Но если папу Жору приговаривала некая тройка нелюдей, изображавших собой подобие суда с ведением протокола (его «дело» слушалось всего 18 минут), то с мамой Аней обошлись куда проще: сержант госбезопасности знал, что она Ч.С.И.Р. (член семьи изменника родины), «допросил» маму и единолично назначил ей 10 лет лагерей.
[Дебют] Владимир Патрунов
ПРЕРВАННОЕ ДЕТСТВО
Брат — близнец Феликс и я, Владимир, появились на свет в 1930 году в Москве.
Этот год приходится как раз на середину «мирного времени» — промежутка между двумя великими войнами: Гражданской и Отечественной. А столица всегда была парадным фасадом государства.
Старые люди еще помнят это время, когда красная и черная икра продавались в обычных магазинах, не говоря уже о Торгсинах. Трамваи тогда распознавались вечером по разноцветным огонькам на их фасадах и ездили повсюду, даже в центр города. Уже создавался первый генплан развития города. Квартирные телефоны были большой редкостью, слово «Телевидение» никто не знал. На глухих стенах некоторых зданий еще красовались громадные полотна Маяковского «Нигде кроме, как в Моссельпроме». Ну, а среди небольших уличных плакатов попадались и такие: «Пешеход, будь вежлив — уступай дорогу транспорту!»
Няня Вера, мама Аня, папа Жора
Когда мы были совсем маленькими, семья переехала в две проходные комнаты небольшого дома, ранее принадлежащего церкви, в одном из дворов на Большой Полянке, в Замоскворечье. Наш этаж был рассечен легкими перегородками на четыре отсека, в каждом жила отдельная семья. Одна кухня, один туалет на всех, ванной и душа не было совсем. Железную печку топили дровами, которые покупались на Бабьегородском рынке и на санках свозились в сарай, что был между домом и церковью. Еду готовили на керосине, который привозили с трущобного тогда Полянского рынка, где среди разных мелких заведений еще работали китайские прачечные.
Но все были рады и этому, а больше всех — мы, дети.
— Смотрите, наши окна выходят на улицу с трамваем! — закричал Феликс, входя в новое помещение: понятия покоя и тишины были не для нас.
— A где же «полянка», через которую проходит наша улица? — спросил я.
В наши комнаты въехали папа, мама, в меру религиозные мамины родители и, конечно, мы — два мальчика. А еще была няня Вера — найти домработницу в ту пору было легко из разоренных деревень по большим городам ходили сотни людей и задавали один и тот же вопрос:
— Хозяин, нет ли работы?
А жилье вместе с работой ценилось еще больше.
Помню, как мама и няня несли нас, малолеток, завернутых в одеяла, в зимний день в Морозовскую детскую больницу.
…Вера старательно мыла пол в комнатах, а два маленьких оболтуса пытались залезть под стол или к ней под юбку.
Она же водила нас в детсад. А там после несменяемой манной каши на завтрак, малыши, взявшись за руки, медленной живой «гусеницей» выходили на прогулку.
Маму звали Аней, официально Анной Менделевной Патруновой (ур. Каган). Мама Аня была из Баку, где её отец, наш дедушка, работал на нефтяных промыслах. В годы революции семья переехала в Москву, холодный и полуголодный город, где можно было найти жильё. Мама училась на экономическом факультете МГУ, мечтала, как и её сверстники, о Госплане. На деле ей пришлось занять должность плановика на небольшом карбюраторном заводе— филиале ЗИЛ тогда ЗИС (Заводе им. Сталина). Еще студенткой она познакомилась со своим сокурсником, нашим будущим отцом.
Его имя в семье было Жора, в миру он — Георгий Михайлович Патрунов. Он приехал в столицу вместе со своими двумя братьями из провинциальной Вологды. Там оставался их отец, фельдшер глазной поликлиники, а папин дедушка — наш прадедушка Миша был сельским кузнецом.
30-е годы — это индустриализация страны и папа успешно работал в ГУТАП (Главное управление автотракторной промышленности), где был начальником отдела. Понимая сложности своих задач, отец для освоения инженерной специальности поступил во второй Вуз. Дома поздними вечерами мы видели его за чертежной доской. Рядом, на стене висела большая карта сражающейся Испании.
Своих малышей, названных в честь вождей Революции (увы, мода на имя «Лева» уже кончилась), родители видели больше по выходным и по праздникам:
В здание ГУТАП, на Неглинной нас водили на новогоднею елку, а там было представление и раздавали сладкие подарки детям.
Помню, как нас везли на машине в Тушино на празднование очень важного тогда Дня воздушного флота СССР. Зрители стояли, и в окружении взрослых малышне что-нибудь увидеть было трудно. Но иногда отец открывал нам небо, поднимая на свои плечи.
