Ни тогда, ни в течение долгих лет после этого события я не чувствовал ни малейшей ревности. Как это я отпускаю девушку с незнакомыми молодыми людьми на ночь глядя неизвестно куда. Все, что происходило со мной и вокруг меня, я тогда воспринимал как единственно возможное и поэтому правильное. Я не рефлексировал на эту тему ни секунды.
ШКОЛА ШКОЛ
ШКОЛА ОБЩЕНИЯ
(продолжение. Начало в № 1/2023 и сл.)
Рижское взморье.
Июнь–июль 1957 г.
Уже ранней весной 1957 года было известно, что в начале июля вторые курсы всех факультетов МЭИ едут на целину[1], на уборку урожая. Поэтому начало сессии сдвинули на май, чтобы освободить время на небольшие каникулы. «Ну, хоть так», как сказал мне однажды батюшка на исповеди. Было решено всей семьей ехать дней на десять на машине на Рижское взморье, так сказать, на отцовскую родину. Во всех анкетах отец писал в графе место рождения — Рига, хотя на самом деле он появился на свет в 1912 году в курортном местечке Дубулты на этом самом рижском взморье.
Ехали мы на 401-ом «Москвиче», машинке чуть сложнее примуса, с мотором в 22 лошадки. Быстрее 60 километров в час отец на ней не разгонялся, поэтому ехали долго. Проехали Ярцево, откуда происходят все мои предки по маминой линии — мама, бабушка, дед, прадеды и прабабки (Нечаевы, Белкины, Радивилины). Поговорили о том, что надо бы съездить туда специально, но так и не срослось, и я там не побывал. Перед самым ковидом[2], когда я уже напечатал и разослал по местным краеведческим музеям и библиотекам книжку, которая так и называется «Предки», мечтал я подбить троюродного брата В.Р. Морозова съездить туда со мной. Опять не срослось, а теперь я и машину не вожу — продал. Так что вряд ли.
Между Ярцевым и Смоленском проехали указатель с гордым именем Витязи и увидели с десяток покосившихся убогих домишек, крытых соломой. Вид деревни и ее пафосное имя сильно контрастировали, что послужило темой настолько оживленного разговора, что вот вспомнил его теперь, аж через 65 лет.
Ехали мы по Минскому шоссе, проложенному северней старинной Смоленской дороги, поэтому сам Смоленск остался у нас по левую руку, как и местечко Ляды, откуда происходят все мои предки по отцовской линии (Левины, Черейские, Романовы). Туда я никогда особо не стремился, так как знал, что во время войны Ляды были разрушены дотла. Есть там только памятник (установлен в 1966 г.) на месте расстрела двух тысяч евреев 2 апреля 1942 года в первый день еврейской Пасхи. И еще памятник (установлен в 1912 г.) на месте пересечения наполеоновскими войсками «границ старой России» 2 августа 1812 года при наступлении на Москву и 6 ноября того же года при отступлении. К вечеру мы доехали только до Орши и там ночевали.
На следующий день добрались мы до Риги опять только к вечеру, и попытки найти постоянное жилье отложили до утра. Проехали всю Юрмалу, и только в Слоке удалось устроиться на ночлег в «Доме колхозника». Были тогда во всем СССР при сельскохозяйственных, называвшимися «колхозными», рынках полуобщежития, полугостиницы для тех, кто привез на рынок продукции больше, чем можно продать за один день. Был такой и на Усачевском рынке, и на Преображенском.
Отец проснулся раньше всех и ушел на рынок, купить что-нибудь на завтрак. Я проснулся вторым и вышел в гостиничный дворик. Это было очень тесное пространство, без единой травинки, со всех сторон окруженное белеными стенами хозяйственных построек и пристроек. Прямо передо мной на белой стене красовалась намалеванная черной краской полуметровая свастика и надпись: «Коммунисты приходят и уходят, а народ латышский остается!». Я был шокирован, за все свои девятнадцать тогдашних лет я ни разу не видел ничего похожего, что называется «в натуре», а не на экране или на странице книги, журнала или газеты.
Вернулся с рынка отец, принес сметану, творог, хлеб, редиску, зеленый лук. Это опять был шок, я в жизни ни разу не видел сметаны, которая не вытекала бы из пол-литровой банки, перевернутой кверху дном. Сметана, которую в молочной у нас на Большой Пироговской продавали из большого алюминиевого бака с двумя ручками, по консистенции не отличалась от нынешнего кефира, если не была еще «чуть пожиже».
Позавтракав, отправились мы в сторону Риги, и нашли две комнаты в домике у внутреннего склона большой поросшей молодыми соснами дюны, отделяющей залив от реки Лиелупе, на краю поселка, носящем то же название. Примерно там, где теперь, если верить картам Google, находится природный парк Parakana, рядом с нынешним Музеем под открытым небом.
Место было не вполне курортное, это в то время был скорее рыбацкий поселок, нам там очень понравилось. У соседних домиков на кольях сушились сети. Часто можно было наблюдать женщин, неспешно ремонтирующих эти сети.
Это был прекрасный отпуск. Мы жили в полном согласии друг с другом и каждый с самим собой. Отец ездил по утрам на рынок и привозил творог, сметану, зелень, хлеб и рыб разного рода, но всегда горячего копчения. Это мы ели на завтрак и ужин, а обедали в кафе где-нибудь в курортной зоне. Несколько раз это был ресторан «Дзинтари».
Надо сказать, что в то время обед в ресторане не был обыденностью, это было событие, event. Но «Дзинтари» было нечто вообще особенное, перенесенное в страну советов из другого времени и из других стран. Белоснежные накрахмаленные скатерти и салфетки, официанты — только молодые холеные мужики в накрахмаленных белых блейзерах. Свежие цветы на столах, хрусталь. Столовые приборы мельхиоровые отдельные к каждому блюду. Кроме слова ресторан — ничего общего с «Кавказским» у Казанского собора в Ленинграде.
На десерт — свежая клубника со взбитыми сливками. Надо сказать, само слово десерт я вроде бы и знал, но никогда его не употреблял. Сладкое блюдо после супа «на первое» и чего-нибудь не жидкого из мяса или рыбы с гарниром «на второе» называлось «на третье». Это мог быть компот, кисель, чай, наконец. Бабушка частенько говаривала мне после обеда «А на третье, иди поклюй вишенки». И клевал.
К такому ресторану следовало не на мышке 401-м «Москвиче» подъезжать, а «в ландолете бензиновом», которым управляет «мальчик в макинтоше резиновом»[3]. О «шумном платье муаровом», я лучше помолчу.
Несколько раз мы обедали в зале пустом более чем на половину в одно время с Главным дирижером Государственного академического симфонического оркестра СССР Константином Константиновичем Ивановым[4] с супругой. Обыкновенный невысокого роста пятидесятилетний мужчина. Правда, с крашеной в темно каштановый цвет шевелюрой. Судя по всему, оркестранты обедали где-то в другом месте.
Счастливый случай, оркестр в эти дни давал два концерта в построенном в 1936 году концертном зале, назвавшемся тоже «Дзинтари». Зал, размещенный в деревянном здании и славящийся прекрасной акустикой, существует и поныне.
В первый вечер оркестр исполнил в первом отделении не помню какую симфонию, не помню чью. Во втором отделении был сыгран Первый концерт П.И. Чайковского для фортепьяно с оркестром. Солировал Святослав Теофилович Рихтер[5] — величайший российский пианист XX века, разве что С.В. Рахманинов мог бы поспорить с ним за это звание. Оба отделения дирижировал сам К.К. Иванов.
Во второй вечер играл только Рихтер, бывший тогда в самом расцвете своего дарования. Он играл Листа и Шопена. Во всяком случае, точно он исполнил «Восемь этюдов высшей сложности» Ф. Листа. Пятнадцатилетним юношей Лист задумал создать цикл из сорока восьми этюдов во всех мажорных и минорных тональностях. Он написал и опубликовал двенадцать (1826). Спустя двенадцать лет Лист вновь вернулся к своему замыслу и, коренным образом переработав упражнения, превратил их в «Большие этюды» (1838). Наконец в 1851 году была создана третья редакция — «Этюды высшего исполнительского мастерства» («Трансцендентные этюды»); в них десять пьес из двенадцати получили программные названия. Что и в какой редакции играл Рихтер в тот вечер, я не знаю, но в моей памяти запечатлелось именно нетрадиционное для любого цикла число — восемь.
Описать исполнение одним гением произведения другого гения задача неисполнимая для кого угодно третьего, будь он даже гением слова. Поэтому не стану. Скажу только, что уже тогда решил, и теперь считаю, что это большая, не каждому выпадающая в жизни удача — видеть такое своими глазами и слышать своими ушами.
