Часы пробили девять. Здесь все рассчитано по минутам, хоть и «мертвый», а все же бизнес. Хозяин голоса из телефонного сообщения не объявлялся, явно игнорируя реб Мейера. Неужели кто-то подшутил над ним с утра пораньше?
ИСПОВЕДЬ ПОСЛЕ ПОХОРОН
Рассказы о детективе реб Мейере Окунe
Перевела с идиша Юлия Рец
Сообщение, оставленное на мобильном телефоне, его немало удивило. Мужской голос просил его прийти сегодня ровно в девять в похоронный дом «Фидельчик» на авеню Кони Айленд.
Было без четверти восемь. Реб Мейер только вышел из синагоги после утренней молитвы. Он трижды прослушал сообщение. Голос незнакомый. Какой-то осипший, словно после долгого молчания или, наоборот, после душераздирающего крика. Он плотнее прижал телефон к уху, будто таким образом мог узнать больше. Разумеется, наивная попытка не принесла результатов. Что же могло произойти в похоронном доме, чтобы понадобилось вызывать его, частного детектива.
Реб Мейер пришел чуть раньше назначенного времени. Входя в просторный богато обставленный холл похоронного дома «Фидельчик», он подумал, что и в Америке люди не отказывают себе в удовольствии быть красиво похороненными. Полноватый мужчина средних лет направился навстречу. Черный костюм, белая рубашка с черным галстуком, и особенно черные лакированные туфли не оставляли сомнения, что он здесь работает. Его лицо выражало, свойственную людям этого бизнеса, тоскливую скорбь — нечто вроде смеси льстивой улыбки и печали. Он раскинул руки, будто собирался обнять гостя. В последний момент спохватился и, остановившись с распростертыми руками, тихо не то спросил, не то предположил:
— Вам к Ямпольскому?!
Реб Мейер и сам толком не знал к кому он пришел. Его ответ получился невнятным, но не удивил служащего, списавшего все на скорбность ситуации. Заминка продолжалась недолго. Человек указал на скамейку возле низенького столика, и предложил:
— Можете подождать здесь. Вам будет удобно.
Он оказался прав. Реб Мейер хорошо видел входящих в помещение. В свою очередь они сразу могли увидеть его. Хотя ситуация выглядела весьма странно. Можно ли по голосу, услышанному по телефону, узнать человека?! Особенно, если каждый входит со скорбно опущенной головой и лишь глазами ищет кого-то. Конечно, не его, реб Мейера, а знакомых или родных покойного.
На большие похороны усопший не тянул. Человек двадцать пять стояли или сидели группками и негромко переговаривались. Почти все одного поколения, конца сороковых-начала пятидесятых. Будучи эмигрантами, давно вросли в американскую среду. Большинство знали друг друга еще оттуда, из прежней жизни. Кто-то познакомился еще в детстве, а другие на студенческой скамье.
Они, не жалея сил, делали все, чтобы на новом месте скорее встать на ноги. В благословенной американской земле уже лежали их родители. Теперь они остро переживали первые потери в своих рядах, среди своего поколения.
Эмиграция многим из них вернула еврейство. Пусть до конца не осознанно, они повторяли то, что из поколения в поколение совершали их предки: делают внукам обрезание, устраивают бар-мицву и бат-мицву, ходят (пусть раз в год!) на Йом-кипур в синагогу.
Реб Мейер рассматривал пришедших, выхватывая по обыкновению детали, которые могли впоследствии пригодиться. Еще не понимая цель своего визита, он осознавал, что пригласили его не случайно.
Его внимание привлекла пара — высокий, стройный молодой человек с женщиной, одетой в черное платье, с элегантной шляпкой на голове. Прозрачная вуаль, прикрывала ее лицо до самых губ. Их проводили в комнату для близких покойного.
Собравшиеся тут же перестали переговариваться и повернули головы в их сторону. Видимо, это вдова с сыном, сделал вывод реб Мейер. Особого сочувствия, в глазах людей он почему-то не заметил. Тем временем служащий, взглянув на часы, направился к ожидающим, чтобы пригласить их пройти в ритуальный зал.
