ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Фотография погибшей девочки-младенца по имени Кира, а маму звали Валерия — эта штука посильней канонады. Точечный выстрел бьет точнее. Конкретная смерть не знает множественного числа. Только безличная: в Херсоне из-под завалов извлечено столько-то тел, пять или семь, телом больше, телом меньше — это уже неважно. В толковом словаре русского языка указано: «горе», «смерть», «боль» только в ед. числе.

Леонид Гиршович

БЕЗ МАСКИ

(окончание. Начало в № 7/2023 и сл.)

Ничего не могу поделать: всякий раз приступаю к путевым заметкам с оглядкой на «Сентиментальное путешествие» Стерна, а получаются «Музыкальные путешествия» Бёрни[1]. Интересно, какими впечатлениями обогатит меня Одесса? Таинственным образом ей, насчитывавшей на пике своего значения меньше полумиллиона жителей, русская литература первой четверти двадцатого века обязана половиной своих имен, а советская скрипичная школа — девяноста девятью процентами своих звезд. Через узкое горлышко этого города генетически прошло множество не чужого мне народу. Полный тезка моего отца (эвфемизм, изобретенный журналистами во избежание исков), Моисей Ионович Гиршович, послал своего сына, моего деда, за газетами, а сам перевесился через подоконник и был таков. Если Путин мыслит глобально: «На что мне мир, в котором не будет меня?», то мой прадед мыслил камерно: «На что мне „я“, если меня разбил паралич?».

Приехав в Одессу впервые восемь лет назад, я побывал у этого дома — одно окно не отличишь от другого. Во второй раз я был в Одессе с Сусанночкой. Сусанночка: «Дедушка с бабушкой (другие, не днепропетровские) жили на Пушкинской. По рассказам бабушки, там было очень пыльно». Обе эти поездки на фоне нынешней сплющиваются в одну, но что их было две подтверждают фотографии. Вот объявление-окрик на дверце вагоновожатого: «Курсанты милиции проезд оплачивают» — не хватает восклицательного знака. А это руины грандиозного здания на Соборной площади, не подлежащего восстановлению. Наполовину обрушившиеся стены, местами сохранившие свой интенсивный зелёный цвет. Ржавые скрепы. Фрагмент лепнины, осколок кариатиды, обломок балюстрады дают простор ностальгическому воображению. Но взять и снести этот парфенон, чтобы построить на его месте бетонную дуру, у градоначальства не хватает духу. Довлевшая самой себе Одесса, пока была жива, не соперничала ни с кем. С другим покойником, Санкт-Петербургом, ей было нечего делить. Одесса пережила моего прадеда, покончившего с собой в 1916 году, совсем ненадолго — от силы на одно поколение. И воскреснуть из мертвых у нее не больше шансов, чем у доходного дома Руссова на Соборной площади — восстать из руин.

Кто ничего не смыслит в радиоприемниках марки «Киевский вокзал», тому вовек не отыскать поезд «Киев — Одесса». Надо подняться, спуститься, при этом не промахнуться платформой, которую не отличишь от соседней, как не отличишь и пассажиров, толпящихся на одной платформе, от пассажиров, толпящихся на другой. Несколько раз поднявшись и спустившись, и все не туда, а время поджимает, начинаешь нервничать. Больше не пытаешься самостоятельно разобраться в указателях и вывесках — кидаешься к первому встречному, кому сейчас не до тебя, он и сам-то спешит со своим чемоданом, не в пример твоей наплечной сумочке, тяжеленным, от одного взгляда на который бросает в пот. «Извините, пожалуйста, что не говорю по-украински, вы не в курсе, где такой-то перрон, мне нужен поезд на Одессу». — «Я так и подумал, что вы из Одессы. Земляка всегда отличишь. Идите за мной».

В прошлые разы по причине гигиенических предрассудков я ездил из Киева в Одессу дневным поездом. Теперь в целях экономии времени, сил и денег — еще пятьдесят евро за ночь в гостинице — я взял ночной поезд и ни капли не раскаиваюсь. «Вокзал в разгар войны» — видятся толпы беженцев, осаждающие поезд. Да зачем далеко ходить? Перед глазами снимок, сделанный на харьковском вокзале: человечья зернистая икра, которую не вместит ни один железнодорожный состав, смахивает на фотошоп. Или снаряд, угодивший во время посадки в толпу, приравняв Краматорск к «Гернике» Пикассо. Но нет, этот поезд был полупустым. Киев не то место, откуда бегут в Одессу — вопрос: уже не то место или еще не то место? И там и там одна молитва: «Пугай!.. Но не наказывай». Сигналы тревоги, за которыми ничего не следует, комендантский час, который не соблюдаешь на пару с таксистом, как воды в рот набравшим. Скажете, дуракам везет? Но я же умный. Или так, изменим интонацию на вопросительную: но я же умный? Я же умный, верно?

Гигиенические опасения я не случайно назвал «гигиеническим предрассудком». Трое моих спутников были чистоплотны. Отходя ко сну, разделись без того, чтобы потревожить мое обоняние. Двое, близнецы от армейской выправки, мгновенно уснули на верхних полках и спали тихо, как две мышки, вовсе не оглашая купе богатырским храпом. Третий, длинноволосый, тонкорукий, в густой сизо-розовой татуировке, с металлической горошиной в мочке уха, что-то строчил на лэптопе, поверх простыни прислоненном к согнутым коленям. Скорее я был источником их дискомфорта: не стал раздеваться, долго не выключал лампочку, при свете которой читал письма и дневники немецких гастролеров, щедрых на комплименты «национальному русскому характеру» в ответ на щедроты, на них изливавшиеся. И не скажешь ведь, что любовь-ненависть к России у современных немецких политиков того же порядка, что и почтительный трепет, который Россия внушала бедным немецким музыкантам в позапрошлом веке. Дело не в десяти тысячах франков от меценатки (Вагнер), чью роль сегодня выполняет «Газпром». Немецкие политики, будь то — воздержусь от эпитета — Шрёдер, будь то Меркель, добрая душа, будь то Шольц с его гамбургским высокомерием, они слишком немцы, чтобы признать, что равная им по гениальности Россия побита каким-то тоже мне государством, даже не Польшей, с существованием которой они смирились. Я отсылаю своего читателя к эпиграфу: «Это заблуждение думать, что Россия сидит на нефтяной игле. Россия сидит на игле русской литературы ХIХ века. Это ее главное полезное ископаемое».

