Одно было ясно: эта женщина Вера — видимо, очень красивая. Ну и что! До мамы ей все равно далеко! Мама у него — настоящая красавица. Черные вьющиеся на лбу волосы. Синие-синие глаза. Вот если папа будет слишком долго не возвращаться, он, Котя, назло ему, возьмет и сам женится на маме. Уже почти два месяца, как кончилась война. Почти что каждый день с фронта приходят эшелоны.

Эмиль Дрейцер

ОБЛАКА

Рассказ

Светлой памяти моего отца

Может ли бензин благоухать?

Может. Если очищенный, авиационный. Если поднимает в небо небольшие и юркие аэропланы. И если лет вам не больше семи…  

C той июньской душной ночи самолеты запросто залетали в Котины сны. Он спал, положив голову на пухлую, пахнущую летом, подушку с наволочкой в горошек, на подоконнике распахнутого настежь окна. Котя проснулся оттого, что гудело небо. «У-у, у-у, у-у.» — зловеще ныли облака. Заслышав грозный гул, всполошился весь трехэтажный огромный дом. Сонного Котю понесли в холодный, вырубленный в песчанике, подвал, где пахло сыростью и по стенам ползали мокрицы. Через месяц он научился распознавать рокот «Фокке-вульфов», вой пикирующих «мессершмитов», дребезжание ввертывающихся в небо «юнкерсов.»  

Вот и в эту ночь сначала перед глазами поплыли поблескивающие на солнце, налитые ртутью, облака. Из одного из них выпал маленький с оскаленной собачьей пастью «Хейнкель.» Тявкая пулеметами, он ринулся к земле, прямо к Коте. Тот, запрокинув голову, глядел в небо, из окна той самой, довоенной, квартиры. Увидев, что метят в него, Котя поспешил захлопнуть ставни. (Летом, в жаркие дни, мама часто закрывала их, чтобы не перегревалась их небольшая комната. «У нас солнечная квартира», — с гордостью говорила она знакомым). Промахнув мимо, «Хейнкель» взмыл, за дальней тучкой лениво опрокинулся на правое крыло и снова ринулся вниз. В следующий миг он оказался над крышей соседнего дома и ударил из пушки по ставням, да так, что в разные стороны полетели слоистые щепки.

Котя проснулся в страхе.

«Хейнкель» исчез, но грохот продолжался еще с минуту. Гремела, сворачиваясь в рулон, рифленая штора. В огромное стекло хлынул утренний свет. Котя лежал на шаткой деревянной раскладушке за бамбуковой трехстворчатой ширмой с огромным китайским веером, в обширной комнате с высоким потолком.

Из-за ширмы раздался голос тети Тани:

— Что случилось, Ева? На тебе лица нет! И ночью ворочалась, чуть не сбросила на пол…

Мама ответила чуть погодя:

— После сна я всегда бледная… Да и не спалось что-то… Никак не могу привыкнуть к мысли, что сплю в магазине.

— Не привередничай! Скажи спасибо, что не под лестницей. И вообще, к чему магазины? Два фунта муки и кусок мыла можно и со склада отпустить…

Спросонья Котя не сразу понял, о чем идет речь. «На тебе лица нет.» Как такое может быть? У всех ведь есть лицо…

— Так, милая, — продолжала тетя, — нечего играть в военные тайны. Слава Богу, войны уже нет. Выкладывай, в чем дело?..         

Тетя с мамой спали в другом конце зала на продавленном, выцветшем, некогда пегом в мелкий цветочек, диване. Они подобрали его в подъезде разнесенного бомбой дома и долго радовались, как повезло. Двое проходивших мимо солдат помогли донести диван до их пристанища. Один был пожилой, с пышными желтыми усами и такими же желтыми бровями кисточкой. Другой — почти мальчик, с красными погонами «суворовца.» Мама и тетя долго колотили по дивану палками. Дали Коте тоже постучать что есть силы. Он даже удивился: взрослые редко понимают, что может доставить удовольствие детям. Мама и тетя долго, корча физиономии, примеривались, как уместиться на диване, слишком узком для двоих. Гримасы забавляли Котю, и они нарочно затянули устройство, чтобы он еще немного похохотал. Решили спать поперек дивана, подставив под ноги ящики, чудом уцелевшие в кладовой с довоенного времени. На одном, побольше, чернели печатные буквы — «МАКАРОНЫ — ОСТ № 768543-40,» на другом — «ЧАСТИК В ТОМАТЕ — СОРТ I.»

