Кафедру у профессора Левина отобрали, а работать под началом своего бывшего ученика он отказался. Ушёл, как говорится, с высоко поднятой головой. Под стать голове высоко поднялось и давление. Если б жена силой не заставила его лечь на обследование, закончил бы инфарктом.
ТРИ ЖИЗНИ ДОКТОРА СИГАЛА
(недлинная повесть)
(продолжение. Начало в № 11-12/2023 и сл.)
Часть 11. И ты, Брут?!
Леон накинул халат, спустился на кухню и замер. Утренний свет едва проникал через прозрачную занавеску. Звенящая тишина? Громкое молчание? Давящая пустота? Пожалуй, такой оксюморон больше всего соответствует моей ситуации… В той другой жизни Леонид проходил через подобное, но ему не было и тридцати-пяти… Он злился, но в итоге, действовал, а не куксился как я.
Настоящие письма Мила пересылала с оказией. «Теневую» переписку организовала Соня. Королева двойной аптечной бухгалтерии, она без колебаний внедряла в быт приобретённые опыт и связи.
В первом письме Мила писала, что Лизаньке всё нравится, и она уже общается с детьми на иврите. Что сама она заканчивает ульпан, и может устроиться чертёжницей. Что сложнее с Мишей. Он часто их обнимает и приговаривает, «простите меня, девочки… куда я вас привёз…» Но он не прав. Израиль, конечно, не Европа — иногда кажется, что ты на экскурсии в чужой восточной стране, но к этому можно привыкнуть, если захотеть. Миша пока не хочет. Вдобавок ему здорово портят нервы беседы с израильскими властями и разведкой — выпытывают всё до капли о диссидентах и хотят знать каждую деталь его «чудесного» превращения в еврея. Что до двух выродков, с которыми они выезжали, он указал на них сразу, а фамилию своего спасителя называть отказывается. Хотя израильтяне её уже и так выяснили, и ему остаётся только кивнуть, но он этого не сделает никогда — благородство, граничащее с самопожертвованием, а порой и безрассудством.
За это она его и полюбила, думал Леонид. В тоне письма ни намёка на Милкину задиристую категоричность или насмешливую прямоту. Что ушло? Юность? Под кадыком воронкой крутилась тоскливая мутота.
На читку «настоящих» писем у молодых Левиных собиралась вся семья, кроме профессора Левина. Мама Алекса прибегала первой и приносила пирог с капустой или брусникой, «как у нас староверов полагается».
В «настоящем» письме, которое передали через полгода после защиты Леонида, Мила извещала, что Миша нашёл работу в частном колледже в предместье большого американского города, известного своей медицинской школой. Что ему помог профессор, с которым он тайно общался ещё во времена своей диссидентской деятельности в СССР. Что она и Лиза хотели бы остаться в Израиле, но, конечно же, поедут с Мишей в США. Что, хотя саббатикал ему ещё не положен, но университет, в котором он преподаёт, всё равно разрешил оформить отсутствие как саббатикал только без оплаты, поэтому есть надежда, что они ещё вернутся в Израиль.
— Вот такие пироги…, — задумчиво прокомментировала Соня.
— Сегодня с капустой, — заметил Саня. — Не скучно живут…
— И не душно, — добавила Соня. Они переглянулись и взяли по куску пирога.
Прошло два года со дня изгнания Холмогоровых в Израиль и три месяца с момента их переезда в Америку, когда на традиционном воскресном обеде у родителей Соня объявила, что они с Саней общение с семьёй и друзьями прекращают.
— Завтра мы подадим документы на выезд, — произнесла Соня деревянным голосом. — За нами, понятно, будет установлена слежка.
— Завтра!?— взорвалась Елена. — Я так и знала! — Она в сердцах стукнула кулаком по столу. — Ты и твоя Милка — одинаковые эгоистки! А что будет с Лёниной репутацией, с его карьерой, если его сестра враг народа, тебе наплевать! Мы только жить как люди стали, в кооператив записались… Теперь его из института запросто могут выгнать. На что мы жить будем? Ты подашь? — Елена заплакала. Леонид обнял её за плечи.
— Не надо, Елёнок, перестань. — На душе скребли кошки. Действительно, что будет… Неопределённость и очередная потеря. Ещё пустоту после отъезда Милы не заполнить, а тут…
Сонино лицо налилось краской.
— Во-первых, прежде чем орать, могла бы поинтересоваться, указала ли я хоть одного из вас. Я сирота, и в графе родственных связей против всех тёть, дядь, двоюродных и троюродных братьев и сестёр я поставила прочерки.
Соня помолчала и обвела всех взглядом. Хотела убедиться, что сказанное дошло.