Как только появились афиши о предстоящих концертах, отправились мы за билетами. И в маленьком помещении сразу за дверями входного портика встретились с группой загорелых, веселых курортного вида людей. Среди них выделялась спортивного типа неюная дама, скажем так, «в возрасте элегантности». Она говорила громко, и тембр ее голоса был очень знакомым и очень странным, необычным. Отец узнал ее первым и шепнул нам — Мансурова[6]. Это оказалась группа актеров театра имени Е.Б. Вахтангова. Странным образом, в этом театре прима должна была и на сцене, и в жизни говорить особенным как бы внеземным голосом. Такой был с начала 1920-х до 1950-х у Мансуровой, первой исполнительницы роли принцессы Турандот в легендарном одноименном спектакле, поставленном основателем театра. Ее сменила Борисова[7], которая окончательно утвердилась в роли примы в 1963 году, сыграв в знаковой восстановленной версии «Принцессы Турандот». Сейчас «Принцесса Турандот» у Вахтангова, если верить сайту театра, не идет, видно, актрисы с неземными голосами все-таки большая редкость. Не удивлюсь, что их больше уже нет и не будет на Земле.
За несколько дней до нашего отъезда в обратный путь, отец вернулся с обычной утренней поездки на рынок в сильной обеспокоенности. У рынка стояли обычные для городского пейзажа в любом городе СССР газетные витрины. Подписаться на некоторые газеты не мог любой желающий, а с другой стороны, некоторые должны были обязательно подписаться на определенные газеты. Такая вот диалектика. Вот для всех интересующихся текущей общественной повесткой и были придуманы застекленные витрины, устанавливаемые в оживленных местах.
Припарковавшись, отец увидел толпу, не толпу, но какое-то необычное многолюдие у газетных витрин. Подошел и прочитал: Постановление ЦК КПСС «Об антипартийной группе Маленкова Г.М., Кагановича Л.М., Молотова В.М.» 29 июня 1957 года. В тексте упоминался кроме перечисленных в заголовке деятелей еще «примкнувший к ним Шепилов». Это стало немедленно мемом, хотя самого слова мем тогда еще не существовало.
Не буду здесь излагать детективную историю этого пленума, скажу только, что это было очевидным очередным автошоком землетрясения, состоявшегося полтора года назад и названного Двадцатым съездом партии. Стоявший рядом с отцом мужчина поинтересовался его мнением о событии. Отец же, не желая вступать в политические дебаты с незнакомцем, ответил неопределенно: «Да, мол, бывает». В ответ незнакомец отчеканил сурово: «Да, на всё бывает. И на «а» бывает, и на «о» бывает, и на «ё» бывает!». На том и разошлись.
Я же эту присказку часто вспоминаю. Чаще, чем хотелось бы.
«На десерт» расскажу, что на память об этой идиллической поездке храню выловленный мной в холоднющей балтийской воде поплавок от рыбачьей сети. Бутылочного стекла полый абсолютно герметичный шар. Все хотел послать его на телевидение в «Что? Где? Когда?» с вопросом: для чего служит этот предмет? Поскольку остатки веревочной оплетки я срезал еще в Лиелупе, логическим путем найти правильный ответ маловероятно. Нужно просто когда-то увидеть сеть с такими поплавками воочию.
Но не послал, и теперь радуюсь, посмотришь на него и сразу вспомнишь, как хорошо тебе было. Ведь было же!
Целина
Июль — сентябрь 1957 г.
Это был только второй массовый летний вывоз студентов всех вузов страны на уборку урожая. На уборку картошки, моркови и капусты осенью в ближние поля вывозили студентов всегда. Не говоря уж о поголовном привлечении сначала к прополке, а потом к уборке хлопка в среднеазиатских республиках не только студентов, но и школьников. Но вывоз юношества всей страны в области весьма отдаленные от мест дислокации ВУЗов, напоминающий перемещение новобранцев при всеобщей мобилизации, первый раз попробовали в 1956 году, и опыт этот, видимо, сочли удачным.
В Советском Союзе издавна летние подработки студентов были широко распространены, но добровольные и разнообразные. Много раз уже упомянутый в этих записках Анатолий Пославский с Вячеславом Блажновым и Леонидом Закошанским одно лето сплавлялись по Волге, сопровождая плоты откуда-то с Камы чуть ли не до Астрахани. Но это были все индивидуальные предприятия «на свой страх и риск». С 1956 года это стало государственным мероприятием. Довольно скоро, в 1960-е, это движение полностью перешло в ведение комсомола и превратилось (выродилось?) в движение ССО[8]. С неизбежными командирами, комиссарами, штабами линейными, областными, республиканскими и всесоюзным. С форменной одеждой, полувоенными нашивками на ней, с приписками, «мертвыми душами» и неизбежными «распилами, откатами и заносами». Но пока это было явление незамутненное, как все новое.
А ехать очень не хотелось, потому что в Москве 28 июля 1957 должен был открыться и продлиться до 11 августа VI Всемирный международный фестиваль молодежи и студентов, первое в истории массовое международное мероприятие, проводившееся в СССР. Никогда до этого больше тридцати тысяч иностранных граждан не приезжали одновременно в Москву. Некоторые из однокурсников ради этого события и «откосили» (тогда этого слова не было в русском языке). Из ближнего круга — Петя Попогребский, Игорь Дудкин, Олег Потапов. Достаточно было принести справку из поликлиники, они и принесли.
Отъезду предшествовала серьезная подготовка. Во-первых, мы в вчетвером (по алфавиту) Кемельмахер Эдуард, Левин Андрей, Лыско Владимир, Пославский Анатолий — сговорились жить коммуной в дороге и в месте трудов во благо родины. Даже на какую-то базу или распределительный пункт, затерянный на задворках студенческого городка МЭИ для получения сухпайка ездили квартетом. Колбаса, тушенка, кажется, сгущенка.
Во-вторых, нужно было собрать личные вещи на неопределённый срок — нам был известен только день и час отъезда, о сроке возвращения не было и речи. Каждый получил, или дали на группу список необходимых вещей, не помню. Кружка, миска, ложка, вилка, нож, полотенца и тому подобное. Впрочем, сходив три раза в многодневные походы, я довольно хорошо был осведомлен, что может понадобиться, а что лишнее. Разумеется, насыпки для тюфяка и подушки в туристском наборе вещей не было. В походах-то мы спали в спальных мешках — он и матрас, и одеяло, и подушка.
Мама сшила мне из тонкого брезента куртку с только что появившимися разъемными молниями и пристрочила новые обшлага к обтрепавшимся рукавам ватника, и я был готов.
Отправляли нас с какой-то московской сортировочной станции. Вот нашелся хоть бы один кто-нибудь, кто помнит, с какой!
Второй раз в жизни отправлялся я в дальний путь через полстраны в товарном вагоне. Назвать его теплушкой не могу, печка-буржуйка в вагоне отсутствовала. Нары в один ярус, сколько помню, были только у торцевых стен вагона. У стены противоположной дверному проему с откатывающейся дверью припоминается какое-то подобие стола, но решительно отрицать наличие там еще одних нар я не могу. Состав был длиннющий, вагонов под пятьдесят, ехало нас приблизительно тысяча человек — примерно стрелковый полк, если по-старому, а сколько БТГ[9], если по-новому, не знаю.
Конечного пункта мы, я во всяком случае, не знали. Известно было, что едем в Алтайский край, что считалось гораздо лучшей долей, чем Казахстан, где климат суровей и с водой проблемы. Состав наш останавливался на небольших станциях и даже просто в чистом поле. И как говорится, мальчики направо, девочки налево. Нам-то, сильному полу, проще. Малую нужду можно справить в приоткрытую дверь. Только покрепче ухватись за доску «сороковку», если не «пятидесятку», перегораживающую проем двери на уровне груди.
В вагоне кроме нашей квадриги ехали Леонид (но Леша! не Лёня) Федоров, Александр Штельмах, эти точно, а Евгений Иевлев, Николай Брусницын, Анатолий Алтухов, Борис Подоба, Борис Олейников, Ростислав Санников и Виктор Попов — с большой долей вероятности. Получается тринадцать человек, думаю, еще несколько человек стерлись из памяти.
До Хрущевского сокращения Вооруженных сил численность армии составляла примерно 4 150 тыс. человек, и эту массу по огромной стране можно перемещать только по железной дороге. Для обеспечения военнослужащих горячим питанием устраивались места для приема горячей пищи. Представьте себе ровную площадку примерно с половину или треть футбольного поля. Она вся уставлена длинными дощатыми столами на вкопанных в землю столбиках высотой примерно чуть ниже середины груди. Человек восемь с каждой стороны могут есть стоя. Специальная команда доставляет на стол бачок с супом или кашей и раскладывает (разливает) по алюминиевым мискам. Не помню ни компота, ни чая в конце такой трапезы. По дороге из Москвы до Поспелихи нас так кормили по меньшей мере дважды, может быть, и трижды.
По железной дороге мы проехали от Москвы до станции Поспелиха 3647 километров. Заняло это пять суток. Никаких примечательных событий с обитателями нашего вагона не приключилось. Никто не отстал, никто не потерялся. На второй или третий день пути догнали нас газеты с репортажами из Москвы об открытии фестиваля. Купили мы и «Литературную газету», в которой меня заинтересовали стихи на четвертой полосе, тогда она выходила трижды в неделю, но на четырех полосах, а не на шестнадцати, как в годы наивысшей популярности. Это были стихи Шарля Добужинского, похоже, внука известного художника Мстислава Добужинского (1875—1957), эмигрировавшего в 1924 году в Литву.