Часы пробили девять. Здесь все рассчитано по минутам, хоть и «мертвый», а все же бизнес. Хозяин голоса из телефонного сообщения не объявлялся, явно игнорируя реб Мейера. Неужели кто-то подшутил над ним с утра пораньше? Тем не менее, он поднялся со своего места, и тоже проследовал в ритуальный зал. Как сказано: «правда пойдет перед Ним и поставит на путь стопы свои».
Обряд проводил молодой любавичский раввин, реб Ошер. Реб Мейер знал его. В здании синагоги «Ворота Сиона», на первом этаже молились старожилы, в большинстве своем пожилые солидные американские евреи, последние осколки из бруклинских кварталов, а ниже, в полуподвале, хабадники организовали свою синагогу. Реб Ошер, сам баал-тшува[1], стал во главе ее.
Он произнес на русском краткую, но прочувствованную прощальную речь, заканчивавшуюся словами: «Яков был уже на пути к вере, но ангел смерти его остановил. Пусть там, в мире мертвых он найдет утешение и покой…»
Потом говорил пожилой человек, как оказалось, бывший начальник покойного. Сразу стало ясно, что он готовился заранее. Достал из кармана дома написанную речь, и принялся читать. Читал, не отрываясь, боясь, очевидно, сказать лишнее или что-то упустить. Рука с бумажкой слегка подрагивала, а другая, свободная, то и дело тянулась к плешивой голове. На ней горделиво топорщилась черная ермолка, из тех, что лежали на столике при входе в похоронный дом.
Реб Меир прислушивался к речам, которые были ему знакомы. Он их уже слышал, только имя покойника было не Яков Борисович, как сегодня, а другое — Осип Натанович. Так звали его отца.
Реб Мейеру тогда исполнилось семнадцать. Отец умер внезапно, на работе, от сердечного приступа. Местное начальство решило проводить траурную церемонию в клубе медицинских работников. По всем правилам и с большой помпой. Осип Натанович Окунь был главным врачом больницы, коммунистом, ветераном войны. Словом, заслуженным человеком! Из всех речей, сказанных у гроба и похожих, словно написанных под копирку, ему запомнились последние слова: «Спи спокойно, дорогой товарищ!».
Наконец, бывший начальник Якова Борисовича Ямпольского, закончил читать. Он положил руку на гроб и после короткого молчания тоже с хрипотцой в голосе выдохнул:
— Спи спокойно, дорогой товарищ.
Его рука потянулась к голове, вероятно, желая, наконец, избавиться от ермолки, но он вовремя спохватился.
Реб Ошер пригласил сына покойного — высокого привлекательного молодого брюнета лет тридцати. Его взгляд был словно привязан к матери. Какое-то время он молчал, пытаясь что-то вспомнить, найти нужные слова, ожидая, маминой подсказки. Наконец, запинаясь, молодой человек выдавил разрозненные рубленые фразы:
— Это было так неожиданно… Он никогда не жаловался на здоровье… По правде говоря, мы не слишком часто с ним говорили… В смысле, просто перебрасывались обычными словами. Он всегда был занят, всегда в работе… Последние два дня, когда я узнал… Я много думал, хотел вспомнить что-то важное, связанное с отцом, но в голову приходят всякие мелочи… когда-нибудь… со временем…
Он повернулся к раввину, показывая тем самым, что закончил и можно продолжать церемонию. Реб Ошер уверенно шагнул к нему, держа в руке маленький ножичек, осторожно сделал надрез на темной рубашке под воротником с левой стороны и велел молодому человеку надорвать еще немного.
Эта процедура разрывание одежды в знак траура — криа — снова перенесла реб Мейера к воспоминаниям о похоронах отца. Церемония на кладбище уже закончилась. Последние звуки духового оркестра отзвучали в морозном воздухе. Только у него в ушах все еще стояло слившееся воедино тупое жужжание речей и разговоров. Холмик свежей могилы обрамляли венки. Они были сплошь увенчаны разноцветными бумажными розами и увиты траурными лентами с надписями. Каждая из них начиналась словами: «Дорогому Осипу Натановичу Окуню от …».
Они с мамой остались одни возле временного памятника, сколоченного из нескольких досок с пятиконечной красной звездой наверху. Мирон почувствовал, как тяжела мамина голова на его плече. Мама время от времени рассказывала о пережитых ужасах в Транснистрии. Отец же на нее злился, просил этого не делать, считая, что это может плохо отразиться на психике сына.
