Для бедуина «честь» производное от «месть», а не наоборот. Бедуины народ бесчестный, но дьявольски мстительный. Кто зачерпнул из чужого колодца, ему лучше обходить этот колодец за тридевять земель.

Леонид Гиршович

Палестина в Первую Мировую

Главы из романа
(продолжение. Начало в №11-12/2017 и сл.)

 

                      КРУГ ЗАМКНУЛСЯ

       «В Палестине женщин меньше, чем мужчин, — думала Сарра, глядя, как Авшалом поймал на лету оброненную Ривкой вилку. Таков обычай: во время помолвки обронить что-то и чтоб жених поднял. — Женщин так мало, что даже кривые и хромые выходят замуж. И те, которые на сносях от другого мужчины, выходят замуж. Хочу скорее замуж! А как же Машиах, Сарра? Ты больше не мессианская невеста?».

       Лучше синица руке, чем Машиах в небе. И тут небо посылает ей синицу. Влетает Сарра к Арону, разгоряченная, только-только спешившаяся.

       —  Представляешь, шомеры опять… Ты не один? — увидев приезжего галантерейной наружности, с ухоженной бородкой, она бесцеремонно уставилась на него.

       —  Это моя сестра Сарра, — говорит Арон. — Будьте знакомы. Сарра, это Хаим из Константинополя.

       —  Будем знакомы, — у Сарры крепкое рукопожатие. — Что ты делаешь?

       —  «Хаим Авраам. Складирование и поставки кожи». У меня оптовая торговля сыромятной кожей.

 НАША ПЕРВООЧЕРЕДНАЯ ЗАДАЧА: ПЕРЕРЕЗАТЬ ГЛОТКУ СТАМБУЛУ

Хайфа! С чувством, что гора с плеч, она распорядилась доставить ожидавший ее багаж по адресу: «Госпоже Сарре Аронсон, дом Аронсона, Зихрон-Яков» («M-me Sarrah Aronson, maison Aronson, Zikhron-Jacob» — почтовые клячи тогда во всем мире понимали только по-французски). Почти год она зовется мадам Авраам. А еще госпожой Абрамовой, Саррой-ханым и прочими именами, в равной мере услаждавшими слух. Припудренная сладость гарема и сахарная пудра рахат-лукума.

 Между тем сама она отправилась прямиком в Атлит. Ей не терпелось поговорить со своим именитым братом.

       —  Сарра, ты?

       Она признáется: да, вышла за Хаима, чтобы наказать Авшалома. Кто наделен душевным величием, тому незнаком этот род похоти: «а пусть пожалеет». Сарра повела себя малодушно, но теперь она снова мессианская дева, та самая Сарра из Жолкева. Называй меня, если хочешь, «мапкой», мне все равно. («Мапка» — прозвище молодых людей обоего пола, зачитывавшихся до дыр в мозгах романами Авраама Мапу, такими, как «Сионская любовь», «Ханжа», «Провидец»).

       Все это она хотела сказать своему великому брату, прежде чем перейти к главному. Но вышло по-другому.

       —  Сарра, ты?

       —  Авшалом? А где Арон?

       Гарун-Эфенди, оказывается, отъехал в Дамишк. Кормильца оттоманской армии ждали во дворце вали, где ныне расположился Джемаль-паша со своим штабом.

       —  Сарра, это ты?!

       Она молчала. Они с братом разминулись. Вспомнила встречный поезд — как, замелькав окнами, он обдал ее грохотом.

       —  Что ты спросил, извини — я ли это? Я настолько изменилась, что ты сомневаешься, я ли это?

       —  Больше не сомневаюсь.

       Авшалом показался ей безликим. Она застигла его врасплох, не готового соответствовать тому образу, который сохраняла память — сохраняла тоже весьма произвольно: об остреньких ушках вразлет Сарра начисто позабыла, но отсутствие брильянтиновой волны, картинно падавшей на лоб, бросилось в глаза.

       —  Я приехала на вашу свадьбу. Но я бы и так приехала, — добавила она.

       —  А твой муж?

       —  Он бы и так не приехал.

       —  Ты знаешь, свадьба еще не объявлена. Моя мать…

       —  Что с ней? — быстро спросила Сарра. Ее мысль успела облачить Авшалома в траур.

       —  Она требует, чтобы мы жили с ней в Хадере. Говорит, что ничему хорошему румыны нас не научат. У Белкиндов давние счеты с твоим отцом… сама знаешь. Переезд в Хадеру был ее первым условием[1].

       —  Ривке придется переехать в Хадеру, ничего не попишешь. Раз вы так сильно друг друга любите, это не может быть препятствием. Я в Константинополь уехала. Никто не устоит перед желанием.

       —  Но ты вернулась.

       —  На вашу свадьбу.

       —  Ты сказала, что и так бы приехала.

       —  Передай Арону: мне надо с ним поговорить. Это жизненно важно и не терпит отлагательств. А теперь я хочу домой.

       —  Это все, что ты можешь мне сказать?

       —  Я хочу домой, Авшалом. Пока я не увижусь с Ривкой, это все, что я могу тебе сказать. Вели Насеру меня отвезти.

       Через полтора часа они въезжали в Зихрон-Яков. Как не уезжала. Но чтоб в кровь изрезалась узнаванием, так нет — предчувствие катастрофы было острей. Что-то надо предпринимать! Когда Александр возвратился из Америки, первой ему повстречалась Сарра. Она бы не удивилась, если бы сегодня первым ей повстречался он. Но ниспосылаемые нам знамения ничего общего не имеют с той псевдознаменательностью, на которую мы падки.

       —  Добро пожаловать, Сарра!

       Навстречу шел сапожник Ревиндер, у которого рыжая кошка разродилась котятами из черного панбархата. Арон еще пожал плечами: наука умеет много гитик, а природа и того больше.

       Сарру ожидал разговор с отцом, по своим результатам предсказуемый. Чтобы не кричать на всю околицу, пришлось забыть о слуховой трубке. Сарра послюнила карандаш — карандаш был в кожаном колпачке, как сокол. «За гет он хочет назад свои пятьдесят тысяч. Раввинский суд решит в его пользу». Прочитав, Эфраим-Фишель покачал головой:

       —  Новая вещь сразу после покупки теряет до половины своей стоимости.

       Сарра написала: «Не совсем новая. Бывшая в употреблении».

       Отец снова покачал головой:

       —  Он был предупрежден и не возражал. А физическим изъяном Тора это не считает. Если товар бракованный, почему сразу не вернул, а продолжал пользоваться? Ничего ему не полагается.

       «Иначе он не согласится на развод. Для него это дело принципа», — пишет Сарра.

       —  Когда ведешь дела, главный принцип — отказ от принципов.

       «Я на всю жизнь останусь госпожой Авраам».

       —  Недолго ж ты жить собралась. Погоди, он быстрый, завтра захочет снова жениться. Увидишь, он еще нам заплатит. Надо уметь выжидать.

       Эфраим-Фишель скорей умрет под пыткой, чем расстанется с пятьюдесятью тысячами. Пожалуйста, если кто-то захочет перекупить Сарру, другой такой же Хаим… Тысяч за семьдесят пять… ну, ладно, за семьдесят. Торгуясь с самим собою, он сбавил цену до шестидесяти. Десять тысяч тоже деньги. Но ни пиастром меньше.

       —  Ну что? — спросила караулившая за дверью Ривка. Она выжидающе смотрела на сестру, сцепив пальцы под животом, будто держала перед собой шестимесячный арбуз.

       —  Можешь спать спокойно. Остаюсь замужней женщиной.

       Сарра уже привыкла, что им по хозяйству помогает супружеская пара из Бурджи — и что Алекс гарцует во главе своих гидеонов. Есть кому напомнить шомерам, что рубежи Зихрон-Якова священны. Кстати, у шомеров клятва, говорят, пострашней чем у гидеонов.

       Арон приехал через два дня, как всегда вместе с Авшаломом. Ввиду Сарриного возвращения с Авшаломом надо было что-то решать. С одной стороны, помолвка не расторгнута, Авшалом и Ривка все еще тили-тили-тесто, хотя свадебный пирог им испечь и не удастся. С другой стороны, Сарра остается замужней женщиной. Это значит, что в «будущих зятьях» Авшалом может засидеться. Ривку это устраивало: жених, муж, чичисбей, пусть даже фиктивный, лучше чем ничего.

       Александра это тоже устраивало — без комментариев.

       И Арону так было проще. К семейным узам у турок особое отношение. Когда Авшалом попался в арабском платье на синайской границе — Арон в два счета добился его освобождения. «Ваше высокопревосходительство, Авшалом Файнберг помимо того, что выполнял мое поручение как мой служащий, еще и помолвлен с моей сестрой». — «Так бы сразу и сказали, Гарун-Эфенди».

       Что до «Общества мелкого кредита», то, по мнению его главного пайщика Эфраима-Фишеля, чем меньше всех этих мужей, зятьев и прочих прихлебателей, тем больше нам останется.

       —  А как тебе с прислугой под одной крышей? — спросила Сарра.

       —  Без компликаций, — отвечала Ривка. — Это мóсковиц на твое смотрит, как на свое, считает, что по справедливости все должно быть общим. А моим арабам до справедливости дела нет. К тому же их необязательно усаживать с собою за один стол.

       Еще со времен праотца Авраама возлежащий во главе стола вкушает вместе с чадами, домочадцами, слугами, рабами. И кто подает к столу, тот, подав, присоединяется к остальным. То-то рабов вооружали в случае нападения.

