную полудикую страну в истинную жемчужину…»

Антонина Николаевна нарисовала словесный портрет Калмыкова:

«Бетал Калмыков был высокого роста, довольно плотный и широкоплечий, с круглым скуластым лицом и раскосыми карими глазами. Одевался он в серый костюм из простой ткани, которая называлась тогда „чертовой кожей“, — брюки-галифе и рубашка с глухим воротником, подпоясанная узким ремешком. На ногах — сапоги из тонкого шевро, а на голове — кубанка из коричневого каракуля с кожаным верхом. Он почти никогда, даже за столом, не снимал своей кубанки, и только однажды я увидела его без шапки: он был лыс. Очевидно, своей лысины он стеснялся»[12].

Через год с небольшим Бетал станет гостем писателя в Москве; 3 февраля 1935 года Бабель писал в Бельгию:

«В Москве — Съезд Советов; из разных концов земли прибыли мои товарищи — Евдокимов с Сев<ерного> Кавказа, из Кабарды — Калмыков, много друзей с Донбасса. На них уходит много времени. Ложусь спать в четыре-пять часов утра. Вчера повезли с Калмыковым кабардинских танцоров к Алексею Максимовичу, плясали незабываемо».

Калмыков возглавлял Кабардино-Балкарский обком ВКП(б) с 1930 года. Но еще в 1921–1924 годах он руководил карательными операциями на Кавказе, когда под видом борьбы с бандитизмом уничтожались все подозрительные для новой власти люди. С 1937 года он, став депутатом Верховного Совета СССР, вошел в состав особой тройки, созданной по приказу НКВД СССР от 30 июля 1937-го, и участвовал в сталинских репрессиях.

Современные историки отрицательно оценивают деятельность Бетала Калмыкова и даже называют его палачом Кабардино-Балкарии, уничтожившим вначале интеллигенцию, а затем зажиточное крестьянство[13]. Но, что было характерно для сталинской эпохи, палачи становились жертвами и разделяли участь совсем невинных людей, уничтоженных режимом. В ноябре 1938 года Калмыков был арестован по обвинению в создании в 1927-м контрреволюционной организации в Кабардино-Балкарии и в подготовке терактов. 26 февраля 1940 года его приговорили к высшей мере, 27-го —расстреляли. (Так получилось, что суд над Калмыковым состоялся ровно через месяц после суда над Бабелем, и привели приговор в исполнение ровно через месяц после расстрела Бабеля.) В 1954-м Калмыков был реабилитирован.

В 1930-е годы Калмыков достиг действительно блестящих результатов колхозного строительства в возглавляемой им области, другой вопрос — какими средствами. И наверняка, принимая у себя Бабеля, он демонстрировал весь арсенал восточного радушия и гостеприимства (не будем забывать и того, что писатель был командирован «Правдой» для написания очерков о Кабардино-Балкарии). Неудивительны поэтому высокие оценки, дававшиеся Бабелем в письмах родным; но возможно также, что он не хотел (и, конечно, не мог) посвящать их во все нюансы. Впрочем, восторженное отношение к себе Калмыков вызывал у многих писателей. Например, по свидетельству Вениамина Каверина, Николай Тихонов

«любил рассказывать о Бетале Калмыкове, гордился его дружбой, с восхищением рассказывал о его своеобразном характере и его хладнокровном мужестве, о рыцарской чести, о лавине энергии, с помощью которой он преобразил свою родину — Кабардино-Балкарский край» (что, однако, не помешало Тихонову сразу после ареста Калмыкова считать того уже не рыцарем, а «американским шпионом»[14]).

Вернемся в конец 1933 года. Проводив Антонину Николаевну в Москву, Бабель 9 декабря на некоторое время переезжает из Нальчика в станицу Пришибская, «еще более глухое место», куда письма идут «„на почтовых“ и получаются с громадным опозданием» (из письма родным от 19 декабря). Пирожковой запомнилось одно письмо, отправленное ей Бабелем из этой станицы:

«Живу в мазаной хате с земляным полом. Тружусь. Вчера председатель колхоза, с которым мы сидели в правлении, когда настали сумерки, крикнул: „Федор, сруководи-ка лампу!“»[15].

