Мирон вырос в Москве в Марьиной Роще. Родители работали здесь в больнице. В этом районе, известном в те годы как рассадник разбоя, воровства, бандитизма и пристанище человеческих отбросов, невесть каким чудом сохранилась синагога. Деревянная, из грубых бревен и досок, она не являла собой шедевр архитектурного искусства, но простояла семьдесят лет, избежав разрушений.
ТРИ РОДИНКИ
Рассказы о детективе реб Мейере Окунe
Перевод с идиша Юлии Рец
(продолжение. Начало в №2-3/2024)
По широкой асфальтовой дорожке, опоясывающей бруклинский Марин-парк прогуливался невысокий человек. По облику любавичский хасид. Он был хорошо известен в хабадной общине Боро-парка. Там его все звали запросто по имени, реб Мейер Окунь, «семейный сыщик». Руки, заложенные за спину, служили противовесом его солидному животику, который при каждом шаге, словно нос корабля, разрезал прозрачные волны воздуха.
После сытной пасхальной недели, наполненной всевозможными вкусными блюдами — фаршированными гусиными шейками в муке из мацы с жареным луком, красным свекольным борщом, кнейдлах с хреном и прочими лакомствами, — нет ничего лучшего, чем попытаться немного сбросить вес. Правда, чем больше он гулял, ощущая, как сосуды и все тело, наполняются пьянящей свежестью дня, тем больше разыгрывался его аппетит. Он шел, неспеша, с такой скоростью только черепах и ловить. Уже на втором круге его нагнали две беременные женщины. Он заметил, как поклонившись ему, они обменялись улыбками.
Реб Мейер уселся на одну из скамеек, специально расставленных вдоль всей пешеходной дорожки, в расчете на таких, как он «атлетов». С зелeного поля, раскинувшегося посреди парка, доносились крики разгоряченных игроков в бейсбол. Эту игру острый ум реб Мейера так никогда и не смог постичь. Много лет назад, будучи еще учеником иешивы и зеленым эмигрантом, он попытался расспросить о ней своего приятеля. Тот поглядел на него, словно русский ешиботник хотел уточнить день прихода Машиаха, и гордо сказал:
— Надо родиться в Америке, чтобы это понять!
Каждый раз, когда он глядел на мальчишек, азартно носившихся по зеленому полю, вспоминались далекие дни собственного детства. Все было другое — время, мир и даже имя было тогда другое. Звали его Мирон. Единственный сын немолодых родителей — отец побывал на фронте, а мать пережила лагерь в Транснистрии — появился на свет запоздалым созданием. Слабенький, маленький, тощий, да вдобавок еще и с большой головой. Вначале все даже думали, что у него гидроцефалия, водянка, попросту говоря, и что на этом свете он долго не задержится. Все, однако, сложилось достойно: он стал лучшим учеником в школе и окончил ее с золотой медалью.
Мирон вырос в Москве в Марьиной Роще. Родители работали здесь в больнице. В этом районе, известном в те годы как рассадник разбоя, воровства, бандитизма и пристанище человеческих отбросов, невесть каким чудом сохранилась синагога. Деревянная, из грубых бревен и досок, она не являла собой шедевр архитектурного искусства, но простояла семьдесят лет, избежав разрушений и пережив все антирелигиозные компании, словно Господь оберегал ее от злодеев. В начале девяностых годов прошлого столетия, когда советская власть пала, вместе с ней исчезла и «советская синагога» в Марьиной Роще, подожженная холодной зимней ночью.
Реб Мейер, живший уже в Нью-Йорке, узнав о пожаре, готов был бросить все и лететь в Москву. Провести там собственное расследование. Он был уверен, что найдет поджигателей-антисемитов. Однако человек, близкий к Любавическому Ребе дал ему понять, что не следует этого делать. Оказалось, что сгорели сгнившие от времени стены, а арон-кодеш со священным свитком торы и книгами огонь не тронул. На месте старой синагоги, с Божьей помощью, уже заложена новая красивая и большая.
Мирону было лет двенадцать, когда он познакомился с Лазарем Ароновичем, и это знакомство, можно сказать, перевернуло всю его жизнь. Лазарь Аронович был их новым соседом. Его рыжая борода, густая и широкая, притягивала мальчика как огонек, ведущий заблудившегося сквозь темную ночь. Уже позже Мирон разглядел зеленые смеющиеся глаза нового знакомца, имевшего обыкновение сидеть на скамейке возле подъезда.