Наконец, мама глухо пробормотала:

 — Уже несколько дней … Видели в городе…

— Несколько дней?!.. То есть … Почему??…

— Откуда мне знать почему! Наверно, нашлись доброхоты. Наговорили Бог знает что…

— Наплевать, что наговорили, — громко сказала тетя.

— Ш-ш-ш… Разбудишь ребенка.

Тетя перешла на шепот. Но Котя все равно услышал:

— Зависть и сплетни. Что же ты виновата, что у тебя лицо, как у Веры Холодной? Вот и берут завидки! Думают, раз красивая женщина…

Котя силился уловить смысл того, о чем шептались за ширмой. Кого тетя укоряла? Кого-то, кто нападает на маму, или саму маму за то, что похожа на какую-то Веру. Кто такая эта Вера и почему она холодная, он не знал и знать не желал. Может быть, какая-нибудь из тетиных знакомых по очереди, куда она приводила и Котю, когда по карточкам, бледно-розовым лепесткам бумаги, выдавали по сто граммов «подушечек,» — розоватых в полоску, глянцевых клейких карамелек.

Одно было ясно: эта женщина Вера — видимо, очень красивая. Ну и что! До мамы ей все равно далеко! Мама у него — настоящая красавица. Черные вьющиеся на лбу волосы. Синие-синие глаза. Вот если папа будет слишком долго не возвращаться, он, Котя, назло ему, возьмет и сам женится на маме. Уже почти два месяца, как кончилась война. Почти что каждый день с фронта приходят эшелоны. Их встречают духовыми оркестрами. Усталых и помятых солдат выстраивают в колоны и проводят по пыльным, усыпанным облетевшими цветами акации, улицам. Так много отцов вернулось домой -— на улице Карла Маркса их просто пруд пруди. Сплошные гимнастерки с медалями на груди -— а папы все нет. Мама часто грустит. Только когда Котя затягивает фальцетом свою любимую песню из кинофильма «Небесный тихоход,» мамино лицо проясняется:

Потому, потому, что мы пилоты,
небо — наше, небо — наш родимый дом,
первым делом, первым делом — самолеты,
ну, а девушки, а девушки — потом…

Она смеется, прижимает Котю к себе, ты — моя единственная радость. Вот и будут они вместе радоваться. И никто им больше не будет нужен. Ему будут все завидовать. И они будут очень даже хорошо и весело жить вместе.

— Так уж — Вера Холодная. Скажешь тоже!..  

— Вот тебе и «так уж»! А то я не вижу, как мужики на тебя на улице оборачиваются… Думаешь, не заметила, как те, что диван тащили, на тебя зыркали?

— Не выдумывай!..

— Ева, не делай глупости! Найди его. Объяснитесь.    

— Я не стану унижаться. Если поверил болтунам — так ему и надо.

— Перестань! — сказала тетя. — Ты не о своей гордости, ты о сыне лучше подумай… Мужчины — дураки по преимуществу. Судят по себе. И твой тоже…. Вон сколько не виделись! Ведь с тех пор, как мастерские увезли? Так, что ли?

— Ну да… Мастерские повезли на фронт. Нас — на Урал.

Котя помнил мастерские, о которых говорила тетя. Вскоре, после того, как с неба по ночам стали падать бомбы, папа перестал ночевать дома. Но они виделись каждый день. Рано утром он и мама шли на Греческую площадь, через дорогу от их дома, и садились на семнадцатый трамвай. Ехали долго, как на пляж до войны. Сходили у железных ворот с часовым. Мама шла налево по тропинке, к стеклянному домику, конторе, где работала учетчицей. А Котя — направо, в детский сад при мастерских, в наскоро сбитую из фанеры халупу, огороженную заборчиком из ржавой проволоки. Мама уговорила начальника мастерских, чтобы тот разрешил Коте обедать с папой в сборочном цеху. Незадолго до полудня Котя бежал к ангару. Упираясь ногами в унавоженную машинным маслом землю, отодвигал обитую железом дверь, проскальзывал внутрь и прижимался к стене. Задрав голову так, что болела шея, разглядывал самолеты. Одни еще, видимо, болели — из нутра выпрастывались кишки кабелей, над которыми колдовали ремонтники. Другие, уставившись вверх, словно клиенты в парикмахерской, нетерпеливо ждали, когда приведут в достойный вид -— затянут бирюзовой краской гнойные пятна шпаклевки на местах бывших ран, чтоб тут же, как только не стыдно будет показаться на людях, броситься в небо навстречу фашистским бомбовозам.