       —  Алекс больше не спит с нами, — ни с того, ни с сего сказала Ривка.

       Вначале они спали вместе, и взрослые, и дети. Ленты, кружева, стоячие воротнички, канотье, а спят, как в ночлежке. Матрасы лежали вплотную, и семья укладывалась на полу с патриархом во главе. И совместный сон, и общая опочивальня закрепляли за детьми их неотъемлимое право по ночам или под утро прибегать к родителям. Вот она, Кровать Родная.

       С уходом Малки Двойры в мир иной Эфраим-Фишель стал уходить на ночь. Опустело место Арона, уплывшего за море учиться на агронома. Барон безошибочно определял, кого облагодетельствовать. Старшему сыну своего зихрон-яковского клеврета, юноше положительному, не смутьяну, велел назначить стипендию. Рыжий Арон оправдал доверие, стал знаменитостью. Он еще сделается визитной карточкой «Альянса», где его зазнайство вынуждены будут терпеть. Пока же, обремененный знаниями и удостоверяющими их дипломами, он счел для себя невозможным делить спальню с сестрами и братом. Не хватало жеребца Цви. Так у Арона появилась своя комната, почему-то получившая название «Мадрид», и в ней стояла узкая, как гроб, кровать. Выписал Арон и ванну — по последнему слову техники, с чугунной колонкой (не как в гостинице «Каир» в Дамаске, где водогреем служила бегавшая туда-сюда горничная). Еще одной причудой Арона, если ванну считать причудой, была круглая башня десятиметровой высоты — «шахматная тура». Рефлексия на замки Луары или другие сказочные строения эпохи Кота в Сапогах.

       «Хочешь устроить голубятню? Может, займешься разведением почтовых голубей?» — ехидствовал Александр. После Америки он продолжал спать с сестрами, сперва с двумя, потом с одной — когда Сарра отдала свое сердце маккавею-оптовику из Константинополя. Но под конец и сам Алекс пренебрег доброй семейной традицией. Ривка спала одна.

       —  Страшно спать одной? — спросила Сарра.

       —  Не страшно — одиноко. Чувствуешь себя покинутой.

       —  Привыкай, — сказала Сарра. — Я здесь недолго пробуду, Мессия в пути («Машиах бедэрех»).

       Цвийка узнал ее сразу: ржал, бил копытом — радовался, как братец Иванушка, только обращенный не в козленочка, а в жеребца.

       —  Ну-ну, мой красавец, — целовала его в морду Сарра. — Соскучился по моему запаху?

       Арона Сарра с превеликим нетерпением дожидалась. И без того, чтобы знать истинную причину этого нетерпения, Сарру можно было понять: пара рыжих не виделась уже Бог весть сколько. Как клоуны подразделяются на белых и рыжих, так Аронсоны подразделяются на Аронсонов с темными кудрями на прямой пробор и Аронсонов рыжих, и последних связывает отдельная нить, помимо общей аронсоновской, — отдельный нерв. Но и когда Арон объявился в Зихрон-Якове, побыть вдвоем с ним ей никак не удавалось: то Алекс, которого по целым дням не видишь, вдруг тут как тут и с братом не разлей вода, то Арон уединяется с Авшаломом, как с красной девицей.

       —  Может, и для меня найдется минута? Ты год меня не видел.

       «А, собственно, почему, — подумала Сарра, — надо говорить с Ароном тайно от Александра? Да и от Авшалома?»

       Совет держали при закрытых дверях, закрытых ставнях — без Ривки, которую пикировка Алекса с Авшаломом всякий раз понуждала к самозаточенью с томиком Гейне («Ее он страстно любит, а ей полюбился другой»).

       —  Я хочу, чтоб вы знали, три самых дорогих мне человека, три моих алефа, Арон, Алекс и Авшалом. Владычество турецкого Навуходоносора над Израилем возвращает нас ко временам пророков. Гибель Оттоманской империи это конец вавилонского плена и восстановление Храма. Британский лев перегрызет горло Константинополю. Оставаясь перепуганными зрителями в этой судьбоносной войне, мы упускаем наш великий шанс. Те, кто это понял, уже сражаются под знаменами Владычицы Морей. Еврейские солдаты вступили в бой в там, где османы держали в цепях Шаббтая Цви — в Галлиполи. Еврейские солдаты знают: завтра турки сделают с евреями то же, что сегодня делают с армянами. Когда я ехала сюда, на глазах у всего поезда солдаты растерзали семью. (Сарра рассказывает о том, чему явилась свидетельницей). Я знаю, Арон скажет: Иеремия призывал не искать союзников в Египте, а отдаться на милость вавилонян, которые победят. Нет, Арон…

       Арон переглянулся с Авшаломом.

       —  Ничего Арон не скажет. Как тебе известно, он месяц провел в беэр-шевской гарнизонной тюрьме, — «он» относилось к Авшалому.

       Сарра слышала об этом впервые.

       —  Ты ничего не знаешь? Тогда слушай. И ты, Алекс, тоже. Всего ты тоже не знаешь. Авшалом был задержан в Синае, куда отправился по моему заданию. По моим расчетам, западнее Рафиаха есть гнездилища саранчи, откуда потоки морского воздуха за считанные часы переносят окрылившуюся стаю в Южную Сирию (официальное назание Палестины). Авшалому предстояло подтвердить или опровергнуть мое предположение. Он отправился туда из Беэр-Шевы, и где-то вблизи Эль-Ариша его остановил смешанный немецко-турецкий патруль. Напрасно он объяснял германскому офицеру, что виной всему верблюд, который кинулся к колодцу, а близость английских позиций совершенно ни при чем. Авшалома взяли под стражу как лазутчика. Мы уже думали его выкрасть… один бахýрчик (паренек) из Метулы, я знаком с его дядей. (В 1896 году после двухгодичных сельскохозяйственных курсов в Гриньоне Арон работал агрономом-инструктором в Метуле). Говорят, для бахурчика этого побег организовать — ничего не стоит.

       —  Это он сам говорит, — сказал Алекс.

       —  Не знаю. Слава Богу, до этого не дошло. Для начала я подал жалобу: мой сотрудник отправился на поиски очагов размножения саранчи, имея на это мандат от армейского командования, и был схвачен по приказанию офицера рейхсвера. Так и вижу, как Джемаль-паша потянул себя за бороду: «Рейхсвера?!» Но самое интересное — ты, Алекс, этого не знаешь, я не стал тебя разубеждать в твоих смелых домыслах («смелые домыслы» — красноречивая усмешка). Немец-то был прав. Авшалом возвращался из Исмаилии. Расскажи сам. Сарра сказала, что у нас не должно быть секретов друг от друга.

       Сарра обеими руками сжала Авшалому руку.

       —  Приезжал мой двоюродный брат, — начал Авшалом. — Мама в ссоре с дядей Меиром с незапамятных времен. Я вначале не понял, кто это. Вижу: юз-баши. «Вот целый день визитирую в Хадере, решил и вас повидать, познакомиться, близкая родня, нехорошо». — «Нехорошо, — согласился я. — Добро пожаловать, Эйтан. А я Авшалом. Удачно, что я дома. Я сейчас работаю в Атлите». — «Знаю, — отвечает, — на ферме у Арона Аронсона. Я бы и до Атлита добрался. На войне начинаешь понимать, что родной крови нельзя разобщаться. А то одни проливают ее за царя, другие за кайзера, третьи еще за кого-то, как я. После Кулели (офицерская школа в Стамбуле) меня прикомандировали к штаб-квартире четвертой армии». Тут входит Циля. Обомлела: мерлушковая шапка с синим верхом запросто валяется на оттоманке. «Ой, капитан! А где ты воюешь?» — «Мы дислоцированы, — отвечает, — в Северной Сирии». — «А ты воюешь с англичанами или с французами?» — «С армянами». При маме и Циле он не решается говорить. Я набил папиросу, предложил ему тоже. «Выйдем в сад?» Только вышли, он сразу к делу. «Мы строим подвесной мост через Ефрат. На строительстве всегда работали армянские бригады, но они исчезли, их заменили немецким инженерным батальоном. Я был в Дайр-эз-Зауре. Туда сгоняют армян со всей Анатолии, — расстегивает мундир и достает пакет. — Здесь описано то, что я видел собственными глазами». Так вот, Сарра, твоя история — капля в море. Это океан крови, ужасов, пыток. Это инферно — то, о чем он пишет. В Гедере он слышал, что сын Лёлика Файнберга женится на дочери Аронсона. А Аронсон — креатура Барона, у него есть связи. Он сказал мне, что хочет передать англичанам, французам, сообщить всему миру о том, что творится в Дайр-эз-Зауре.

       Арон перебил:

       —  Мнение, что я чья-то там креатура, глубоко неверно. У меня нет ни малейшей возможности, да и желания, увязывать наши планы с банкирским домом Нусингема. Последнее слово за Лондоном.

       —  Последнее слово за тобой, давай без ложной скромности, — одна нога у Алекса безостановочно подрагивала. — А то, что благодарить Барона тебе не за что, это тебе видней. Лично мы, гидеоны…

       —  «Лично мы», — вырвалось у Авшалома.

       —  Хорошо. Лично я, Александр Аронсон, ничем не обязан Ришон-ле-Циону.

       —  Кроме самой малости.