Я еще долго читал. Перед тем, как уснуть, выходил из купе и в коридоре столкнулся с человеком, который тоже не мог уснуть. В красных трусах до колен и в зеленой майке, он бегал по коридору из конца в конец и повторял, прижав к уху трубку: «Я часы считаю, когда тебя увижу». Наутро я повстречал его в пятнистой форме, с мешком. Он бодро шагал впереди по перрону — приехал в отпуск.

«Вышли мы все из местечек, дети семьи трудовой»,[2]— распевали бершадские, овруцкие, уманские евреи, едва проклюнувшиеся из местечек, а одесские евреи уже писали стихи, в которых «креолки приходят в порт смотреть на каравеллы». Многоязыкая Одесса — порто-франко, синяя лента горизонта — мнила себя средиземноморским городом отнюдь не благодаря своему многоязычию: грекам, туркам, армянам и прочим шведам[3]. Это был очаг Хаскалы, и это сделало Одессу Одессой. После Крымской войны здесь начинает издаваться первый еврейский журнал на русском языке — «Рассвет». Еврейская журналистика быстро русифицируется — или русская юдоизируется, в зависимости от точки зрения — и это придаст русской словесности небывалый импульс. Как бы это выразиться: юго-западничество с провинциальным налетом. Солнце восходит на Западе вполне могло стать девизом журнала «Рассвет» — набиралось бы курсивом в верхнем правом углу каждого номера. Магомет учил, что солнце взойдет на западе в утро Судного Дня. Если цивилизация это Судный день культуры, я — магометанин.

Для меня Хаскала одно из малых божеств, сопутствовавших европейской цивилизации: Просвещение — это всегда «going to West». Овруцкие, бердичевские, чернобыльские сверстники Бабеля только еще поглядывали на дверь с надписью «выход», а одессит Бабель уже грезил мопассановским Парижем, болтал по-французски, во дворах на Молдованке[4] женщины обращались друг к другу «мадам такая-то». В одном из таких дворов мне предстояло провести несколько дней. Так что от общего к частностям.

«Вам надо сразу перейти через первый подземный переход и дальше идти налево по Пантелеймоновской. Мимо магазина оружия и потом до Привоза. Моя улица Екатерининская упирается перпендикулярно в Привоз. Там вы просто перейдете дорогу поверху и пойдете по Екатерининской — 12 минут. По левой стороне. Пройдете Малую Арнаутскую. Большую Арнаутскую. Базарную. И в блоке между Базарной и Успенской мой дом».

Наименования улиц в своей совокупности представляют культурный код Одессы, но маршрут проложен на двойку с минусом. Я желаю российской армии таких топографов, как Юля. Руководствуйся я полученными указаниями, и к вечеру бы не добрался. Юля безумна, она этого не скрывает, порой выставляет напоказ свою болезнь и кокетничает ею. А что ей остается, раз исцелиться невозможно. «Душевная болезнь — благородное заболевание», — говорила моя мать с гордостью, и то, что разрывало мое сердце, я узнаю в Юле. Не буду говорить чтó — довольно того, что признался в этом. Она в плену у стереотипов, чем грешим мы все, но ее самоуверенность, самоуверенность таланта, помноженная на самоуверенность безумия, жирно выделяет в ней эту черту: она будет упорствовать в своем «всезнании». Когда я с ней впервые встретился — инициатива исходила от нее, это было в иерусалимском кафе — она небрежно бросила, что я, конечно, женат на натуральной блондинке. Поздней к нам присоединилась Сусанночка, и Юля, не думавшая сдаваться, всерьез сказала: «Это не ваша жена, эта другая женщина, вы меня обманываете», — не обращая внимания на Сусанночку.

Она получает пособие «по дурке» — американское. Кто как не она заслуживает этого пенсиона: уехала из Нью-Йорка морально оборонять Одессу, в которой, не знаю, не уверен, была ли хоть раз прежде.

Не «дурка», не талант, а добросердечие прочитывается в ее глазах вкупе с неизбывным страданием, которое не скроешь. Она пережила свою известность. Было время, когда о ней говорили, ее знали, а для творческой личности пережить свой успех — мука. Шутка сказать, она была автором бестселлера. Рассказала о своей работе «доминой» в американском борделе, откуда ее через три месяца выгнали — клиенты жаловались на добросердечие.

От старой Одессы, от населявших ее людей, их языка, задававшего тон одесской прозе, не осталось и помину. Может быть, только дворы: внутри малой родины еще меньшая родина. Самовозведенные деревянные пристройки — голубятни, приспособленные для жизни людей, выкрашенные жильцами, кто во что горазд, какая уж краска подвернулась под руку, главное, чтоб поядовитей — покраснее или позеленее, как трусы и майка на бегавшем минувшей ночью по вагону взад и вперед. А кто лишен чувства прекрасного, кто дальтоник жизни, те обретаются за почерневшими стенами. В каждую норку ведет отдельный вход: наружная лестница или внутренняя.

Я пишу Юле, озираясь и не понимая куда дальше. «Стою и не знаю». На что приходит фото: «Вот двор — в левый угол, туда, где белое окошечко. Тока я все перекрасила в фиолетовый». Она меня ждет уже давно. (Из-за ночной бомбардировки порта, поезд опоздал на час.)