— Во-вторых, мы с Саней хотим иметь детей, но не в стране лагерей и тюрем. Не хочу, чтоб моих детей обзывали евреями, будто это не национальность, а ругательство. Не хочу, чтоб сыновей отправили на китайский фронт, а дочери провели полжизни в очередях. Хочу, чтоб они были сво-бод-ны-ми. И для себя хочу сво-бо-ды… Ведь только эмиграция позволит мне увидеть Вену, Рим, а если повезёт, весь мир, — пафосность ушла из её голоса, — и, поверь, если ты только в состоянии это понять, что мне одного этого уже достаточно, чтоб покинуть нашу родину-уродину.
— Сонь, но что если вам не дадут разрешения, и вы попадёте в отказники, что тогда? — негромко спросил Леонид.
— Лёньчик, конечно, это риск, но для нас — оправданный, на сто процентов. Мы с Саней не можем не попытаться сбежать. Если мы сейчас не выпорхнем, форточка обязательно захлопнется. Я никогда себе не прощу, если она захлопнется перед моим носом. Я знаю, ты сейчас ни о чём, кроме своей карьеры не думаешь, но поверь мне, они и тебя достанут.
— С твоей помощью, — процедила сквозь зубы Елена. Леонид перевёл взгляд с Сони на Саню.
— Алекс, ты же понимаешь, что твоего отца выгонят из института, или, по меньшей мере, отберут кафедру?
Саня, наконец, разжал вытянутые в ниточку губы.
— Извини, Лёня, что отвечаю вопросом на вопрос, но что будет с нами, если мы не уедем? Детей мы здесь иметь не можем. Сонька от этой повсеместной лжи, холуйства и взяточничества на стенки лезет. Я уже не говорю об антисемитизме — и государственном, и бытовом, — Алекс остановился, чтоб набрать в лёгкие воздух. — Мы решили поставить моих родителей перед фактом — вот и всё. Да, отец будет справедливо кипеть, но мать… мне кажется, она нас поддержит. Её семью советская власть обозвала пиявками, сосавшими народную кровь, и уничтожила. На корню. Выжила она одна. Когда мне исполнилось семнадцать, я собрался поступать в «Дзержинку». Она мне тогда очень доходчиво объяснила, что из себя представляет наша власть и куда этот «рулевой» нас ведёт. Сказала, ты должен будешь переступить через мой труп, если станешь гэбэшником. Иди в медицинский. Хоть пользу людям принесёшь…
— Езжайте, дети, — неожиданно произнёс обычно молчаливый Лёнин папа. — Иосифа замучили, так может хоть Сонечка и внуки его за него поживут.
Соня подошла, обняла его за шею: — Спасибо, дядя Яша, — и разревелась.
Алекса увольняли из НИИ со скандалом. Устроили судилище, на котором обратились и к Леониду. Отвертеться не удалось.
— Конечно же, я против необдуманного решения коллеги… мм… явно попавшего под влияние своей про-сионистски настроенной супруги. П-п-ризнаю, что, по курьёзному стечению обстоятельств, она является моей дальней родственницей. Однако прошу отметить, что в семнадцать лет она порвала отношения с нашей семьёй, и с тех пор мы не общались.
Чувствовал он себя так отвратно, что пришлось выйти в туалет блевануть, но вылетать из института за «поддержку врагов народа» он не собирался. Тем более что уже полным ходом шла работа над докторской.
Кафедру у профессора Левина отобрали, а работать под началом своего бывшего ученика он отказался. Ушёл, как говорится, с высоко поднятой головой. Под стать голове высоко поднялось и давление. Если б жена силой не заставила его лечь на обследование, закончил бы инфарктом.
Вместо трепетно ожидаемого разрешения, Соне из ОВИРа пришёл вызов на беседу. Как так, она не указала семью дяди?!
— А вот так, — крикнула она в лицо сотруднице ОВИРа. — Сирота я, понимаете, сирота. Сгноили моих папу и маму, а с дядькАми я жила, чтобы с голоду не подохнуть. — Доходчивой манере общения она научилась, имея дело с районным начальством. Та сначала отпрянула, потом побагровела: — Да я тебя… — Что, что ты меня? Не выпустишь? Только попробуй. Моя подруга из Штатов такой хипеш вам устроит, что на лесоповал пойдёшь работать. — Это что ещё за хипешем вы мне, гражданка, угрожаете?! — Идиш учи, раз евреями занимаешься.
Разрешение пришло через три недели.
Для мамы расставание с Соней «на всю жизнь» вылилось в море слёз, глотание бесчисленных сердечных препаратов и несколько месяцев полупостельного режима. Папа пребывал в вечном страхе её потерять. Меньше всех, как ни странно, пострадал Леонид. Если исключить косые взгляды председателя парткома и ненавидящие — главврача институтской больницы, можно сказать, что и не пострадал. Только иногда ни с того, ни с сего стало накатывать новое для него состояние — тоска. Противное, тягучее чувство.