Котя смотрел во все глаза, как работает папа. Щурясь (зрение ухудшалось, а сменить очки не было ни времени, ни возможности) тот медленно двигался вдоль фюзеляжа, то и дело нажимая на курок зобастого пистолета. Вместо пуль, из него с шипением вылетал раздуваясь конус изумрудной жидкости. Нитратная краска остро пахла дынными внутренностями (этот запах Котя запомнил на всю жизнь — то был запах отца). В трудных местах, под поджарым брюшком самолета, отец опускался на колени и, морща нос в попытке разглядеть пробелы, короткими очередями, словно метя в разбегающихся тараканов, заполнял пропуски. Брызги голубой краски оседали на стеклах очков. Коте было смешно: глаза у папы были в крапинках, как у котенка.

Две веселые тетеньки в белых халатах и колпаках, из-под которых выглядывали рыжеватые кудряшки, приносили котелки с борщом и перловой кашей. Вместе со всеми Котя усаживался рядом с папой за длинный низкий стол. На время обеда ключи, дрели и молотки клали на пол. Густые запахи тавота, плавленого свинца и каленого железа не портили Котин аппетит. Оловянной взрослой ложкой, которую папа вместе со своей вытаскивал из голенища сапога, по-солдатски, прямо из котелка, Котя поглощал и борщ, и перловую кашу с мясом. Хотя он всего только и делал, что ел, папиных товарищей вид его почему-то забавлял. Как и папа, они то и дело норовили подкинуть ему кусочки мяса из своих котелков.

Часто во время обеда выла сирена, раздавался крик «Рама!», папа сгребал Котю под мышку, хватал котелки и вместе со всеми бежал к траншеям в ста шагах от ангара. «Рамой» окрестили разведчик-«Юнкерс» с перекладинами на крыльях и хвосте. От его появления в небе до налета “фокке-вульфов” с бомбами и пулеметами проходило не больше десяти минут. Там, в траншеях, часто обед и заканчивался…

— Почти четыре года! — сказала тетя. — Что ж ты хочешь! За такое время в голову что угодно взбредет. Тем более война!.. Встретьтесь! Объяснитесь!..           

— Мне нечего объяснять. Не стану я оправдываться Бог знает в чем..

— Ну, знаешь! — сказала тетя. — Так, нечего разлеживаться. Вставай, приведи себя в порядок. Пойди к нему. У кого остановился? Наверно, у Мишки, одноглазого.

Так звали усталого стриженого мужчину в шинели с черной заплаткой на глазу, который весной, вскоре после их возвращения с Урала, появился у них в магазине. Посидел с час и ушел, только раз улыбнувшись, на прощание, когда провел шершавой ладонью по Котиной голове. От него пахло гуталином и луком.

Диван резко скрипнул.

Котя окончательно проснулся оттого, что, наконец, понял, о ком

шепта­­­лись тетя и мама. Неужели? Быть не может!.. Это ошибка. Тот, кто видел папу, просто-напросто обознался. Как мог он вернуться с войны и не прийти к своим жене и сыну?

Пока мама смотрелась в зеркальце пудреницы, тетя Таня повела Котю в кладовку, где стояло ведро с водой, полила ему из кувшинчика, чтоб умылся. Потом усадила завтракать. Котя попытался было взобраться на табуретку, которая шаталась: сидеть на ней было интересно. Но тетя тут же подхватила его под мышки и пересадила на другую:

— Каждое утро одна и та же история! Сколько раз можно говорить одно и тоже. Вырастешь, купишь коня — будешь на нем разъезжать в полное свое удовольствие!

На завтрак Коте дали чай с любимой горбушкой черного хлеба, натертой чесноком. Мякоть тетя смазала подсолнечным маслом и посыпала крупной, как пляжный песок, солью.

Котя жевал хлеб, прихлебывал чай… Чепуха какая-то! Неужели папа вернулся? Или ему показалось? Но как спросить? Котя хмурил брови, краем глаза следил за мамой и тетей. Против обыкновения обе молчали. Тетя глубже обычного затягивалась папиросой. Время от времени мама махала рукой перед Котиным носом: «Таня, не дыми, Бога ради, как паровоз. Отравишь ребенка!» Тетя отворачивалась от стола, приподнимала подбородок, с шумом выпускала клубящийся столбик дыма в потолок.

Каждый раз при слове «ребенок,» Котя ежился. Ему уже целых семь скоро с половиной лет! Он не младенец в коляске. Он терпеть не мог, когда его называли «Котя». Как котенка. Когда мама его представляла взрослым, в ответ на вопрос «Как тебя зовут?», он отчеканивал: «Константин!» Он хотел, чтобы называли полным именем, ни буквой меньше. Поскорей бы вырасти! Хотя бы ради того, чтоб перестали обзывать младенцем.

Заговорить об отце Котя так и не решился.

