ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Моих тёток и их детей я упустил из виду ещё в Киеве, папу похоронил уже в Иерусалиме, а маму после инсульта решил устроить в Дом престарелых. Одним грустным утром привёз её в массивное здание с садом возле Сионистской фермы. Быстро уладили с тамошним начальством все формальности.

[Дебют] Алик Шохат

КОРОЛЕВА КОММУНАЛКИ

Посвящается Татьяне

Когда мой папа после войны получил трёхкомнатную квартиру в центре Киева, он первым делом перевез туда из Одессы трёх своих безмужних сестёр с детьми. У тёти Оли было двое детей, две девочки, у тёти Лизы тоже двое, мальчик и девочка, а у тёти Поли — один Шурик, отличавшийся склочным нравом. После этого был произведён передел территории. Одна комната осталась за моими родителями, в другой жили мы с братом и бабушкой. А третья комната, самая большая, была поделена на три отсека, в которых разместились, ни много, ни мало, восемь душ. Как они могли там жить — спать, есть, слушать радио — для меня до сих пор остается загадкой. В отличие от тихих (кроме Шурика!) своих детей, мои тёти были женщинами нервными, крикливыми, и если кому-то подчинялись, то исключительно старшему брату. Вечные свары на тесной кухоньке сразу прекращались, как только трижды звякал дверной звонок, возвещавший о приходе моего папы. Не знаю, чем он так воздействовал на своих родственниц. Никогда за всю свою жизнь я не слышал от него ни бранного слова, ни даже громкого, и могу дать голову на отсечение — он ни разу ни на кого не поднял руку.

Всех трёх сестер, используя налаженные деловые связи театрального администратора, папа устроил на «хлебные» места. Тётя Оля работала буфетчицей в театре, тётя Поля — кассиршей в кафе, а тётя Лиза — о! тётя Лиза продавала мороженое на Крещатике, и если я случайно оказывался рядом с её лотком, отваливала мне от своих щедрот два, а то и три эскимо на палочке.

Естественно, при мизерных зарплатах не мухлевать они не могли, и моя мама больше всего опасалась, что в один прекрасный день за ними придут и за компанию загребут вообще всю семью. В те времена, между прочим, это не было редкостью.

В такой обстановке я рос юным интеллектуалом, познававшим жизнь по книгам Куприна и Мопассана. Разноцветные томики «Библиотеки приключений», хранившиеся за неимением места в платяном шкафу, мало привлекали меня. Я знал, где мама прячет от меня лакомые страницы в хмурых переплетах — под подушками, а иногда и под перинами, где ребёнку не придет в голову их искать. Мне — пришло. Обнаружив заветные фолианты, я перемещал их в комнату, где спал с младшим братом и бабушкой, и там прятал уже под своей подушкой, чтобы ночью, укрывшись одеялом с головой, при свете фонарика пробираться во взрослые альковы любви.

Тогда я вообще не имел представлений о физической стороне отношений между мужчиной и женщиной. Но однажды в глубине парадного я застал двух крестьянок в вышитых сорочках, из тех, что разносили по домам молоко и творог. Они обтирали голые ноги от налипшей на них дорожной грязи. Я не мог оторвать взгляда от этих ног, загоревших до черноты, с потрескавшейся кожей, покрытых задубевшими мозолями. Что-то непонятное происходило со мной. Язык онемел, зато всё тело исходило сладкой истомой и руки не находили себе места. Пока я мучился от неизвестности, крестьянки привели ноги в порядок, собрали свои пожитки и ушли. Но после них осталось предчувствие тайны, которую мне ещё предстояло разгадать.

А через какое-то время в нашей квартире появилась новая соседка. Казалось, жилплощадь была перенаселена дальше некуда, идущие по коридору в кухню буквально сталкивались лбами с теми, кто двигался им навстречу. Именно кухня соседствовала с общим туалетом и ванной, за которой находилась маленькая комнатёнка — что-то вроде чулана для старых, отслуживших свой срок вещей. Но домовой комитет посчитал, что в условиях дефицита жилья её вполне возможно использовать для подселения очередников-одиночек. Ею оказалась молодая женщина по имени Малка.