Когда от Сони и Милы приходили письма, теперь вслух их читал Леонид. Казалось, его нос улавливал едва ощутимую эманацию полынного аромата Милки и ландышевого — Соньки. По просьбе Милы еврейская организация города «спонсировала молодую перспективную семью Левиных». Мама улыбнулась первый раз с отъезда молодых Левиных, — Слава Богу, что девочки снова вместе.
— Зато мы, родственники предателей родины, будем под лупой на всю нашу жизнь, — печалилась Елена.
— Не паникуй, никто не знает, какой будет на вся наша жизнь, — подчеркивала несовершенство Елениной речи мама Алекса. Она теперь приходила на читки писем не одна, а с мужем. Профессор Левин нашёл работу в больницe известного своей преступностью рабочего района. Когда тебе под шестьдесят, это обидная перемена после пятнадцати лет заведования кафедрой в центральном НИИ.
Часть 12. Время больших перемен.
Ещё до защиты кандидатской профессор Терёхин настоял, чтоб из своих четырёх статей Леонид две последние не публиковал.
— Вы, молодой человек, не знаете, с какой интенсивностью сможете набирать материал для публикаций в будущем, поэтому приберегите парочку. Ими вы заполните длительные перерывы, а они, могу вас заверить, появятся.
Сам Леонид считал, что материала ему хватит и на десять статей, но спорить не стал. Конфликтовать с научным руководителем, да ещё перед защитой, глупо — достаточно нервов стоило метание между ним и рецензентами.
Приблизительно через год после защиты Терехин попросил его зайти по личному делу.
— Леонид Яковлевич, я предлагаю вам подписывать все последующие публикации не только своим именем, но и моим. Не мне вам говорить, что в мире науки это распространённая практика, но, кроме всего, Леонид Яковлевич, нам спустили официальную установку: из-за сложившейся ситуации с эмиграцией евреев статьи учёных с еврейскими фамилиями публиковать не рекомендуется. Я ваш доброжелатель и советую прислушаться. Если вы не хотите исчезнуть с горизонтов науки, а вы, я знаю, не хотите, вам придётся ставить мою фамилию первой, а свою второй. Это единственный способ для вас и, честно признаюсь, для меня остаться на передовой отечественной науки.
Эту пилюлю Леонид проглотил. С трудом. Но когда ещё через полтора года ему объявили, что доклад по материалам его кандидатской диссертации на международном симпозиуме в Праге будет делать Терёхин, он взорвался. Нет, не в институте — там он онемел от возмущения, да и не решился бы — дома. Елена плакала и говорила, что видит его в такой ярости впервые за все годы замужества.
— Вот оно значит как! — метался Леонид, — любой Терёхин может меня превратить в своего раба только потому, что я еврей. Я буду пахать, а он подписывать мои труды своим именем. Я буду изобретать новейшие методы лечения и делать сложнейшие операции, а он будет их присваивать. Имя бесконечно талантливого профессора Терёхина будет на устах у всемирного сообщества, а имя кандидатишки Сигаловича сотрётся сначала из памяти, а затем и со страниц его собственных трудов.
Леонид курил сигарету за сигаретой, мерял комнату шагами (три вперёд — четыре по диагонали), выбегал на улицу и часами выхаживал свою злость. Она чуть замирала, но только, чтобы вспыхнуть с новой силой.
— Эта старая лиса Терёхин знал, что делает, когда согласился стать моим руководителем, — говорил он Елене. — Он якобы сделал красивый жест, приподнял шляпу в сторону коллеги, профессора Левина, а на самом деле прекрасно понимал, что я для него золотая жила. Персональная копь царя Соломона. За счёт моего труда Терёхин будет подниматься по лестнице успеха, а я навсегда останусь внизу, чтоб эту лестницу поддерживать и подталкивать его под задницу.
Приходя домой, Леонид или просто молчал, или ни о чём другом говорить не мог. У него выдёргивали ковёр из-под ног, убивали цель его жизни.
— Но, Лёсик, — пыталась урезонить мужа Елена, — если посмотреть с другой стороны: ты уже кандидат наук, мы уже через пару месяцев сможем переехать в новую трёхкомнатную квартиру. Не так уж и плохо. Послушать моих сотрудниц, так просто замечательно. Я понимаю, быт тебе по барабану. У тебя голова в облаках — так ты же длинный.
Жалкая попытка пошутить. А ведь, пожалуй, именно в этот период у неё и начались частые головные боли.
Апогеем чёрной полосы стала смерть папы. Он скончался так же внезапно, как его брат Иосиф, только не в трамвае, а в метро. Инфаркт — с разницей в возрасте в пять лет — сработала та же генетика. С неё только недавно сняли клеймо «продажной девки империализма».