Одна из трагедий революции, Гражданской войны и коллективизации, которую наблюдал и переживал Бабель, — разрушение традиций и прежнего уклада жизни. Во времена польской кампании, 30 июля 1920 года, в Бродах, он, как мы помним, с тоской отметил в дневнике: «…была тихая и<,> главное<,> исполненная традиций жизнь». Похожая мысль есть в одном из конармейских рассказов: «Быт выветрился в Берестечке, а он был прочен здесь». И в радужно рапортующих по тону письмах из «страны чудес» можно между строк прочитать о его сожалении об исчезнувшем в ходе коллективизации укладе.

«Живу в коренной чистокровной казачьей станице, — писал он матери и сестре из Пришибской 13 декабря. — Переход на колхозы происходил здесь с трениями, была нужда, но теперь все развивается с необыкновенным блеском. Через года два мы будем иметь благосостояние, которое затмит все, что эти станицы видели в прошлом, а жили они безбедно».

Еще 9 декабря 1933 года из Нальчика Бабель сообщал Исааку Лившицу о том, что получил «из обкома материалы по Кабардино-Балкарской области, материал выдающегося интереса. Общеизвестно, что здесь даны непревзойденные образцы колхозного строительства. Можно бы к лету приготовить ряд очерков полубеллетристического, полустатейного характера». Однако эти планы остались нереализованными. Никаких очерков или корреспонденций в «Правде», которой он был командирован на Северный Кавказ, также не обнаружено.

Но все же материал Бабель, судя по всему, собрал и о самом Бетале, вероятно, писать намеревался. Алексей Александрович Болотников, с конца 1933 года ответственный редактор «Литературной газеты», а в 1935-м приглашенный на работу в ЦК ВКП(б), 5 февраля 1936-го обратился с просьбой к Горькому:

«Дорогой Алексей Максимович!

Как я уже писал Вам в октябре, одним из разделов альманаха „Творчество народов СССР“ являются биографии знаменитых людей прошлого и настоящего. В 1 № Альманаха было бы неплохо дать биографию Бетала Калмыкова. У Бабеля имеется о нем богатый материал, на основании которого он мог бы дать нам небольшой рассказ до 1 листа, но он связан договором с изданием „Люди двух пятилеток“ и без Вашего согласия для нас этого делать не будет.

Не найдете ли Вы возможным дать такое согласие, конечно, без ущерба для „Людей 2-х пятилеток“.

Горячий привет

Ваш А. Болотников»[16].

Наряду с Александром Афиногеновым, Михаилом Зощенко, Всеволодом Ивановым, Константином Паустовским, Андреем Платоновым, Александром Фадеевым, Константином Фединым и другими писателями Бабель входил в состав коллектива, работавшего над книжной серией «Две пятилетки»[17], возможно, именно в связи с этим он был послан «Правдой» на Северный Кавказ. 5 мая 1935 года «Литературная газета» поместила отчет о встрече Бабеля с коллективом редакции «Двух пятилеток», из которого становится понятным, что он должен был писать именно о Кабардино-Балкарии и Калмыкове. Однако сведениями о том, что реально было сделано Бабелем для этого коллективного труда, мы не располагаем.

Если от замысла книги о коллективизации на Украине осталось два рассказа драматического («Гапа Гужва») и трагического («Колывушка») характера, то о внешне благополучном колхозном строительстве в Кабардино-Балкарии Бабель, насколько известно, не напечатал ни строчки. Возникает невольная параллель с работой над «Конармией»: вспоминаются невыполненные обещания Бабеля Дмитрию Фурманову дать «положительное о коннице»[18], образ политработника и еще многое о Красной армии. Вспоминаются и слова писателя, сказанные редактору книги: «Но уж не так оно у меня выходит солоно, как то, что дал. Каждому, видно, свое»[19].

Во время следствия в собственноручных показаниях Бабель, одновременно оправдывая и обвиняя себя, писал:

«Я хотел написать книгу о коллективизации, но весь этот грандиозный процесс оказался растерзанным в моем сознании на мелкие несвязанные куски.

Я хотел написать о Кабарде и остановился на полдороге, потому что не сумел отделить жизнь маленькой советской республики от феодальных методов руководства Калмыкова»[20].

И все же один кабардинский след есть в рассказе «Колывушка». Речь идет о реплике председателя колгоспа (колхоза) Житняка, обращенной к заглавному герою:

«— Тебя убить надо, — прошептал он, догадавшись, — я за пистолью пойду, унистожу тебя…» «Как обычно, политика спрятана у Бабеля в поэтике, в невинных с виду мелочах нарратива, — замечает Михаил Вайскопф. — Удивляет тут странная ошибка в роковом слове — немотивированная замена ч на с, хотя в других словах Житняк их вовсе не путает»[21].