       —  Не мути воду, Авшалом! Тебе же потом ее пить… Отдохни немного, если ты запыхался. Быстроногий Нафтали…[2]

       —  Когда я это прочитал, — сказал Арон (т. е. запись, сделанную по горячим следам Эйтаном Белкиндом), — первая мысль та же, что у Сарры: сегодня армяне, завтра мы. Говорят, если Имя рек (Ашéм) хочет покарать человека, Он лишает его разума. Это не так. Он лишает его стыда. Свою османскую лояльность социалисты сладострастно выставляют напоказ. Дескать, мы не христиане, мы к вам бежали от инквизиции, мы к вам убежали и от русского царя. Они больше не не хотят своего государства, вот-вот объединятся в антисионистский фербанд под девизом «Долой нас!». Посмотрите на главу тель-авивского поселкового совета…

       —  Какого? — не поняла Сарра.

       —  Это поселок между Яффой и Пейсах-Тикве. Его бургомистр герр Дизенгоф берет на караул при одном упоминании о своем обожаемом кайзере.

       (Самоочевидные параллельные места в истории двадцатого века требуют уточнения. Вожди второй алии действовали по принципу «покорствуй сильному» в расчете уберечь еврейское население от гонений, подобных армянским или маронитским. Verband nationaldeutscher Juden (Союз немецких националистов-евреев) с его лозунгом «Мы — наше несчастье», брезгливо запрещенный нацистами в 1935 году, это уже нечто иное — от неразделенной любви. Тогда как члены АКСО — Антисионистского Комитета Советской Общественности — были клейменными рабами советской власти. Повторное клеймение их излишне: то же, что клеймить труп).

       Алекс, между тем, сидел мрачный, глядел исподлобья и с кривой усмешкой все повторял: «Бахурчик из Метулы… бахурчик из Метулы…»

       —  Угомонись, — сказал Арон. — Тебе не сказали, потому что времени не оставалось. Главное, чтобы информации о Дайр-эз-Зауре послужила удобрением, а не ушла в песок . Англичане не турки[3]. Это у Джемаль-паши в подчинении сто двадцать тысяч человек, не отличающих правой руки от левой. В тот день, когда его новенький «Принц Генрих» (модель автомобиля) угодил в канаву, генерал Мюррей мог беспрепятственно вступить в Дамаск. Никто бы не заметил. Сам Джемаль-паша позабыл обо всем на свете. Подарок австрийского императора! Хоть обратно вези в Богемию… что ты, Сарра?

       —  Нет, ничего… меньше, чем ничего, Арон.

       —  Арон, а помнишь, что ты недавно говорил? — Александр никак не мог успокоиться. — Что нам Сион не нужен, нам и на турецком берегу хорошо. А сионистов называл «маафили’м (те упрямцы, что самовольно, наперекор Моисею, попытались достигнуть Земли Обетованной).

       —  Помню, Алекс.

       —  Лично я направляюсь в Каир. Предложу генералу Мюррею свои услуги. Мы будем поставлять британцам разведывательную информацию. А они нам за это уступят Палестину.

       —  Это не так уж глупо, как может показаться на первый взгляд, — заметил Авшалом. (Алекс взвился было: «Не так уж глупо, как может показаться на первый взгляд…»)     

       —  Через Синай добираться рискованно, — сказал Арон.

       —  Если Авшалому это удалось, то мне и подавно удастся.

       Со словами: «Алекс, Арон прав. Ты хочешь, чтобы я с ума сошла?» — Сарра обняла его и поцеловала.

       Алекс стоял на своем:

       —  Что вы мне рассказываете. Через Лишанского бедуины сбывают английскую контрабанду. У него названных братьев пол-Негева.

       —  А ты не знаешь, что он в розыске? — Арон был близок к тому, чтоб повысить голос.— Под чужим именем живет?

       —  Почему под чужим? Послушать тебя, вообще без имени. Паренек из Метулы.

       —  Не спорь. Ты отправишься на пароходе под испанским флагом.

       —  И вернусь почтовым голубем… кстати, о птичках, это недурная идея, ее надо будет всесторонне продумать, — Александр сказал и сам засмеялся.

       —  Скажи, Алекс, а что ты тогда подумал? — спросила Сарра.

       —  О чем ты?

       —  Ну, когда Авшалома арестовали в Синае. О каких смелых домыслах Арон говорит?

       —  А я по себе сужу, сестричка. Знаешь, какие бедра у Анитры? И недорого[4].

       Авшалом вспыхнул, как стог сена, в который ударила молния:

       —  Сарра, а ты бы в это поверила, не знай ты правды?

       —  А я ее и не знаю, Авшалом. Но я бы тебя простила.

       —  Мы свои, сестренка, — сказал Александр, — совсем свои. Чего нам лгать. Несокрушимый Израилев лживых истребит.

       Сарра сразу вспомнила Тову.

       —  Это Сэфер Шмуэль.

       Она почувствовал, как на нее сошла сила. Мессианская жена Сарра.

       —  Несокрушимый — Израилев — Лживых — Истребит. НИЛИ[5], — она встала. — Так мы будем отныне зваться. Арон, ты слышишь меня?

       —  Да. Надо решить, на кого можно положиться — раз. И второе: в чьей помощи из тех, на кого можно положиться, мы нуждаемся. Желательно какое-то отношение к армии, к железнодорожным узлам, к офицерским клубам, к армейским госпиталям. Нам нужны глаза и уши.

       —  Арон, ты слышал, что я сказала? Ты согласен, что мы будем так называться — НИЛИ?

       —  Я же сказал: да. Вы назовете людей. Произведем селекцию, отберем нужных, оставим резерв, остальное отсеем. Те, кого мы отберем, тоже предложат своих людей. И так далее. Как с семенами.

       Ядро (гарьи´н) состояло из них четверых (гарьини´м — семечки). И еще — пятерых, пользовавшихся их полным доверием. Значит, «паренек из Метулы», по-другому уже не называли Лишанского (лишенный имени, он лишен — в глазах Сарры — телесности: этакое привидение, фосфоресцирует в темноте). Еще двое военных: юз-баши Эйтан Белкинд, фактически положивший начало их борьбе, и коласы-ага Мойше Нейман, военврач, который освидетельствовал Авшалома в тюрьме. Франт, парижанин — таких арестантов беэр-шевская тюрьма и в глаза-то не видела, в забранные чугунными ресницами глаза. Пяти минут не прошло, как выяснилось единство взглядов у Авшалома с врачом, а на шестой минуте коласы-ага шепотом воскликнул: «Скоро «Перерезанное Горло» («Румелихисар») будет наше!», позабыв, что на нем «не наш» мундир.

       Арон без колебаний назвал «повелителя колесницы».

       —  Не сомневаюсь в преданности Насера Анема. Он дает ее до пятнадцати литров в день. А узнает, кто наши враги, станет абсолютным рекордсменом. Маронитам есть за что мстить туркам.

       —  Арон, ты настоящий Аронсон. Ты, я да Сарра. Против нас ты гой, Авшалом. Ты хоть знаешь об этом?

       —  Прикажешь пройти гиюр? Надеешься, что меня дополнительно укоротят?

       —  Прекратите уже оба выпендриваться передо мною. Я предлагаю Рафаэля Абулафию и Тову… нашу Тову. Что ты скажешь, Арон?

       —  Твою Тову?

       Если первое имя никаких нареканий не вызывало, то проку от Эйндорской Волшебницы Арон не видел.

       —  Но у нее есть мацлема, — это слово уже было в еврейском языке. — А если понадобится что-то сфотографировать. И потом все сбывается, что она говорит.

           — У Авшалома тоже есть мацлема, — сказал Арон.

       —  С незапамятных времен все разведслужбы держат гадателей, — поддержал Сарру Авшалом.

          —  Очевидно, не все. Иначе б мы не постились девятого аба[6], — это уже Александр. Чтобы Александр был против, достаточно Авшалому быть за.

       —  Тову в резерв, — резюмировал Арон.

       «Она все равно узнает», — подумала Сарра.

       Было уже поздно, когда в доме Аронсонов погас свет. Арон избегал садиться за руль в ночное время. Герои НИЛИ (гиборим НИЛИ, как их будут называть после полувекового умалчивания — и то не всех расколдуют: конек-горбунок Цвийка так и остался в стойле) — герои НИЛИ расположились на ночлег. Арон в своей комнате, в своем «гробу» — он когда-то намеренно заузил кровать до размеров гроба, чтобы исключить любые поползновения к нему присоединиться. Сарра с Авшаломом и Александром устроились в семейной опочивальне Аронсонов — «Кровати Родной». Ривка давно уже пребывала в объятиях Морфея, а тут вдруг этих морфеев оказалось сразу вон сколько. Она что-то промычала во сне, относившееся к Сарре: «Осторожно, ты, рыжая корова» (парá адумá). Та, укладываясь, толкнула ее ненароком. Авшалом ощущал Ривкино колено своим, а неподвижной, отяжелевшей рукой давал знать о себе Сарре, которую с другой стороны овевал дыханием Александр.

       К завтраку — а приятно, когда тебе подают, а не сама, что твой челнок, взад-вперед — горячие лепешки, простокваша, белый сыр, крутые яйца, копчушка, чай, мармелад, называвшийся смешным словом «рибá». Хоть и в общих чертах, а все-таки кошер.

       —  За работу, — сказал Арон, прощаясь. — Алекс, я сам позабочусь о твоем отплытии. Ближайшим же пароходом. Время не терпит.

       Управляя автомобилем, Арон никогда не разговаривал. А то рискуешь завершающую часть пути проделать на ослике верхом. Жанровая сцена из серии «Дамасские впечатления»: Джемаль-паша с адьютантом, оба с ног до головы в грязи, дожидаются, пока «шоффэр» (лицо, в кровь иссеченное осколками ветровых очков,) «сгоняет верхом на ослике» до ближайшего телефонного аппарата.