Рисунок тушью и от силы восемь строк. Почему-то запомнились только две:
Рядом с птицей (вороном?) лапоть уродливый,
Около кладбища пьяный юродивый.
Не помню даже, это русские стихи или перевод, а вот запомнились, как царапина. Каждый раз вспоминая целину, вспоминаю эти строки, и наши с Толей горячие их обсуждения и в поезде, и потом уже в Мельникове. Но я увлекся и забежал вперед.
Забавный гастрономический эпизод случился на утро второго дня нашего вояжа. Эдик Кемельмахер выставил за завтраком зеленые оливки с косточками. Я до этого момента никогда их не пробовал, да и не помню, чтобы видел. Положил в рот одну распробовал и страшно мне не понравилось, и шесть лет, за которые оливки из экзотического продукта превратились во вполне обыденную еду, ни одной не взял в рот. Если успею, дописать, то в свое время расскажу, как и почему переменились мои пищевые пристрастия.
Через пару дней выяснилось, что Леша Федоров, оказывается, в высшей степени музыкально одаренный, и вообще очень приятный в общении человек. Откуда-то в вагоне появился аккордеон-четвертинка. Леша его опробовал, сходу освоил и любую популярную мелодию мог сыграть на слух по памяти. Девушки из нашей группы (тогда это была группа С3-55), ехавшие в соседнем вагоне, попросили устроить танцы.
Тут я вступаю на минное поле. Один из трех великих русских прозаиков[10] прошлого века сетовал, что русский язык прекрасно подходит для описания пейзажа и тонких оттенков душевных переживаний, но совершенно не годится для описания плотской близости. Как ни старайся, выйдет или медицинский очерк, или похабщина. Но как без секса нет людей и человечества, так и у отдельного человека без секса жизнь неполна. Асексуальность, как известно из романа первого по алфавиту участника моей писательской первой тройки, весьма подозрительна.
Где-то у Новосибирска была довольно долгая стоянка, десяток или около того девушек перешли в наш вагон. Поезд тронулся и с транссибирской железной дороги повернул на юго-запад в сторону Барнаула, столицы Алтайского края. Расстояние там невелико, чуть-чуть меньше двухсот километров. Но поезд наш двигался не быстро, вне расписания, пропуская на разъездах все пассажирские и регулярные товарные поезда. От Москвы до Новосибирска 3220 км проехали мы за четыре дня, можно сказать около 100 часов, так что до Барнаула было нам ехать часов шесть.
Начались танцы. Леша играет. Пары топчутся в довольно тесном для такого количества людей пространстве. Не помню, конечно, кто, но кто-то объявляет — Белый танец. Подходит ко мне девушка из нашей группы, блондинка с темными глазами (в принципе, уже хорошо!) приглашает меня. Назову девушку пока Подруга, потом, в зависимости от того насколько хорошо получится у меня описание дальнейшего, или верну ей имя, или оставлю этот псевдоним. Обидеть ее ничто уже не может, она умерла очень давно, лет сорок назад. Но мне меньше всего хотелось бы, чтобы пока живые однокурсницы (дай им бог здоровья!) подумали о ней плохо. Однокурсникам, я полагаю, эти «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой»[11] до лампочки[12].
Кончился белый танец, пригласил уже я Подругу на следующий, потом на следующий и на следующий за ним. Время идет, мы танцуем, уже часа два. Потом три часа. Сначала я заметил рядом с собой задумчивую озабоченность на лицах танцующих. Едем дальше, уже немногие не озабоченные, могли бы заметить озабоченность и на моем лице. А поезд едет и едет, кругом голая, ровная, абсолютно пустая степь. Солнце низко уже, темнеть скоро начнет. Когда б не полвагона девушек, проблема решилась бы элементарно просто, да в нашем вагоне она бы просто и не возникла. А в обстоятельствах бала на колесах, действительно, забота.
И наконец-то зашипели тормоза Матросова[13], поезд встал. Из нескольких десятков широких проемов вагонов одновременно повыскакивали сотни людей и рванули по раздольной шири в поисках кустика, ямки или бугорка пригодного для укрытия.
Когда паровоз погудел, созывая своих пассажиров на посадку, желающих продолжить танцы не нашлось. Да и начало темнеть, а в вагонах света у нас не было от слова вообще, как теперь говорят, даже свечей.
Барнаул мы проехали или объехали в темноте, и еще ехали несколько часов. И вот финиш — станция Поспелиха, не доезжая до ближайшего более или менее известного города — Рубцовска чуть меньше полсотни километров. Здесь нас разделили по факультетам и, соответственно по совхозам. Энергомашу достался Новичихинский, отстоящий от Поспелихи на сорок шесть километров по немощеному проселку. Теперь же там — «Автодорога общего пользования регионального значения 01К-20 Поспелиха — Новичиха — Волчиха».
Всего нас было около 100 человек, рассадили всех в кузова грузовиков, и через час оказались мы в Новичихе, поселке, в котором размещалась районная власть и дирекции совхоза «Новичихинский» и одноименного лесхоза. Тут на площади нас выгрузили и устроили вече. Вроде директор нас приветствовал, или комсомольский секретарь, не помню. Потом было краткое совещание представителей «ширнармасс»[14], выбранных неопределенным, для меня по крайней мере, образом. Наша компания делегировала Пославского на эту сходку.
Минут через пятнадцать прибегает Толя, говорит, что нужно 8 человек строить мастерскую. Нас уже шестеро, считаем Лешу Федорова и Сашу Штельмаха, они покорешились на музыкальной почве еще на первом курсе. Штельмах мнил себя музыкальным теоретиком, метил в композиторы, никакого инструмента, кроме фортепьяно, не признавал. Предложили присоединиться к нам Николаю Брусницыну и Евгению Иевлеву. Они согласились к нам примкнуть, и думаю не пожалели. Толя побежал к начальству сообщить, что бригада строителей сформирована, и вернулся к нам уже бригадиром. Залезли мы в кузов грузовичка и поехали по той же дороге дальше, в деревню Мельниково, до которой было еще, если верить Google, девятнадцать километров, а согласно Wikipedia — аж двадцать один.
Нам сильно повезло. Как выяснилось впоследствии, это был оптимальный вариант из всех возможных вариантов дислокации, если сравнивать природные условия у нас и на полевых станах, где разместили большинство однокурсников.
Мельниково примыкает к опушке Барнаульского ленточного бора — реликтового соснового леса в Алтайском крае, самого протяжённого из ленточных боров Западной Сибири, названного по реке Барнаулке, протекающей через большую его часть.
Бор расположен на Приобском плато, по левобережью реки Оби, и тянется на 550 километров от города Барнаула в направлении на юго-запад. Ленточный бор вырос в незапамятные времена на песчаных отложениях, оставшихся со времени последнего ледникового периода. Считается, что здесь примерно тридцать тысяч лет назад были древние русла Оби, огибавшей тогда гигантский ледник и нёсшей свои воды на запад, в сторону современного Иртыша. За десятки тысяч лет древние реки, медленно текущие по равнинам, натаскали в свои русла несчетное количество песка. Толщина этих песчаных отложений, составляет сотни метров. Прекрасное место для сосны. Ширина бора, почти на всём его протяжении, составляет от восьми до десяти километров. На юго-западе края, у села Волчиха, лента Барнаульского бора соединяется с соседним Касмалинским ленточным бором, образуя Гатский бор.
За северной околицей села начинается поросшее камышом болото, незаметно превращающаяся в озеро Горькое, одно из двух озер с одинаковым названием в этих краях. Другое Горькое находится посреди Касмалинского ленточного бора километрах в двадцати прямо на север от «нашего» Горького озера. Не знаю, как там в другом Горьком, но в нашем берега и дно представляют собой черную жидкую липкую и пованивающую грязь. Это, наверное, хорошо для лечения ревматизма, но для купания абсолютно не пригодно. Мы сколько помню побывали там один раз, хотя это совсем недалеко.
Привезли нас прямо к дому, в котором нам предстояло жить два месяца. Это был недостроенный пятистенок из бруса под шиферной крышей, предназначенный для устройства квартир для двух семей. Каждая из половин дома была квадратной, размером примерно шесть на шесть метров.
Внутренние перегородки, равно и крылечки, сенцы или терраски типичные для таких построек пока отсутствовали. Печей также не было в обеих половинах. Не было и козырьков над ступеньками, ведущими в дом.
В одной половине вдоль стен были устроены нары. У глухой стены — для пяти человек, а у стены со входной дверью — для четырех. В другой половине поближе к стене с окнами стоял ничем не покрытый прямоугольный дощатый стол, вдоль длинных его сторон по две лавки. Отдельно стояла лавка, для ведра с питьевой водой.
Метрах в трех от входа в спальное отделение на врытом в землю столбе висел рукомойник, а метрах в тридцати от дома над ямой стояла традиционная будка с малюсеньким оконцем над дверью. Это все. Но по сравнению с бараками и вагончиками на полевых станах это были царские условия. Если правильно помню, тюфяки были набиты соломой до нашего приезда, а подушки были настоящие, перьевые.