Хотя я рос в идишском окружении, тем не менее считал язык, на котором мои тёти ссорились, восхищались, пели и плакали, пережитком прошлого. По крайней мере, родители, служившие в государственных учреждениях, старались и дома разговаривать исключительно на официальном языке.

Но первое слово на идиш, Малка — Kоролева, я узнал именно благодаря новой соседке.

— Хм! Малка! Изображает из себя королеву, а свою жизнь так и не устроила, — и тётя Оля ехидно улыбнулась.

— Но всё же — королева, — осторожно вставила тётя Лиза.

— Ой, я вас умоляю! Королева коммуналки — вот она кто, — заключила тётя Поля и захохотала.

Конечно, этого разговора Малка не слышала. Но даже если бы и донеслись до её уха его отголоски, она бы и бровью не повела. Ибо даже её молчание гипнотически действовало на окружающих. Мало ли что в душе о ней думали, но внешне каждый выражал глубокое почтение, уступая свою очередь в туалет, место у почерневшей газовой конфорки или отодвигаясь, чтобы Королева могла помыть руки водой из заржавевшего крана.

Малка волновала моё воображение ничуть не меньше, чем крестьянки с голыми ногами. Когда она шла по коридору в развевающемся японском халате, я замирал на месте от вида её белых коленей, выступающих вперед при быстрой ходьбе. И груди её, похожие на маленькие дыни, колыхались, грозясь бесстыдно выпрыгнуть наружу.

Меня Малка, казалось, не замечала, но иногда, если мы были одни в коридоре, резко останавливала, брала за подбородок и шутливо приказывала:

— Открой ротик, детка!

Я подчинялся и, закрыв глаза, ощущал на языке горьковатый вкус шоколада.

— Смотри в оба! Не теряйся! У тебя ещё столько сладостей впереди! — смеялась она, шлёпала меня по заду и продолжала свой путь.

Через какое-то время тётя Оля принесла из своего буфета взбудоражившую всю квартиру новость. Оказывается, Малка была театральной хористкой, пользовалась успехом у мужчин и делала неплохую карьеру по части сольного пения. Но — тут тётя Оля делала паузу, окидывая победительным взглядом своих слушателей, — связалась с тамошним флейтистом, женатым человеком. Ну, так сказать, внебрачная связь. Об этом узнала его половина и написала заявление в партийный комитет. Ему поставили на вид, а её выселили из общежития и запретили даже совать нос в чужую семейную жизнь. Правда, нашлись в театре доброхоты, пожалели Королеву и выбили для неё наш чулан. И любовничек, флейтист этот задрипанный, теперь станет обходить её десятой дорогой.

Тётя Оля всегда ошибалась в своих предсказаниях. И этот раз не стал исключением.

Помню, в тот день на улице шёл проливной дождь. Я, весь мокрый, только что вернулся из школы и доедал приготовленный мамой обед. И в это время раздался робкий звонок во входную дверь. Я неохотно пошел открывать и был удивлён, увидев перед собой пожилого, как мне тогда показалось, мужчину в длинном, почти до полу, плаще и очках, залитых водой, капавшей с чёрной шляпы. В руке он держал авоську с каким-то продолговатым предметом, обёрнутым в полотенце.

Мужчина, не здороваясь, прошёл мимо меня и уверенно двинулся по коридору, как будто давно жил в этой квартире. Потом остановился у двери жилища Малки и так же робко, как звонил, постучал в неё. Дверь тут же приоткрылась, и мужчина буквально проскользнул внутрь.

Не в силах вернуться к маминому обеду, я стоял в коридоре. И был вознаграждён за своё терпение: дверь бывшего чулана приоткрылась, и чья-то рука вывесила на торчащий из стены крючок вешалку с мокрым плащом, а потом бросила на пол тряпку, чтобы на неё стекала вода.

Прошло ещё несколько минут, и из-за двери зазвучала незнакомая мелодия. Мне почудилось, будто кто-то открыл музыкальную шкатулку, и тихие звуки буквально парят в воздухе, растворяя в себе шумы этой квартиры, а может быть, и всего остального мира.