Разгадка обнаруживается в воспоминаниях Пирожковой:

«Бабель присутствовал в обкоме на специальном совещании инструкторов, которые отправлялись в Балкарию, чтобы ликвидировать те пятнадцать процентов единоличных хозяйств, что там еще остались. Возвратившись, Бабель повторил мне речь, произнесенную Беталом перед инструкторами:

„Побрякушки, погремушки сбросьте, это вам не война. Живите с людьми на пастбищах, спите с ними в кошах, ешьте с ними одну и ту же пищу и помните, что вы едете налаживать не чью-то чужую жизнь, а свою собственную. Я скоро туда приеду. Я знаю, вы выставите людей, которые скажут, что всё хорошо, но… выйдет один старик и расскажет мне правду. Если вы всё хорошо устроите, то с каким приятным чувством вы будете встречать день 7 ноября! Если же вы всё провалите… унистожу, унистожу всех до одного!“ (Хорошо говоря по-русски, Бетал некоторые слова немного искажал.)

— Угроза была нешуточной, инструкторы побледнели, — закончил Бабель свой рассказ»[22].

В таком случае работа над «Колывушкой» могла быть завершена не ранее октября-декабря 1933 года, то есть того времени, когда Бабель находился в Кабардино-Балкарии.

В Горловке

Вечером 26 декабря 1933 года из Пришибской Бабель вернулся в Нальчик, а 29-го уехал в Горловку. Он рассчитывал вернуться в Пришибскую и, возможно, заехать в Харьков, но планы эти не осуществились.

Тем временем в Москве Антонина Николаевна «снова попала в окружение своих друзей и знакомых», но все они показались ей «неинтересными». «Я поняла, что очень скучаю без Бабеля, — признавалась она. — А незадолго до Нового года я получила письмо из Кабардино-Балкарии, в котором Бабель писал: „Я человек суеверный и непременно хочу встретить Новый год с Вами. Подождите устраиваться на работу и приезжайте 31-го в Горловку, буду встречать“»[23].

«…Бабель встретил меня в Горловке, — продолжает Пирожкова, — в дубленом овчинном полушубке, меховой шапке и валенках и повез к Вениамину Яковлевичу Фуреру, секретарю Горловского горкома, у которого остановился.

Вечером Бабель вдруг мне сказал: „Когда Вы сошли с поезда, у Вас было лицо Анны Карениной“. Очевидно, он понял, что во мне по отношению к нему произошла перемена. Мы объяснились, и я согласилась жить в будущем вместе.

Мы встречали Новый год втроем: Фурер, Бабель и я. Жена Фурера, балерина Харьковского театра Галина Лерхе, приехать не смогла»[24].

Бабель, как всегда, хотел как можно больше увидеть своими глазами. В Горловке он, несмотря на мучившую его с конармейских времен астму, решил спуститься в шахту, чтобы посмотреть на работу забойщиков. К нему присоединился приехавший туда писатель Ефим Зозуля. В спуске участвовала и Антонина Николаевна, которая вспоминала об этом довольно подробно:

В душевой мы переоделись в шахтерские комбинезоны, на грудь каждому из нас повесили лампочку и в клети с «ветерком» спустили на горизонт 630. С нами был инженер и начальник смены. Разрабатывался наклонный, под углом 70 градусов, пласт угля толщиной около двух метров, расположенный между горизонтами 630 и 720.

В очень небольшое отверстие первым спустился инженер, потом я, затем начальник смены, Бабель и последним Зозуля. Спускаться пришлось в полутьме, при свете наших довольно тусклых лампочек; воздух был насыщен угольной пылью, она сразу же забила нос, рот, глаза. Бревна, распирающие породу там, где пласт угля был уже выработан, располагались на расстоянии примерно полутора метров одно от другого, поэтому спуск был чрезвычайно сложным для меня, приходилось все время пребывать в каком-то распятом состоянии, стараясь вытянуться как можно больше. При этом было совершенно нечем дышать и почти ничего не видно. Руки и ноги вскоре онемели, сердце заколотилось, и я была в таком отчаянии, что готова была опустить руки и упасть. Но идущий впереди все-таки помогал мне — просто брал мою ногу и с силой ставил ее на бревно. Поневоле руки мои отрывались от верхних бревен. Вдруг я коснулась спиной породы и почувствовала облегчение. Опираясь, спускаться было уже много легче, но никто раньше об этом мне не сказал. Волнуясь за Бабеля (рост его ненамного превышал мой, к тому же он страдал астмой), я просила идущего за мной начальника смены помочь ему и сказать, чтобы он опирался спиной.