Реб Мейер хорошо помнил ту первую встречу с Лазарем Ароновичем, который позже стал его ребе и открыл ему совсем другой мир. В Марьину Рощу Лазарь Аронович приехал из молдавского городка Резина после смерти жены. Хасид Рыбницкого цадика, ребе Хаим-Занвла, он поменял свой дом с двором и небольшим хозяйством на одну комнату в старом двухэтажном доме, где жила семья доктора Окуня. Он обосновался в Марьиной Роще неслучайно. Здесь была настоящая синагога с арон-кодешем, и собирался миньян для молитвы.
— Я смотрю, тебе моя борода нравится? — заговорил с Мироном новый жилец, — подожди, и у тебя такая будет.
Он по-доброму широко улыбнулся, казалось, что от этого его борода стала еще больше. Помолчав, добавил:
— Борода делает старше, но не умнее.
Лазарь Аронович плохо говорил по-русски, к тому же невероятно картавил. Когда он произносил букву «р», казалось, будто полоскал горло. Мирон, когда только начал ходить в школу, тоже картавил; он очень хотел научиться говорить «кукуррруза», чтобы мальчишки не дразнили его, и, в конце концов, своего добился. Нового знакомого гортанное «ррр», похоже, совсем не беспокоило.
То было счастливое время летних каникул. В пионерский лагерь Мирону ехать не разрешили из-за постоянных простуд. Он почти все время сидел дома один, читая или собирая что-нибудь из конструктора, подаренного на день рождения. С тех пор как в доме поселился новый сосед, Мирон каждый раз выглядывал во двор: не сидит ли старик на скамейке? Завидев его, Мирон запирал дверь на замок и немедленно отправлялся к нему. Ключ на веревочке, надетой на шею, весело барабанил по груди.
Лазарь Аронович уже вышел на пенсию, однако дома ему не сиделось. Несколько раз в день он куда-то исчезал, а в субботу так и вовсе пропадал почти на целый день. Когда Мирон рассказал об этом дома, отец объяснил сыну, что сосед — верующий и каждый день ходит в синагогу…
Белка спрыгнула на скамейку, где сидел реб Мейер и оторвала его от нахлынувших воспоминаний. Задрав хвост, зверек на мгновение уставился человеку в глаза. Не надо обладать мудростью царя Соломона, чтобы понять, о чем говорил ее просительный взгляд. «У тебя же найдется для меня кусочек?».
У реб Мейера, разумеется, было чем с ней поделиться. Жена никогда не забывала положить ему в карман что-нибудь пожевать, перед тем, как он выходил из дома. Он достал пакетик, отломил от питы кусочек и пододвинул ближе к зверьку.
— Ешь! Это кошерно!
Мгновенно белочка, схватив лакомство, принялась угощаться. Только ее хвост мелькнул в воздухе, словно говоря «зай гезунд!».
Довольный, реб Мейер еще раз потянулся рукой к пите, и отщипнул сыр теперь уже себе…
Лазарь Аронович все время носил с собой потрепанную книгу, обернутую в газету «Московская правда». Мирон уже знал, что это не простая книга, а «махзор», что написана она на святом языке, который сосед называл «лошн-койдеш». Однажды сосед наклонился к Мирону и тыча указательным пальцем в книгу прошептал:
— Снаружи правда сегодняшняя, а внутри — правда вечная.
Старик постоянно глотал русские слова, мешая их с идишем. Мирон наслаждался этими словечками, как сладкими изюминками. К концу лета он уже сам вставлял в свою речь идишские слова, чтобы Лазарь Аронович лучше его понял. Однажды, когда отец Мирона что-то у него спросил, сын, увлеченный игрой, ответил ему на идише. Отец странно на него посмотрел, но ничего не сказал.
Вечером, лежа уже в постели Мирон услышал, как отец переговаривается с матерью:
— Не нравится мне его дружба с соседом.
— Почему? Он хороший человек и положительно влияет на Мирона, — возразила мама.
— Что ты называешь «положительно»? Он забивает ему голову своими дурацкими сказками, — ожесточился отец.