Какая всё же дикая была эта страна…
Мама слегла. Леонид забегАл ежедневно, чтобы проверять её жизненные показатели. Постоянно за ней ухаживать он попросил соседку. Та сначала отказывалась, но, когда он в своей профессионально-душевной манере объяснил, что лучшего, чем она человека не существует на всём белом свете, и что её услуги будут щедро оплачиваться, согласилась.
Елена навещала свекровь спорадически. Как и большинство советских женщин, она пребывала в непрерывном цейтноте. Неожиданно маму стала регулярно посещать мама Алекса. У купеческой дочери из Москвы и дочери портного из еврейского местечка взгляды оказались сходными, а темы для разговоров неисчерпаемыми.
Узнав о смерти её любимого дяди Яши, Соня отправила с оказией письмо, в котором умоляла всю семью эмигрировать из Союза.
«Пока не поздно, на коленях прошу, выезжайте. Тётечка, тебя здесь вылечат, и бесплатно. Знаю, что это звучит дико, но это так. Подумайте о Пете — ещё восемь лет, и его заберут в армию. Мальчика музыканта, а ещё и еврея в Советскую армию — Ааааа! У Елены неплохой английский — устроится, а Лёня с его знаниями и трудоспособностью сможет и здесь добиться всего, чего уже добился в Союзе — ему ведь только тридцать пять.»
Вскоре за этим письмом на мамино имя «до востребования» пришло приглашение из Израиля на всю семью. «Это уже перебор» подумалось тогда Леониду. «Кто её просил… Много на себя берёшь, кузина Софья…». Елене он тогда ничего не сказал, а маме мимоходом бросил, — Оставь. Еврей — всегда еврей.
Несвойственная Леониду прозорливость.
За три месяца до поездки Терёхина в Прагу Леонида вызвала секретарь парткома института. В её накуренном кабинете пахло пирожком с капустой.
— Присаживайтесь, Леонид Яковлевич, — она указала на старое кресло. Кабинет, как и его хозяйка, носил потёртый аскетический характер. Комсомолка тридцатых она постигла замысел божий путём изучения марксизма-ленинизма.
— Вашу диссертацию на исключительно авторитетном международном симпозиуме будет представлять профессор Терёхин, — она сделала четыре шага к окну. — Вопрос лечения психосоматической глухоты для нашей армии всегда стоял и стоит очень остро, — поворот. — На симпозиуме профессор представит доклад, как результат деятельности коллектива нашего института, что именно так и есть, — четыре шага обратно. Леонид почувствовал жар, будто его облили кислотой. — В связи с этим вам нужно будет хорошенько поработать с Терёхиным — он, конечно, знаком с вашими разработками, но только как руководитель, а ему придётся отвечать на вопросы мировых светил — сами понимаете.
Леонид — да, понимал… Он закурил и повернулся лицом к партийной даме: — А почему бы не послать меня на симпозиум, раз уж именно моя диссертация станет гвоздём программы? — А потому, — дама не отвела глаз, — что люди вашей национальности уже не раз доказывали отсутствие лояльности Родине. За последние годы многие открыто её предали и продолжают предавать. Достаточно вспомнить поступок доктора Левина.
Ну и дурачок же ты был, Леонид. Наконец, дошло, что никогда тебе не выйти на мировой уровен,ь и доктором наук тоже не дадут стать. Наступил момент истины: шоры, которыми ты старательно прикрывал глаза, пали и затычки из ушей вывалились.
В «учительской», куда забегали преподаватели курсов повышения квалификации, лежала брошюра с расписанием докладов и мероприятий Пражской конференции. Леонид пролистнул до секции Отоларингология. «Методы лечения психосоматической глухоты. Докладчик — Доктор медицинских наук, профессор Терёхин, СССР». Он неторопливо полистал всю брошюру. В секции Кардиология увидел имя одного из докладчиков. «Авигдор Шапиро, институт Технион, Израиль».
Дорога домой показалась слишком короткой — он ещё не успел обдумать свою шальную идею, а рука уже поворачивала ключ в замке. Дома оказался только Петя.
— Папа, сейчас я тебе подогрею. Мама тут суп и котлеты оставила.
— Спасибо, сынок. Попозже. Мне надо немного поработать.
Леонид не был глух к диссидентским историям Милки и Миши. Он чистосердечно возмущался «культурой» взяток и блата, о которой систематически рассказывала Сонька, но то были стрелы, пущенные в другие мишени. А эта влетела прямо в «яблочко», его Я. Он сел к письменному столу — ему не терпелось додумать свою наглую, мстительную идею.
Леон посмотрел на часы. В Израиле пять дня. Кликнул номер Милы.