О прошлом отца, о том, как он, едва окончив московский Медицинский институт, был назначен командовать военным санитарным поездом, сын узнал только на похоронах. Правда, однажды в воскресенье случайно наткнувшись на маленькую железную коробочку с военными наградами отца, пристал к нему с расспросами. Отец уже готов был рассказывать, но — как это часто случалось даже по воскресеньям — раздался телефонный звонок. Отца срочно вызывали в больницу, и воспоминания пришлось отложить.
На траурной церемонии в клубе медицинских работников награды отца были разложены на маленькой красной бархатной подушечке, возле гроба. Сын смотрел на них, как на красивые безделушки. Они в себе таили нерассказанные истории, которые отец унес в могилу.
На кладбище кто-то тронул его за плечо. Мирон вздрогнул. Это был Лазарь Аронович, его сосед и ребе. В последние годы в его огненно-рыжую бороду вкралось много седых прядей. В клубе его не было. Лазарь Аронович поклонился маме.
— Вы не будете возражать, — хрипло спросил он ее, — если ваш сын скажет вместе со мной кадиш по отцу, как полагается еврею?
Мама промолчала. Оторвав голову от плеча сына, она отошла немного в сторону и закрыла рот ладонью, сдерживая всхлипы, рвавшиеся наружу.
— Повторяй за мной, — сказал Лазарь Аронович, — йисгадал ве-йискадаш шмей рабо…
Реб Мейер вышел из похоронного дома «Фидельчик» и огляделся. Большинство из тех, кто пришел на церемонию прощания с покойным Яковом Ямпольским торопились по своим делам. Жизнь-то продолжается и спешит дальше. Только после посещения таких мероприятий бег времени ощущается особенно остро. Сказать, что реб Меир пришел сюда напрасно, или потерял время, было бы грешно. Однако он испытывал досаду, что его провели, сыграли какую-то дурацкую шутку.
В этот момент его окликнули. Он сразу узнал знакомый голос из телефонного сообщения.
…Они сидели за столиком кошерного Crawford’s Café в нескольких кварталах от «Фидельчика». Реб Мейер уже знал, что человека зовут Бен. На церемонии он не присутствовал — не выносит похоронных домов. Ему хотелось, чтобы Реб Мейер все увидел и услышал сам. Разумеется, потраченное время будет учтено в гонораре реб Мейера.
На вид Бену было немногим за пятьдесят. Чтобы выглядеть так, нужно за собой следить, про себя сделал вывод реб Мейер. Как сказала бы его жена:
— Он любит себя больше, чем того заслуживает. — Конечно же, при этом обязательно добавила бы, — если мужчина душится женскими духами, это неспроста.
Реб Мейер подумал: как легко трансформируется еврейское имя, приспосабливаясь к чужой среде, языку, порядкам — ко всему чужому. Этого человека, сидевшего сейчас напротив, в другой стране и в другой среде наверняка звали бы иначе. Вовсе не Беном, а либо Беней, либо полным еврейским именем — Бенцион.
Бен был дантистом и жил в Филадельфии. Умерший приходился ему кузеном. Он его называл просто Яшей.
Голос Бена теперь звучал по-другому, не как в телефоне. Теплее, и сердечнее. Так говорят о человеке, который только что ушел из жизни и в это трудно еще поверить.
— Яша ведь не умер… — его голос вдруг дрогнул, — это убийство…
Реб Мейер перестал помешивать ложечкой чай. Казалось, его движения накрепко связаны с мыслями, назойливо крутившимися в голове. Мыслями, безуспешно пытающими нащупать хоть одну зацепку, способную связать воедино три факта. А именно: утреннее телефонное сообщение, чужие похороны и чаепитие с незнакомым человеком.
— Вы хотите сказать, его убили?
Прямой, без обиняков вопрос детектива спровоцировал непонятную ухмылку дантиста.
— Боже упаси. Скорее, Яша сам себя убил…
Реб Мейер, будучи по натуре человеком сдержанным, спокойно, не поддаваясь эмоциям, сказал:
— Как вы понимаете между убийством и самоубийством большая разница. Лично я не занимаюсь расследованиями убийств. Это не мой профиль.