И конечно мы семьей проехали «от Сокольников до Парка на метро» по только что открытой единственной линии. Разумеется мы, как и большинство людей вокруг, полагали, что московское метро не только «самое лучшее», но и первое в мире.
А однажды на первомайской демонстрации к нам подбежал подросток и вырвал у меня воздушный шар. Папа догнал его в глубине двора и отобрал украденное.
В то старое время детей еще не похищали (а, может быть, об этом просто не писали) и взрослые охотно или вынуждено отпускали своих чад на свежий воздух одних — воспитание по существу шло параллельно: в семьях и на улице.
Подросши, брат и я стали бывать во дворе, а это означало бесконечные игры, беготню, конечно, и драки. Вот здесь мы впервые столкнулись с антисемитизмом, пока местным.
Не хотелось ходить все время битым и я, маленький дурачок, решил, что лучше «бить самому», т.е. просто стать хулиганом.
А кончилось дело так: папа шел с работы и поймал меня во дворе. Он вытащил из моих карманов спички и перочинный нож и сурово спросил:
— У кого нашли все это?
На этом моя бандитская карьера оборвалась навсегда, а разговор с папой оказался, увы, едва ли не самым последним.
Катастрофа
Казалось, что мы жили как обычная интеллигентная семья того времени без особого достатка и без особых тревог.
У нас была дача в Загорянке, недалеко от Москвы. Помню, однажды залез на дуб и не знал, как спуститься — на помощь пришла Вера.
…Наступил 1937 год и 1-го сентября нас обоих — братика и меня— повели в первый класс. Школа была в соседнем переулке, а через дырку в заборе наш двор сообщался со школьным, вскоре мы стали ходить на учебу одни. Мы были начитанными и новые знания нам давались легко. Занимались в новом специально построенном здании со светлыми классами и широкими коридорами. Однако пару раз в году военные занимали школу, а их кони — двор. Нас посылали в старую тесную школу на Б. Ордынке, да еще на вторую смену. Но рядом был дом, где часто проживала неизвестная нам еще Анна Ахматова.
…Недоброй ноябрьской ночью 1937 г. мы были разбужены шумом. Наши постельки были у окна, в самой глубине нашего жилья. Проснувшись, я увидел в проходной комнате, где размещались родители, нечеткие фигуры незнакомых людей.
Вскоре к нам подошел взволнованный отец и, целуя, сказал:
— Я скоро вернусь!
Но он не вернулся… На запросы дедушки неизменно отвечали, что отцу дали «10 лет без права переписки», много позже мы узнали, что это на самом деле означало — «Высшую меру наказания, без права обжалования и с немедленным исполнением».
Через месяц была арестована и наша мама, а нам, детям, для успокоения сказали, что она «в длительной командировке».
Но если папу Жору приговаривала некая тройка нелюдей, изображавших собой подобие суда с ведением протокола (его «дело» слушалось всего 18 минут), то с мамой Аней обошлись куда проще: сержант госбезопасности знал, что она Ч.С.И.Р. (член семьи изменника родины), «допросил» маму и единолично назначил ей 10 лет лагерей.
Так наша мама попала в А.Л.Ж.И.Р. (Акмолинский лагерь жен изменников родины) — ныне Акмолинск дорос до Астаны — столицы Казахстана.
И снова обман: несчастным женщинам говорили:
— Если будете хорошо работать, освободим ваших мужей.
Это говорилось про тех, чьи тела уже лежали штабелями в длинных расстрельных ямах Подмосковья.
Позже мой брат Феликс опишет переписку с узницей — мамой в статье под броским точным названием «Детские письма с двумя штампами цензуры».
Вот так мы остались без мамы Ани и папы Жоры.
Бабушка Гита и дедушка Мендель
Будучи дошкольниками, до семейной катастрофы мы не очень много общались с ними, хотя жили вместе. В то время нас больше опекали родители и няня. Все же некоторые полусмешные сценки в памяти остались:
…У родителей — билеты в театр, но в последний момент выясняется, что папа Жора занят и идти не может. На его место срочно мобилизуется мамин папа. Мы, дети, с интересом смотрим за экстренными сборами, а это было время опасных бритв и брюк с помочами. Дедушка переодевается под наблюдением бабушки посередине большой комнаты. Затем он спешит на трамвае прямо в Большой, где тогда блистала Валерия Барсова.
…Наша бабушка Гита или Гитель — полное имя Гита Бенцеловна — была родом из относительно богатой еврейской семьи, которая содержала в Литве почтовую станцию — в те времена почта перевозилась конными экипажами.
У Гиты было два брата: Мордехай (жил в Литве, в Лиепае, и там вместе с женой стал жертвой Холокоста) и Якоб, который эмигрировал в США, где умер в 1912 году. Его сын Марк переписывался с Гитой в 1934-1937 гг., далее все связи с заграницей стали опасными.