       В этот и последующие дни правителю Сирии и Ливана было не до саранчи. Как было ему и не до Энвера и Талаата, смертельных своих врагов. Подмяв под себя империю, все трое только и знали, что рыть друг другу могилу. И уж подавно Джемаль-паше было не до египетской экспедиции, провал которой Стамбул предвкушал в трепете ноздрей.

       «Бедный «Принц Генрих»! Бедный «Принц Генрих»!» — витало над Дамаском, когда туда приехал Арон. В суматохе ему удалось поговорить по душам с одним писарем. Итогом этой задушевной беседы стала телеграмма: «Целую, твоя Неджмие». Арон бросил взгляд на слова любви и сказал Авшалому — то же, что он недавно сказал брату и сестре:

       —  За работу.

       Всего-то требовалось исполнить номер на бис: снова добраться до Кантары, связаться со старым знакомым, майором О’Рейли, и передать ему «то-то, то-то, то-то и то-то» — Авшалом механически заучил по-английски, не понимая ни слова. Ни дать ни взять оперный певец, поющий на языке оригинала. («Di Napata le gole!»).

       —  Я не пойду через Рафиах. Слишком много бедуинов, слишком много патрулей, слишком много колодцев. Есть другая возможность. Доберусь до Маана, дождусь поезда из Медины и пристану к паломникам, возвращающимся в Египет.

       —  Но они идут пешком… — Арон подошел к карте, — двести миль по пустыне.

       —  С некоторых пор я больше доверяю своим ногам, чем верблюдам.

       —  Решай сам.

       —  Я уже решил. Было бы смешно повстречать Алекса в кабинете О’Рейли.

       —  Это исключено, — сказал Арон с той же невозмутимостью, с какой разорвал телеграмму от Неджмие. — В Мелилье выяснится, что с оттоманским паспортом его никто не пустит на корабль, плывущий в Александрию.

       Если ангелы — роботы Бога, то Арон был роботом целесообразности. По отношению к Александру это безусловно было коварством. Цинический обман и комедия, в которой тот — тряпичная кукла-статист. Но в рассуждении общего дела и великой цели, стоявшей перед НИЛИ, это коварство во спасение. То же самое, что сдуть пылинку — бережно, щадя гордость Алекса, чего он (по мнению Авшалома) вовсе не заслуживал, «этот Амнон».

       Интеллектуальное превосходство Арона было пугающим. Авшалом предостерегал себя: «Ты ему не брат и никто. Даже в шурья не вышел. Он миндальничать с тобой не будет, у нас без церемоний».

       Одного не доставало Арону: «низкого опыта». Алекс, тот сразу догадался: в истории с патрулем виной всему пышнобедрая Анитра. То-то приходится теперь за семь верст киселя хлебать — идти через Маан. Для бедуина «честь» производное от «месть», а не наоборот. Бедуины народ бесчестный, но дьявольски мстительный. Кто зачерпнул из чужого колодца, ему лучше обходить этот колодец за тридевять земель.

       Железнодорожная станция в пыльном Маане, позабытом Аллахом городишке — сколь бы рьяно его жители ни напоминали Всевышнему о себе. Они этим только и занимались со времен Набатейского царства: буянили, терроризировали власть и друг друга. В один прекрасный день Лоуренс спустит на Маан аравийские племена, что станет головной болью для трехглавого османского Цербера. Но этот день еще не наступил. Маан — это полторы тысячи обездоленных ваххабитов да турецкий гарнизон, солдаты которого, прежде чем зажмуриться и выстрелить, долго вскидывали ружья. Ежедневно в зульхиджа (время пилигримов в Мекку) пять вагонов, забитых по самые окна и двери и еще снаружи обмазанных человеческим веществом, курсировали между Мединой и станцией «Вылезайка». За ней начинался двухсотпятидесятикилометровый марш, участники которого будут посмертно вознаграждены райскими прохладами в обществе семидесяти дев каждый. Счастливцы!

       Авшалом смешался с толпой правоверных. Он не уступал им в выносливости и превосходил их в знании аятай (стихов). Среди этих темных ремесленников, мелких торговцев он смотрелся шейхом — не было только луны на небе, чтоб им плениться. Обещанный правоверным серпик, и тот медлил прорезаться.

       Глядя, как готовятся под синайским небом ко сну совершившие хадж: выкапывают ложе-ложбинку, закатывают себя в саван верблюжьего плаща и так спят, — Авшалом вспомнил праведников других тысячелетий. Сорок лет бродившие в этих же краях, они на Девятое аба копали себе могилы, ложились в них и ждали. И кто не умирал, у того из пупка выползал червь, заползал ему в рот, это значило, что грех его прощен. Не иначе, как автор этого мидраша хотел сказать, что у праведников глисты выходят из пупка.

       Авшалом не любил Бога живого. Бог Елисейских Полей — он звался Радамант — был приятней во всех отношениях. Но Радамант побрезговал отпрыском Лелика Файнберга и Фани Белкинд, раввинской дочери. А безбожным еврею оставаться никак нельзя. Пришлось довольствоваться тем, что Бог ему послал — Палестиной.

       На пятый день Авшалом увидал канал, а вскоре и пеший патруль — солдат пехотного новозеландского полка, дислоцированного в окрестностях Исмаилии. А теперь представим себе, как от толпы возвращающихся с богомолья отделился человек, внешне не отличимый от остальных, и обратился к новозеландцу с двумя уголками на рукаве, только ради этого, быть может, проделавшему двенадцать тысяч морских миль, от Окленда до Александрии, — к какому-нибудь потомку Билла Сайкса по боковой линии.

       —  Капрал, у меня спешное донесение майору О’Рейли в Эль-Кантаре, сирийское бюро, — и дальше несколько фраз по-французски. До сих пор этот язык капрал слышал лишь однажды, в публичном доме. Тем не менее у него хватило мозгов попридержать свой унтерский апломб, и спустя два часа. Авшалом в костюме Лоуренса Аравийского входил в кабинет O´Рейли. На майора пахнуло семидневным переходом через Синайскую пустыню

       Работавший за конторкой, он поднял глаза. Затем поднял брови. Затем поднялся сам. Узнал. Они уже встречались в феврале. Положительно в этом юноше было что-то от Даниэля Деронды. В прошлый раз, рискуя жизнью, он передал свидетельство турецкого офицера-еврея о зверствах, чинимых над армянами.

       О’Рейли испытывал симпатию к колонистам в Палестине. Некто, чьей дружбой он гордился, писатель, много старший его, знаменитый охотник, тоже ирландец, тоже католик, в этой войне командовал первым, по сути говоря, подразделением ЦАХАЛа — Армии Обороны Израиля[7].

       —  Мосье Файнберг, правильно? — помнится, этот земледелец с манерами парижанина предпочитал французский, предложив, впрочем, еще четыре языка: немецкий, русский, арабский и еврейский. Нашим бы разведчикам дар иных языцев. Неслучайно апостолы были евреями.

       Но неожиданно мосье Файнберг превратился в мистера Файнберга — заговорил по-английски.

       — Сэр, два полка дивизии «Кунейтра» переукомплетованы арабами и сирийцами взамен турок и курдов. Их колонна предпримет отвлекающий марш на юг по старому караванному пути вдоль моря. За Эль-Аришем они пересекут проволочные заграждения и вплотную приблизятся к Исмаилии. Это даст возможность основной колонне войск как можно дольше оставаться незамеченной[8]. Главные силы, предводительствуемые Джемаль-пашой, двинутся через Вади-Напата. Это двадцать девятая алеппская дивизия, двадцать третья хайфская дивизия с частью восемнадцатого артиллерийского полка, четвертый и восьмой саперные батальоны, двадцать седьмая хомсская дивизия под командованием германского офицера Флотов-паши. В обозе тысяча верблюдов, навьюченных провиантом и боеприпасами, двадцать четыре алюминиевых понтона и немецкие десантные лодки новейшего образца. Для форсирования канала выбран пустынный участок берега между Туссумом и Сарапеумом.

Стимфалийские птицы вьют пулеметные гнезда.

 БЛИН ПЕРВЫЙ

Майора О’Рейли с утра до вечера осаждали звонками, депешами, вопросами, которые он переадресовывал дальше, даже не столько не имея на них ответа, сколько не имея полномочий на них отвечать. А в Исмаилии сидел другой, такой же, как он, а в Каире сидел третий, у которого в ушах гул — после вчерашнего: вчера давали «Аиду». Послушать оперу на древнеегипетский сюжет в Каирском оперном театре означало оказаться в нужное время в нужном месте. (Уже полвека, как великий Верди написал ее на открытие Суэцкого канала, и попробовал бы кто-нибудь усомниться в том, что «Аида» дается здесь не в аутентичных декорациях. Вспомним «Мою прекрасную леди», где полковник Пикеринг, беседуя в Аскоте с миссис Айнсфорд-Хилл — матерью Фредди — восхищается «Аидой»). Но О’Рейли, как честный офицер, в оперный театр не ходит, а ходит в клуб. И слушает пение лейтенанта Блюма под пианино, которое не держит строй — лопнула дека при транспортировке. Ах, как дивно он поет «Последнюю розу лета»![9]

       Майор был одним из элементов машины, обслуживавшей самое себя и в этом качестве слаженно работавшей. Но для другой такой же машины, так же занятой самообслуживанием, а именно: отдела службы безопасности общевойскового штаба в Исмаилии, сирийское бюро О’Рейли было детищем Каира, где тогда еще царил Мюррей. Вернее, тогда-то он там и воцарился, как фараон в древнем Египте, в своем военно-бюрократическом мегаполисе.