— У нас в гетто тоже был такой человек. Его звали реб Менаше. Вокруг него всегда собирались детишки, чьи мамы, бедняжки, погибли. Он доставал из кармана кусок макухи и делил его на крохотные кусочки. Детям же говорил, что это сладкие леденцы, и их нельзя сразу глотать, а нужно держать во рту и потихоньку рассасывать. Они делали, как он велел. Звонко причмокивали и слушали его чудесные истории. Особенно удавались ему пуримские истории, в которых Мордехай и царица-Эстер, водили за нос злого Амана и спасли евреев от смерти.
Мамин спокойный голос на минуту умолк. Потом она добавила:
— Так дети засыпали. Правда, не все просыпались утром…
— Что ты сравниваешь то время с сегодняшним? Я главврач больницы, коммунист… Не хватало, чтобы моего сына увидели в синагоге!
Отец завелся не на шутку..
— Тихо! Ребенок спит… — сказала мама.
Мирон повернулся лицом к стене и закрыл глаза, опасаясь, что родители могут увидеть, что он еще не спит…
Приятные детские воспоминания прервал телефонный звонок. Реб Мейер принялся хлопать себя по карманам в поисках мобильника, который, оказывается «щебетал» в верхнем кармашке рубашки:
— Алло! — боясь опоздать, выкрикнул он с ударением на «а». — Реб Мейер вас слушает.
Звонил новый хозяин пекарни на авеню U, сын прежнего владельца, Йоси Клейнмана, с которым реб Мейер был знаком. Прошлым летом Йоси совершенно неожиданно умер от сердечного приступа, в свои-то пятьдесят с небольшим! Веселый был человек. Любил красивую жизнь, и, как утверждают, имел слабость к женскому полу.
Рассказ звонившего был сбивчивым. Одно понял реб Мейер: требуется его вмешательство.
Хозяин пекарни, весьма упитанный молодой человек с красными щеками и голубыми испуганными глазами, стоя на пороге своего заведения, подперев рукой правый бок, высматривал гостя.
— Вы мистер Майк Клейнман? — осведомился реб Мейер, — вы мне звонили?
— Да, верно… Мне сказали, что вы можете помочь.
Он направился вглубь лавки, приглашая гостя следовать за ним. Запах свежей выпечки хлынул ему в лицо. Реб Мейер проглотил слюнки. Лавка oказалась совсем небольшой. Большую часть ее площади занимали две широкие стеклянные витрины, уставленные всевозможными сластями.
— Давно я к вам не заглядывал, — сказал реб Мейер.
Взглядом он, казалось, пробовал каждый кусочек, но не найдя того, что бы ему особенно нравилось, спросил нового хозяина:
— Я бывал у вашего отца, да пребудет он в райских кущах, и всегда покупал детям его фирменные «кремзлех от Йоси». Так они назывались, если я не ошибаюсь.
— Да, мистер Окунь, «Кремзлех». Правда, в последнее время мы печем их только по особым случаям.
Он указал реб Мейеру на узкую дверь, выкрашенную в грязно-коричневый цвет, и животом слегка толкнул ее внутрь. Каморка без окон, с тяжелым неуклюжим столом, присутствие которого, показывало, что здесь офис. Стол занимал почти все пространство. Хозяин и гость едва смогли разместиться. Они уселись друг напротив друга и выдержали паузу, какую выдерживают возле раскрытой могилы, не про нас будь сказано, прежде чем раздадутся первые слова похоронных речей.
Хозяин издал тяжелый вздох, затем поспешно выдвинул ящик стола и вынул три четырехугольных клочка бумаги. Он выложил их на стол, как карточный пасьянс, и произнес:
— Вот это… чтобы напугать меня… шантажировать…
Реб Мейер спокойно склонился к бумажкам, быстро просмотрел их и перечитал вслух, будто не доверяя зрению:
«ПОДЕЛИСЬ СО СВОИМ БРАТОМ»
Те же четыре слова были написаны и на остальных листочках. Не задумываясь, реб Мейер спросил:
— Кто этот брат?
— Чтобы я так знал беды, — по-бабьи запричитал Майк, — у меня четыре сестры. Никогда не было брата…
Реб Мейер молчал. Достал из кармана увеличительное стекло и внимательно осмотрел каждый клочок. Закончив, спросил:
— Когда и каким образом вы начали получать эти записки?