— Как ты? — немедленно отозвался мобильник.
— Плохо.
— А Саня?
— Очень плохо. Правильно, что ты не приехала.
— Я с ней попрощалась с живой.
— А на открытие памятника приедешь?
— А когда оно?
— Думаю в апреле, когда исполнится год.
— Ты меня извести заранее, ладно? Кто будет памятником заниматься, ты?
— И не только памятником, но и продажей их дома, и Санькиного кабинета тоже… Он в полном раздрае, сутками смотрит видео их путешествий и рыдает. Я с трудом вытаскивал его пройтись. К близнецам уехал. Может, и навсегда.
— А близнецы?
— Близнецы дома, в Калифорнии. Им работать надо. Это я пенсионер с кучей свободного времени и не стеснённый в средствах: свобода бля, свобода бля, свобода…
— Да-а, занятия тебе предстоят не из приятных. Могу быть как-то полезной? Бумажки помочь оформлять, или вещи складывать, или…
— Нет, я сам справлюсь. Постарайся приехать на открытие. Надеюсь, снова съедется наша молодёжь… Как это ни смешно, но собрать всех вместе по весёлым поводам не удавалось ни разу. Ладно, — вздохнул Леон, — тебе спокойной ночи, а я по делишкам.
— Давай я тебе новое слово подарю, ма-ми-хла-пи-на-та. Считается самым ёмким словом на Земле.
— По количеству букв?
— Нет, по смыслу. Это глядеть друг на друга в надежде, что кто-либо согласится сделать то, чего желают обе стороны, но не хотят делать.
— Это о нас, что ли?
— Просто хочу тебя немного развлечь, — хихикнул телефон.
— Тебе это удалось, девица Эмилия. Обнимаю.
— А я — тебя, Лёньчик, скрывающийся под именем Леона. Ха!
Леон поставил посуду в раковину — придёт Клавдия, помоет. Ему в первый раз пришла в голову мысль, что хоть Лёня-Леонид был старшим братом, но девочки оказали на его жизнь куда более значительное влияние, чем он на них.
Когда, вскоре после вызова в партком, Леонид забежал в обеденный перерыв к маме, съел макароны по-флотски и попросил отдать ему приглашение, та всполошилась: –Ох, сыночек, тяжело на чужбине. Боюсь, надорвёшься ты. Да и где мне быть похороненной как не рядом с папой и Иосифом.
— Ма, ты же знаешь, я без тебя не уеду. А ехать мне необходимо, как воздух. Меня здесь душат. Ошейник надели и за поводок дёргают. К ноге, пёс! Будешь послушный — косточку бросим.
— Не довезёшь ты меня, Лёнечка.
— Это я -то не довезу! Я замечательный врач, мамуля. И, как Сонька обещает, сердечко твоё вылечим.
На этом попытка мамы остановить его закончилась. Лёнечкины интересы с момента его появления стали программой её жизни.
На следующее утро он отдал Елене конверт с приглашением. Разговор вышел паршивый.
— Сходи в ОВИР и получи анкеты, формы… ну всё, что требуется заполнить на выезд. Мы уезжаем.
Елена оторопела, — Как уезжаем? Зачем? Я только финские обои раздобыла и насчёт пола договорилась.
— Я сказал, мы уезжаем,— прикрикнул Леонид несвойственным ему тоном.
— Но я не хочу никуда ехать. Чем тебе здесь плохо?
— Чем мне плохо? Тем, что здесь я как в застенке. Тем, что моей жизнью и плодами моего труда распоряжаются тупые надзиратели. Тем, что меня полноценного способного человека превратили в инвалида, которого всегда надо проталкивать. В инвалида пятой графы. Может ты не понимаешь, потому что по паспорту ты русская?
Он уставился на Елену, как на врага.
— Лёсинька, но это же одинаково для всех евреев, — пискнула Елена.
— А мне плевать, что для всех. Меня тошнит от такого грёбанного покровительства. В школе меня «защищал» отпетый хулиган Крутов от «хороших мальчиков», которые меня били за то, что я еврей, теперь по той же причине доктор наук Терёхин «защищает» меня, чтоб я мог оставаться в науке. На моих статьях и научных разработках первым стоит его имя. Мою диссертацию на симпозиуме будет презентовать он. И представит её как результат деятельности его лаборатории, хотя, кроме двух студентиков, его лаборатория — это я.
Он почувствовал, что ещё немного — и польются слёзы. Отвернулся, запустил пальцы в кудлатую шевелюру.
— Ты понимаешь, что здесь я могу забыть о полноценной карьере учёного и уж, конечно, о докторской.
— Лёня, я боюсь. Нет, мы с Петей не поедем.
Леонид приблизился к сидящей Елене, нагнулся и поднял её лицо за подбородок.