       Было бы преувеличением утверждать, что майор кинулся названивать по всем телефонам, едва Авшалом, словно робот Господень, поведал ангельским языком сенсационную новость. О’Рейли — видавший виды человек. По долгу службы он должен быть бдительным. К тому же О’Рейли из семьи придворных ювелиров, и уличить фальсификатора для него дело чести, даже не профессиональной, а фамильной. А что если февральский контакт имел целью расположить майора к себе, завоевать доверие — что, надо сказать, мосье Файнбергу удалось. В конце концов, вопль иудейский по армянам не предполагал каких-либо активных действий со стороны генерала Мюррея. Но на сей раз в речь шла о форсировании турками Суэцкого канала — военной операции, требовавшей ответных мер. Правда ли, что, предприняв отвлекающий маневр в виде двух марширующих в сторону Кантары колонн, Джемаль-паша намеревается нечаянно нагрянуть, когда его никто не ждет? Любовь к сюрпризам на поле брани ценой жизней своих солдат — вообще-то это его конек.

       «Безжалостен к врагу» — такого не бывает. Просто безжалостен. Но применительно к своим солдатам, жертвам ничуть не меньшего палачества, это сопровождается всяческим превознесением их отваги, беззаветной верности своему османскому фатерлянду и, конечно же, разглагольствованиями об их выносливости, которая не имеет равных среди других народов.

       —  Сыны Османа! — скажет Джемаль-паша, прибыв в расположение своих войск, стоявших лагерем в Вади-Напата, в центральном Синае, откуда его никто не ждет. — Вы прошли путем, которым не шла до вас еще ни одна армия мира, ни при фараонах, ни во времена Наполеона Бонапарта. Даже султан Селим и великий египетский воин Ибрагим шли через Эль-Ариш и потеряли половину своих верблюдов. Мы же не потеряем ни одного животного. И пусть все знают, что наши солдаты самые послушные, самые выносливые и самые хладнокровные в мире.

       Полковник Лоуренс в своей знаменитой книге «Семь столпов мудрости» говорит то же самое, слово в слово, прямо удивительно:

       «По своему обыкновению турецкие новобранцы из анатолийских крестьян безропотно принимали свою судьбу, как безучастные ко всему овцы, чуждые и добродетели, и порока. В поведении их все определял приказ. Предоставленные самим себе, они просто садятся на землю в тупом оцепенении. Но по приказу могут убивать собственных отцов и вспарывать животы матерям с тем же спокойствием, с каким до этого предавались безделью или занимались чем-то общественно-полезным. Безнадежная, какая-то даже болезненная безынициативность делает их самыми послушными, самыми выносливыми и самыми хладнокровными солдатами в мире».

       Далее Лоуренс высказывается не вполне политкорректно:

       «Эти солдаты неизбежно становились жертвами своих откровенно-порочных офицеров-левантинцев, которые использовали их в качестве объектов своей отвратительной похоти. Они настолько не считали их за людей, что вступая с ними в связь, даже не прибегали к обычным мерам предосторожности. Медицинское обследование турецких военнопленных показало, что чуть ли не половина из них заражены венерическими болезнями, приобретенными противоестественным путем. Диагностика сифилиса и тому подобных болезней в стране отсутствовала, и зараза передавалась от одного к другому, поражая целые батальоны».

       —  Вы быстро выучили английский, мосье Файнберг. Вы же его не знали.

       —  Мне было приказано вызубрить донесение на незнакомом языке, — Авшалом перешел на французский. — На случай, если попадусь. Под пыткой незнакомые слова сразу забываешь. Турки — мастера пытать. Бодлер писал, что в этом их по хитроумию превосходят только китайцы.

       Спросить, кто такой Бодлер? О’Рейли не решился: а вдруг знаменитый еврейский законоучитель?

       В этом юноше было что-то обезоруживающее. «Женщины от таких без ума». При мысли об ирландках всем видится румянец во всю щеку и рыжая коса. Как будто нет смугловолосых.

       На лице у О’Рейли промелькнула досада.

       —  Почему вы шли через Акабу? Вы рассказывали, что работаете на ферме под Хайфой.

       —  Да, проще было бы идти караванным путем вдоль моря. А еще проще обзавестись верблюдом. Там в изобилии колодцев, но и патрулей тоже, мосье, — Авшалом не стал рассказывать, как уже раз попался. «Заподозрит, что в тюрьме меня перевербовали». — Безопасней было раствориться в толпе прибывших из Медины.

       —  В таком случае, вы должны были сами убедиться, что провести крупные воинские соединения через Вади-Напата невозможно. Я не сомневаюсь в вашей доброй воле, мосье, но вас могли сознательно дезинформировать. Это легче, чем тайно перебросить к Суэцкому каналу восемьдесят тысяч солдат, тысячу верблюдов, алюминиевые понтоны, тяжелую артиллерию. Все по песчаным холмам.

       —  Я выполняю задание, непосредственно данное мне шефом.

       —  Кто бы он ни был — заметьте, я не спрашиваю, кто он — его тоже могли ввести в заблуждение. Либо… — О’Рейли многозначительно умолк.

       —  Никаких «либо», — глаза Авшалома сверкнули, что не укрылось от майора. — Он — человек выдающегося ума и способностей, создатель искуственных зерновых культур, устойчивых к нашествию саранчи. На поддержание его опытов ассоциация фермеров Огайо выделила огромные средства, но он предпочел вернуться в Палестину.

       —  Идеалистов легко использовать в своих целях. И потом откуда у него эти сведения?

       —  Он — доверенное лицо Джемаль-паши. Он, как Иосиф при фараоне, ведает закромами. Двери дворца в Сальхии открыты для него в любое время дня и ночи.

       О’Рейли несколько опешил.

       —  Формально вы имен не раскрываете, вы предоставляете это сделать нам. Похвально. Допускаю, что вами движет любовь не только к Сиону. Но что любовь — несомненно. Это не мое дело. Мое дело повторить: противник никогда не решится двинуть войска к Суэцкому каналу через центральный Синай. Само собой разумеется, я сделаю все от меня зависящее, чтобы к вашей информации отнеслись всерьез, тем более, что источник ее представляет интерес… да-да, без имен. Вам посодействуют в возвращении.

       —  У меня к вам просьба, мосье. Вы не доверяете моей информации. Я хочу остаться заложником ее достоверности. Я вернусь назад не раньше, чем турки себя обнаружат на переправе. Позвольте мне быть среди тех, кто встретит их огнем. О большем я не прошу.

       Ему выдали «хаки» без знаков отличия. Знакомый капрал его «не узнал»: во всех армиях мира унтер не что иное, как сублимированное чувство неполноценности. Авшалом был интернирован, в смысле, что intrinsecus (изнутри) наблюдал жизнь австралийско-новозеландского контингента: делил с ними кров и пищу, посещал стрельбища, с разбегу колол штыком чучело с пририсованными усиками. То были чистопородные обитатели другой планеты — ни одного еврея. Такого он еще не видел — чтоб совсем ни одного. Но вот он получает от О’Рейли приглашение поужинать с ним в клубе, а там какой-то лейтенант играет на рояле и поет «Лецте розе» — по-английски, естественно. («Лецте хозе» дразнил Лёлик Сусю, дочь. Та бренчала на расстроенном от бесконечных переездов «Беккере», смешно картавя: «Лецте хозе, ви-и-и магст ду айнзам хир блюн?»[10].

       Узнав, что любимая его песня звучала у них в доме, что сестра Сьюзен ее постоянно играла, ирландец растрогался и кроме как «мой друг» Авшалома уже не называл.

       —  Блюм! Хочу познакомить вас с моим другом, мосье Файнбергом из Хайфы.

       Лейтенант Блюм с британской сдержанностью приветствовал его. Но когда выяснилось, что один не знает английского, а другой французского, то в ход пошла известная разновидность немецкого. Родители лейтенанта происходили из Калишской губернии — из графства Калиш, это где-то между Россией и Пруссией, он точно не знает.

       И Джемаль-паша, похвалявшийся: дескать, ни одна армия, от фараонов до Наполеона, не проходила еще тем путем, каким он двинул своих верблюдов и солдат, и глава сирийского бюро, считавший это решительно невозможным, — оба они в одинаковой мере были далеки от истины. Не только возможно, как показывает пример 4-ой сирийской армии, но и уже случалось, о чем в Каире были прекрасно осведомлены, ибо в нужное время оказались в нужном месте: в Каирской опере на представлении «Аиды».

       В Каире каждый офицер знал, что великий египетский воин Радамес повел войска через Вади-Напата, о чем он проговорился Аиде — само имя которой уже указывает на близость с Аронсонами[11]. Для большинства британских стратегов этого было достаточно, чтобы доверять источнику в Хайфе: основная колонна турецких войск пройдет — или прошла — ущельем Напата. Сам генерал Максвелл, первоначально державшийся одного мнения с О’Рейли, тот самый Максвелл, чей штаб располагался в Исмаилии, согласен: «Главного удара, похоже, следует ждать не в Исмаилии и не в Кантаре, а где-то там…», — махнул рукой в неопределенном направлении.

       Поэтому охрана электростанции и паромной переправы, продолжавшей торговый путь через Палестину в Египет была доверена местному гарнизону, а новозеландцев перебросили из Кантары на участок Туссум/Сарапеум — устанавливать дополнительные заградпосты.