Он помнил, как прощался с ним. В ту ночь громыхало и вспыхивало, как от далеких ливней, небо. Котя долго не мог уснуть, а когда задремал, мама разбудила. Спросонок он куксился и ежился. Папа взял его на руки. Он был колючий. Колючей была щека, к которой он прижал Котю, колючей была шинель. Отец сурово и серьезно смотрел на Котю сквозь круглые роговые очки. Наконец, опустил на пол, потоптался в дверях, что-то пробормотал и, не оборачиваясь, вышел за порог.

 Через две недели уехали Котя с мамой. Эшелон со станками на платформах под брезентовыми чехлами и беженцами в теплушках двигался медленно, в основном по ночам. Впереди, как ни вглядывайся, не было ни огонька. С полей через вагонные щели шел горький запах полыни и стылой пыли. Время от времени паровоз кричал, казалось, просто так, от страха, чтоб себя подбодрить. Когда светало, он затягивал эшелон в какую-нибудь рощицу, отдувался от ночного бега, спуская пары. С наступлением темноты осторожно, несколько раз дернувшись всем телом, поезд отправлялся дальше. Только когда переправились на другую сторону большой реки, паровоз рванул что было сил и без остановок, к вечеру следующего же дня, домчал их до маленького уральского городка с мощеными колотым камнем улочками и небольшими, обмазанными глиной, домиками…

Котя вышел через кладовку во дворик за магазином и занялся игрой, которую смастерил, подсмотрев у сверстников. На швейную катушку намотал метра полтора суровой нитки. Вогнал в торец две патефонные иглы и на пробитые гвоздем отверстия насадил небольшой, с бабочку-капустницу, пропеллер. С превеликим трудом, мамиными портняжными ножницами, он вырезал его из желтой консервной банки из-под американской свиной тушенки. Оставалось продеть внутрь катушки прутик покрепче и, подняв все устройство как можно выше над головой, что есть силы дернуть за нить. Пропеллер взвивался волчком и, соскочив с иголок, вспархивал. С приятным шуршащим звуком воробьиных крыльев устремлялся вверх. Поднявшись над крышами домов, вспыхивал в лучах солнца и, теряя высоту, дугой опускался на землю. Ничего красивей этого полета на свете не было.

Жмурясь, Котя следил за сверкающим в небе пропеллером. Как же так! Неужели папа не может их найти? Они ведь дали о себе знать!

На следующее утро после приезда с Урала, переночевав в первый раз на полу пустого магазина, они с мамой пошли по улицам города. Высоко в небе, словно солдаты в дымчатых шинелях со скатками за плечами, шли в срочном марш-броске облака. Только что прошел дождь. Пахло сырым, только что выстиранным бельем. Хотя немцы уже год, как ушли из города, улицы пропахли гарью.

Друзья, купите папиросы!
Подходи, пехота и матросы,
подходите, пожалейте,
сироту меня пригрейте,
посмотрите, ноги мои босы…

На центральной площади, у развороченного бомбой мраморного фонтана, пел слепой, чуть старше Коти, мальчик с неподвижным изможденным лицом. У его ног в солдатских обмотках лежала засаленная бескозырка.

По городу бродили калеки. У многих лоб, щеки и шея пылали малиновым цветом. Это были танкисты, которым посчастливилось выбраться из горящих машин. Безногие, без протезов и колясок, они раскатывали по тротуарам на сбитых наскоро, грозно рокочущих шарикоподшипниками, дощатых тележках. От них несло махоркой, винным перегаром, давно немытым человеческим телом. Отталкиваясь от асфальта деревянными чурками, словно гребцы на веслах, инвалиды проносились мимо Коти в непонятном раже. Они не столько пели, сколько выкрикивали, слова жестоких песен. У многих на груди и руках синели наколки. Котя уже умел читать по слогам: «Не за-бу-ду мать род-ну-ю!» Почему только мать? А папу что, можно забывать?…

 В оконных проемах одного из домов на улице Ленина стояло синее в тех же круто взбитых облаках небо. Котя подтянулся на руках и заглянул в один из проемов первого этажа. Огромная яма была полна мусора.

— Ты здесь родился, — сказала мама, жуя губы.

Котя сморщил нос. В этой яме?

Они зашли в подъезд. Там на покосившейся, на одном черном костыле, обожженной дощечке с поблекшими -— некогда красными, теперь бурыми — Котя увидел буквы.

— Мама, что такое «злост-ны-е не-пла-те-ль-щи-ки» ?