Майк сосредоточенно потер макушку, покрытую черной ермолкой, словно это могло помочь ему припомнить.
— Недели две назад. Прямо перед пейсахом. Я здесь убирал, и перебирая бумаги на столе, заметил какую-то чужую бумажку. Я прочитал, что в ней написано и понял, что это чья-то глупая шутка. Розыгрыш… Я ее порвал и выбросил в мусор…
Он говорил быстро, нервно, путаясь; в какой-то момент он достал из кармана большой белый платок, утер лицо, шею и шумно высморкался. Из всей этой мешанины слов, движений и жестов, реб Мейер собрал по кусочкам картину.
— Из того, что вы мне рассказали, — изложил свое заключение семейный сыщик, — можно сделать вывод, что подсунул вам эти листочки кто-то из вашего окружения.
— Кто?! — спросил мистер Клейнман.
Реб Мейер сделал вид, что не слышал вопроса. Он снова склонился над одной из записок и еще раз рассмотрел ее через увеличительное стекло. Его голос звучал приглушенно:
— Хм, тут еще несколько красных пятнышeк…
Не успел он выговорить последние слова, как мистер Клейнман подпрыгнул на месте:
— Кровь! — воскликнул он, и еще раз повторил, уже тише, будто испугавшись собственного голоса, — кровь?
Реб Мейер ничего не ответил. Он поднес к носу «окровавленный листок», принюхался, затем взял остальные листки и положил их в карман сюртука. Наконец, он спросил:
— В последнее время вы какого-нибудь брали на работу?
— Конечно, брал. Три месяца назад, я решил специализировать пекарню на изготовление тортов. Тортарню сделать, — ответил хозяин. — Тогда-то двух человек нанял: латиноса Орассио и Моти, израильтянина.
Реб Мейер улыбнулся:
— Тортарня, говорите? Первый раз слышу такое слово.
— Да, мой отец, долгая ему память, это он так говорил…
— И где же находится ваша тортарня? Любопытно было бы взглянуть, как делают торты.
Майкл тяжело поднялся с места и указал гостю на дверь. Они снова стояли в лавке возле стеклянных витрин. Мальчик лет семи-восьми, прижавшись лбом к стеклу, поедал глазами сладкие сокровища. На полу у его ног валялся ранец. Увидев его, мистер Клейнман бросил:
— А вот и мой сынок.
Мальчик вздрогнул и повернулся к отцу лицом — круглым с красными щечками и голубыми глазами, — вылитый папа, плоть от плоти.
— Мне опять звонили из иешивы, — сердито сказал он сыну, — ты никак не хочешь становиться человеком!
Он подошел к мальчику, ухватил его за ухо и, подведя его к двери офиса, сказал:
— Сиди здесь, пока я не вернусь… Сиди и учи!
Реб Мейер проводил взглядом малыша. Бедняжка, аж привстал на цыпочки, наклонив голову в сторону от боли, он тянул за собой школьный ранец. Когда суровый отец запер за сыном дверь, реб Мейер осторожно спросил:
— Вы не перегибаете палку?
— Мой отец, да будет светлой его память, всегда говорил: «по заднице лупить, в голову вбить». Пойдемте, нам надо спуститься в подвал.
Прежде чем они спустились, наш детектив предупредил хозяина:
— Понимаете, мистер Клейнман, будет лучше, если ваши работники не будут знать кто я…
— Конечно-конечно, — подхватил хозяин, — я ведь не дурак. Скажу, что вы новый клиент и знакомитесь с нашей продукцией.
— Очень хорошо, — согласился реб Мейер, — и еще одна просьба: найдите какую-нибудь отговорку, чтобы я мог побыть с ними наедине, чтобы они чувствовали себя свободно.
«Тортарня» занимала целый этаж под лавкой с офисом. Посреди просторной комнаты стоял широкий железный стол, столешница была сделана из тяжелых хорошо отполированных широких досок. Половину стены до низкого потолка занимала печь, похожая на стенной шкаф; другую половину — стеллаж с несколькими полками, уставленными горшками различной величины и мисками, там же стояло несколько круглых консервных банок с джемом, и ниже — две большие бумажные коробки с мукой. На другой стене был подвешен белый шкафчик без дверок, на полках которого можно было разглядеть бутылочки различных форм и размеров, вероятно, с эссенциями.