Фиолетовыми в розовую крапинку оказались только крутые мелкие ступени неравной высоты да перила, за которые нужно держаться, если жизнь дорога. Стены же салатовые, и на одной из них, на высоте нескольких метров, был изображен большой розовой зверь, какие водятся в библейском зоопарке и в джунглях Руссо. Надо быть эквилибристом, чтобы так все расписать.

Меня принял полумрак квартиры. В марте светает не рано и не поздно. Около восьми утра не стоило уже великого труда разглядеть Юлю в халате, кухню за ее спиной. Но ванная с туалетом, имевшая цивилизованный вид, что для меня ценно, нуждалась в негасимой лампаде — толстой свече, горевшей над раковиной. Одессу бомбардировали в XIX веке английские корабли, в XX веке немецкие самолеты и в XXI веке за ней приударили российские ракеты, одна из которых сегодня выбила электроснабжение всему городу.

«Вы будете спать в этой комнате, а там моя комната, туда входить нельзя. Еда тут. Чай вскипятить не выйдет, так что в сухомятку. Я иду спать».

В двух шагах от нее магазин. Прямо с доставкой на дом. Я прочитал на дверях: «НОВЫЙ ЗАВОЗ. Пид час: газ, горелки, фонарики, свечи. Собираем ЖБ банки для окопных свечей. Чистые». Рукой подать и до «Пункта незаломностi» — пять минут по Екатерининской в сторону Привоза. К стеклу изнутри приклеено отпечатанное на желтой бумаге: «Iнтернет. Свiтло. Тепло. Окрiп (кипяток)». Этакая эволюционная цепочка, хорошо знакомая по школьным пособиям, только в обратном направлении: от современного человека к согбенному примату с болтающимися лапами: отправился за кипятком на железнодорожную станцию. Один такой «Пункт незаломностi» («несокрушимости») сокрушила ракета С-300, но это случилось в Константиновке, Донецкой области, а мы в Одессе, на Екатерининской улице, почет и уважение.

В моей комнате стоял портновский манекен, задрапированный легкой тканью и позволяющий судить об идеальных женских формах начала прошлого столетия. Под ним пара женских туфелек для вящего правдоподобия. Сфотографировал и повесил в фэйсбуке. Зачем мне это надо — вывешивать в фэйсбуке? Чтоб было о чем вспоминать на том свете. И, как учил меня отец (вы уже с ним знакомы: Моисей Ионович Гиршович), под фотографиями всегда надо указывать дату. Указал: «10 марта. Проснулся и спросонья не понимаю: где же это я, собственно. Я живу среди драпировок. Ага. Электричество есть. Значит, „мимо пронеслась она“, как поется в известной опере Чайковского. Его имя носит Киевская консерватория, сейчас вокруг этого кипят страсти. (Отступя.) Ошибся. Передают, что были взрывы в Одессе: „Есть пострадавшие, но обошлось без жертв“».

С Юлей мы спали валетом. В том смысле, что она ложилась в пять утра и пробуждалась, как фавн, после полудня. Я же вставал, как на службу: шел себе гулять, фотографировал, вступал в разговоры. Одесса разговорчивый город. Возвращался под вечер, и на общение нам оставалось не так уж много времени. Друг друга мы не утомили.

Общее впечатление если сравнивать с «довоенной» Одессой: несмотря на ясные солнечные дни, в воздухе осень, серо и сиро. Как и в Киеве. Оба города погружены в себя, на челе их лежит глубокая печать заботы. Маскулинность Одессы, когда-то бросившаяся мне в глаза, парадоксальным образом только усиливается с поредением мужчин — зримым ли? воображаемым ли? — на улицах. Первое, что я увидел, выйдя с вокзала: молодая женщина, в маскировочных штанах и куртке, в простых бежевых берцах, в вязаной шапочке, на плече рюкзак, с обыденным видом дожидается автобуса. Она словно сошла с баннера: «Ставай з нами в стрий. Захищай свое». Ее фото я бы принял за постановочное, когда б не сам же и сфотографировал.

Именно «женщина» — не «девушка», на чем настаивает российский новояз, превративший всех женщин в «девушек». Замужние девушки, беременные девушки. Плакат «Родина-мать зовет!» стал вообще неприличен с точки зрения русского языка, который и слово «мать» вывел из употребления: только «мама». Мама Карла Маркса, мама Пушкина, мама Путина. А «мать» это не совсем корректно, почти что половой орган. Не исключаю, что за «мать Путина» может не поздоровиться.

Барселона! Орвелловская Барселона тридцать шестого года: работают кафе, магазины открыты, ходят трамваи. («Жизнь продолжается, но ведь это только потому, что ходят трамваи», — сказал петербуржец Осип Мандельштам киевлянке Надежде Мандельштам.) Объявление при входе в карамельную («карамельковую»?), торгующую карамелью собственного производства: «Ми працюемо без свитла». Одесса, не просто говорившая — фонтанировавшая по-русски, вслед за Киевом распрощалась с письменным русским: надписями, объявлениями, культурно-историческими названиями улиц — последние снабжены украинскими окончаниями, а то и вовсе переименованы. Площадь Льва Толстого будет называться площадью Менделе Мойхер-Сфорима. (Никто же кроме меня не выговорит. Сообщение об этом появилось с опечатками: «Менделя Мойхер Сфроима».) Недавно еще писал (дневниковая запись от 16.05.19): «Вывески соревнуются одна с другой в ностальгическом китче: „Библиотека тканей“, „Коллекция завтраков со всего мира“, „Реставрация обуви“. Если ресторанчики, то будут называться „Яшина курочка“, „У Бениной мамы“, пивная „У дяди Фроима“. Продают одесско-еврейский колорит — непонятно, правда, кто покупатель. На прилавке вокзального буфета копилка. „Кофе-касса“ — так написали бы в Германии, в России написали бы „на храм“, здесь — „на загранпаспорт“».