— Это до войны, — сказала мама, покачав головой. — Кто во время не платил за квартиру, того вывешивали… Сейчас рады были б заплатить — не за что…

К ним приблизилась высокая худая женщина с темным не выспавшимся лицом, в синей косынке. Из склянки с соской выдавила несколько полупрозрачных капель на листок арифметической бумаги. Прилепила его к доске. «Давид! — прочитал Котя. — Мы у дяди Гоши. Водопроводная 4, кв. 12. Ждем! Рита, дети».       

Из разговоров взрослых Котя знал, что Красная армия уже вступила в Германию. Скоро война должна была кончиться.

Мама собралась уходить. Котя заглянул ей в лицо:      

— А мы?

— Что, мы?

— Как — что? А как папа нас найдет? Надо оставить записку!

Мама помедлила, присела на корточки, подтянула Котю к себе, обняла:

— Потом, Котя, потом. У меня с собой ни карандаша, ни бумаги..

— У меня есть!

Он всегда таскал в карманах своих штанцов куски бумаги, любой, какую удавалось найти, чаще всего коричневой, оберточной, оставшейся от пайков, и огрызки карандашей. Он любил рисовать. Сюжет его рисунков всегда был один и тот же: наши истребители прошивали трассирующими пулями «мессеры» с мерзкими пауками на бортах.

 Мама прижала лоскут Котиной бумаги к своей сумочке и вывела крупными буквами послание мужу. Клея не было. Тетя с бутылочкой давно скрылась из виду. На доске нашелся только один гвоздь. Котя колебался только минуту. Одним движением выхватил из кармана катушку с пропеллером, зажал во рту патефонные иглы, расшатал из стороны в сторону, выдернул и протянул маме. Мама не успела даже охнуть «Испортишь зубы!» Она подобрала с тротуара сколок гранитного бордюра и вбила иглы по краям записки.

Об игрушке Котя не горевал. Дома патефонных иголок было хоть отбавляй. Он любил, усевшись вместе с мамой и тетей на диван, слушать пластинки, и веселые и грустные. Впрочем, грустных было больше:

Темная ночь. Только пули свистят по степи.
Только ветер гудит в проводах,
Тускло звезды мерцают…

На позиции девушка провожала бойца.
Темной ночью прощались у калитки-крыльца…

Уже прошло два месяца, как они вернулись в родной город. Теперь, когда он знал, что отец был уже где-то рядом, быть может, всего в нескольких кварталах от него, на квартире у своего боевого друга, Котя то и дело выходил во двор и смотрел в ярко-синее по утрам и бледнеющее к полудню небо. Он почему-то ждал, что папа вернется не как все, на поезде, а спустится на самолете. В черном пилотском шлеме, с медалями на гимнастерке в два ряда. Он даже знал, какие у него будут — «За боевые заслуги» и «За победу над фашистской Германией». Такие были у многих вернувшихся с фронта. А может быть, будет даже и орден. Первым делом папа подхватит Котю на руки и, на зависть всем, посадит в свой МИГ, чтобы прокатиться под облака.

Он представлял, что все будет именно так, хотя знал, что папа у него — не летчик, не штурман и даже не радист, а маляр.

Прошел еще день. Затем другой. Отца все не было. Котя украдкой от мамы и тети наведывался к развалинам посмотреть, на месте ли записка. Если нет, значит, папа снял. Значит, вернулся, и ждать уже недолго. Имитируя звук рокочущего мотора, Котя бежал по улице. Раскинув, ладонями вниз, руки, согнув голову, он то подгибал коленки, то вытягивался на носках. Достигнув угла, разворачивался, выполняя на ходу какую-нибудь из фигур высшего пилотажа: то «мертвую петлю», то «иммельман», то «восьмерку», то «бочку.»

Котя разглядывал на бегу прохожих солдат: вдруг встретит папиного одноглазого друга, и все у него выяснит. А то и самого папу! При одной этой мысли замирало сердце. Несколько раз попадались военные с черными накладками на глазу. Приметив одного из них, не зная, как остановить, Котя схватил его за полу стянутой за спиной гимнастерки. Солдат обернулся, нахмурился: что за шутки! Котя припустил вдоль улицы.

Вся надежда была на записку. Но что, если до того, как папа смог увидеть, кто-нибудь сорвал ее злой шутки ради?..