— Мистер Окунь, — перебил его Бен, — простите, но вы должны понять… Яша для меня больше чем двоюродный брат… Мы были с ним очень близки…
Тут он заплакал. Закрыл лицо руками и тихо всхлипывал.
Реб Мейеру не раз приходилось присутствовать при таких сценах. Несчастье делает людей похожими друг на друга. Но он был не простой детектив, а «семейный сыщик», что сближало его с пострадавшим. Хотя бы на короткое время, пока шла работа. Реб Мейер пододвинул Бену бумажную салфетку и тихо сказал:
— Я понимаю. Вероятно, поэтому вы мне и позвонили. Однако, чтобы вам помочь, мне нужно больше знать фактов. Пока я никак не могу взять в толк, почему вы обратились именно ко мне? Разве что внезапная смерть Якова Ямпольского вызывает у вас вопросы?
Бен вытер слезы, точнее, промокнул их салфеткой, прикладывая ее к красным глазам. Он еще раз извинился и отхлебнул чай.
— Видимо, я начал не с того конца, — тихо проговорил собеседник, — Мы были ровесниками, точнее, я моложе его на четыре месяца. Хотя мы жили в разных городах, я в Бендерах, а Яша — в Одессе, лето проводили всегда вместе. Обычно мы с мамой приезжали в Одессу. Вы когда-нибудь бывали в Одессе?
— Нет, не приходилось, — ответил реб Мейер.
Со стороны могло показаться, что он отвечает так, чтобы избежать бесплодных разговоров. Однако это была чистая правда. Его родители не раз подумывали о том, чтобы рвануть в Одессу, на Черное море. Всякий раз все оканчивалось ничем.
— В их семье командовала Яшина мама, тетя Фаня, — предался воспоминаниям Бен, — мой папа называл ее «заправилой». Тетя Фаня нигде не работала, но именно она была добытчицей в семье. Ее мужем был старший брат моей мамы, Марк. Она звала его на греческий манер Маркусом. Тетя Фаня была профессиональной спекулянткой, «бизнесвумен», как их теперь там называют. Вы знаете, в той стране, где мы жили, за такой «бизнес» могли много впаять… Мы с Яшей тогда только закончили седьмой класс. Я уже предвкушал, как сяду в поезд «Кишинев-Одесса», который шел через Бендеры. Однако этому было не суждено случиться.
Вечером я услышал, как мама сказала: «Да-а, Фанечка, бедняжка, здорово вляпалась…»
Что это значит, я не сразу понял, но от тяжелого вздоха мамы и от этого безысходного слова «бедняжка» у меня холодок прошел по спине. Помню, как я ввалился в кухню, где разговаривали родители, и чуть ли не заорал:
— Так что, я к Яше не поеду?!
Мне показалось, они даже не услышали моего вопроса. Бен отщипнул двумя пальцами от заказанного пирога, но не донес кусок до рта. Некоторое время молчал. Непонятно, он прислушивался к суете, доносившейся с вечно оживленной Кони Айленд или вспоминал что-то свое.
Тем летом я в Одессу не поехал. Яша впервые приехал к нам… Он и сейчас стоит у меня перед глазами — с маленьким чемоданчиком в одной руке и со скрипичным футляром в другой.
Тетя Фаня, настоящая одесская мама, вбила себе в голову, что ее Яшенька должен стать, если не Яшей Хейфецем, то вторым Давидом Ойстрахом.
— Если нет, — пугала она сына, — станешь простым инженером!
Яше полагалось-таки стать скрипачом. Так во всяком случае я тогда считал. Хрупкий, с густой шевелюрой, пухлыми губами, с длинными не по росту руками, будто прицепленные к его узким плечам от другого тела. В нашей хрущевке не было лишнего места. Мама поставила в моей комнатe раскладушку, на которой полагалось спать мне, а мою постель отдала гостю.
— Все-таки будущий лауреат международных конкурсов, — сказала она серьезно.
В ту ночь мы не могли заснуть. Долго тихо шептались. Я держался изо всех сил, чтобы не спросить Яшу об его маме. Он вспомнил о ней сам, когда я предложил пойти утром на Днестр купаться.