Мастерские, которые нам предстояло достраивать были не дальше двухсот метров от нашего жилища. Когда мы приехали, это строение представляло собой четыре довольно длинные параллельные краснокирпичные стены. Средние были с многочисленными проемами и находились на довольно большом расстоянии друг от друга, а внешние чуть пониже и расстояние от них до ближайшей внутренней было вдвое меньше. Торцевые стены не были закончены.
Командовал стройкой молоденький маленький паренек, немногим нас старше. Скорей всего, он поступил в техникум после седьмого класса, учился там четыре года, а потом три года служил в армии, выходит, было ему года двадцать четыре, двадцать пять.
Наша задача, миссия, как теперь говорят, была бетонировать перекрытия помещений между внешней стеной и внутренней. Большой пролет между внутренними стенами предполагалось перекрыть сварными стальными фермами, на которые уложить кровлю.
Дело не особо хитрое, загвоздка же была в том, что вечно чего-то не было. То не было сварщиков, чтобы сварить закладную арматуру, то не было плотников сколотить опалубку, то кончался цемент или доски. Нас особо не торопили, но и разгуляться не давали. Не уверен, но у нас, сколько помню, было не больше трех выходных, если не считать двух дней перед отъездом, когда нас уже рассчитали, но отъезд почему-то задержался.
Вставали по Толиной команде, оравшего отвратительно громко: «Паадёёём!». До МЭИ он поступал в Киевское военное радиотехническое училище (медкомиссия его отбраковала) и абитуриентом жил там недели две, видно, он копировал или пародировал тамошнего старшину. Умывались и шли завтракать.
На завтрак у нас было полведра молока, каша или картошка, хлеб из местной пекарни. Не каждый день, но довольно часто — по яйцу вкрутую. В восемь, мы были уже на стройке.
Обеденный перерыв у нас был по-крестьянски рано, не то с двенадцати до часу, не то с полпервого до полвторого. На обед — мясной суп, в двух случаях из трех — щи. На второе картошка с мясом из супа, хлеб, молоко. Изредка вместо картошки макароны. Никогда ни огурца, ни помидора, ни даже перьевого лука — ничего сырого и свежего. Обед длился не дольше пятнадцати минут, затем минимум полчаса «перекур с дремотой». Кстати, мы были как бы взрослые, после второго курса, но никто из нас не курил.
Готовила и кормила нас специально выделенная работница, неразговорчивая и неприветливая, и это все, что я о ней запомнил. А всем остальным, что нас касалось, ну там смена белья, связь с начальством, если не ошибаюсь, она и почту нам приносила. Это была миловидная интеллигентного вида женщина лет за тридцать. Была она из депортированных немцев и звали ее Эмма. Она даже дважды топила для нас баню в своей усадьбе. Я еще обратил внимание, что только у ее дома был цветник. Вообще в русской деревне тогда не было такого обыкновения.
А еще у нее был прекрасный ирландский сеттер Джек, очень сообразительный и ласковый. Он подружился с нами и иногда приходил к нам без Эммы, по собственной, так сказать, инициативе. Он и на озеро с нами ходил, жаль не попал в кадр на фото, оставшееся на память, спасибо Эдику. Он написал домой и ему прислали пленки, фотобумагу и реактивы, и он чуть-чуть подзаработал, фотографируя местных.
Почти каждый день после обеда — опереточный скандал с Сашей Штельмахом, который норовил завалиться на нары, не снимая замызганных коротких хромовых сапог, в которых он работал на стройке.
В конце смены мы тщательно мылись на стройке, поливая друг другу из кружки водой, слегка нагретой в стальной бочке на солнце за день. Стирали пропотевшую одежду и носки и отправлялись на довольно ранний ужин. На ужин — обычно то же, что было на обед, только без супа, молоко, хлеб.
После ужина, те, кто считал это необходимым, брились, а некоторые, не из нашей, правда, бригады, а на полевых станах, напротив, запустили бороды.
Через два-три дня после приезда появляются в Мельникове Подруга и еще одна студентка из нашей группы, назову ее пока Нонна (почти «no name» или «nineteen»), подходящее имя для любой девятнадцатилетней девушки. Если сумею с ней связаться, пошлю ей эти заметки, спрошу разрешения назвать ее по имени, как скажет, так и поступлю. (И вот не успел, она умерла, как запоздало выяснилось, за несколько недель до того, как я начал писать эту часть записок. Так жалко.) Говорят, что им страшно не понравилось там, куда их направили и они, как только прослышали, что требуются посудомойки в рабочую столовую в Мельникове, вызвались первыми. Где была эта рабочая столовая, кто там обедал, ничего этого не знаю.
Был бы я догадлив хотя бы на уровне Винни-Пуха, то сообразил бы, что «это жжжж не с проста». Но нет, абсолютно ничего не сообразил и даже не почувствовал. Но течение невидимого, неслышимого и неосязаемого потока уже подхватило меня и понесло. У этого потока был, правда, аромат, и назывался он «Красная Москва»[15].
Работа у нас была простая и малоинтересная. Приходилось ее как-то разнообразить самим. Любимым развлечением было уговорить Толю сесть поуправлять подъемничком, сооруженным каким-то местным умельцем «из того, что было»[16] для подъема тяжестей с поверхности земли на уровень перекрытия, которое мы бетонировали. На верхнем конце наклонной мачты из трехдюймовой трубы приварена скоба блока. Через блок пропущен стальной трос, на конце троса привязан крюк. На крюк накинуты четыре стропы от углов сваренной из уголка квадратной платформы размером метр на метр. На уголки положены и никак не закреплены метровые доски сороковки. Трос намотан на барабан электролебедки, управляемой единственным рычажком с тремя положениями: «вира», «стоп» и «майна» — как пелось в популярной оперетте: «Все, что должен знать матрос: майна, вира, стоп и SOS»[17]. Задача машиниста крана — поставить рычажок в положение стоп, когда платформа поднимется выше перекрытия, а между крюком и блоком останется с полметра троса. Мачта была невысока, а стропы от платформы до крюка длинноваты, потому поймать правильный момент для остановки лебедки было не то, чтобы уж очень сложно, но внимание требовалось.
Толя редко угадывал момент, крюк натыкался на блок, по инерции груз и доски настила продолжали доли секунды движение, а затем низвергались наземь. Это нас веселило, хотя могло окончиться совсем не весело, но бог милостив, за два месяца никаких производственных травм у нас не случилось, хотя один раз от несчастья меня отделило не больше двух секунд.
Рядом со строящейся мастерской задолго до нашего приезда был устроен противопожарный бассейн — хранилище воды для заправки пожарных машин. Это был бетонный цилиндр высотой три метра или чуть больше и диаметром около восьми метров. Верх цилиндра выступал над поверхностью земли на двадцать-тридцать сантиметров. Толщина стенки тоже была невелика — вряд ли больше тридцати сантиметров. В стенку был замурован при заливке бетона вертикальный ряд скоб, образовавших лестницу для спуска внутрь. Емкость время от времени нужно чистить или ремонтировать.
Зимы на Алтае холодны по-сибирски, следовало бассейн перекрыть и утеплить. Под руководством нашего прораба мы приволокли два длинных швеллера №15 и положили их на бетон параллельно, ребрами навстречу друг другу на расстоянии метр с небольшим. Нам было поручено обложить каждый швеллер кирпичом, а когда раствор затвердеет уложить на швеллеры и стенки бетонного цилиндра доски, никак их не закрепляя, а затем засыпать все это шлаком.
Был бы наш прораб пообразованней, он или заставил бы нас выдолбить в бетоне каналы, уложить в них швеллеры и так забетонировать. А если бы он был понастырней, то привез бы из Новичихи сварщика и связал бы швеллеры в коробку. Но ничего похожего он не сделал. Привык, должно быть, к строителям-шабашникам, которые сами знают, что и как надо делать, всяко лучше его.
Выждав пару дней, приступили мы к укладке досок и за день ее закончили. Когда подвезли шлак из котельной в Новичихе, начали мы засыпку. Две пары с носилками носятся туда-сюда, а остальные в четыре лопаты насыпают носилки, меняясь время от времени ролями. Как раз в мою смену таскать с Женей Иевлевым вывернули мы в очередной раз носилки и не глядя помчались за новой порцией. И слышу за спиной громкий вздох. Соображаю, что Жене так не вздохнуть. Разве слону или киту. Иду не замедляя шага. Гляжу-то я вперед и вижу у ребят лица меняются, и смотрят они как-то мимо нас. Ступаю с перекрытия на землю, Женя за мной и поворачиваемся оба к емкости. А перекрытие уже почти рухнуло, только несколько досок еще движутся вверх, чтоб тут же обрушиться внутрь бассейна.
Сразу я не испугался совсем, а вот когда все вместе подошли к краю, и я увидел острые обломки досок, стало мне как-то не по себе. Всю следующую неделю мы вытаскивали и выгребали из пожарной емкости то, что сами туда натаскали и обрушили. «Шей да пори, шей да пори!» — веками приговаривает в таких случаях русский человек.