Следующей ночью Котя пробудился от грохота небесной канонады. Молния обнаружила в шторах дырки. Они то и дело сверкали звездами. Налетел ветер, хлынул ливень, задрожали шторы. Казалось, кто-то снаружи пытается их сорвать. Когда Котя прислушивался к ударам дождя, ему слышалось барабанное соло военных оркестров. Лежа на раскладушке, он шептал в темноту:

Стар-р-р-р-рый бар-р-р-ра-бан-щик,
Стар-р-р-р-рый бар-р-р-ра-бан-щик,
Стар-р-р-р-рый бар-р-р-ра-бан-щик
Кр-р-р-еп-ко спал.
Вдр-р-уг пр-р-р-ос-нул-ся,
Пер-р-ре-вер-р-р-нул-ся,
Тр-р-р-и копейки по-тер-р-р-ял…

Когда ливень начинал утихать, под его шелест Котя снова засыпал.

Вдруг он вспомнил, что карандаш маме он дал чернильный. Хотя доска висит в подъезде, но улица рядом. Ветер легко может занести брызги туда. Буквы могут расползтись, и тогда папа не сможет разобрать ни слова. Котя едва дождался утра и, улучив момент, когда мама и тетя были заняты своими делами, ринулся к бывшему дому.

Он подбежал к самой доске. Сердце его упало. Записки не было. Одна иголка торчала косо, другой и вовсе не было.

Может быть, сорвало ветром? Что же делать? Срочно бежать к маме, чтоб написала другое послание? А может быть, все-таки папа пришел накануне и взял записку, пока она еще было сухой?

Прошел четвертый день ожидания. На следующий день по нервному шарканью тапочек тети Тани, по тому, как часто она уводила маму в кладовку, для взрослых разговоров, Котя понял -— вот-вот случится главное. Мама принялась стирать, сушить на солнце и потом долго гладила огромным, пышущим углями, утюгом голубую в белых разводах скатерть, которую достала из чемодана. Когда утюг остывал, она выходила на порог и, согнувшись, размахивала им из стороны в сторону, пока угольки не начинали заново розоветь.

Котя узнал скатерть. Эта была та самая, со стола их «солнечной», на третьем этаже, довоенной квартиры, от которой осталась теперь только свалочная яма. Тетя некоторое время ходила вокруг Коти. Потом, ткнув только что зажженную папиросу в стеклянную банку, прижала к себе. Обычно ее объятия сопровождали какие-нибудь выражения типа «племянничек мой золотой!» -— телячьи нежности, которые он терпеть не мог. На этот раз тетя для чего-то потерла ладонями там, где ему обычно прикладывали горчичники, когда у него появлялся кашель — под подбородком, на груди.

Котя выбрался их тетиных объятий и поспешил в дальний угол магазина, где стал возиться со спичечном коробком и катушками из-под ниток, пытаясь смастерить бензовоз для заправки самолетов. Он поглядывал то сквозь витрину на улицу, то на часы с кукушкой, которые тетя подобрала на свалке. Вместо оборванной железной шишки на цепочке, прицепила навесной замок от кладовки — и они затикали.

Часовая стрелка приблизилась к восьми. Котино сердце стало часто и громко колотиться. Он попытался было незаметно выскользнуть наружу, чтобы первым увидеть отца. Тетя заметила его, когда он уже ухватился за дверную ручку. Сгребла его и отнесла в глубину комнаты. После захода солнца выходить на улицу ему не разрешалось.

Уже была половина девятого, а папа все не шел. Котя продолжал катать по полу бензовоз. В висках стучало.

Совсем стемнело. Тетя вышла на улицу с длинной палкой. Прогро­хотали шторы. Котя устал ждать. Мама забралась в угол дивана, скрестив руки на груди. Тетя ходила из угла в угол и курила папиросу за папиросой. Стеклянная банка была полна окурков. От долгого молчания взрослых Котино сердце сжалось. Страшно хотелось спать. Песок в глазах становился нестерпимым. Чем больше он растирал веки кулаком, тем больше щипало. Он старался изо всех сил не заснуть, но вскоре растянулся на полу, уткнув лицо в сгиб локтя, со сжатым в ожидании сердцем.

Подошла мама. Отнесла Котю за ширму. Уложила на раскладушку.

Он спал чутко. Стоило шторе пророкотать, как он проснулся. С трудом разлепил веки и заглянул в расщелину между створками ширмы. Тетя пропустила внутрь небольшого роста мужчину в длинном, почти до пола, кожаном пальто с отворотами. У него было бледное лицо и рассеянный взгляд. Под мышкой — какой-то газетный сверток.

Гость замялся у входа. Затем проговорил еле слышно:

— Доб-рый вечер…

Тетя предложила одну из двух табуреток в доме, ту самую, на которой обычно усаживала Котю.

— Спасибо… — тихо сказал мужчина и сел.

Сверток он положил рядом с собой на стол. Газета развернулась. В ней оказалась модель самолета с четырьмя моторами. Бомбардировщик! Но какой марки?