Справа от нас рубили уголь — он сыпался вниз; везде, где были рабочие, ругань стояла невообразимая. Это было традицией, без этого не умели добывать уголь. В одном месте мы передвинулись ближе к забою. Уголь искрился и сверкал при свете лампочек. Это был настоящий антрацит.

Бабель с забойщиками не разговаривал: очевидно, говорить ему было трудно. Я взглянула на него. Лицо его было совершенно черное, как и у всех, белели только белки глаз и зубы. Он тяжело дышал. Мы начали спускаться дальше; показалось, что стало легче, может быть, стал более пологим пласт. Последние несколько метров съехали просто на спине в кучу угля и чуть-чуть не угодили в вагонетку. Спустившись по приставной лесенке, мы оказались в довольно большой штольне, потолок и стены ее были побелены и воздух чист. Как ни предупреждал начальник смены откатчиков: «Тише — женщина!» — мат не прекращался. А какой-то веселый паренек, увидев, что появились гости, с восторгом закричал:

— Идите в насосную, вот где ругаются, красота!

Бабель сказал:

— Там, в насосной, более образованные люди, поэтому и ругань изысканней!

Смысл ругательств здесь полностью утрачивался, оставалась только внешняя форма, не лишенная изобретательности, даже поэтичности: в насосной виртуозно ругались стихами, кто под Пушкина, а кто под Есенина — можно было различить размер и стиль.

Поднялись на поверхность и пошли отмываться в душевую, где вода была какая-то особенная — конденсат отработанного пара, поэтому уголь смывался очень хорошо. У всех остались только ободки вокруг глаз, они отмылись лишь через несколько дней. Сели в машину и поехали осматривать коксохимический завод. <…> Я ходила с трудом, так ныло у меня всё тело, особенно трудно давались спуски и подъемы — хождение по этажам.

Лицо Бабеля было спокойно и вид такой, как будто он и не проходил только что через угольный ад. Он всем интересовался и задавал инженеру вопросы[25].

Исаак Бабель Портрет работы Владимира Милашевского. 1932–1933. ГЛМ

О спуске в шахту Бабель писал из Горловки матери и сестре 8 января 1934 года:

«Так был подавлен новыми впечатлениями, что и писать не мог. Действительно, это был пробел в жизни — не знать Донбасса. Спуск в шахту, в забой, в уступы, где вырабатывается уголь, — потряс меня. Думаю, что в этот край придется еще вернуться. На всем — на рабочих, на инженерах — особый колорит, очень меня привлекающий. Жду сведений из Москвы. Возможно, меня туда до февраля и не вызовут, тогда съезжу снова в Кабарду, в Нальчик, продолжить „исследование“. Если поеду — буду вам телеграфировать. Здесь я живу у местного начальства, старинного и верного моего приятеля. К сожалению, все время вращался в Горловском районе, заносы мешают проехать на машине дальше. Морозы большие, да еще с ветром, но выношу я их хорошо, видно, закалился в Кабарде, о климате ее все-таки вспоминаешь с сожалением».

В Донбасс Бабель вернется почти через два года, в декабре 1935-го[26].

«Местное начальство» — это секретарь Горкома партии В. Я. Фурер, с которым Бабель и Антонина Николаевна встречали Новый год.

«Он был очень красив, — писала о Фурере Пирожкова. — Высокий, хорошо сложенный, с веселыми светлыми глазами и белокурой головой. „Великолепное создание природы“, — говорил про него Бабель.

Фурер был знаменитым человеком, о нем много писали. Прославился он тем, что создал прекрасные по тем временам условия жизни для шахтеров и даже дорогу от их общежития до шахты обсадил розами. Бабель говорил:

— Тяжелый и грязный труд шахтеров Фурер сделал почетным, уважаемым. Шахтеры — первые в клубе, их хвалят на собраниях, им дают премии и награды; они самые выгодные женихи, и лучшие девушки охотно выходят за них замуж»[27].

В 1935 году в Партиздате вышла небольшая книжка Фурера «Новая Горловка. Записки партработника», которую он писал в 1934-м. Однако всех своих планов по благоустройству Горловки Фуреру осуществить не довелось, так как он был вызван на работу в Москву. Осенью 1936 года Вениамин Яковлевич застрелился у себя на подмосковной даче.