Забудь! От всего этого не осталось и следа. На грифельной доске мелом (со странной грамматической ужимкой) написан национальный мем: «Рузький корабль, iди на х**й».

Может, это с испанским акцентом? Ниже предлагались «паелья з морепродуктами, гаспачо по-одеськи, хамон орiгинальний», еще что-то. А погребок назывался «El Pirata».

«Здесь хорошо. Я из Угледара…» Со славным доверчивым лицом, честной улыбкой. Гладко расчесанные темно-каштановые волосы сливаются с широким длинным пальто. И не подумал бы, что беженка — видела, как кругом все взлетает на воздух. С таким выражением лица только на выпускной бал. «Тяжко у вас?» — «Оккупация…», — все так же улыбается сочувствующему ей доброму дедушке, которого можно не опасаться. Здесь все можно… «А можно вас сфотографировать?» — «Можно».

В кадр попал и я сам, отразившийся в зеркальной витрине модного магазина, внутри которого было темно. Мы в пассаже, коих на рубеже двух предыдущих веков Европа понастроила, чтобы было потом о чем вздыхать. Облепленный посеревшими от грязи нимфами, нереидами, морскими дядьками, одесский Пассаж прорéзал угол Преображенской и Дерибасовской.

«А мы работаем и без света». Это карамельная мне памятна еще с прошлого раза: «Приготовление по оригинальным рецептам» — не как у всех, не думайте. Целые замки из карамелек, герои волшебных сказок из разноцветных леденцов. Тогда этот souvenir d´Odessa пришелся по вкусу не только нашим внукам, но и их родителям, вскормлённым «гумми-берхен». И долго еще жестяная банка, стоявшая у нас на кухне, приманивала к себе и тех и других.

Продавщица (ровесница моей давешней фотомодели) заговаривает со мной по-украински. Я отвечаю по-русски, она продолжает по-украински. Я развожу руками. Мы одни. И что я слышу. Запрещено говорить с покупателями по-русски. За это штрафуют. Проверяющие на лингвистическую лояльность приходят под видом покупателей, и изволь платить штраф. Или если кто-то пожалуется. Тут кто-то вошел, и Шахразада прекратила дозволенные речи.

(Я — Фома Неверный, не поверил. Нет, все так. И хотя в циркуляре сказано, что по желанию покупателя продавец может перейти на другой язык, продавцов нередко провоцируют, заговорив по-русски, а потом выписывают штраф.)

Охота фотографировать чуть не сыграла со мной злую шутку. Сперва я увидел, что низвергнутую со своего постамента Екатерину Великую, сменил украинский флаг. Мой внутренний голос упрямо спел «Славься сим Екатерина» в унисон с хором из «Пиковой дамы». Чик — сфотографировал.

Потом увидел, что Приморский бульвар, откуда бронзовому Пушкину открывался вид на одесский порт, заблокирован железными ежами. Последний одесский Пушкин — двух других постигла участь Екатерины. Притом один из них и так-то был обитателем царства теней: по замыслу ваятеля представлял собой «тень Пушкина», сохранившуюся на одесских тротуарах. Ну как не запечатлеть Пушкина hic et nunc — на Приморском бульваре в ореоле мешков с песком, любующегося морем, портом? Только сделал я это историческое фото, как ко мне уже бежит солдат. Я придаю себе безмятежно-благодушный вид и дожидаюсь его с телефончиком в руках. «Доброго дня…» — «Что, нельзя? Ну, хорошо, я сотру». Солдат, как говорится, «совсем еще мальчишка», стер самолично.

Я признателен ему: мог бы уничтожить к черту все, что у меня там накопилось за десять лет. И еще устроить из этого «биг дил» — с проверкой документов и прочими радостями. В свое время я бы так и поступил. Добренький, добренький, а не верю никому — старый сентиментальный циник.

Этот воин — кровь с молоком, «героям слава»,— не идет ни в какое сравнение с рекрутами белого царя, с подневольным «Стахом». Мысленно поставь их рядом, и понимаешь, что исход войны предрешен. Найдите «Как король шел на войну», песню Кёнемана, шаляпинскую запись.

Как король шел на войну
(бодрый молодецкий марш)
В чужедальную страну,
Заиграли трубы медные
На сраженья на победные.
А как Стах шел на войну
(в одноименном миноре, по-шаляпински глухо),
В чужедальную страну,
Зашумело рожью полюшко
На кручину на недолюшку.
Свищут пули на войне,
Бродит смерть в дыму, в огне.
Бьются воины отважные,
Стонут ратники сермяжные,
Стонут сермяжные…
Кончен бой, труба гремит,
С тяжкой раной Стах лежит.
А король стезей кровавою
Возвращается со славою!

Вот вам и вся сводка с театра военных действий.

История с солдатом (и тут же словесная ассоциация с «Историей солдата» Стравинского), неприятная, оставившая унизительный осадок, испортила настроение на полдня. Что не помешало мне и дальше разыгрывать перед самим собой уличного зеваку.

Культпоход — одни девочки. По чулкам, юбкам, головным уборам двух воспитательниц ясно, что здесь вездесущие любавичские хасиды приложили руку. Я воспроизвожу на переходе фигуру распятого Христа, чем помогаю перевести их через улицу. За это я побаловал себя: вдруг заговорил с воспитательницами на иврите, которого те не знали. И сразу на меня посыпалось много чего, не столько интересного, сколько подтверждающего старую истину: возможно, никакая С-300 Израиль и не сокрушит, но внутривидовая борьба с успехом заменит С-300. «А они чужих к себе в синагогу не пускают… А там у детей вот такие вши… Какой кошер, я вас умоляю. Червями кормят из ума выживших стариков в интернате. Известно, кто на этом руки греет. Когда Труханова арестовали, зять Сигала у него был защитником… Ксения! Будешь мне тут вредничать. Как тресну сейчас».