Иногда разнообразие возникало само по себе да такое, что лучше бы его не было. Так, раз всей бригадой отправили нас в Поспелиху разгрузить вагон цемента. По дачному опыту полагал я, что цемент будет в пятидесятикилограммовых бумажных мешках. Хотя прораб наш вскользь упомянул о необходимости запастись «какими-нибудь косынками, чтобы завязать лицо от пыли», я все же предполагал нечто похожее.
Подъехал наш грузовик с откинутым задним бортом к вагону. Откатили вагонную дверь. Ба! Цемент лежит «ровным слоем» толщиной в полметра по всему вагонному полу. Перекидали мы лопатами этого цемента полный кузов. Наелись и надышались им, не то чтобы вволю, а с избытком, укрыли кузов брезентом, улеглись на него и двинулись в обратный путь, те же шестьдесят пять километров. Подъехали к дощатому сарайчику на стройке, опять задним ходом, борт откинули и тем же манером, лопатами перекидали цемент в некое подобие большого ларя. Не меньше часа ушло на то, чтобы вытряхнуть цемент из всех мест одежды и организма, куда он забился.
Этот эпизод я живо вспомнил почти через полвека, когда в одном из глянцевых журналов для женщин, расплодившихся после установления несоветской власти, в статье о сексе на пляже наткнулся на фразу: «Следует помнить, что на теле есть места, откуда песок невозможно вытрясти». Цемент тоже, подумал я.
Так мы работали день за днем, пока наконец начальство не спохватилось, что дело к осени, а залито бетоном не больше шестой части. Привезли в Мельниково бригаду настоящих строителей-шабашников из Тамбовской области. Бригадир у них был пожилой, на мой тогдашний взгляд, лет под пятьдесят. Остальные, человек пять, помоложе. Особенно выразителен был один, по имени Иван, коллеги всегда называли его Ваня Тамбовский, в пандан, я думаю популярному киногерою Ване Курскому[18].
Любимой присказкой у него была многократно повторяемая народная мудрость. Что ни произошло бы, он с выражением мрачно произносил:
Живем — колотимся,
Е@@м — торопимся,
Жрем — давимся.
@@@ — поправимся!
Вся тамбовская бригада явным образом страдала от абсолютного отсутствия алкоголя. Ближе Рубцовска нельзя было купить водки — сухой закон с начала и до конца уборочной кампании. Поэтому, когда перед самым уже отъездом, дней за пять до него, в Мельниково прорвалась цыганская команда на фургоне, загруженном флягами с «молдавским» вином, пьяно было все село. Купили и мы, не помню точно, литров пять, кажется. Что-то для крепости явно было в вино подмешено, табак, я думаю. Пара человек из наших, сильно были пьяны, до нездоровья. Ну и тамбовцы были очень пьяны, но на работу вышли и мы, и они, один Ваня — нет, не вышел.
Работаем вполсилы, ждем не дождемся обеда. Перед самым перерывом на обед является Ваня Тамбовский. Одет не в спецовку, а по-праздничному, белая рубаха и брюки. Подходит ближе, всякий, кто с ним поздоровался, начинает ржать. Ваня не понимает, в чем дело, озирается диковато, подходит к нам ближе. И выясняется, брюки надеты наизнанку, и главное, застегнуты на все пуговицы. Не всякому современному читателю понятно на какие такие пуговицы застегиваются брюки. А тогда, до появления на гульфике мужских брюк застежки «молния», или как говорят в Архангельске застежки «патент», было не меньше десяти лет. Топологу, объяснившему бы, как Ваня сумел застегнуть все пуговицы на надетых на него вывернутых наизнанку брюках, должна быть присвоена степень доктора физико-математических наук. Но такого пока не нашлось.
Еще позже, уже в сентябре, на стройке появились еще люди. Это была группа из сборной МИСИ (Московский инженерно-строительный институт) по академической гребле. Не знаю, где они жили и где питались. Предводительствовал ими доцент, тоже гребец, но и строитель. Эта бригада за две недели сварила и установила фермы под кровлю большого среднего пролета. Саму кровлю должны были устроить уже другие люди. А гребцы исчезли также внезапно, как и появились. Я пересекся с ними только однажды, и увы, это послужило причиной короткого, но значительного возмущения в нашей спокойной и дружной жизни. Но для этого придется вернуться к началу нашего пребывания в Мельникове.
Работа работой, а, не скажу духовная, но душевная жизнь течет сама по себе, не по Кодексу законов о труде, а собственному. Что до меня, то с появлением Подруги в Мельникове «вся жизнь потекла по весенним законам»[19].
Главным развлечением после работы были танцы в сельском клубе. Леше раздобыли инструмент посолиднее — аккордеон-половинку, и он играл почти каждый вечер. Большей частью танцующих были местные девушки и старшие школьники. Приходила очень молоденькая и очень миловидная почтовая служащая, телефонистка, кажется. Мы с Подругой сразу окрестили ее Мадонной, очень она на рафаэлевских мадонн была похожа, только не такая белокожая. Хоть и не очень яркие, но заметные веснушки ее простили. Многим она нравилась. Когда у нее была вечерняя смена, Толя, как на службу, ходил на почту ее развлекать, выпросив у меня новую, сшитую перед самым отъездом курточку с молнией, на замок которой была привязана кисточка из ярко зеленых шерстяных ниток. Я потребовал взамен Толин ватник, который был новым и на пару размеров больше старенького моего, с надставленными рукавами. Помню, как поддразнивал Толю, одевающего мою курточку, напевая как бы не ему, а в сторону:
Когда я на почте служил ямщиком,
Был молод, имел я силенку.
И крепко же, братцы, в селенье одном
Любил я в ту пору девчонку.[20]
Я же в то лето не был усердным посетителем танцев. Не растанцевался еще. Вообще, признаюсь, я всю жизнь отставал в развитии, поздно начал бриться, поздно перестал расти, поздно стал завзятым танцором, поздно женился, соответственно поздно стал отцом, поздно защитился, поздно взялся за эти воспоминания, разбогатеть так вовсе не успел. Это просто так к слову пришлось, но это, ей-богу, правда.
Но главное, потолкались мы с Подругой в клубе один вечер, а в следующий переглянулись, да и пошли прочь. Погуляли по единственной тогда улице Мельникова и подошли к дому, где поселили Подругу и Нонну.
Рядом с домом стоял огромный стог сена, лесенка из сосновых жердей и сучьев к нему приставлена. Лучшее место для задушевных разговоров под черным безоблачным августовским небом, усеянном ясными звездами. Стог высоченный, с земли не видно, есть ли кто на верху, а те, кто наверху, видят далеко вокруг. Этот стог стал нашим вечерним прибежищем до второй половины сентября, когда вечера и ночи уже очень сильно похолодали.
Если читателю в детстве удалось, несмотря на строгие запреты, поиграть с ртутью из разбитого термометра, он помнит, как два отдельных ничем не связанных шарика катаются по блюдцу. Но как только они коснутся, то мгновенно становятся, что называется, «одна плоть»[21]. Рано или поздно шарики обязательно сливаются. Так и мы с Подругой, несомые невещественным потоком и подгоняемые «Красной Москвой» просто не могли не последовать примеру ртутных капель.
Мы много говорили о самом разном. Например, о музыке, в которой я профан, а она училась, а может быть, и окончила музыкальную школу. Речь шла о том, можно ли воспринимать музыку в цвете.
Мы оба и понятия не имели о том, что второй из моей первой тройки русских прозаиков прошлого века был синестетом, то есть человеком, у которого раздражение одного органа чувств вызывают ощущения, в норме являющиеся результатом раздражения другого органа чувств. Звуки букв были для него окрашены в определенный цвет. Впрочем, о самом писателе мы тоже вряд ли слышали. Со времени английского издания его нашумевшего романа не прошло и двух лет, а от русского перевода нас отделяло целое десятилетие. Надо сказать, и другие два гения из этой тройки были тогда известны очень узкому кругу знатоков, да и те помалкивали.
Так что говорили мы не о «Лолите», а о Скрябине. Но не только, помню, я тогда узнал, где у человека косая мышца. Подруга была разрядницей по художественной гимнастике и в анатомии скелета и мышц разбиралась профессионально.
«Независимо и одновременно», как пишут в энциклопедиях и научных журналах, разбирая споры о приоритетах в открытиях или изобретениях, развивались отношения Вовы Лыско и той, кого я пока называю Нонной. Кое-какие подробности об этих отношениях тогда были мне известны, но, будем считать за давностью, совершенно стерлись в памяти. Но что совершенно непреложно, так это то, что вскоре после полуночи Вова должен был привести Нонну к дому, мы с Подругой спускались со стога. Она и Нонна уходили в свой дом, а мы с Вовой возвращались в свой.
Идти было недалеко, не больше четверти часа. Мы шли медленно, внимательно наблюдали и живо обсуждали события космического масштаба, свидетелями которых мы становились только потому, что были в эти минуты в нужном месте.
Лето и начало осени 1957 года на юге Сибири ознаменовалось двумя вселенскими событиями. Первое из них — открытие чешским астрономом Антонином Мркосом непериодической кометы. Он отправил в Бюро МАС[22], как это положено по правилам, телеграмму о своём открытии 2 августа 1957 года. Японские астрономы наблюдали эту комету еще 29 июля. Тем не менее, комету назвали в честь Мркоса, поскольку его телеграмма первой пришла в МАС. Современное название кометы C/1957 P1(Mrkos). Есть вероятность, что существуют кометы, которые, родившись в бездне, лишь однажды пролетают сквозь солнечную систему и уносятся по гиперболической траектории опять в бездну космоса.