       Формально принадлежавший Египту Синай никем не контролировался. Канал с его высокими укрепленными берегами, в отдельных местах сужавшийся до восьмидесяти метров, был подобием заполненного водою рва под стенами замка. Судоходный лишь в дневное время, он находился под защитой пулеметных гнезд, свитых в относительной близости друг от друга — расстояние между ними не превышало одной мили. Хуже обстояло с восточным берегом, вглубь которого тянулась безжизненная пустыня. Вероятность повстречать там вражеский разъезд была ничтожно малой — перед уходом в разведку делались ставки один к стам.

       Глубокая разведка велась только с гидропланов, а им для полетов над всем Синаем «не хватало потолка» (не набирали нужной высоты). Строительство аэродрома затягивалось. Пилот французского «Акваплана», пролетевший от моря до Беэр-Шевы, не обнаружил никаких признаков 4-ой армии. Небольшое скопление войск было замечено вблизи Рафиаха, но их малочисленность только настораживала. Где четвертая сирийская армия!!! Где ее верблюды, люди, пушки, осадные орудия? И видится библейская сцена: всех их, отчаянно хватающих пальцами пустоту, всасывают в себя зыбучие пески, вновь обращаясь затем в песчаную гладь.

       Никогда еще в своей жизни Авшалом так не мерз, как в середине октября в Африке. На Суэцкий перешеек спускалась ночная прохлада[12]. Умиравший одновременно и по папиросе, и от холода, он был на положении Буриданова осла: мысленно выбирал между желанием закурить и желанием согреться. Так и не решив, перед каким из них легче устоять, он справился с обоими. — в отличие от своего напарника. Новозеландец — для Авшалома он так и остался безымянным — тот давно бы уже расщепил крышку от дощатого ящика с патронными лентами, развел бы костер и, подержав над огнем озябшие пальцы, достал бы кисет с вышитым на нем барашком. Подарок зареванной Мери — чтоб вспоминал о ней на другом конце земли. Как тесен становится мир! А то ли еще будет. Как тесна будет Земля, прежде чем снова станет тоху вэ-воху — безвидна и пуста…

       (Кому-то не курить на дежурстве — маята. И никак без того, чтобы не насвистывать себе под нос — у новозеландца была такая привычка. А будь он турок, ему пришлось бы разуться, отстегуть патронташ — гремит! — и расстаться с самым ценным: оловянной ложкой, продетой под кожаный ремешок на обмотке. Таков порядок у турок).

       Авшалом вздрогнул — всем своим доисторическим существом, дремавшим в нем, от колен до плеч. Спасибо сну. Задремав, делаешься чутким животным. Наяву чувства притуплены донельзя, наяву ни за что бы не расслышал всплеска внизу.

        Но гигантские прожекторы как ни в чем не бывало прокладывают лишь искусственные лунные дорожки, в которых оживала рябью вода. Принялся жужжать фонариком, как сумасшедший. Молниеносно действовать! Не думая! Испуг быстрее мысли. Толкнул того, который с барашком на память о Мери — чтоб бежал на переправу. А сам, не переставая, шарит светлым пятнышком… Нос лодки! Уже поздно звать на помощь.

       Сунул жужжалку парню:

       —  Hold!

       И дал очередь. Пулеметный озноб передался ему, будто с пулеметом они сошлись в рукопашную. «Hold me! — кричал «льюис». — Держите меня, или я за себя не отвечаю!» Лента сразу уползла далеко, вылущивая из гильз чью-то смерть. Потом Авшалом уже бил короткими бережливыми очередями[13], <сноска: > как его научили, а в промежутках следовал за перстом указующим — света. Указывавшим вдруг на плывущего, на чью-то голову, торчащую из воды. «Ага, попалась!» Та-та-та-та-та.

    И уже отовсюду неслось: «А, попался!» — вспышками залпов. Спаси нас, Господи, от дружественного огня, а от турок мы и сами как-нибудь… Те и впрямь стреляют, зажмурившись, как стража в гареме, в каком-нибудь водевиле, под гомерический хохот зала. На этот раз билеты раскуплены новозеландской пехотой. «Ме-е-е-дленно высовывается дуло. Ты уже давно прицелился и ждешь, когда покажется тряпичная каска», — пересказывает содержание водевиля один из зрителей.

       Кто никогда не держал в руках оружия, не выискивал стволом невидимую точку, чтоб сделать тайное явным, тот не знает этого чувства: сорвав с другого покров, ты становишься богом — хоть войны, хоть смерти, неважно чего, дело вкуса. Главное, что вбираешь в себя чужое, дышавшее и жившее за миг до этого. И дыхания жизни в тебе прибавилось ровно настолько, насколько там убыло. Не спорьте, я там был. И знаю, что говорю.

       Когда враг сильней тебя, когда наградой ему не дружный смех партера, а смерть твоя и плач жен твоих, и полные штаны страха однополчан твоих — о! тогда он, может, и внушит тебе благородную ярость, но как далека она от белозубого смеха новозеландцев. Или от того беззлобного азарта, с каким Авшалом короткими очередями продырявил пару намокших кабалаков. Лучшее средство от ненависти к ближнему не любовь, что спаяна с ненавистью, как день и ночь в сутках, а презрение.

       С рассветом стали видны покачивавшиеся лодки и плававшие вокруг телá, ударявшиеся о борта, и телá в самих лодках, и те из них, что еще подавали признаки жизни. Вперемешку с лодками — десантными немецкими лодками новейшей конструкции — плавали понтоны, которые турки успели спустить на воду. Эту без руля и без ветрил флотилию прибивало то к одному берегу, то к другому, то опять относило на середину канала. С британской стороны, в том месте, где песчаная кромка была пошире, а спуск пологий, столкнули большой плот — настил поверх пустых бочек из-под керосина с красным крестом на огромном белом флаге — и стали нагружать его убитыми и ранеными. Позади, в порыжевшем низкорослом ельнике, залегли две роты пенджабских стрелков, в любой момент готовых открыть огонь. По сравнению с ними каково было турецким солдатам, окопавшимся на другом берегу и затаившимся, каждый в своей норке!

       Потери сторон были несоизмеримы. За время этой несчастливой для турок операции, продолжавшейся двое суток, восточная сторона потеряла порядка двух тысяч убитыми, ранеными и взятыми в плен, тогда как западная — десятерых. Из них двух Авшалом видел своими глазами. Впередсмотрящий на линкоре «Свифтсар» перевешивался через перила «вороньего гнезда», сраженный снайпером в тот момент, когда австралийский корабль проходил по каналу под приветственные возгласы солдат австралийского корпуса. Перед тем несколько часов кряду «Свифтсар» обстреливал турецкие позиции и прямым попаданием разнес в клочья штабную палатку двадцать седьмой дивизии. Ею командовал барон фон Флотов. Это его деду, композитору, была обязана своей популярностью «The Last Rose of Summer» в любимой всеми опере «Марта».

       Но если для британцев исход дела был был очевиден — от генерала Максвелла до пехотинца, которого вспоминает Мери, глядя на октябрьскую весеннюю травку (на том краю земли сейчас весна), — то Джемаль-паша, стоявший в одном переходе от туссумской переправы, мог тешить себя победными реляциями, коих источником был он сам.

       Значит так. Задача атаковать возложена на двадцать седьмую дивизию. Три ее полка третьего дня построились в боевые порядки и двинулись к переправе Туссум, заняв командную высоту в четырех километрах от нее. Единственное, что могло задержать их продвижение, это песчаная буря, других препятствий не было. Под покровом темноты передовой отряд неслышной поступью, все босые, выдвигается к каналу. Командами по восемнадцать человек несли понтоны и лодки. Половина рот переправилась на вражеский берег и, действуя штыками, бесшумно захватила огневые точки врага, застигнутого врасплох. Оставшиеся обеспечивают прикрытие. В течение дня, получив значительные подкрепления, при поддержке дивизионной артиллерии, они присоединяются к первой волне десантников. К ночи передовой отряд укрепился на захваченных у врага позициях. Одновременно отряд боевых верблюдов, используя фактор внезапности, овладел туссумской паромной переправой. На южной оконечности озера Тимсах инженерно-саперным полком разрушен железнодорожный мост. За ночь туда подтянули батарею тяжелой артиллерии. Ее огнем потоплен — или выведен из строя — австралийский линкор «Свифтсар». Второму эшелону двадцать седьмой дивизии больше не угрожают его орудия. К этому часу главные силы четвертой армии будут уже на подходе к Суэцу.

       Из зеркала на Джемаль-пашу смотрит французский декадент с тонкими чертами лица, мягким взглядом. Усы и бородка требуют долгого утреннего ухода. Петроний нашего времени. Таков он в фас. В профиль он не видит себя — горбоносого, свирепого, с покатым лбом. Он безраздельно властвует над восемьюдесятью тысячами, не умеющими отличить левой руки от правой, — а ничто с такой легкостью не подменяет желаемое действительным, как обладание властью. Сказано — значит сделано. Сказано: канал наш — значит он наш.

       После гибели Флотов-паши со всем штабом in corpore первым по старшинству становится юз-баши Вджоса Куштим, албанец. Приняв на себя командование обезглавленной дивизией, он еще подумал: «Такой шанс в жизни дается один раз, и использовать его надо так, чтобы потом не было больно от мысли, что свое упустил».