Обыкновенно я спрашивал дорогу: «Не подскажете, как пройти на Софиевскую?» Одессит остановится, пустится в долгие объяснения и закончит вопросом: «А что вам там надо?» — «На Софиевской находится музей». — «А здесь тоже есть музей, знаменитый». — «Я знаю, был».

Когда-то был, ничего особенного, «Одесский музей западного и восточного искусства». На Греческой. Сегодня проходил мимо — из дверей вышел американец с седыми волосами до плеч, из тех, что ездят в открытых двухместных автомобилях. Его спутница, в красных замшевых туфлях и с красной замшевой сумочкой, молодостью добирала недостающие очки. Ничего не выйдет, такого не «отнаташишь». У него в каждом порту по Наташе. Увековечил их на мобильнике: «Американец и девушка. Они вышли из культурного учреждения и увлеченно обсуждают культурный проект».

Я был уверен, что музеи закрыты, но они работали. Всё открыто, жизнь продолжается, и такое ощущение, что показательно. В Опере показательно идет «Наталка Полтавка», детей показательно водят на экскурсии — пока взрослые дяди воюют, тоже образцово-показательно. Хуже с трамваями в отсутствие электричества. А мы работаем и без света, вы что, забыли?

«А сами откуда будете?» — спрашивает одессит, на что получает исчерпывающую информацию: из Берлина, пятьдесят лет как уехал, а так питерский. «А в Одессе что делаете?» — «Знакомых приехал навестить». В Берлине у него тоже есть знакомые теперь. Как война началась, много уехало. И в Берлин тоже. Берлином его теперь не удивишь. «Не самое лучшее время выбрали, к морю не выйти. Одессу еще не очень трогают». — «Ну что, как вы думаете, чем все кончится?» И тут одессит, берущийся обо всем судить, знающий все лучше вас, вдруг ваш вопрос переадресовывает вам же: «А вы как думаете, чем все закончится?» — все-таки из Германии человек.

И так каждый, с кем ни заговоришь: «А вы как думаете? А что у вас говорят?» Лишь раз мне был дан четкий однозначный ответ. Торговка разных цветов на углу Бунина и Екатерининской: «Ну, как вы?» — «Да ничего». — «А чем кончится, по-вашему?» — «Они ж на нас напали, а не мы на них. Значит, наше дело правое, победа за нами». — «Можно вас сфотографировать?» — «А я достопримечательность Одессы, да?» И я честно сказал ей: «Да».

Школьник, которому столько лет, сколько мне, скажет вам, почему тетрадь в клеточку, лучше тетради в линейку: легче играть в «морской бой», не надо разлиновывать страницу. Одесса разлинована улицами на квадраты и, на первый взгляд, идеальна для «морского боя». Но играть в него можно, лишь скрыв корабли от глаз противника. Одесса к морским боям непригодна, несмотря на близость моря, порта. Шахматный турнир — это для нее. Одесса — одна большая шахматная доска, по ней можно передвигать фигуры: слон идет на Е-2. Где у нас Е-2? На Соборной площади под выгнутым полупрозрачным навесом на случай дождя проходит бесконечный шахматный турнир. Пока один пенсионер напряженно обдумывает ход, другое пенсионер сидит, выжидательно отвернувшись. За каждой доской наблюдала стайка таких же точно пенсионеров.

Невзначай я посмотрел поверх навеса и глазам своим не поверил. Дом Руссова зеленел фата-морганой — цел и невредим. Хотя сегодня зрелище руин было бы оправдано. Куда как реально на Соборной смотрелся бы остов динозавра, которому воскреснуть не дано.

Когда вернусь в свое берлинское благополучие, сам же первый буду расспрашивать: «Ну? Что там на Украине? Что там произошло в мое отсутствие?» В эпицентре новостей новости не слушают. А взрывов я не видел, санитары не проносили мимо меня свою окровавленную добычу, со свисавшей с носилок рукой. Я не видел шаровой молнии в небе и небо не раскалывалось над головой: это ПВО сбивает ракету, пролетевшую сотни километров, чтобы поразить — сама не знает кого. Слепое орудие умалишенного плешивца.

Думаете, я не помню о тех, кто вчера превратил Дрезден в сегодняшний Мариуполь, Бахмут? Но это было вчера. И этому предшествовали Ковентри, Лондон, Роттердам, семь лет войны, застенки Гестапо, лагеря уничтожения. Сегодня массовому смертоубийству на Украине: насилиям, сотням тысяч погибших, искалеченных, бесчисленным детским трупам, стертым с лица земли городам не предшествовало ни-че-го. Кроме разговоров в благоуханном Крыму и вонючем Донбассе о российских пенсиях: можно сравнить с нашими? И, конечно же, этому предшествовала украинская культурполитик, через которую посредственности самоутверждались единственным возможным для себя способом — радикализируясь до последней крайности. (А кремлевский мечтатель получал лишний довод в пользу того, что будет встречен с цветами[5].)

Я рассчитался с цветочницей — должен же я был что-то у нее купить. Или, купив букет, надо было ей же и преподнести? Я протянул Юле букет, взойдя по фиолетовой лестнице в обрамлении салатовых стен под немигающим оком нарисованного зверя — не хватало только, чтоб подмигнул.

«Я уже решила, что вы не придете», — забыла, что цветы она ненавидит, о чем сама же говорила мне накануне: «Букет из отрезанных голов». Может, шоколадные конфеты она ест? Вчера еще не ела: «Мужчины дарят шоколадные наборы. Не взять неловко, а мне нельзя. Я ничего не могу есть с тех пор, как у меня была онкология. Я же, как вы: не ем, не пью. А что, у вас тоже онкология? Стесняетесь ответить, да? Вы же знаете, я — медсестра всея земли. После Киры с Лерой я начала делать специальных кукол, и больше в Одессе ни один ребенок не погиб. Я попробую их действие распространить на Николаев, не знаю, хватит ли сил».