Возможно, больше никогда никто на Земле не увидит ее. Никогда и никто, а мы видели. Это завораживает, не правда ли? На земле в тот год жило примерно пять миллиардов человек. Обратили внимание на эту новость от силы пять миллионов, а дали себе труд отыскать ее на небе и полюбоваться этой розовой черточкой на темно багровом небе и того меньше. Почти все они уже умерли. А мы с Вовой живы и для нас, за себя ручаюсь, про Вову надеюсь, это важное воспоминание.
Во-вторых, северное сияние, точнее полярное. Северное сияние в высоких широтах явление частое, и довольно хорошо изученное. Но на широтах южнее Москвы наблюдается не чаще одного раза в 15…20 лет. Северное сияние на 52о северной широты (Новичиха) в течение нескольких ночей подряд — это феномен редчайший. Но мы его наблюдали своими глазами, точнее мы наблюдали. удивляясь и выдвигая гипотезы одна другой нелепее, светящиеся багровые полосы от линии горизонта и почти до зенита, очень медленно, но беспорядочно передвигающиеся по небу. И в эти же дни услышали по радио, что висело на столбе неподалеку от нашего дома, со ссылкой на «Комсомольскую правду», что вот мол в Южной Сибири наблюдалось чрезвычайно редкое явление — Полярное сияние.
С убеждением, что кроме кометы мы наблюдали еще одно уникальное природное явление, вернулись мы в Москву. С этим убеждением я и прожил больше шестидесяти лет. Когда я начал собирать материалы для этих воспоминаний, нашлось в интернете иное объяснение странному свечению неба. Выяснилось, что истинной причиной, возможно, были последствия Кыштымской аварии (катастрофы)[23]. Так по ближайшему к месту происшествия городу Кыштым названа первая в СССР техногенная радиационная чрезвычайная ситуация, возникшая 29 сентября 1957 года на химкомбинате «Маяк», расположенном в закрытом городе Челябинск-40 (ныне Озёрск). Последствия аварии по современной международной классификации относятся к 6 уровню из 7 возможных, уступая лишь авариям на ЧАЭС (1986) и Фукусима-1(2011). На «Маяке» взорвалась емкость для хранения радиоактивных отходов. Кстати, бак был очень похож на емкость, о которой говорится парой страниц выше. Только бетонная стенка была толщиной не 30 сантиметров, а 1 метр. Да еще внутри бетонной оболочки находился бак из нержавейки. Сферическая бетонная крышка толщиной тоже 1 метр весила 160 тонн и была засыпана двухметровым слоем земли.
Ровно через неделю после аварии, 6 октября 1957 года в газете «Челябинский рабочий» появилась заметка Г. Шереметьева и М. Куклина под заглавием «Полярное сияние на Южном Урале», в которой, в частности, говорилось:
«В прошлое воскресенье вечером… многие челябинцы наблюдали особое свечение звёздного неба. Это довольно редкое в наших широтах свечение имело все признаки полярного сияния».
Сведений о публикации в «Комсомольской правде» в 1957 году найти не удалось. Однако к шестидесятилетию трагедии 29 сентября 2017 года эта газета опубликовала статью, в которой утверждается: «… радиоактивное облако два раза обогнуло планету. Но влияние радиации от него было незначительным». Видимо, все-таки достаточным, чтобы иллюминировать небо над богом забытой деревней Мельниково. Так что версия, использованная в стихах, которые я собираюсь прицепить к этой части воспоминаний в попытке передать настроение тех дней, имеет право на существование.
В промежутке между этими двумя галактическими событиями произошло событие наномасштаба, захватившее исчезающе малую часть Вселенной, но раз я оказался его участником и даже причиной, то расскажу о нем.
Как-то сентябре в руководстве возникла идея устроить волейбольный матч между студентами энергомаша и совхозной командой. У нас в бригаде волейболистов не было, разве Вова мог сыграть, но не на первых ролях. Я в волейбол играл на среднем дачном уровне, но из рук вон плохо подавал. Записные волейболисты Игорь Дудкин и Владимир Ципенко, игроки сборной МЭИ, остались в Москве. Игроки крепкого дачного уровня Леня Закошанский, Витя Зайдентрегер и еще несколько парней вполне могли составить команду. Я в Новичиху не поехал, не помню почему. Скорей всего не хотел пропускать свидания с Подругой. За ребятами пришел грузовик, они уехали.
Ближе к вечеру являются Подруга с Нонной, с ними два мисисовца с ружьем. Девушки привели их познакомиться с нашей бригадой, потом они собирались на охоту на ближайшее безымянное озеро в часе ходьбы от Мельникова. Был у них с собой один флакон одеколона, попросили они кружки и воды, разбавили этот одеколон, разделили на три части, девушки, сколько помню, не пили. Выпили мы за знакомство, закусили хлебом, да и распрощались. Я, растяпа, не догадался сполоснуть кружки, отправился спать. Добавлю для тех, кто никогда, как Ален Делон, не пил одеколон[24]. Разбавленный водой «Тройной» одеколон на вид — мутно белый, очень похожий на разбавленное молоко.
Ни тогда, ни в течение долгих лет после этого события я не чувствовал ни малейшей ревности. Как это я отпускаю девушку с незнакомыми молодыми людьми на ночь глядя неизвестно куда. Все, что происходило со мной и вокруг меня я тогда воспринимал как единственно возможное и поэтому правильное. Я не рефлексировал на эту тему ни секунды. Странно, но сейчас, вызвав из дальних уголков памяти этот эпизод, я почувствовал неловкость. Не назову это запоздалым уколом ревности, это нечто другое. Скорее, чувство сомнения в правильности происходившего. По-видимому, тогда я был свободнее, честнее, добрее и человечнее, чем теперь, увы. Вроде, как чуть «ближе к образу и подобию». Я не клялся Подруге в любви, не требовал и от нее клятвы в вечной верности, мы были воистину свободны. Действительно, «…некогда меня встречала свободного свободная любовь»[25].
Тем временем машины для мельниковской команды, чтобы отвезти их домой после волейбола, не нашлось. Вот они всем составом и прошли за четыре часа двадцать километров, и спать им оставалось часа три. Толя часто вспоминает этот марш-бросок. Не выспавшиеся и раздраженные явились они на завтрак, и на мое несчастье наша кухарка разливала молоко одной из трех кружек, из которых мы пили одеколон. Мне пришлось рассказать о вечернем визите, что подлило масла в огонь. Парни демонстративно отказались пить благоухающее молоко. Дай бог здоровья Коле Брусницыну, он единственный выступил на моей стороне, выпил свою порцию, я последовал его примеру, и за день мы вдвоем выпили дневной рацион бригады — полведра молока. Инцидент был исчерпан.
Николай Брусницын по окончании МЭИ был распределен на Калужский турбинный завод, где проработал всю жизнь, а может быть, и сейчас работает. Он стал кандидатом наук, и, когда я лет пятнадцать назад был в командировке на КТЗ, он занимал должность главного конструктора проекта. Я был у него в гостях, мы выпили чуть-чуть (не молока!), повспоминали целину и трагикомичный эпизод с надушенным молоком.
Два месяца без единого дождя, без единого пасмурного дня — такой запомнил я нашу поездку на Алтай. Рассчитались с нами скуповато, за наши двухмесячные труды с вычетом харчевых пришлось по 700 рублей на брата. Это меньше, чем две энергомашевские стипендии. И вдвое меньше, чем получили ребята, работавшие на комбайнах помощниками комбайнера. Толя как бригадир был представлен к медали «За освоение целинных земель».
Возвращали нас не в товарных вагонах, а в купейных, но по шесть человек в купе. Я ехал на багажной полке. В нашем купе было двое больных: Вова с ангиной и Эдик Кемельмахер с гриппом. Для Эдика поездка закончилась неудачно. Грипп поразил лицевой нерв, и все попытки восстановить его не имели успеха. Так и осталась на лице неподвижная полоса. Связана ли ранняя смерть Эдика с этим осложнением, знать невозможно.
В поезде был вагон-ресторан, помню мы с Вовой угощали подруг (на этот раз со строчной буквы) салатом «столичный» и «Советским Шампанским». Помнит ли та, кого я здесь называю Нонна, это застолье? Бог весть. Девушки наши, кажется, вообще ничего не получили, им выписали ровно столько, сколько полагалось вычесть за питание и постой.
«У Розы (читатель найдет это имя и в следующем отрывке, она живет в Уфе, А.Л) в воспоминаниях написано, что выехали мы с целины 27 сентября, и мы (поезд) двигались с долгими остановками по какому-то кривому пути. Вчера разговаривал с Бутом (живет сейчас в Финляндии, А.Л.), он запомнил, что в Москву мы прибыли за день до запуска первого искусственного спутника Земли, что означает, что прибыли мы 3-го октября. Долго добирались, считает Сергей, потому, что прямой путь через Челябинск из-за тех событий, которые ты описываешь, был закрыт», — это отрывок из письма Виктора Зайдентрегера, живущего в Берлине, мне, который вставил этот кусочек в свой бессвязный текст, находясь в городке Либезнице, расположенном у самой границы столицы Чехии — Праги. Чудны дела твои, Господи!