Вместе со своим мужем — нашим будущим дедушкой — до Москвы она жила в Баку. Бабушка Гита была домашней хозяйкой: у неё было пять детей, но два ребенка умерли в младенчестве — многодетные семьи тогда были нередки. Из Баку она ездила отдыхать на Балтийское море, в Ян-Дубулты, а для лечения глаз вместе со старшей дочерью однажды посетила Берлин.
…В 30-ые годы старики получали мизерные пенсии, прожить на которые было невозможно, к тому же бабушка Гита и дедушка Мендель были уже в возрасте. Но они без колебаний взялись воспитывать сразу двух шустрых внука, их надо было кормить и одевать. Не отдали они нас в детский приемник НКВД — пожизненная благодарность им!
Немедленно отозвались брат мамы Соломон и сестра Броня со своим скромными достатками, хотя у обоих были и свои дети — наши кузены Роза и Леня.
Братья отца Саша и Боря были без семей, но они и их родственники иногда приглашали нас, сирот поневоле, к себе в «гости», кормили и одаривали всякими играми. Позже оба наши дяди со стороны папы Жоры, расстрелянного в застенках Лубянки в его неполные 30 лет, погибли на Великой отечественной войне. Семей в СССР, оставшихся совсем без молодых мужчин, было очень много.
А отец трех парней, сменивших Вологду на Москву, наш дедушка Михаил Петрович дослужился до управляющего Промбанком в Уфе, но в 1938 г. был арестован — опять же по ложному обвинению — и умер «от туберкулеза в тюрьме» (так было сказано в справке КГБ, которой, конечно, полностью доверять нельзя). Феликс и я видели своего дедушку Мишу всего два или три раза.
…Наша бабушка была женщиной умной, статной и, увы, больной; ей пришлось снова заняться воспитанием маленьких детей. Говорила она по-русски неважно, но, глядя на нас, любила повторять соседям:
— Они растут, а мы стареем!
Иногда нас посылали в булочную, что была напротив нашего дома. Поскольку путь лежал через трамвайные рельсы, бабушка непременно подходила к окну и отслеживала наши перемещения в театральный бинокль.
Гита быстро поняла, что двор не для нас: дразнить и бить еврейских мальчуганов с клеймом Ч.С.И.Р. и оставшихся без должной защиты, было не только желательно, но и необходимо.
И она умело заменила двор детской библиотекой и Домом пионеров, куда мы скоро научились ходить сами, без дедушки. Вместе со школой наше время было полностью занято. В сильно политизированном Доме пионеров дети находили интересные занятия, благодаря хорошим воспитателям, смотрели театр теней («Путешествия в странные страны» и др.). Мы играли в спектакле «Принц и нищий» самих себя: с перекошенными от страха лицами на пару минут выбегали на сцену в толпе бродяг. Охотно посещали и литературную студию, от ранних моих стихов заблудились в памяти такие строчки: «Сдают свой долгий пост кондуктора трамвая». Тем ни менее эти наивные детские увлечения легли в основу наших взрослых хобби.
Во дворе Дома пионеров тоже играли на свежем воздухе, но драчунов там было меньше.
…По радио и даже на пионерских собраниях много говорилось о проникших в страну шпионах и мы, мальчишки, мечтали их поймать. Для этого кропотливо изучались следы «вражеской деятельности» в нашем дворе, на подозрение брался каждый обрывок провода. Мы даже позвали жившего неподалеку от нас военного летчика посмотреть наши «находки»…
А как-то раз Гита и Мендель решили сделать из нас музыкантов. Еще бы! — их дети дядя Соломон играл на скрипке, а тетя Броня пела (как любители). Увы, мы оба позорно провалили экзамен в музыкальную школу — слуха не было совсем — еврейские музыкальные гены нам не передались.
Гипертонию Гите лечили привычными тогда пиявками. Напившихся кровью насекомых снимали с её шеи и кидали в широкую стеклянную банку. Бабушка любила повторять:
— Старость — не радость…
В то время для докторов посещение больных на дому было обычным делом.
Был случай, когда женщина-доктор, посмотрев бабушкины анализы, сказала:
— С такими анализами жить нельзя, осталось всего две недели.
А наша бабушка Гита после этого приговора прожила еще 12 лет.
Дедушка — его полное имя Мендель Зельманович — был из многодетной семьи, тоже жившей в Литве. Развод и последующий новый брак одного из родителей привел к удвоению числа детей под одной крышей.
Подросшим парням было некомфортно жить в маленьком городке Вилкомире (ныне Укмерге): скученность, отсутствие перспектив найти хорошую работу. Конечно, это было типичным для почти всех литовских евреев — выход находился в эмиграции.