— Я обещал маме каждое утро играть на скрипке два часа, — выкрикнул он своим уже ломавшимся голосом и вдруг разрыдался.
Сквозь всхлипывания доносились обрывки слов: «она там, в тюрьме… одна… я ее больше никогда не увижу!». Я перебрался на мой диванчик, где теперь лежал Яша и утешал его. В какой-то момент мы обнялись и принялись целовать друг друга. Наши обнаженные, еще нескладные мальчишеские тела пылали от жары, наш пот смешивался и слипался. Я почувствовал, как его длинные руки скользят по моему телу, разыскивая и нащупывая то, что искали, и они нашли…
Бен замолчал. Той же салфеткой, которой он прежде утирал слезы, вытирал он теперь капли пота, выступившие на лбу.
— Вы уверены, что мне все это нужно знать? — спросил реб Мейер, воспользовавшись передышкой, — я понимаю, что вам надо выговориться, но боюсь я не тот человек, который может…
— Мистер Окунь, прошу вас, — стал уговаривать дантист, — вы ведь не просто детектив, вы — религиозный еврей… Вы первый и вероятно последний человек, которому я все это рассказываю… Яшина смерть все во мне перевернула. Остались лишь эти воспоминания…
Реб Мейер не ответил. Честно говоря, больше всего на свете ему хотелось сейчас просто встать и уйти, оставив этого человека наедине с его печалями, посреди его исповеди… О, память! Хранитель людских радостей и печалей, вместилище хороших и плохих привычек. Лучшее лекарство от нее — амнезия!
Бен воспользовался колебаниями реб Мейера и снова пустился в экспедицию по недрам собственной души.
— То жаркое лето запомнилось нам на всю жизнь. Как слепые щенки прощупывали мы в темноте дорожки к источнику наслаждения. После я не раз возвращался в снах к тем сладким дням нашего невинного юного греха. Мы скорее почувствовали, чем поняли, что наши ночные игры делают нас другими, чем наши сверстники, юноши и девушки. В то жаркое лето нас обоих опалило, и ожог болел потом всю жизнь. Так получилось, что больше мы с моим кузеном не виделись, хотя поклялись, расставаясь, встретиться при первой возможности. Такая возможность представилась лишь два года назад.
Бен подозвал официанта, как раз проходившего мимо их столика.
— Пришло время пообедать, — пояснил Бен, — я бы хотел заказать что-нибудь для нас двоих, если вы не возражаете, — он углубился в изучение меню.
Реб Мейер хотел было отказаться, однако опасение, что исповедь может затянуться, а главное голодное урчание в животе, заставило его тоже заглянуть в меню и заказать порцию блинов с сыром. Сэндвич, без которого жена не выпускала его утром из дома, мог дождаться другого случая.
Во время еды дантист ничего не говорил, только осведомился, вкусные ли блины. Блины и в самом деле были хоть куда. Правда у его мамы они получались тоньше и более поджаристые. По воскресеньям она успевала, пока он и отец просыпались, напечь целую горку. Блины со сметаной по утрам в воскресенье — были своего рода семейным ритуалом. Как и другие воскресные блюда — картошка в мундире и селедка с лучком в подсолнечном масле…
Бен покончил с ланчем, утер губы салфеткой и был готов продолжать.