Ну вот, пришло время попрощаться с Подругой. Первое время мы садились рядом на лекциях, чтобы как бы нечаянно коснуться друг друга плечами или коленями (читайте Марину Ивановну, поэты не лгут! Или они не поэты). А потом она стала пропускать занятия. Точно я не знаю, кажется отец ее ушел из семьи, оставив двух дочерей и жену. Зимнюю сессию она не стала сдавать, да ее бы и не допустили. У меня на Погодинке не было телефона, у нее тоже. Во всяком случае не помню ни одного случая, чтобы я звонил ей из будки телефона-автомата, не было этого. Дело, конечно, не в телефоне. Она, не сомневаюсь, хотела более серьезных отношений, я же, тоже не сомневаюсь, не хотел. Так и разошлись.
Она вскоре вышла замуж за моего одноклассника, с которым я был доверительно дружен в девятом и десятом классе, и с которым порвал, как отрезал. Мы не сошлись во взглядах на то, что можно, а что нельзя допустить, желая оставаться порядочным человеком. Ирония судьбы, два человека покинутые третьим, соединяются. Умерла Подруга молодой, не дожив даже до пятидесяти. Я узнал об этом примерно через год и не воспринял новость трагически. А сейчас, из-за предательской сентиментальности старческой, набирая эти слова, чувствую покусывания «змеи раскаяния», она же «змея сердечная»[26].
Ниже обещанные стихи.
Рэп для однокурсников
Нас пока еще четверо, и мы — не герои Дюма.
Ну, разве чуть выше среднего чувства юмора и ума.
А.Л.
Герои этих текстов себя узнают, остальным их имена и фамилии ничего не скажут, и я их не называю. Упомянутые имена девушек — псевдонимы. А я — это, действительно я, Андрей Левин, не отказываюсь. Москва, 12.04.2020
֍
Моя первая любовь на самом деле была третьей.
Пришлось порядком пожить, чтоб озаботиться этим.
Я не писал стихов, не пел песен.
Я был стиляга, и не был «плесень».
Я плясал рок-н-рол, извивался в твисте,
Я многим нравился, my sister!
Щенком трехлетним я умирал в теплушке.
Своим «Я» я обязан одной старушке.
Я обязан, знаю, еще своей маме,
И безмерно обязан одной юной даме.
Мы познакомились на кафельном полу фойе, на танцах.
Я не сомневался ни разу в своих шансах.
Теперь уже двадцать лет вот вдовею,
Ни о чем не жалел и сейчас не жалею.
Мне сейчас восемьдесят два года.
Может, повезло, может — порода.
Моя первая любовь на самом деле была третьей.
Пришлось порядком пожить, чтоб озаботиться этим.
֍
Помнишь, ты прыгал вверх выше всех с места,
И мяч в площадку вонзал, как нож в тесто.
Помнишь, нравились тебе плечистые блондинки
С глазами светлыми, как весенние льдинки.
Что тебе было наших долгих бояться зим,
Когда у подъезда черный, роскошный, дырявый ЗИМ.
Помотало изрядно тебя по белу свету.
Бог знает куда, не одну проводил ты ракету.
Пел тебе Кучма под спирт и гитару песни,
Ни слов, ни мотива не вспомнить, хоть тресни.
Разве вот: «Я помню, ты лабал на саксе чучу…».
Там была еще рифма, вроде, «… за денег кучу».
Да, это ведь было Гурзуфе, а не в пустыне.
Напутал, старый, немного, прости мне.
Сердце тебе проткнула однажды стальная пружина.
Когда б не жена, доктор Бранд и его дружина,
Тебя замотали бы в черный креп.
Не сочинить мне тогда бы веселый рэп.
Скоро, скоро весна, выйдешь на поле,
Улыбнись — правнук будет болеть за «Наполи»!
Не как мы с тобой — всю жизнь за «Динамо».
Ну, вот теперь все, довольно. Замучился прямо.
֍
Мы были юны в то давнее странное лето.
В тот год к Земле подлетала комета.
А небо ночами полыхало багровым светом,
«Необычным полярным сиянием» объяснило радио это.
Но дело обстояло вовсе не так:
Далеко на Урале взорвался «Маяк».
Не весь, конечно, завод, а бак такого размера,
Что откликнулись ионосфера и стратосфера.
Далеко на Востоке и Юге от дома — Алтай,
Это местами довольно красивый край.
Там на чугунке — район Поспелихинский,
В полсотне верст— район и совхоз Новичихинский.
От него двадцать верст — Мельниково, деревня или село.
В эту даль и дыру на озеро Горькое нас-то и занесло.
Неделю волокли нас с остановками то заправиться, то облегчиться.
В пути уж выяснилось, что кое-кому следует подлечиться.
Нас увозили перед самым открытием Фестиваля,
Не идеально здорова была красавица Мара, или Аля?
На четвертинке аккордеона вечерами потрясно играл Леша,
Ни на ком из танцоров — ни джинсов, ни тем более, клеша.
Не с тобой же хитрить мне, играть в прятки,
Мы не ходили на танцы, а ходили на блядки.
Это было безгрешно[27], хрустально прозрачно и чисто.
Так звучит баккара или на девичей шее звенит монисто.
Все лето, не переставая, спорили и острили.
Позже мы никогда уж так честно и вольно не жили.
Давай же надеяться или молиться, чтоб бог, судьба, или природа сама
Сохранили до последней секунды нам это в остатках слабеющего ума.
֍
Пара нар. На них по четыре матраса со спящим на нем.
Еще нет и семи. Кто-то отвратительно громко орет «Па-а-адъем!»
После ночных нег еще хоть бы десять минут поспать,
Орет, орет бригадир, начальник, бугор — надо вставать.
Ты был угловат и резок, вспыльчив, энтузиаст.
Время от времени, но не сильно, это раздражало нас.
Мы перекрытия бетонировали будущей мастерской,
Ты руководил процессом стальною рукой.
Ходил к прорабу ругаться и закрывать за день наряды,
Получал у него для нас нехитрые строительные снаряды.
Рукавицы, лопаты разных размеров, мастерки, другая ерунда.
Только вот тачки с колесом не было никогда.
Всё только таскали. Ничего не катили. Прям — древние инки.
Цемент грузили лопатами, забивая им рты, уши, глаза и ботинки.
Помнишь кран — переделанный копнитель или стогометатель,
Как пить дать, был недоумок его изобретатель.
На весь механизм ни одного концевика.
Для пуска и останова — только верный глаз и такая ж рука.
Чуть подведет глазомер или реакция,
Считай, совершена вредительская акция.
Трос неизбежно соскакивает со всех блоков и скоб,
Вернуть все на место требует времени и нескольких проб.
То-то было радости уговорить тебя за рычаги сесть,
Пока суть да дело — пора на обед, в юности всегда хочется есть.
После ужина и в ожидании вечерних утех –
Споры, разговоры и по любому поводу беспечный смех.
Ты сочинил о моей подруге стихи.
Они и на нынешний вкус мой совсем не плохи:
Он ее не просто гладит, он монополист,
Ну а я не рифмы ради — сердцем коммунист.
Вижу тут несправедливость, в сердце поражен,
Дайте мне кусок Подруги — я за общность жен!
Ты вырвал у прораба за лето по семьсот тогдашних на рыло.
На вагон-ресторан на обратном пути вполне их хватило.
Вот и не зря ты смотался в такую даль –
Родина все замечает, ты заслужил медаль.
Теперь пора становиться нежней и перестать спешить,
Чтоб лучше слышать друг друга, видеть. Дышать. Жить.
(продолжение следует)
Примечания
[1] Целина — общепринятое название областей СССР, в которых по решению февральско-мартовского (1954 г.) пленума ЦК КПСС, принявшего постановление «О дальнейшем увеличении производства зерна в стране и об освоении целинных и залежных земель», было намечено распахать в Казахстане, Сибири, Поволжье, на Урале и в других районах страны не менее 43 млн га целинных и залежных земель.
[2] Ковид — сокращенное и простонародное название пандемии короновирусной инфекции, вызываемой вирусом SARS-CoV-2 (2019-nCoV), начавшейся в декабре 2019 года в Ухане, и пока не закончившейся (июль, 2022 г.).
[3] Игорь Северянин (Игорь Васильевич Лотарёв, 1887—1941), Кэнзели, 1911:
«И, садясь комфортабельно в ландолете бензиновом,
Жизнь доверьте Вы мальчику в макинтоше резиновом,
И закройте глаза ему Вашим платьем жасминовым —
Шумным платьем муаровым, шумным платьем муаровым!..»
Кэнзели — множественное число от слова кэнзель — строгая стихотворная форма, изобретенная Северяниным. Содержит 3 пятистишия. Первая, восьмая и пятнадцатая строки одинаковые.