И вот 16-летний юноша Зейдель на пароходе отбывает на юг, в далекий Кейптаун. А его брат Мендель, наш будущий дедушка, после женитьбы едет на восток, в Баку.
Выходцы из еврейских общин всегда отличались повышенным уровнем образования, а проще сказать, грамотностью. В Баку молодой Мендель получил техническую должность-газомерщика. Телеметрию тогда еще не придумали и для снятия показаний приборов приходилось залезать на буровую вышку.
Как-то наш будущий дедушка оступился и упал с высоты. Лечился он на абхазском курорте, в Гулярипше.
…Однажды Гита попросила Менделя сходить к владельцу нефтепромыслов Ротшильду за повышением зарплаты, ссылаясь на размер семьи. И дедушка таки получил прибавку!
Старший сын Гиты и Менделя — Соломон — раньше всех покинул Баку и уехал учиться в рижский Политехнический институт. Учиться в столичных российских вузах ему не позволяла процентная норма для евреев. Получив диплом инженера-электрика, он обосновался в Москве..
…По настоящему, вживую мы, дети, смогли узнать Гиту и Менделя только после семейной катастрофы, когда остались с ними наедине.
В дополнении к деньгам своих детей, оставшихся на свободе, дедушка, несмотря на возраст, опять пошел работать. С помощью дяди Соломона он начал торговать папиросами.
На базе он получал табачные изделия: «Яву», «Дукат» и другие, клал их в лоток и на ремне тащил все на оживленную трамвайную остановку на нашей улице.
Как-то раз был такой случай: молодой парень взял у дедушки Менделя пачку самых дорогих папирос «Северная Пальмира». Но тут подошел трамвай и покупатель вскочил в него, ничего не заплатив. Стоя рядом, я огорченно сказал:
— Ну вот, дедушка, пропала твоя выручка!
Ответом мне была хмурая улыбка, однако через пару дней покупатель все вернул с извинениями.
Дедушка любил нас, своих внуков, его главной поговоркой была:
— Дом с детьми — базар, без детей — могила!
Когда деда Мендель был свободен, он всегда гулял с нами. Нам это тоже было в радость — мы на время меняли скудный быт на вид и шум площадей, на незапрещенные тогда гудки автомобилей и скрип их тормозов.
Дедушка не чурался ничего нового: к примеру он показывал нам перемещение большого дома — впервые в Москве, стоящего на пути строительства нового Б. Каменного моста через реку. Старый мост вел к узкой улице Ленивке; помню, как мы с отцом там проезжали на чужой машине. …Папа Жора очень мечтал иметь свое авто.
Эти пешие походы проложили путь к нашей взрослой страсти — Феликс и я на всю жизнь полюбили путешествия.
Дедушка Мендель водил нас и в Моско́вскую хора́льную синаго́гу в Большом Спасоглинищевском переулке, попыток привить нам иудейскую веру никогда не было.
…Бывало на прогулке Мендель подходил к незнакомому человеку, заводил с ним разговор по-русски, долго крутил пуговицу на его пиджаке, а затем спрашивал :
— А вы еврей?
Далее разговор шел уже на идиш, на котором мы, Феликс и я знали несколько популярных слов и выражений. Неудивительно — мы каждый день слышали разговоры Гиты и Менделя и даже понимали их незатейливые семейные ссоры.
А детская наблюдательность привела нас к вопросу:
— Дедушка, а почему все евреи старые?
Нескоро мы и сами поняли, как менялся в стране национальный вопрос.
…Однажды к нам пришла седеющая женщина — с трудом узнали в ней нашу бывшую няню. Поглядев на нас, сопровождающий её муж сказал:
— Вера, ты должна гордиться своими воспитанниками!
…Время шло, мы повзрослели и стали задавать серьезные вопросы. И вот наши поздние разговоры:
— Дедушка, ты жил в Баку хорошо, мог иметь много детей, почему же ты сочувствовал революции?
Получили ответ:
— А Ротшильд жил еще лучше!
Тетя Броня однажды спросила Феликса, кем он чувствует себя русским или евреем? Брат сказал:
— Во мне хорошее сочетание обеих национальностей!
…Дедушка Мендель был долгожителем, но случайно попал под автомобиль. Через несколько часов он скончался в больнице.
Наша мама Аня пережила своего отца на несколько лет. Она успела пожить в Москве, в семье, из которой Феликс и я уходили после скромных свадеб. Но мама была отравлена вечным страхом, привитом за долгие лагерные годы. Не довелось ей побывать «еврейской мамой».
В памяти от похорон Менделя сохранилось только ожидание автобуса в холодном стеклянном павильоне — снаружи начиналась метель.
А перед моим мысленным взором до сих пор стоят серые еврейские глаза моего деда, полные понимания и печали…