       Не имея недостатка в людях, животных, боеприпасах, располагая еще достаточным количеством понтонов и больших штурмовых лодок, Вджоса Куштим прямо на виду у британцев стал готовится к повторному «форсированию водного рубежа». Вéрхом, пригнувшись, пробежала цепочка солдат — одна, другая, третья. Они скрывались за гребнем и каждый раз Авшалом присоединил свой выстрел к другим одиночным выстрелам. Может, один раз и попал. В ответ шла такая же разрозненная стрельба, но турки те еще стрелки. Это был пустой расход патронов.

       Рытье ими траншей походило издали на мимический экзерсис. По одним лишь движениям, по согнутым спинам можно было догадаться: копают. Сквозь «треск поленьев» до слуха долетали крики. Когда огонь очень уж их беспокоил, они хоронились в траншее или в укрытии, куда сносили уцелевшие лодки. За уцелевшими понтонами и лодками британцы устроили настоящую охоту. Появившийся нежданно-негаданно торпедный катер выводил их из строя выстрелом своей носовой пушки, а то еще матросы взрывали их пироксилином (лейтенант-коммандеру Палмсу суждено отличиться, но не на страницах этой книги).

       Небо наваливалось на Синай багрово-желтым синяком, за которым все трудней было что-то разглядеть. Стало трудно дышать, в воздухе наждак. Канал скрылся из виду, сделалось не до войны и не до стрельбы, которая сама собой стихла. Все с замотанными лицами, в этих туарегах было мудрено признать владык полумира. Все равны перед суховеем, насчитывающим пятьдесят дней в году («хамсин» по-арабски значит «пятьдесят»). В хамсин сбывается пророчество: «И солнце станет черным, как высохшая мумия, и мгла накроет лицо земли».

       Хамсин, конечно же, не суховей, а сухостой — окаменевший воздух, не различающий своей температуры. Кому-то он даст отсрочку от уготованной ему пули, предсмертной пытки, если пуля — в живот. Едва хамсин завершится и с глаз молоха спадет песчаная повязка, как отсроченный приговор вступит в законную силу. От своей судьбы никто не уйдет. В Каирской опере, помимо «Аиды», пели еще вердиевскую «La forza del destino» — «Силу судьбы»

       Авшалом свалился: не спал сутки. Одна нога согнута, слышится ровное дыхание сквозь успевшую высохнуть почерневшую тряпку, накрывавшую лицо, как в покойницкой. Хамсин миновал, и они с новозеландцем, насвистывавшим что-то себе под нос, долго счищали песок с «льюиса». Будто заправские археологи, будто со времен битвы при Рефидим пулемет так и пролежал в земле три с половиной тысячи лет, не произведя ни единого выстрела. Фильм Спилберга: Иисус Навин строчит из «льюиса» по Амалику.

       Турецкий берег жил своей жизнью. Авшалому бинокля не полагалось, а то бы он разглядел, что противоположный берег по гребню, сколько хватает глаз, обнесен частоколом ружейных стволов. Турок заметно прибавилось. Внизу, прижатые огнем пенджабцев, они укрылись в вырытых накануне траншеях. Это исключая тех, что продолжают держаться в неглубоких окопах у самого берега и не рискуют поднять головы.

       Коварство Альбиона: им позволили перенести понтоны поближе к воде, но там их ждал сюрприз. Паромом на восточную сторону были переправлен пулеметный взвод. Пулеметчики разместились вплотную к береговому откосу в двух точках, обе на промежуточной высоте между песчаной полосой и гребнем. Часовые ничего не заметили, и теперь несколько сотен турецких солдат попали под перекрестный огонь. Поняв, что окружены, они сбились в кучу, стали без толку отстреливаться, даже не помышляя о том, чтобы занять правильную оборону. Они были перебиты на глазах у своих товарищей, которые мало чем могли им помочь. Пулеметы противника, занимавшие позицию «этажом ниже», были вне досягаемости для их ружей. Оставалось лишь беспомощно наблюдать за происходившим да отправить вестового в штаб. Вджоса Куштим немедленно распорядился об отступлении.

       Вот бы потешил себя недобрым чувством Авшалом Файнберг, автор «Тысячи поцелуев», прочти он дневник шестнадцатилетнего хомсского подростка — а Авшалому это, как нам прочесть сочинение девятиклассника какой-нибудь пятьдесят седьмой школы. Дневник существует. Его вел школьник, чья мать родом из Александрии. Сам он себя считает египтянином — история темная: так просто из Александрии в Хомс не переезжают. Бегут — от соседей, от сплетен, от позора.

       Этот школьник отправляется добровольцем в египетский поход Джемаль-паши. Подробно, день за днем, слогом юного героя, сознающего, что идет на смерть, описан сорокадневный переход четвертой армии через Синайскую пустыню. Все без утайки. И не только про раздувшиеся, как шары, ноги — и горло, сутками такое же пересохшее, как Вади-Напата. Не только про ночные марши, потому что днем алюминиевые понтоны так раскалялись, что к ним невозможно было прикоснуться, а еще случалось, что пустыня, как сказочный цветок-людоед, на глазах у тебя заглатывала человека: видишь пальцы, какое-то мгновение еще конвульсивно цепляющиеся за воздух, прежде чем исчезнуть. Нет, он не скрывает, этот египтянин из Хомса, будней бивуака, гнусностей добровольных и принудительных: пробитого оловянного местинга — когда ревнивцы узнали, за что он получил от чауша (сержанта) глоток солоноватой воды и комок сладковатой манки, после которой неделю не ходил по нужде. Якобы, это евреи в угоду англичанам что-то туда подмешивают.

       Тарик — так его звать — честен и оправдывает свое звездное имя. Четвертая армия в его описании — сущий ад. Он словно говорит: «Смотрите, что я терплю от этих скотов, но сейчас только они могут изгнать англичан из Египта. Поэтому мы, египтяне, за них. А потом мы предъявим туркам счет: Египет только для египтян». В дневнике приводится анекдот, как просвещенный сириец пытается объяснить египтянам преимущества британского правления в сравнении с турецким. Когда турки готовились к войне с британцами, они грабили Палестину. Когда англичане готовились к войне с турками, они завалили Египет выгодными заказами. Египтяне все поняли, и в конце один из них сказал: «Лучше я буду жить в турецком аду, чем в английском раю».

    Тарик шел на смерть, шел путем мучений, тщательно им задокументированных. Он нашел свою смерть по ту сторону канала. Он из тех немногих, кому в первую ночь удалось все же выбраться на берег. Пара лепешек, запитых из фляги — весь его двухдневный рацион. Сходящий с ума от жажды, заносимый песком, он мог либо сдаться в плен за глоток солоноватой воды и пару сладковатых галет, либо продолжить войну в одиночку — за то же самое. И уже мерещился ему спасительный колодец, из которого быстрым перебором рук выбирают переполненную сумку… через край которой выплескивается вода, превращаясь в мокрые комья песка… много-много рук, и на каждой белеет повязка с полумесяцем… а следом величаво выступает верблюд, впрягшийся в пушечный лафет, и слон… потому что пьет, как слон… расплывчатая, подвернутая по краям фигура англичанина совсем близко. Пошел до ветру. Нет уверенности, что ружье выстрелит. Что выстрелило, почувствовал плечом — больше ничего не видя и не слыша.

       Выстрел прогремел рядом. Если б еще ближе, значило бы, что стрелял сам Авшалом. И следом вопли, переходящие в вой, как если б бурные аплодисменты угостившему тебя свинцом в живот переходили в овацию. Авшалом увидал катающегося по земле новозеландца со спущенными штанами, хлопающего коленями, как подбитая птица крыльями. Но еще прежде, чем вскинул он винтовку, турецкий солдат и сам покатился по склону, кувыркаясь, все быстрей и быстрей, пока лицом не шлепнулся в воду, соленую или пресную, поди теперь разбери. Спрятанный на груди дневник впоследствие был передан его матери.

       А раненый с воем вертелся, как на вертеле: «О-о! О-о!». То в позе творящего намаз демонстрировал Богу голую задницу. Со стороны палаток уже торопились два санитара с носилками. В отсутствие антисептики «ранение князя Андрея» оборачивалось мучительным умиранием в течение нескольких дней. Редкий выживал.

       Из десяти убитых британцев (всего-ничего при том количестве пуль, что по ним было выпущено) это уже второй на глазах у Авшалома. Первый — впередсмотрящий на мачте «Свифтсара». Не бывает, чтоб распределялось все поровну — московиц могут говорить, что хотят. Кому-то достается всё, кому-то ничего, это и по части приключений.

       «Ну, теперь долго жить буду», — нет, этого он не подумал, а подумал: «Судьба». Он фаталист, как и все, скакавшие в арабском платье наперегонки с поездом. А что не был арабом, так ведь и французом он тоже не был. «Не судьба». Нагнулся, поднял затоптанный, в пыли, кисет с новозеландским барашком, подержал, решая: выбросить — не выбрасывать? И, вопреки первоначальному намерению, сунул в карман.

   От О’Рейли он узнаёт, что четвертая армия, эта стошестидесятитысяченожка, не отличающая день от ночи, так и не доползла до канала. Джемаль-паша не стал себя уговаривать: первый блин комом и все такое прочее. Расценил произошедшее как знак свыше, а в знаки он верил. Сэр Арчибальд и его штаб пребывали в полной растерянности: разведка докладывала, что траншеи пусты, лагерь брошен, турок нигде нет. Вскоре гидроплан обнаружил мощную группировку из восьми-десяти бригад, движущуюся ущельем Напата. Так и не войдя в соприкосновение с изумленным противником, полагавшим, что до сих пор была лишь проба сил, армия Джемаль-паши ползла теперь в обратном направлении.