— Как вы, вероятно, помните, — заметил он с долей горькой иронии, — секса в Советском Союзе не было. Говорить о людях с иной сексуальной ориентацией вовсе было не принято. То, что я по этой части, я понял в лет восемнадцать, когда наша семья уехала в Израиль. Возможно, это прозвучит цинично, мистер Окунь, но именно в этой стране, где Господь сжег два города за великий грех жителей, я почувствовал себя сексуально свободным и счастливым. Моему кузену такой случай не представился. Этот яд его «необычности» отравлял его почти всю жизнь. Даже его преданная одесская мама, которая лучше своего сына знала, что ему нужно в жизни, не могла понять, что женитьба на городской красавице, Розе Блантер, не сделает его счастливым. Вторым Давидом Ойстрахом Яша тоже не стал. Из-за травмы руки он перестал играть на скрипке, и тете Фане пришлось смириться с тем, что ее Яшенька стал простым инженером. Роза родила ему сына, того самого, что вы видели на похоронах… Лет десять назад я переехал с моим партнером в Филадельфию. Не все шло гладко, как нам того хотелось, и он вернулся обратно в Израиль, а я остался. Мистер Окунь, самое большое мучение для гея в моем возрасте — это страх остаться одному. Вот тогда-то я и вспомнил о моем кузене. Со смертью моих родителей связь между нашими семьями прервалась. Правда я знал, что Яша с семьей эмигрировал в Америку. Еще жива была его мама, тетя Фаня. Было нетрудно найти их адрес в Нью-Йорке. Я загорелся мыслью его увидеть. У меня в глазах так и стояла картинка вокзала в Бендерах, с которого мы провожали Яшу домой. Пока мама ходила покупать Яше билет на поезд, мы забрались в какую-то полуразрушенную будку, где пахло мочой и жужжали большие зеленые мухи. Мы ничего не видели и не слышали. Мы целовались и плакали…
Реб Меир во все время беседы сидел и думал: доколе! Сколько еще он должен выслушивать этого человека, который так гордится своими содомскими корнями… Однажды реб Мейер видел, как два подростка в сабвее обнимаются и целуются на глазах других пассажиров. И чем здесь гордиться, а?! Нет, это определенно не его «дело». Однако же, он не ушел и сидит здесь, и слушает как дантист изливает перед ним душу. А ведь у них у обоих, что у Бена, что у Яши, были нормальные еврейские родители, которые хотели чтобы из их сыновей вышел толк.
Разве Всевышний не разрушил Содом и Гоморру? И неужели фанатичный хасид, бросившийся с ножом в руках на участников «парада гордости» в Иерусалиме, приблизил этим пришествие мессии?! Ведь ясно сказано в хасидской же книге, что во времена мессии сотрется разница между мужским и женским; а вижницкий ребе поясняет, что не все люди способны удерживать свои страсти в рамках Галахи…
— Я в тот же день отправился в Нью-Йорк, — снова послышался голос Бена, — мы встретились. Я в Израиле служил в армии, и знаю, что значит побывать в бою. Яша выглядел как человек после тяжелой битвы. Взгляд погасший, полный тоски. Длинные его руки казавшиеся теперь еще длиннее, беспомощно висели плетьми. Понимаете, мистер Окунь, человек всю жизнь вел войну против себя самого. Против того другого, которого стыдился, и вынужден был скрывать это, как скрывают преступление, совершенное в собственном доме. Мы много говорили, хотя разговорить его оказалось нелегко. Конечно, вспоминали то жаркое лето в Бендерах. Я чувствовал, что в его словах нет жизни, потому что они исходят из сгоревшего сердца. Он носил вязаную кипу. Я поинтересовался, стал ли он религиозным. Яша вдруг втянул голову в плечи, как черепаха при опасности, приложив палец к губам, тихо выговорил:
— Я хочу, очень хочу стать, но я не имею права.
Какое-то время я ему звонил, потом перестал, закрутился… Вы ведь знаете, как это бывает. Два дня назад, я уже ложился спать, когда вдруг позвонил Яша. Я не сразу узнал его голос. Собственно, разговор не получился. Только несколько слов. Они преследовали меня всю ночь.
— Ты знаешь, — с надрывом сказал Яша, — мой сын признался вчера, что он гей.
Наутро я помчался в Нью-Йорк, но опоздал…
Реб Мейер вышел из кафе с тяжелым сердцем. Жена теперь точно скажет: если бы доктора так занимались каждым пациентом, на свете бы уже не осталось ни одного врача! Его отец, мир праху его, тоже рано ушел в вечность. Только не больные сократили ему жизнь; смертельной болезнью было время, в которое он жил.
В правом кармане пальто дал о себе знать мобильник. Рука сама потянулась и достала дребезжащий аппаратик. Реб Мейер поднес его к близоруким глазам. Незнакомый номер. «На сегодня, пожалуй, достаточно…» — подумал он и выключил телефон. Реб Мейер по обыкновению заложил руки за спину и не спеша направился в синагогу к вечерней молитве. Сегодня он скажет первый кадиш по покойному Якову сыну Боруха. Как полагается у евреев.
Примечание
[1] Баал-тшува (ивр.) — вернувшийся к Иудаизму