Фотография погибшей девочки-младенца по имени Кира, а маму звали Валерия — эта штука посильней канонады. Точечный выстрел бьет точнее. Конкретная смерть не знает множественного числа. Только безличная: в Херсоне из-под завалов извлечено столько-то тел, пять или семь, телом больше, телом меньше — это уже неважно. В толковом словаре русского языка указано: «горе», «смерть», «боль» только в ед. числе.

Когда-то в Нью-Йорке Юле удалили злокачественную опухоль. «А одна кишка засохла, и, когда она врезается внутри тебя сухим концом, это очень сильные боли». Как видим, опровержение того, что «боль» не знает множественного числа, не заставило себя ждать. Если сильная, то еще как знает! Эта сухая кишка в моем воображении походила на поджаренную до хруста макаронину, залитую яйцом. Приятного аппетита.

«У меня к вам просьба. Вы ведь до утра в интернете…» — «Или делаю кукол, если нет света. Хотите, подарю одну?» — «Очень». Подарила, и я ее привезу в Берлин, повешу на торшер, источающий свет: кукла, сшитая безумной Юлей и хранящая детей в обесточенной Одессе.

«А что вам надо чтоб я вам нашла в интернете?» — «Чтоб посмотрели, есть ли автобус на Кишинев». — «Сами не можете?» — «Я лицо с ограниченными интернет-возможностями. Вы же медсестра всея земли».

Да, я не очень застенчив. Застенчивость — род трусости, а быть трусом не позволяет самолюбие. «А когда вы уезжаете? Я тоже хочу съездить в Кишинев, у меня там знакомая. Она, правда, путизоидная. Я перестала с ней поддерживать контакты. Видеть их больше не могу! А еще больше тех, которые ахеджакают».

«Ахеджакать» — каяться от имени России. «Он уже наахеджакал на две леи»[6]. Русское покаяние здесь бесит. «Хорошему русскому» предпочтут плохого: раз ты русский, так уж будь таким, каков ты есть. Как поется в песенке: «Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу».

«Но вы завтра еще здесь? — моя Цирцея позабыла, что собиралась со мной в Кишинев. — Автобусы ходят с Привоза. Знаете, где это? Пешком по Екатериниской. Там есть маленький вокзал, а есть большой в центре». — «Маленький, маленький. Завтра с утра пойду на разведку». — «Если вы там будете, купите мне килограмм мороженых тушек хека. Я себе суп сварю. Это на Малой Арнаутской, — название улицы уже согревает: на Малой Арнаутской, как мы помним, делалась вся контрабанда[7]. — Это вам надо, никуда не переходя, идти до… — опускаем топографическую справку — …и повернете в маленький такой проход, увидите: «Раки. Рыба». Скажете, что от меня. Там меня все знают».

«Все» — это высокий мужчина явно деловых качеств. Поэтому на встречный и уже привычный для меня вопрос: а что я´ думаю, чем все закончится, я отвечал: «Зависит от того, у кого раньше кончатся деньги. Вы же понимаете, за всем стоят деньги, что бы нам там ни впаривали». Это находит полное понимание у торговца замороженной рыбой — чем рекомендоваться от Юли, я благоразумно сказал, что тушки замороженного хека беру для хозяйского Васьки, которому из них варят суп. «Да, — умудренно кивает он головой, — деньги стоят за всем. Вчера мою продавщицу оштрафовали на две тысячи гривен (50 евро), по-русски, видишь ли, его обслужила. Им бюджет нужно пополнять, ну и придумали дополнительную статью дохода. Пусть не рассказывают мне. А стукачи имеют процент с каждого штрафа. Вот и стараются. Ведь сколько раз говорилось: не болтай ты с покупателями. Отпустила товар… А она себе ухажёра приглядывает».

Юля, когда я ей рассказал это, сказала: «Врет. Нет у него никакой продавщицы. Это его дочка. Она там иногда торгует».

Одесский Привоз известен всем книгочеям, но, бьюсь об заклад, неизвестен работникам санэпидстанции. Ливер, разделанную свинью, бутерброды потомки Розы с Привоза разложили прямо на асфальте. Я сфотографировал их — на сей раз с соблюдением строгих мер предосторожности, это тебе не герои, которым слава, которые говорят тебе «доброго дня». От твоего айфона мокрого места не останется, да и сам еще станешь горе-туристом. Зато погуторили о войне. «А сами откуда? А-а, с Бундеса… А шо, призовут, ну так повоюем. Устроим им… как у вас говорят, Путин капут?»

Вечером Юля буквально затащила меня в местный Jazz Club. «Там классные ребята, молодежь. Ярослав гениальный чувак, он это организовал, устроил». Я упирался. Что мне молодежь? Меня ею не соблазнишь. Нет-нет, я не геронтофил, но я генерационоцентрист. Я верен своему времени и своему вкусу.

«Послушайте, я и так слышу только половину из того, что слышите вы. Хотите, чтоб окончательно оглох?» — «Я дам вам затычки в уши. Настоящие „Юнайтед Эрвэйс“, запечатанные». Но я продолжал отбиваться — так боялся разных «групп», орущих в микрофоны. Набрал воздуху и выдал тираду: «Я глубокий старик, как ни странно произносить это в первом лице. Даже супа из мороженой рыбы не ем. Башка ни черта не держит. Потащился сейчас на Украину через не могу автобусами, благо колени еще ничего. Нужно помнить свое возрастное почетное место, старикам везде у нас почет. Самое страшное, что может быть в обществе, это власть старейших-мудрейших. А вы мне: молодежь». — «Да ладно вам. Вы еще хоть куда. Я — старая блядь, я знаю, что говорю». — «Ну хорошо, уговорил, речистый».