      —  Взять и отменить полномасштабное наступление, давно спланированное, потребовавшее огромных затрат…

       О’Рейли был вне себя.

       —  То он готов насыпать пирамиду из голов своих солдат, а то бежит при первом же выстреле. У них не было оснований для бегства, — возмущался он. — Иначе, можете мне поверить, мы бы гнали их до самой Беэр-Шевы.

       —  Не сомневаюсь, мосье. Но предпринять контратаку, не будучи атакованным, — невозможно.

       —  То-то и оно, мой друг. Это называется уже совсем по-другому. Это уже было бы атакой с нашей стороны. А решение атаковать принимается… — О’Рейли ханжески возвел глаза к потолку. — Сирийское бюро не вправе давать здесь советы. В результате мы остались на оборонительных рубежах. Полковник Маккей тем, что разбил палаточный лагерь в пустыне, уже превысил свои полномочия. А вы, я слышал, дрались, как лев. Схватились с турецким солдатом в рукопашную. Ваш товарищ был убит. Миссия, с которой вы здесь, не позволяет представить вас к награде.

       —  О мосье, изгнание Османов из Палестины и воссоздание Дома Израилева под эгидой Британии — о другой награде никто из нас не помышляет.

       Миссия Авшалома удалась. О таком успехе и помыслить нельзя было. Одно феерическое возвращение его чего стоило! Глубокой ночью Арона разбудил стук в ставень над изголовьем его кровати. У Авшалома был свой, известный только ему и Арону, условный стук. Так у Арона заведено со всеми, кто сносился с ним непосредственным образом. Сразу отпадает сакраментальный вопрос — голосом анекдотической старой еврейки: «А кто это, кто это?» За каждым в его ближайшем окружении были закреплены свои ритмические позывные. Сарра стучалась анапестом, Лишанский — амфибрахием, Абулафия — четырехстопным ямбом. Кто-нибудь другой мог бы перепутать размеры, только не Арон. Для Насера Анема было сделано послабление в виде колокольчика.

       Услыхав гекзаметр, Арон понял: Файнберг вернулся. Назвался поэтом, стучись семнадцатисложным гекзаметром. Автор «Тысячи поцелуев» был в морском бушлате черного сукна, в маленькой, подвернутой по краям шерстяной шапочке и в сапогах, которые московиц называют «болотники» (они не могут без своих социалистических суффиксов: «болотники», «шомерники», «киббуцники», «лагерники», «кацетники», «хабадники»… черт с ними). В каждой руке Авшалом держал по большой клетке с голубями. «Хорошо тому, чья тяга к карнавалу оправдывается практической необходимостью в нем», — про себя подумал Арон, а вслух сказал:

       —  Благословен входящий в свой дом. (Барух аба левейтха).

       На святом языке даже в разговорном его изводе говорят по-книжному. Даже когда попросту, «сансэремони», это звучит до сентиментальности торжественно: «Добро пожаловать к себе домой».

       Авшалом поставил на пол клетки, и они обнялись.

       —  В пятистах метрах английский военный корабль, у берега дожидается лодка. В нашем распоряжении ровно час.

       Шахматный столик на подозрительно выпуклой ножке — хитрость конспиратора. Тайник устроен был под шахматной доской в скрытом выдвижном ящике. Арон смахнул расставленные фигуры — потом же самому нагибаться, собирать. У него уже наметилось пузико (le petit bidon).

       —  Частично могло устареть. Последние поступления на той неделе из Алеппо. Сарра арендовала там станционный буфет. Помимо денег буфетчик считает еще и проходящие воинские составы, а выручку забирает Сарра.

       —  Узнаю Сарру. Вы, Аронсоны, всегда найдете на чем заработать. Что Алекс?

       —  Это отдельная история.

       Через час фрегат «Монеган», неподвижно черневший против мертвой руины крестоносцев, взял курс в открытое море. Лейтенант Вулли увозил в гильзах туго свернутые листки папиросной бумаги, испещренные бисерным почерком Арона. Записей и выписок, и отчетов, и подсчетов, и стенограмм подслушанных разговоров набралось столько, что ими было впору обклеивать парадную залу Букингемского дворца[14]

В НИЛИ сразу воспряли духом, все ждали появления британского фрегата, как безумные — как ждут пришествия Мессии.

(продолжение следует)

Примечания:

[1] Тнаим (помолвка) — условия.

[2] В Мидраше рассказывается, как Исав, пытаясь воспрепятствовать погребению своего брата Иакова в пещере Махпела, требует показать купчую. Тогда один из сыновей Иакова, скороход Нафтали, тотчас доставил ее из Египта.

[3] В книге «Так это было…» Эйтан Белкинд (1897 — 1979), и сам прошедший, как он пишет, «через ад турецкой тюрьмы», приводит слова Сарры Аронсон, с которой виделся в Атлите: «Твой рассказ произвел большое впечатление в Каире.

[4] Анитра — персонаж драмы Г.Ибсена «Пер Гюнт», дочь вождя бедуинского племени, которую возжелал Пер Гюнт. Огромной популярностью пользовался «Танец Анитры» Грига.

[5] НИЛИ — акроним «Нéцах Исраэль Ло Иешакéр»

[6] Пост девятого аба (теша бе-ав) обусловлен чередой бедствий, постигших народ Израиля с тех пор, как 9 аба 2449 года (от Сотворения.) вернувшиеся из Ханаана разведчики своими рассказами породили «алармистские» настроения в народе. За это Израиль был наказан сорокалетним заточением в пустыне.

[7] Полковник Джон Г. Паттерсон (1867 — 1947), командир Еврейского Легиона в Галлиполи. В 2008 году урна с его прахом была перевезена в Израиль. Хорошо знавший Трумпельдора и Жаботинского, Паттерсон был сандáком — тем, кто держит младенца на коленях, аналогом крестного отца — на церемонии обрéзания Ионатана (Ёни) Натаньягу, будущего героя Энтеббе.

[8] Укомплектование вспомогательных войск туземными жителями объясняется тем, что арабы в любой момент могли дезертировать, как это случалось повсеместно. А то и повернуть оружие против турок, как это случилось в Акабе. (Восстание бедуинских племен, т.н. «арабское восстание», поднятое полковником Лоуренсом — Лоуренсом Аравийским — в союзе с эмиром Фейсалом.

[9] Ирландская песня «Последняя роза лета» на слова Томаса Мура — в России хорошо известен его «Вечерний звон» — снискала широкую популярность в Европе, не в последнюю очередь благодаря своей мелодии (автор — Джон Эндрю Стивенсон). Эту мелодию использовали многие композиторы, в т.ч. Глинка. Наибольшую известность она получила, процитированная Фридрихом фон Флотовом в опере «Марта» (1847 г).

[10] «Последняя роза, каково одинокой здесь цвести?» („Letzte Rose, wie magst du so einsam hier blün?“) Лецте хозе — последние штаны (Letzte Hose).

[11] Еврейский анекдот времен борьбы с космополитизмом. Не поступивший в МГУ сын телеграфирует родителям в Винницу: «„Аида“ не в моде, в моде „Иван Сусанин“».

[12] Министерство народного образования предупреждает: изучение истории, а заодно и географии по этой книге может повредить вашим знаниям. Настоящий труд рекомендуется исключительно как пособие по русской словесности. В действительности свой египетский поход Джемаль-паша предпринял в январе-феврале 1915 года. Синайский полуостров находится в Азии, а не Африке. Впрочем, палатки новозеландской пехоты стояли на африканской стороне канала.

[13] «Пулеметы системы „Бекицер-Бекицер“», — говорили в «Еврейском легионе».

[14] Так военврач Мойше Нейман, тот с которым Авшалом свел знакомство в беэршевском следственном изоляторе, передает из Метулы:

              «20 марта. Проехал поезд из Дамаска, везущий: 1) один автомобиль; 2) четыре пушки, относящиеся к части дивизии 53, калибром 7.50 сантиметров; 3) два вагона с бензином; 4) десять вагонов с продуктами; 5) семьдесят солдат из 53 части; 6) один аэроплан – моноплан, с ним немцы: пилот и два механика. Они просветили меня, что аэроплан называется ФОКЕР, в в честь изобретателя, что он очень быстрый и несет пулемет, способный выпустить семьсот пуль в минуту. Ствол поворачивается во все стороны, вверх, вниз, вправо, влево… Аэроплану ФОКЕР нельзя перелетать через линию фронта, чтобы его не сбили и чтобы патент не оказался в руках врага. Его задача – не давать вражеским аэропланам крутиться в нашем небе».

              «24 марта. Идо Ковальский (еврей), дирижер оркестра 23-й части в Назарете, пришел послушать ФЛЕЙТУ паровоза, чтобы завершить завершить музыкальное произведение ДАЙ БАХАН (ПОЕЗД). Они сочиняют его уже месяц, и чиновникам нравится. Он сказал, что в Назарет уже прибыл 137-й курдюк (батальон) с Ливанских гор. Все слабые, низенькие, одетые кое-как и совершенно разутые. Только один солдат носит ботинки, нарушая единообразие».

              «28 марта. Ближе к вечеру проехали немцы, генерал фон Ланта, доктор барон фон Мальцан и еще два офицера. Они из германского военного совета и прибыли по просьбе Энвер-паши проверить фронт. Будучи сердечными господами, рассказали мне: большая часть армии расположена в Тарсе, Тавре и до Алеппо. Генерал доволен состоянием войск. Джемаль-паша завтра едет из Дамаска в Иерусалим». (Интернет как источник знаний).