— Ты поступай, как хочешь, но Петю я заберу.
— Нет не заберёшь! — Елена мотнула головой, чтоб стряхнуть его руку, выкрикнула: — Я мать, не подпишу ему разрешение на выезд, и всё тут.
— Я без Петра не уеду. Но знай, если не подпишешь, ты ни его, ни меня и здесь не найдёшь! Пораскинь своими птичьими мозгами.
Елена даже вздрогнула от такой ледяной непререкаемости. Привычные вежливое отсутствие присутствия её мужа и его прекраснодушное равнодушие бесследно испарились.
— Ну конечно, небось, сбежишь с Машкой, на край земли, — огрызнулась Елена уже без крика, последний выдох спущенного шарика.
— Да, сбегу. Маша готова сбежать со мной куда угодно.
Впервые за их совместную жизнь Леонид вслух признал существование Маши.
Прорыдав до полудня, Елена взяла приглашение и отправилась в ОВИР. Всю вторую половину дня она простояла в очереди. Вечером очередной приступ головной боли сопровождался повышенной температурой.
Из бутылки выскочил джинн, о существовании которого Леонид и не подозревал. Он метался, ожесточался, но, по мере воплощения плана, и успокаивался. Тем же знаменательным утром вместо работы Леонид отправился на переговорный пункт. Ждать пришлось недолго, не то, что по вечерам, когда здесь стоял галдёж и не соединяли по два-три часа. Голос Милы зазвучал так близко, что пришлось отодвинуть трубку.
— Что-то случилось, Лёня?
— Все живы здоровы. Слушай внимательно. Разыщи в Израиле Авигдора Шапиро. Он кардиолог, работает в Хайфе в Технионе. Спроси, не согласится ли он взять с собой на конференцию в Праге документ, который я постараюсь ему передать в ближайшее время. Постараюсь всучить кому-то из отъезжающих. Объясни, кто — я. Мол, не деляга и не шарлатан, а такой же, как он, учёный.
— Если только твой Шапиро существует, я, конечно, его найду и объясню, но, честно говоря, не совсем понимаю, какая конференция…
— Я не могу сейчас тебе всё сказать, ты же знаешь…, — перебил Милу Леонид. Уж кто-кто, а она знала, какую изощрённую сеть прослушки граждан и, что курьёзно — самих себя, использует КГБ, — …и может истечь время. Скажи ему, чтоб он обязательно прочёл тридцатую страницу. Да, и ещё: мы решили ехать. Сегодня-завтра заполним анкеты и подадим на выезд. Одновременно я подам заявление об уходе.
— Уррааа, — закричала трубка, — лёд тронулся… Как же тебя, бедолагу, серьёзно достали. Это связано с твоей работой? Знаю, что угадала, иначе б ты не дёрнулся. Позвони мне послезавтра в это же время. Думаю, за сутки я сумею разыскать твоего Шапиро.
После второго разговора с Милой Леонид тут же отправился в аэропорт. В руках он держал бумажный конверт размером со школьную тетрадь, а в нём экземпляр его диссертации. На таможне работали три стойки. Через две из них пассажиры сочились слабым равномерным потоком, а у третьей бушевала толпа эмигрирующих евреев. Ругань, слёзы, крики.
«Если всё будет в порядке и нас через пару месяцев выпустят, то и мы окажемся среди этих несчастных», — Леонида начало подташнивать. — «Я здесь не чтоб их разглядывать, а чтоб найти хотя бы одного правильного человека», — одёрнул он себя. Прохаживаясь вдоль шумной очереди туда и обратно десятки раз, он видел семьи с детьми и пожилыми родителями. Им явно хватало проблем и без него. Когда, уже потеряв надежду, он стоял в углу и докуривал вторую пачку Kim, к концу очереди подошёл коренастый мужчина с одним чемоданом. Без семьи. Леонид решил попытаться. Он приблизился к мужчине и доверительно над ним склонился.
— Б-будьте добры, я должен вас попросить о п-помощи. Этот конверт мне необходимо передать в Израиль.
— А что в нём? — безразлично спросил мужчина.
— В нём моя диссертация, к-которую у меня хотят украсть. Дело всей моей жизни. Умоляю, не откажите мне. Если удастся её провезти, пол-Европы будет знать, какая несправедливость царит в нашем научном мире.
— Только в научном? — осклабился незнакомец. — Вы, мягко говоря, наивны. Ни я и никто в этой очереди ваш конверт не возьмёт. Это опасно. Они шманают по-чёрному, а подставляться, как вы понимаете, мне не с руки.
На лице Леонида отразились страдания всех сорока Севастийских мучеников.