Острый взгляд «семейного сыщика» не упускал ни одной детали, — поди знай, что может пригодиться. Его взгляд остановился на двух кондитерах, которые готовили прекрасный высокий торт из трех кексов, водружая один на другой, как пирамиду, одновременно украшая будущий торт по кругу. Увидев вошедших, они прервали работу.
Хозяин громко и официально объявил, будто вызывал к чтению Гафтары [1]:
— Реб Мейер Окунь, наш новый клиент.
Оба работника кивнули головами, и продолжили работу.
— Орассио, — сказал хозяин, — покажи нашему гостю, что у нас есть из готового, — и торопливо добавил. — Мне надо бежать к сыну, он ждет в офисе.
Орассио, одетый в белый фартук и голубую каскетку, с длинным козырьком, перевернутым на затылок, оказался примерно того же возраста, что и хозяин — лет тридцати с небольшим. Без лишних слов он направился к большому холодильнику и открыл его. Прохладный ароматный ветерок освежил бородатое лицо реб Мейера. Смесь множества пряностей, словно вырвавшихся c райских пажитей, окутала все помещение. Очарованный неповторимой гаммой запахов, семейный детектив с придыханием выговорил:
— Я даже не представлял, что из муки, яиц и масла можно сделать такую красоту!
Орассио по-прежнему молчал. Он или плохо понимал английский или не знал, что сказать. Подошел второй кондитер, Моти. Он был гораздо моложе. Темная косынка покрывала его голову, ее концы, завязанные на затылке, очевидно, скрывали его бритый череп; в сочетании с сережкой в левом ухе, все это придавало ему определенный шик. Он вытер руки полотенцем, конец которого торчал из кармана джинсов, и спросил с сильным израильским акцентом:
— Вам таки что-то понравилось?
«Его „таки‟ вполне симпатичное», — подумал реб Мейер. Он довольно улыбнулся, и пожал плечами, как это делают дети, когда у них слишком большой выбор. Тогда Моти задал вопрос по-другому:
— Тов [2], что за месиба [3] у вас, для которой вы хотите заказать торт?
— Месиба? Ну да, вечеринка… — семейный сыщик снова вошел в роль, — моему брату исполняется пятьдесят.
— Мазаль тов! — Моти протянул клиенту руку, будто именно для этого торжественного момента он ее только что вытер, и направился к столу. Достав из ящика маленький альбом для рисования и тонкий черный маркер, он быстро принялся что-то чертить. Реб Мейер подошел ближе, и увидел, как Моти проворно рисует нечто, напоминающее вавилонскую башню. Оставшись довольным своей работой, Моти громко сказал:
— Йофи! Чудненько! — И пододвинул альбом к клиенту.
— Это только эскиз, — пояснил Моти, указывая на рисунок маркером, — вот здесь будет надпись «мазаль тов», и, если хотите, можно еще что-нибудь добавить. Да, цвета вы должны выбрать сами.
Реб Мейер просиял. То ли эскиз ему так понравился, то ли Моти угодил ему своей открытостью, то ли некая догадка уже вертелась в его голове — так или иначе, вслух он сказал:
— Да, пусть будет написано: Я РАЗДЕЛЯЮ С ТОБОЙ РАДОСТЬ, БРАТ
— Тов! — выпалил Моти, — немного длинновато, правда. Запишите это вот здесь под эскизом.
Реб Мейер уже было потянулся, чтобы взять маркер из рук Моти, однако спохватился, как если бы вдруг вспомнил, что забыл очки.
— Будьте так добры, — сказал он, — запишите сами, без очков я пропал.
Моти охотно выполнил просьбу. Более того, он вырвал листок с эскизом и протянул его клиенту.
— Детали вы обсудите уже с хозяином, беседер?
— Беседер гамур [4], — совсем уже дружелюбно ответил семейный сыщик на иврите, и кивнул головой Орассио, склонившемуся с бумажным кульком, полным кремом, над очередным тортом.
Моти проворно засунул маркер за ухо. Этим он дал клиенту понять, что самое время сказать «шалом». Он повернулся к реб Мейеру спиной и на мгновение замер, будто размышляя, что ему делать дальше.