Мама сидела, не шелохнувшись, по другую сторону стола, в самом углу дивана. Обычно Котя определял, какое у нее настроение, по губам. Они сжимались, когда она сердилась. Расплывались, когда радовалась. А когда начинали дрожать, значит, слезы вот-вот начнут заполнять ее большие красивые глаза. Но сейчас губы окаменели. Оказывается, тетя права: лицо и вправду может исчезать…

Гость кивнул головой. Потом пробормотал что-то.

— Спасибо,— сказала мама еле слышно.

Сощурившись, мужчина поискал глазами вокруг.

— Уже поздно… Заснул, -— сказала тетя, приложив палец к губам.

Суетясь больше обычного, она стала накрывать на стол. Голубая скатерть при свете желтоватой лампочки под потолком казалась белой. Таким же было мамино лицо. Казалось, на нем было больше обычного пудры, которую она по утрам накладывала ваткой на нос и щеки.          

Котя вслушивался изо всех сил в приглушенные голоса взрослых. Они пили без конца чай, стакан за стаканом. Говорила в основном тетя. Гость иногда односложно отвечал. Котя пытался понять, кто такой этот ночной гость. На папу он не походил. Тогда, больше трех с половиной лет (больше половины Котиной жизни!) назад, папа был гораздо выше ростом. И голос у незнакомца глуховатый. У папы был звонче…

 Вскоре тетя встала и вышла через черный ход, через кладовку. У нее оказалось срочное дело к Марии Петровне, старушке, жившей со внуком Юрой, Котиным приятелем, недалеко от них, в бывшей булочной.         

Котя боялся пошевельнуться на шатком своем ложе, чтобы из-за скрипа не пропустить ни слова. Но за ширмой молчали.

Котя заскучал. Он начал было играть в привычную игру: не мигая смотреть, пока веер на ширме не превратится в распустившего хвост павлина. Но сегодня игра не получалась. Веер оставался веером, как ни он ни старался. Котя сполз с раскладушки на пол, присел на корточки и заглянул в расщелину между створками ширмы.

Мама сидела в той же позе, что и раньше. Откинувшись на спинку дивана, обхватила скрещенными руками собственные плечи, будто ей было зябко, и она пыталась сама себя согреть. Пришедший сгорбился над стаканом с чаем. То вынимал ложку из него, то снова принимался вертеть ей. Наконец, он сказал что-то, едва шевеля губами. Котя услышал только:

— … нечего сказать?

Мама все также смотрела неподвижно перед собой.

— А что я должна говорить? — произнесла, помедлив.

— Ну … почему уехала… на Урал?

Мама опять помолчала. Затем ответила глухо:

— За сына боялась…

— Другие женщины с детьми, — сказал мужчина едва слышно, заглатывая воздух, — остались при мастерских… Почти до конца войны… Вернулись с фронтом… Вместе…

— То другие, — сказала мама. — А то я…. Не хотела Котю под бомбы подставлять…

— И это всё?

— Все у нас с самого начала было слишком поспешно…. Мне было только восемнадцать. Я еще не знала жизни. Не знала, чего хочу…

— Или кого?

Мама упрямо кивнула головой:

— И кого.

— Ну… а теперь… знаешь?

Молчание.

— Между прочим, — сказал мужчина, понизив голос еще больше. — что у тебя было с этим… как его? Оскаром, что ли? Там, на Урале?

В его голосе Котя почувствовал страх. Похоже, что гость боялся ответа.

Мама подняла глаза к потолку. Ее губы сжались.

— Что это, допрос, что ли?.. Я там не в бирюльки играла. Я работала… Надо было растить сына. Думаешь, это просто было? Он ведь уже большой. Все понимает.

Мужчина замер. Несколько раз он открывал рот, но ничего не говорил. Наконец буркнул:

— А что … он должен был понимать?..

— Мне было трудно одной.

Мужчина делал ртом какие-то неразборчивые звуки — что-то вроде «кс, кс.» Не «кис-кис,» он не подзывал никакой кошки, а «кс…» — пауза — «кс»… Точно так делал, когда надо было сосредоточиться, водя пульверизатором вдоль самолетного фюзеляжа, папа.

Котя напрягся. Значит, человек за столом был все-таки им?.. Что же в таком случае происходит? Отчего он и мама так холодны друг с другом?

От напряжения у Коти начала болеть голова. Оскар… Какой Оскар?

Он вспомнил, что там, на Урале, к ним в дом приходил мамин знакомый. У него были золотые зубы, и он носил буклевую кепку. Кажется, тетя в глаза называла его Оскаром, а за глаза, в разговорах с мамой, «твоим гешефтмахером».