— Я через два-три месяца и сам, скорее всего, окажусь в этой очереди, но диссертация должна уйти сейчас, потом будет поздно. Неужели нет никакого выхода? Неужели они могут бесконечно вытворять подлости и никогда не понести никакого наказания…
— Вот что, приятель, — неожиданно поменял тон разговора незнакомец, — ты, я вижу, калач не тёртый. Как говорила моя незабвенная бабушка, високий до неба, а дурний, як треба. Не обижайся. Имя, отчество, фамилию и номер телефона сможешь запомнить, кандидат всё же?
Леонид с готовностью кивнул.
— Молодец. А потом на всю жизнь забыть тоже сможешь?
— Молодец. Позвонишь. На всякий случай спросишь, кто. Когда он назовётся, скажешь, ты от Козла. Больше тебе говорить ничего не надо, а только отвечать на его вопросы. Он скажет, куда занести и как оставить твой конверт. Примерно через неделю получишь весточку о доставке. Тут же, запомни, тут же положишь в конверт тысячу рублей и отнесёшь туда же. Если начнёшь самодеятельничать, много хороших людей подведёшь и самому мало не покажется, понял?
— Тысячу рублей? Пять моих месячных зарплат…
— Если хочешь поторговаться, иди на рынок.
— Ну что вы, что вы, я вам чрезвычайно п-признателен, товарищ…, — Леонид замялся, не зная, как обратиться к незнакомцу.
— Товарищ Козёл. И чтоб никому ни слова, никогда. Помни, никакой самодеятельности, понял?
— Клянусь.
Ехать, куда следовало бы, Леону не хотелось, ехать домой — тем более. Ничего подобного он не испытывал ни после смерти папы, ни даже годами позже после смерти мамы — видимо, был слишком занят. Сейчас же какой-то недобрый гений прокручивал перед его внутренним взором ленту прожитого. Он заехал в парк. Моросил дождик. Выключил дворники, приоткрыл окно и закурил.
В тот же день, что Елена отнесла в ОВИР заявление на эмиграцию, Леонид подал на увольнение. Если не принимать близко к сердцу сказанное в его адрес коллегами на обличительном собрании, если не считать нехватки денег и работы на разгрузке в порту, забыть о домашних скандалах и пропитанных слезами свиданиях с Машей и не свихнуться за два с половиной месяца, не зная, что день грядущий им готовит, то, можно сказать, что Леониду по-вез-ло. Маме не стало хуже. Денег на отъезд «одолжили» родители Алекса. А главное — их выпустили!
Часть 13. В Америке.
Первые пять месяцев в Америке Леонид вспоминать не любил. Угнетало отсутствие нормального общения. Его теоретический английский оказался костылём без резинового наконечника — он регулярно на нём поскальзывался. Осточертевало глупо улыбаться и кивать, не понимая львиную долю того, что тебе говорят. Угнетали мысли о Маше. Тело тосковало, а душа металась между сомнениями и виной.
— Моя приятельница буквально на днях из Люды Сапожниковой стала Лили Сапо, –сказала практичная Соня. — Я тебе очень советую укоротить свои имя и фамилию до Леон Сигал. Это удобней для карьеры и будет соответствовать твоей, хоть и мизерной, но всё же, славе. И вообще перестань кукситься.
О своей «славе» Леонид узнал вскоре после прибытия в Штаты. Исполнитель его шального плана Авигдор Шапиро посещал город по делам Техниона довольно регулярно. В небольшую, аскетически обставленную квартиру, куда семью Сигаловичей поселила еврейская община, Авигдора привела Мила. Сабра по рождению, он говорил на английском, иврите и арабском, и ни слова по-русски. Необходимость присутствия Милы в качестве переводчицы Елена признала, не покривившись, и даже подала чай.
— Я получил пакет, что ты мне послал на адрес Техниона, — начал Авигдор. — Мы с Милой сверили даты, он шёл восемь дней.
«Спасибо таинственной организации товарища Козла», — улыбнулся своей мысли Леонид.
— Я сказал что-то смешное?
— Нет-нет, продолжайте, пожалуйста. Просто вспомнился смешной эпизод.
— Я тоже люблю посмеяться. Расскажи.
— Да просто человек, который сделал отправку возможной, назвался товарищем Козлом.
— Хм, интересно… На козла древние евреи возлагали свои грехи и отпускали в пустыню. Отсюда и «козёл отпущения». Вот и твой «грех» взял на себя Козёл. Всё по божьему писанию выходит, — Авигдор широко улыбнулся и почему-то хлопнул себя по колену.
— Ну, в общем, хорошо, что Мила сказала, где твою записку найти, — он посмотрел на Милу весьма игриво. — Она вообще молодец. Мила, возвращайся в Израиль, нам такие девушки очень нужны. — Мила улыбнулась.
«Удивительно, — подумал Леонид, — у неё изменилась улыбка, стала почти от уха до уха… Исчезла настороженность?»