15 января 1934-го Бабель в письме матери уточняет планы, из которых становится ясным, что в Нальчик ему съездить еще раз пока не придется:

«Дорогая мамашенька. Мне переслали из Нальчика письмо твое от 23/XII, пишите теперь в Москву — буду там числа 25/I, скопилось много литературных и театральных дел. <…> Как видите, я много странствую и пытаюсь работать в то же время. Страна переживает такие неслыханные и величественные изменения, контуры будущего начинают вырисовываться с осязательностью — теперь привально нельзя сидеть на месте и не изучать этого единственного в мире процесса».

Наконец перед отъездом из Горловки, 20 января 1934-го, он написал родным:

«Сижу на чемодане, поэтому краток. Очень правильно сделал, что побывал в Донбассе, край этот знать необходимо. Иногда приходишь в отчаяние — как осилить художественно неизмеримую, курьерскую, небывалую эту страну, которая называется СССР». И уже привычно добавляет: «Дух бодрости и успеха у нас теперь сильнее, чем за все 16 лет революции…»

(продолжение следует)

[1] Самое время (нем.).

[2] Пирожкова А. Н. Я пытаюсь восстановить черты. С. 193.

[3] ОР ИМЛИ. Ф. 86. Оп. 1. Ед. хр. 6.

[4] В январе 1934 года сокращенный перевод Э. Триоле вышел отдельной книгой.

[5] Речь идет о романе Мальро «Удел человеческий».

[6] ОР ИМЛИ. Ф. 86. Оп. 1. Ед. хр. 6. Цит. по: Вопросы литературы. 1979. № 4. С. 163–165.

[7] Фрейдин Г. Вопрос возвращения. С. 207.

[8] См.: Анисимов И. И. «Путешествие на край ночи» — новый роман французского писателя Луи Селина // Литературная газета. 1933. 29 авг.

[9] Пирожкова А. Н. Я пытаюсь восстановить черты. С. 202.

[10] Там же. С. 206.

[11] Там же. С. 208.

[12] Там же. С. 209–210.

[13] См.: Боров А. Х., Думанов Х. М., Кажаров В. Х. Современная государственность Кабардино-Балкарии: истоки, пути становления, проблемы. Нальчик, 1999. С. 52–57.

[14] Каверин В. А. Эпилог. М., 1997. С. 295.

[15] Там же. С. 224.

[16] Письма А. А. Болотникова М. Горькому / Вступит. статья, подгот. текста и примеч. О. В. Быстровой // М. Горький. Материалы и исследования. Вып. 11: М. Горький и его адресаты. М., 2016. С. 116.

[17] Другие названия «Люди второй пятилетки», «Люди пятилетки», «20 лет».

[18] Фурманов Д. А. Сочинения: В 2 т. Л., 1971. Т. 2. С. 243.

[19] ОР ИМЛИ. Ф. 30. Оп. 1. Ед. хр. 674. Л. 2.

[20] Цит. по: Шенталинский В. А. Рабы свободы. М., 2009. С. 29.

[21] Вайскопф М. Я. Между огненных стен: Книга об Исааке Бабеле. М., 2017. С. 452.

[22] Пирожкова А. Н. Я пытаюсь восстановить черты. С. 213–214. В книге есть два авторских примечания: побрякушками и погремушками «Бетал назвал вооружение: сабли, ножи, пистолеты — всё, чем любили украшать себя и запугивать людей инструкторы-кавказцы»; кош — «род примитивного жилья у скотоводов Балкарии» (с. 214).

[23] Там же. С. 224.

[24] Там же. С. 224–225.

[25] Пирожкова А. Н. Я пытаюсь восстановить черты. С. 225–227.

[26] Забегая вперед, процитируем письмо Бабеля родным от 5 декабря 1935 года из Сталино (ныне Донецк): «Я снова в пути. Вчера ночью закончился здесь слет литературных кружков Донбасса, на котором читатель демонстрировал мне любовь, от которой вы ревели бы, как белуги. Программа моя — поездка по шахтам, заводам, совхозам Донбасса (в работе я натолкнулся на недостатки фактического материала)…» В Сталино Бабель находился по крайней мере до середины декабря 1935 года.

[27] Пирожкова А. Н. Я пытаюсь восстановить черты. С. 225.