В этот момент наш детектив заметил у Моти родинку, похожую на крупную темно-коричневую изюмину. Возможно, эта мелочь не заслуживала внимания если бы… Перед глазами реба Мейера словно запись прокрутился недавний эпизод. Тот, когда хозяин пекарни, рассерженный отец, за ухо вел нерадивого сына в офис. Реб Мейер даже подергал свое собственное ухо, будто в нем отозвалась чужая боль. Но дело не в боли. Он тогда заметил у мальчика коричневую родинку, точно такую, как у Моти. Только поменьше.
В Марьиной Роще, в доме его родителей, несколько полок библиотеки отца занимала «Большая медицинская энциклопедия». Когда Мирон оставался дома один, его любимым занятием было листать толстые тома энциклопедии. На ее страницах он натыкался иногда на изображения человеческих тел, частей тела, конечностей. Из картинок он понимал больше, чем из умных статей, напичканных специальными словечками, терминами и теориями. Так Мирон открыл для себя разницу между мужчиной и женщиной и великую тайну, откуда берутся дети; он даже мог это рассмотреть на картинке — скорченный эмбрион в животе матери…
Однажды он прочел статью под названием «Наследственность». Оказывается, в наследство достаются не только деньги, способности и другие материальные блага, как говорил его отец; но также и болезни — физические и психические. Особенно Мирона удивило, что даже некоторые знаки на теле и лице — родинки, родимые пятна, изъяны могут проявляться во втором или даже в третьем поколении.
Знания, почерпнутые много лет назад из «Большой медицинской энциклопедии» теперь неожиданно пригодилось. Реб Мейер поймал себя на мысле, что еще пока не знает, как ему распорядиться своим открытием. Как попал израильтянин в жизнь своего хозяина? Вопрос остался торчать, как пестик в ступке.
Вернувшись в офис, реб Мейер застал там сердитого отца и его сына. Старший Клейнман встретил его одним, но очень выразительным словом, которое прозвучало прямо-таки из глубины его широкой натуры: «Нну-у-у?».
Реб Мейер, однако подошел прямо к мальчику и спросил, не случилось ли чего с его ухом, которое все еще пылало от понесенного наказания. Мальчик молчал. Исподлобья он взглянул на отца, и снова уткнул нос в книгу, лежавшую на столе.
— Я заметил у вашего сына родинку под левым ухом, — осторожно завел разговор реб Мейер:
— Вы не поверите, вот точно такая родинка под левым ухом была у моего отца, дай нам всем Бог долгой жизни.
Семейный сыщик мгновение помолчал, переваривая услышанную информацию, давшую дополнительную пищу для размышлений. Из многолетнего опыта он знал, что в конце концов расследование подходит к такому моменту, когда после блужданий по лабиринту предположений, выходишь на верную дорогу. Реб Мейер быстро достал из кармана три листочка, и положил на стол хозяина.
— Опять эти бумажки?! — Судя по нервной реакции, они раздражали его, — я прав, это кровь?!
— Нет, клюквенный сироп… — уверенно ответил детектив. — К тому же эти листки пахнут корицей. Следы привели меня в вашу тортарню.
Реб Мейер протянул мистеру Клейнману листок бумаги, полученный от Моти. Увидев рисунок, хозяин удивился:
— Это же эскиз Моти… Зачем мне это?
— Что значит зачем? Я заказал торт на юбилей моего брата! — Не скрывая иронии, уверенно произнес сыщик, — взгляните на надпись к эскизу и на слова из записок-угроз. Что вы видите?
Загадочный разговор взрослых привлек внимание мальчика. Он даже привстал со своего места, оторвался от книги и потянулся к листкам. Отец тут же пресек его любопытство.
— Выйди, — приказал он сыну, — скоро мама придет за тобой…
Нескоро хозяин пекарни смирился с тем, что увидел. Да, факты, представленные семейным сыщиком прямо-таки «кололи» ему глаза. Сомнений не могло быть: все надписи были сделаны одной рукой, Мотиной рукой.