— Честно говоря, всё оказалось проще, чем я ожидал,— продолжил Авигдор. — Я, как приехал, сразу выяснил, где и когда будет презентация по твоей диссертации. Профессор, не помню его фамилию…
— Терёхин.
— Ну, стало быть, Тэрокхин, всё время говорил мы. Мы, как выяснилось, это он, его лаборатория и весь институт. Он сначала рассказал, какой ваш институт уникальный и чуть ли не единственный во всей Европе. Когда он стал читать доклад, я стал сверять с твоей диссертацией, как ты просил в твоей записке. Так вот, всё, что он шпарил с четвёртой страницы и до конца, всё совпадало, слово в слово. Теперь послушай, как сделал я. Когда твой Тэрокхин закончил, председатель вашей секции предложил задавать вопросы. Один профессор встал и попросил вернуться к слайду, на котором видно характерное повреждение перепончатого лабиринта, или что-то в этом духе — я ведь не по ушам, а по сердцам, — Авигдор снова послал Миле игривую улыбку.
— И что Терёхин? — напрягся Леонид.
— А он стал говорить, что в рамках установленного регламента он больше не может занимать время многоуважаемых специалистов. Но профессор оказался настырный. Говорит, обнаружение этого микроскопического повреждения и способ его лечения есть самое интересное во всей вашей презентации.
Я видел, как Тэрокхин замешкался. Тогда я представился и сказал: «Господин председательствующий, уважаемые коллеги, у меня в руках экземпляр кандидатской диссертации доктора Сигаловича, которую он защитил два года назад. Всё, что я подчеркнул жёлтым совпадает слово в слово с докладом уважаемого профессора. А это более девяноста пяти процентов доклада. Профессору Тэрокхину трудно отвечать на ваши вопросы, потому что он осуществлял руководство исследованиями аспиранта Сигаловича ад-ми-ни-стра-тив-но. Саму же исследовательскую, хирургическую и лечебную работу доктор Сигалович проводил единолично, и в результате получил степень кандидата наук.
Тут я сделал паузу, а потом продолжил медленно и чётко, как я умею: — Однако, ему не разрешили приехать на конференцию. Имя доктора Сигаловича заменили на мы. Доклад, который только что сделал профессор Тэрокхин, по праву должен был бы делать кандидат медицинских наук Сигалович. Но на международной арене представлять передовую советскую медицину еврею, по понятиям их государства, не следует. Поэтому НИИ Отоларингологии заменил нежелательное еврейское лицо доктора Сигаловича благородным русским лицом мистера Тэрокхина.
Леонид слушал Авигдора, вцепившись до белых костяшек в край стола, а его кадык исполнял какой-то неведомый танец.
— Эффект получился сумасшедший. Сначала полная тишина. Я пошёл и положил твою диссертацию на стол председательствующего. Он полистал сплошь жёлтые страницы и уставился на Тэрокхина. Тот стоял красный, как кибуцный помидор. Стал что-то бормотать, что, мол, Сигалович не сам по себе, а работник НИИ и что он не мог приехать… А через пару минут он просто собрал бумаги и сбежал. Следующего докладчика в вашей секции перенесли, потому что никто не смог бы на нём сосредоточиться. Человек тридцать собрались в коридоре, курили и… то ли спорили, то ли ругались… на всех языка. На следующий день в чешской программе Радио Прага, которая передавала новости на иностранных языках, эту историю назвали по-русски «Казус Сигаловича», а в западной печати появилась статья «Segal’s Incident».
Об этой-то «славе» и говорила Сонька.
Чудесное превращение Леонида в Леона совпало с началом выяснения, какие пре-реквизиты необходимы для сдачи экзаменов. Чертовски повезло, что его взяли на работу в госпиталь. Не в МcDonald’s жарить гамбургеры, не в Macy’s мыть коридоры, а в госпиталь, его родную среду. Он убирал палаты, дезинфицировал туалеты, таскал инвалидные кресла, мыл инструменты и совал свой нос во все закоулки.
А ведь в госпиталь меня взяли с подачи Авигдора… Только почему мне тогда это не пришло в голову? Леон потёр лоб. Похоже, так я окончательно себя разлюблю…
Госпиталь его потряс. Он знал, что оснащение медицинских заведений в Союзе не адекватно, не современно, и ещё много всяких не. Но в допотопных советских лабораториях и больницах осталась молодая, наиболее творческая часть его деятельности. Сознание необратимости угнетало…, но и подхлёстывало. Он стал просиживать за учебниками каждую свободную минуту — привычное занятие. Ступенька за ступенькой из тумана неопределённости стала вырисовываться лестница, по которой предстояло восхождение всё к той же вершине всемирной науки. На этот раз оно стало безостановочным.