[4] Иванов К.К. (1907–1984) — советский дирижер. Музыкальную карьеру начал трубачом в Первой конной армии. Окончил Московскую консерваторию по классам дирижирования и композиции (1937). С 1946 по 1965 гг. — главный дирижер Государственного академического симфонического оркестра СССР. Член союза композиторов СССР, народный артист СССР (1958), лауреат Сталинской премии (1948).
[5] Рихтер С.Т. (1915—1997) — один из крупнейших пианистов XX века. Начальное музыкальное образование получил дома под руководством отца, пианиста, композитора, преподавателя Одесской консерватории и органиста городской кирхи (арестован в 1937 г., расстрелян после начала Великой Отечественной войны). Поступил в Московскую консерваторию в 1937 г., начал концертировать в 1940 г., формально закончил консерваторию в 1947 г. Последний концерт дал в 1995 г. В 1990-е жил во Франции, вернулся в Россию 06.07. 1997, а 01.08. 1997 умер от сердечного приступа в Центральной клинической больнице в Москве.
Герой Социалистического Труда (1975), народный артист СССР (1961), лауреат Ленинской (1961), Сталинской (1950), Государственной премии РСФСР имени М. Глинки (1987) и Государственной премии Российской Федерации (1996). Кавалер трех орденов Ленина и двух других орденов СССР и России, а также многих орденов других государств.
[6] Мансурова [Воллерштейн] Цецилия Львовна (1896—1986) — советская драматическая актриса. Окончила юридический факультет Киевского университета в 1919 г., тогда же стала студенткой, затем актрисой Драматической студии Е.Б. Вахтангова (с 1920 г. — 3-я студия МХТ, с 1926 г. — Театр им. Е.Б. Вахтангова). Сыграла 33 роли в этом театре в том числе заглавную роль в легендарном спектакле «Принцесса Турандот» (1922) по пьесе К. Гоцци и 3 роли в кинематографе. Народная артистка СССР (1971).
[7] Борисова Юлия Константиновна (1925) — советская и российская актриса. Герой Социалистического Труда (1985), народная артистка СССР (1969), лауреат Государственной премии РСФСР имени К. С. Станиславского (1969) и Государственной премии РФ (1995). Кавалер двух орденов Ленина (1971, 1985). В 1947 году окончила Высшее театральное училище имени Б.В. Щукина в Москве и была принята в труппу Государственного академического театра имени Е. Б. Вахтангова, на сцене которого сыграла 35 ролей, в том числе принцессу Турандот при возобновлении спектакля через 40 лет после премьеры, а также три роли в кинематографе.
[8] ССО — студенческие строительные отряды.
[9] БТГ — батальонная тактическая группа, в Вооружённых силах Российской Федерации общевойсковое манёвренное соединение, находящееся в высокой степени боеготовности. БТГ обычно состоит из мотострелкового батальона в составе двух — четырёх рот, усиленных подразделениями ПВО, артиллерии, инженерии и тылового обеспечения. Каждая БТГ насчитывает примерно 600 — 800 офицеров и солдат, из которых около 200 пехотинцев, и оснащена транспортными средствами, обычно включающими 10 танков и 40 боевых машин пехоты.
[10] Моя тройка (по алфавиту и году рождения) — М.А. Булгаков (1891—1940), В.В. Набоков (1899—1975), А.П. Платонов (1899–1951). В этом случае речь идет о Владимире Владимировиче Набокове.
[11] Эпиграф Песни Первой и Эпилога поэмы «Руслан и Людмила» (1815—1820) А.С. Пушкина (1799—1837). Перевод с английского из поэмы «Картон», якобы кельтского древнего поэта Оссиана, написанной Джеймсом Макферсоном (1736—1796):
«A tale of the times of old!…
The deeds of days of other years!»
[12] Выражение какое-то время тому назад имело значение «абсолютно безразлично», сейчас малоупотребительно.
[13] Матросов Иван Константинович (1886—1965) — советский изобретатель систем железнодорожных автоматических тормозов. В 1926 году разработал тормоз для грузовых поездов (тормоз Матросова), который позволил значительно увеличить вес и длину состава, скорость и безопасность движения. Применение тормоза в СССР встретило бюрократические преграды в Наркомате путей сообщения, и Матросов продал патент на изобретение американской фирме «Френкель» за 250 тысяч долларов. В 1931 году тормоз был принят в СССР в качестве типового, вытеснив ручное торможение. В 1935 году Матросов реконструировал тормоз для поездов метрополитена, а в 1945 году — для пассажирских поездов. Существовало народное убеждение, что у Матросова был открытый счет в Сберегательной кассе (так назывался нынешний Сбербанк), так велики были поступления авторского вознаграждения и так малы возможности частному лицу их истратить. Имелось в виду, что он в любой сберегательной кассе на территории СССР в любой момент может получить, любую сумму наличных. Такая же легенда бытовала относительно К.М. Симонова (1915—1979) — известного поэта, прозаика и драматурга, лауреата Ленинской и шести Сталинских премий.
[14] «Ширнармассы» — ироническое сокращение газетного штампа «широкие народные массы».
[15] «Красная Москва» — знаменитые духи производства московской парфюмерной фабрики «Новая заря», основанной еще в 1864 г. Генрихом Брокаром и называвшейся «Брокар и Ко». Аромат выпущенной в 1925 г. «Красной Москвы» является редакцией «Любимого букета императрицы», составленного для вдовствующей императрицы Марии Федоровны к 300-летию Дома Романовых Огестом (Августом) Мишелем. Есть ещё несколько иных версий истории создания этого аромата.
[16] «Я его слепила из того, что было.
А потом, что было, то и полюбила» —
цитата из песни «Узелки», стихи Михаила Исаевича Танича (1923—2008), музыка Сергея Владимировича Коржукова (1959—1994), сооснователя и солиста группы «Лесоповал».
[17] Куплеты из оперетты «Вольный ветер» (1947). Музыка Исаака Осиповича Дунаевского (1900 –1955), либретто В. Винникова, В. Крахта, В. Типота (1893—1960).
[18] Ваня Курский — Иван Семёнович Курский, герой фильмов режиссера Юрия Леонидовича Лукова (1909—1963) «Большая жизнь» (1-ая серия 1939, 2-я серия 1946, в прокате с 1958, режиссерская версия 1963). В роли Курского снялся всенародный любимец. актер Петр Мартынович Алейников (1914—1965).
[19] Всё стало вокруг голубым и зелёным,
В ручьях забурлила, запела вода.
Вся жизнь потекла по весенним законам,
Теперь от любви не уйти никуда… — строки песни из фильма Константина Константиновича Юдина (1896—1957) «Сердца четырех» (1941, в прокате с 1945). Текст Евгения Ароновича Долматовского (1915—1994), музыка Юрия Сергеевича Милютина (1903—1968).
[20] Русская народная песня, на самом деле сильно сокращенный и чуть отредактированный перевод стихотворения польского поэта Владислава. Сырокомли (настоящее. имя Людвиг Кондратович, 1823—1862) «Почтальон», выполненный Леонидом Николаевичем Трефовлевым (1839—1905), музыка Якова Фёдоровича Пригожего (1840—1920) — российского пианиста, дирижёра, композитора и аранжировщика-аккомпаниатора, руководителя русских и цыганских хоров, в том числе хора ресторана «Яр».
[21] Книга Бытия, гл. — 2, ст. 23—24: «И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою: ибо взята от мужа. Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут одна плоть». Слово «жена» в церковно-славянском языке соответствует слову «женщина» в современном русском, не обязательно «супруга», а слово «человек» означало «мужчина».
[22] МАС — Международный астрономический союз. По правилам МАС название кометы содержит следующую информацию: год открытия; номер половины месяца, в который произошло открытие; номер кометы, открытой в данную половину месяца. При этом половинки месяцев именуются латинскими буквами от А до X. (А и В — январь, С и D — февраль и т.д., буква I исключена). Природа объекта шифруется обозначениями как: С/ — комета, Р/ — периодическая комета, D/ — потерянная комета, А/ — астероид. Таким образом, название кометы Мркоса означает, что эта долгопериодическая /непериодическая комета, первая из открытых в первой половине августа 1957 года.
[23] Подробности см. Wikipedia.
[24] «Ален Делон не пьет одеколон» — цитата из пятой песни альбома «Разлука» (1986) группы «Nautilus Pompilius». Музыка Вячеслава Валериевича Бутусова (р.1961) на слова Ильи Геннадиевича Кормильцева (1959—2003).
[25] «Здесь, помню, некогда меня встречала
Свободного свободная любовь» —
цитата из каватины Князя из оперы «Русалка». Музыка и либретто А.С. Даргомыжского. Текст восходит к неоконченной драме А.С. Пушкина, опубликованной после его смерти под тем же названием.
[26] А.С. Пушкин, «Евгений Онегин», гл. 1, XLVI, а еще «Воспоминание» (19 мая 1828 г.).
[27] «Женщина очищает. Она делает тебя свежим. Безгрешным. Омытым светом.» — я нашел это в только что вышедшем (29 сентября 2022 г., в 20:22 msc.) романе Виктора Олеговича Пелевина (р. 1962) «KGBT+». Не скрою, был доволен и себя похвалил за этот эпитет.