Но, как выясняется, не только я верен своему времени и вкусу. Одесский «Джаз-Клуб» тоже верен моему времени и вкусу. Их отнесло на Бродвей сороковых годов и раньше. Дополнительное подтверждение тому, что Одесса умерла до моего рождения. Музыканты, насколько я могу судить о ремесле, ограниченном их репертуаром, были профессиональны. (Юля: «Они бы сейчас выступали заграницей, если бы можно было выезжать».) Благодаря затычкам «Юнайтед Эрвэйс» и грохоту, словно в данную минуту перехватили ракету из-за Каспия, певиц я только вижу, поочередно появляющихся в разноцветных всполохах. Две культивированные молодые особы. Под стать им и слушатели. По знаку ведущего — поющего, подпрыгивающего Ярослава — хлопают поднятыми над головой руками или ритмически ими покачивают, изображая колышущиеся стебли донных растений. В одно из таких растений превратилась Юля. Ей было хорошо в этом молодежном водовороте. Она была права: все держится на Ярославе, взмыленном, краснокожем, как индеец, заводном и заводящем. Вот он запел по-украински голосом Луи Армстронга «Когда святые маршируют», и зал ему отвечал, мол, русский военный корабль, катись-ка ты. А потом запели хором по-английски. Все были счастливы чистым неподдельным счастьем, и это меня умилило, тем более что «When the Saints Go Marching in» занимает почетное место в пантеоне музыкальной славы — «почетное возрастное место».

И Одесса, и Киев — города, врезающиеся в сознание. Это жемчуга, в которых не стыдно появиться в любом обществе, в любой точке мира. Но что мне до них? На плече у меня сумка — узелок с бельем, не хватает только привязать к концу палки. Сейчас сяду на Привозе в транспортное средство, которое мысленно окрестил «Газельда» — в память о подмосковной «газели», на которой ездил из Мозжинки в Москву, и израильском бронетранспортере «Зельда», в котором тоже ездил, правда по другому маршруту.

«Дайте мне ваш билет. Я верну, только покажу им, сколько стоит на самом деле». Пожилой кондуктор заботливо суетится, пересчитывает то деньги, то пассажиров. Я из них единственный, кто купил билет в кассе и единственный, кому он говорит «вы». Остальные платят по-черному. Ехать в этой таратайке часов пять по веселой дороге. Кабина моментально наполнилась духом жилья, съестных припасов. Все женщины из оперетты «Запорожец за Дунаем». «Да у нас пилхорода уихали в Польшу из Первомайска, там сидят, командуют. Сейчас не так бóмблят. Не так, как люди рассказывают». Она живет в Румынии и в претензии к беженцам новейшего образца. «Вонючий Донбасс» — это я от нее услышал. Как всегда эмигрантские волны нещадно бьются друг о дружку. «Да вас с оркестром встречали. А сейчас…»

Водитель ко всему безучастен. Объясняться на блокпостах, собирать и вновь раздавать паспорта — не его дело. Каждые двадцать минут застава, мужчины должны выходить. «Я тоже должен?» Военный: «Вы что, не мужчина? Сколько вам лет?» — «Семьдесят пять». — «Ладно, вам скидка». Он видит мой паспорт, но он балагур. Они и впрямь как тридцать три богатыря, по сравнению с «солдатушками браво ребятушками», записывающими на видео обращение к Путину: «Отец родной, да мы ж стрелять не умеем, не губи». Ищут украинцев призывного возраста. Не считая меня, душ мужеска пола один китаец, пара узбеков и белорус.

Если мой паспорт избавляет меня от всяких дальнейших расспросов, то китайцу и узбекам приходится что-то объяснять, а белоруса на границе и вовсе снимут с дистанции. Когда их четверых уводили в служебное помещение, кондуктор мне сказал: «Белоруса не пустят».

За сорок минут, что мы дожидались, я разговорился с этим тучным беспокойным человеком. Он родился в Омске. Его родителей депортировали в сорок восьмом году из Бельц («Майн штеттэлэ Бельц», — напел мой внутренний голос). Потом вернулись. А вот сын его не вернулся, уехал по студенческой визе в Америку и остался. Уже пятнадцать лет. Дом построил себе под Чикаго, а паспорта так и нет. Зато внуки — американцы, ходят в русский детский садик. Некоторые по тридцать пять лет так живут. Ему, кондуктору, одиноко.

На границе разбита палатка с горячим чаем-кофием и пакетами с провизией. Английский флажок. Плотный ланч для всех желающих. Желание-то у меня есть… Я расписываюсь в книге, что воспользовался угощением. У этого благотворительного фонда выражение лица: «Кушайте на здоровье».

До Кишинэу, как мне предлагает называть Кишинев глубокочтимая мною политкорректность, а также культура отказа и прочие суицидальные практики, — до Кишинева трястись еще несколько часов в объезд Приднестровской Народной Республики, на которой написано: «Осторожно, злая собака!». Из-за нее-то и затянулось мое возвращение nach Hause. (Рука не поднимается написать «домой» по-русски.)

Я прошляпил государственный переворот — провалившийся; сообщение о том, что заминирован аэропорт — оказавшееся ложным; решение закрыть небо над Кишиневом — самолеты действительно не летали. Обо всем об этом я узнал задним числом от Сергея Эфроимовича Эрлиха, директора весьма почтенного петербургского издательства «Нестор-История». Ему же, добрейшему Сергею Эфроимовичу, я обязан знакомством с Кишиневом, первоначально незапланированным. Вот несколько записей, сделанных по случаю — дабы не обойти молчанием эти два прекрасных дня.

(…) Одноэтажный Кишинев не только место, где из своих тридцати семи лет Пушкин прожил три года. Это еще и предмет культурной ностальгии. Образчики советского и постсоветского зодчества топчут эти домишки и дворики, расположившиеся по обе стороны от троллейбусных проводов.