— Просто не верится… — изумленно повторял, вытирая вспотевшее лицо, хозяин, — он сам ко мне пришел, уговорил меня открыть здесь тортарню… Я ему позволял делать все, что он хотел… хорошо платил… привязался к нему прямо как к брату…
Тут реб Мейер его прервал:
— Я полагаю, пришло время позвать Моти.
Моти даже не отпирался. Увидев на столе лежащие там бумажки и эскиз, он улыбнулся и сказал реб Мейеру:
— А ты хороший актер! Только я в какой-то момент все равно почувствовал, что ты не простой клиент.
— И когда же? — полюбопытствовал семейный сыщик.
— Когда ты сказал, что забыл дома очки.
Йоси Клейнман, покойный хозяин кошерной пекарни на авеню U, как говорят, имел широкую душу. Онa, как коробка для цдоки, была переполнена не только молитвами и деньгами в пользу Израиля, но и большой любовью к израильтянке, матери Моти. Моти видел отца всего несколько раз в жизни, однако не держал на него обиды — может потому, что мать никогда не говорила о нем плохо; а может потому, что отчим воспитывал Моти как собственного сына. Моти даже стал кондитером, узнав от мамы, что у родного отца в Нью-Йорке есть пекарня. В последний раз, Моти видел отца только-только вернувшись из армии, это было в Израиле. Тогда-то Йоси и пригласил его приехать в Нью-Йорк и обещал открыть специально для Моти «тортарню». Внезапная смерть Йоси разрушила все планы.
На Майка Клейнмана во время рассказа Моти было жалко смотреть. Он сидел, опершись на стол своими тучными локтями, обхватив большую круглую голову. Он даже перестал потеть, как будто все внутри него пересохло, перегорело. Глаза были опущены, но не закрыты, взгляд замер на злосчастных листках бумаги, лежащих перед ним на столе, которые уже ничего не значили ни для него, ни для Моти, ни для семейного сыщика. Однако, когда Моти умолк, он выдержал паузу и спросил:
— Почему я должен тебе верить?!
Хотя вопрос был задан Моти, ответил на него реб Мейер. Он пересказал в своей обычной манере, со всеми подробностями то, что он некогда вычитал в медицинской статье под названием «Наследственность».
Выслушав его, Майк отозвался:
— Вы хотите сказать, реб Мейер, что я должен поверить во все эти бабушкины сказки с родинками? Не за этим я вас звал…
На этот раз Моти ему ответил; видно, он уже прежде был готов к этому вопросу.
— Послушай, адони [6]. Ты что, никогда про тест на ДНК не слышал? Вот мазнут тебе палочкой вo рту, или волосок из головы вырвут — все разом станет ясно, как пить дать.
Реб Мейер вдруг почувствовал, что у него сосет под ложечкой. Слова Моти послужили ему верным сигналом, что больше ему здесь делать нечего. Уже стоя у двери, он повернулся к Моти и спросил:
— Ну и зачем вам понадобилось устраивать всю эту комедию с бумажками? Почему нельзя было все просто рассказать Майклу?
Моти широко улыбнулся и ответил, как истинный сабра:
— Лама ло, дорогой? Почему бы нет?!
По пути домой реб Мейер Окунь вздыхaл: «А ведь верно говорят: за грехи родительские расплачиваются дети»… Впервые он услышал эту присказку от своего ребе, от Лазаря Ароновича, но тогда, в детстве, мало что понял. Как не понимал мальчик Мирон и тех притч, которые Лазарь Аронович ему рассказывал: как убил своего брата Каин? Как братья продали Иосифа в рабство? И как Авимелех, сын Гидеона, убил семьдесят своих братьев?..
Примерно через месяц, или немногим больше, посыльный мальчик принес реб Мейеру домой высокую коробку. Открыв ее, реб Меир увидел прекрасный торт, разукрашенный розами и разнообразными цветами — прямо-таки кондитерский шедевр. Торт воплощал собой эскиз, который Моти сделал для него тогда, в тортарне. По краю торта темно-коричневым кремом была сделана надпись: «Yossi & Sons Kosher Bakery».
(продолжение следует)
Примечания:
[1] Гафтара — еврейское название чтения из пророков
[2] Тов (ивр.) — хорошо
[3] Месиба (ивр.) — в данном контексте «торжество»
[4] Беседер гамур (ивр.) — в данном контексте «договорились»
[5] Aдони (ивр.) — мой господин