«Он такой же мой, как и твой,» — отвечала мама.

«Ну, да, как же! Из-за меня он сюда ходит», — говорила тетя, совсем Котю запутывая.

Котя долго не понимал, что «гешефтмахер» означает. Парикмахер — это понятно. А ге-шефт-ма…? Позже он услышал это слово в очереди за хлебом. Какой-то старик с темным, словно из спекшейся глины, лицом сказал, что вот только «ге-шефт-ма-херы» живут, только им война в радость — на людском горе наживаться.

Коте вспомнился вдруг один ужасный вечер. Он с мамой и Оскар рядом шли по узким улочкам городка. Солнце уже почти зашло. В это время суток Коте всегда становилось грустно, но в те сумерки самый воздух, казалось, был наполнен печалью и тоской. Оскар в своей буклевой кепке, идя рядом с мамой, время о времени пытался взять ее под руку. Она отстранялась. Он что-то тихо ей говорил. Котя ничего разобрать не мог, сколько не напрягал слух. Он не понимал, чего тот хочет от мамы. Какая-то взрослая тайна была между ней и этим человеком с наглыми глазами. Оскар добивался ответа, но мама, сжав губы, молчала, только без причины дергала Котю за руку, как бы проверяя, на месте ли он. Зачем она тормошила его без всякой причины? Куда ему было деваться!… Этот проклятый Оскар! Как смел он прикасаться к маме! Она была папина, человека, который дрался с фашистами. Почему этот дрянной Оскар не там, где должны быть все мужчины? Недаром это слово — «гешефтмахер» — похоже на немецкое. В тот вечер он наконец понял, что оно означает. «Пр-р-р-ре-датель!» Худшего ругательства у него и его сверстников не было. Стоило так обозвать кого-нибудь, как в воздухе тут же начинали мелькать мальчишечьи кулаки.

Человек за столом пытался что-то сказать, но только сипел. Когда у Коти случалась такое, мама обычно говорила: «Надо выпить воды.» Но мужчине она ничего не сказала.

— Ну? — только и выдавил тот.   

— Что, «ну»?..

— Что … дальше?

— Что дальше! Если ты не веришь мне, то нам нет смысла… Ничего хорошего не получится. Тогда нам надо разойтись.

Она водила ладонью по скатерти, будто взялась выпрямить ей одной видимую складку. Как будто это была ее главная забота. Мужчина, как завороженный, смотрел на ее пальцы, на то, как они то скользили по ткани, то принималась расщеплять склеенную крахмалом бахрому. Странные игры у взрослых! Никакой фантазии…   

Глаза снова начало щипать. Коте стало скучно смотреть. Все та же картина: мама гладит и гладит рукой скатерть, а мужчина уставился на нее, время от времени раскрывает рот, но ничего не говорит, только горбится над столом. В маминой руке появился носовой платочек с кружевами. Время от времени она промокала уголки глаз.

Теперь мужчина отодвинулся от стола. Котя, как ни старался, не мог разглядеть его лица: оно совсем ушло в тень абажура — жестяного конуса, выкроенного из той же американской консервной банки. Все, что попало в свет лампы, была его сжимающая стакан рука. Котя пригляделся к ней. Ноготь большого пальца охватывала въевшаяся скобка. Такая, помнится, была у папы от нитратной самолетной краски. Ну, конечно!.. Чьей ж еще может быть эта рука! Вот она оставила, наконец, стакан и стала кружить по скатерти. Точь-в-точь, как это делал Котя, изображая самолет над аэродромом, который хочет приземлиться, а ему не дают посадочную полосу.

Котино сердце застучало. В следующее мгновение как был—в одних чулках—он выскочил из-за ширмы и, опустив голову на грудь, будто целясь макушкой в живот человека за столом, бросился к нему. Тот вскочил. Пойманный под мышки в воздухе, с крепко сжатыми глазами, Котя принялся колотить по груди мужчины кулаками, теперь уже не в силах сдержать глухих рыданий.

 … Он уснул час спустя, стоя между колен отца, с самолетом в обхватку. Уже сквозь сон почувствовал, что поднимается в воздух и что с него, расцепив застежки, стягивают чулки. Его ноздри уловили замечательный запах маминой пудры, смешанный со сладковато-острым ароматом свежеразрезанной дыни.

— Осторожно, — тихо сказала над ухом мама.

У Котиного уха между тем коротко и прерывисто дышали — «кс-кс… кс-кс… кс-кс….»

Котя попытался было улыбнуться, раскрыть веки, но сделать этого не смог. Сон окончательно одолел его. Перед глазами, гремя самолетными моторами, спешили облака.