(…) Под памятником господаря Стефана Великого фольклорны юноши в расшитых орнаментом рубахах спели, а фольклорны барышни сфотографировались, каждая с алой и белой розой (матерчатой) в волосах и с табличкой artosgrup@prodati-kupiti.ru. После чего, не привлекая к себе ничьего внимания, кроме моего, ушли. Под боком исторический музей. Во дворе Волчица с сосунками Ромулом и Ремом и цитатой из великого румынского поэта Эминеску: что-то про римлян и даков.

Переснял несколько старых фото.

Школьный класс в «буржуазное время». Та же учительница, что у меня, у девочек такие же подшитые белые воротнички, такие же послушно застывшие лица. Только вместо белогвардейско-советских бантов, тусклые сиротские ободки. Желуди.

Оркестр оперного театра в Кишиневе при короле Михае. Себя не нашел.

Народный Комиссариат Внутренних Дел. Протокол обыска. 193… года октября 25 дня. Я, сотрудник НКВД (неразборчиво) сержант Госбезопасности (неразборчиво) НКВД Молдавской АССР на основании ордера НКВД Молдавской АССР за № 1290 от 25/Х 193… г. произвел обыск у гр-на Гризо Ильи Антоновича, проживающего в г. Тирасполе по улице Покровской в доме № 122 кв. №… При производстве обыска присутствовали: сотрудник НКВД Прицкер. Согласно полученным указаниям задержан гр. Гризо.

«Со всем инвентарем в колхоз вступай, не режь свой скот, не продавай». Плакат.

Но самое впечатляющее — фотография, не просто групповая — весь, полном составе 56-й пехотный Житомирский полк Российской Императорской Армии. Около тысячи человек построены по спуску холма. Офицеры с семьями. Пупырышки лиц. Каждый пупырышек можно разглядеть даже на моем мобильнике, раздвинув пальцами экран. Они читаемы, эти лица. Офицерские жены, командирша — матрона в первом ряду посередине, с ридикюлем. Один офицер с дочуркой на руках, некоторые с испитыми физиогномиями. Батюшка в летней шляпе от солнца. А у солдатушек жены — пушки заряжены. Ряды, ряды, ряды, уходящие вверх. А как лег в могилу Стах, ветер песню спел в кустах. Не представлял себе, что такой четкости снимок вообще возможен, да еще в то время.

(…) Вчера в автобусах свезли сюда население нескольких молдавских сел, чьи интересы представляет мой компатриот Илан Шор, сам обретающийся где-нибудь в Савьоне[8]. Имели место потасовки с полицией и якобы неудавшаяся попытка импортировать из Приднестровья крепких молодых людей. Самолеты не летают. Но сегодня мир и в небесах благорастворение. Модники, пересекающие местный Central parк, одеты с оглядкой на Париж — в короткие тесные пальто. Даки, они если не совсем парижане, то парижане в два прыжка, через Бухарест. То-то мне было сказано, что Молдавия это Украина Румынии. Вероятно, для Украины звучит обидно. Для сравнения: киевский модный силуэт обоего пола — огромный бочкообразный дутик на паре ножек в рейтузах. Так при Хрущеве в разгар сельскохозяйственного кризиса рисовали «Королеву Полей»: танцующий на тоненьких ножках кукурузный початок с улыбающимся личиком.

(…) Для поддержания беседы говорю, что вот когда-то музыка делилась на собственно музыку и «эстрадную», «танцевальную». Потом музыка стала нуждаться в уточнении: классическая или легкая. По радио: «Мы передавали концерт легкой музыки». В кино: «А Саша у нас слушает только серьезную музыку». Теперь же есть музыка и есть «академическая музыка». Услышав, как я сказал это Эрлиху, дегустатор не удержался: он очень извиняется, но академическая музыка — начиная с девятнадцатого века, а до этого классическая. Откуда ты, прелестное дитя? Он из Москвы, но уже полгода здесь. В Москве тоже был сомелье. В ресторане «Пушкин». Пить мне нельзя, но дегустировать можно.

(…) Аэропорт Кишинэу. Окликает меня любавичский хасид на иврите. Предлагает надеть тфилин и помолиться. «Как ты догадался?» Смеется. «Твое имя?» — «Леонид». — «Лейзер?» — «Нет, Йонэ». Прочитал молитву и получил на дорогу пуримские сласти.

Омейн!

_______________________

Поминки были уместны в двадцатые годы двадцатого века. И помянули на славу — в Берлине, Париже… Набоков, Бунин, Ходасевич, Стравинский… требуется звездочет. Но Россия Лазарем Невмырущим, в смердящих своих пеленах, себя пережила.

Предоставь мертвым погребать своих мертвецов. У живых слезы уже давно высохли. И без того будет хлопот полон рот — с Украиной.

Помимо кишиневских пуримских маковников привез детям одесские цукерки. Написано «Мармеладний кiт», а на крышке — хулиганского вида кот, отсылающий сразу к двум романам Булгакова.

Примечания

[1] Английский музыкант и музыкальный писатель XVIII в.

[2] В оригинале «Вышли мы все из народа», пародия на революционный марш «Смело, товарищи, в ногу», исполнявшейся на мотив немецкой студенческой песни времен оккупации Пруссии Наполеоном: «Медленно тянется время».

[3] Вл.Маяковский, «Стихи о советском паспорте».

[4] Еврейский район Одессы, в котором происходит действие «Одесских рассказов» Бабеля.

[5] «Кремлевский мечтатель» — характеристика, данная Гербертом Уэллсом Ленину.

[6] Русская актриса Лия Ахеджакова неоднократно приносила именем России извинения жертвам агрессивной политики своего правительства.

[7] В дилогии об одесском авантюристе Остапе Бендере Ильи Ильфа и Евгения Петрова главный герой говорит: «Вся контрабанда делается в Одессе на Малой Арнаутской улице.

[8] Район фешенебельных вилл неподалеку от Тель-Авива.