Потом музыка так же неожиданно смолкла, как и появилась. Наступила тишина, и я слышал только какие-то непонятные шорохи, временами лёгкие вскрики, и снова всё замирало в томительном ожидании.

Не помню, сколько времени я вот так простоял, спрятавшись между пальто и куртками, но вот дверь снова открылась, и та же рука сняла с крючка уже почти высохшие плащ и шляпу и унесла их в комнату.

Через пару минут мимо меня проскользнул всё тот же мужчина, быстрым шагом прошёл по коридору, открыл входную дверь и буквально растворился в темноте нашего парадного.

Мне стало ужасно любопытно, что делает Малка. Я нагнулся к замочной скважине в надежде, что туда забыли вставить ключ. Но дверь распахнулась, больно ударив меня по лбу, и рука (на этот раз, конечно же, Малки) схватила меня за шиворот и втащила в комнату.

Я впервые оказался в жилище соседки. Боясь даже мельком посмотреть на явно рассерженную моими действиями Малку, я стал с деланным интересом разглядывать развешанные на стенах фотографии. Одна из них привлекла моё внимание. На ней была снята непонятная мне стена, выложенная из крупных каменных плит, между которыми пробивались кустики с редкими листочками. А внизу копошились какие-то люди в чёрном, кто прислонясь головой к этой стене, кто отступив от неё на несколько шагов.

За своей спиной я услышал дыхание Малки. Она буквально силой обернула меня к себе. В своём привычном японском халате Малка была невозмутима и спокойна:

— Это Стена плача в Иерусалиме.

Тогда я не знал даже такого слова «Иерусалим» и тем более такого места, как Стена плача.

— Это далеко? — зачем-то спросил я.

— Для нас — очень. Но когда-нибудь мы все там окажемся. И благословим любовь, которая нас туда привела. И помолимся за дорогих нам людей.

И как будто без всякого перехода:

— Это ко мне приходил Слава. Слава Королевы, красиво звучит, правда? Человек… Человек, которого я люблю. Он прекрасно играет на флейте, причём давно забытые мелодии. Я не могу спокойно их слушать — меня всю трясёт. И вся музыка сводится к одному: чтобы мы были вместе. Чтобы вместе поехали в Иерусалим. Но у него жена, дети. Ему не дают разрешения. А как же я без него поеду?..

И снова без перехода:

— А подсматривать в замочную скважину всё-таки нехорошо. Ты хочешь знать, чем мы тут занимались? Подойди ко мне. Ещё ближе. Ну, ещё…

Я почувствовал, как её губы соприкоснулись с моими и слились в поцелуй. Он не был похож ни на мамины каждодневные поцелуи, ни на поцелуи моих тёть на день рождения, ни на мимолётные поцелуйчики наших друзей. Передо мной открылся поразительный мир, на пороге которого я испытал новые, доселе неизвестные мне чувства и, будь моя воля, я бы никогда не отрывал своих губ от губ этой женщины.

Малка откинулась на спинку старенького дивана и, покраснев, тихо засмеялась:

— Один человек целует другого человека. Другой человек целует третьего. Тот четвертого… И каждый получает свою каплю счастья.

В этот момент я действительно почувствовал себя невероятно счастливым. Но от стеснения поднял глаза на противоположную стену и… обомлел. Как же я раньше не догадался! Едва ли не под самым потолком находилось смотровое окно в ванную. И это означало, что оттуда, приставив лестницу к окошку, я могу наблюдать всё, что происходит в комнате Малки. И, может быть, узнаю тайну, которая не давала мне покоя.

Малка взяла мою руку в свою:

— А теперь иди. Я же сказала: у тебя много сладостей впереди. Но эта пускай останется первой.

И совсем тихо добавила:

— На следующий год — в Иерусалиме!

Дальше так повелось, что Славик приходил к Малке во второй половине дня по понедельникам, когда в театре был выходной. Их свидания длились по два часа, после чего Славик исчезал так же незаметно, как и появлялся. Но что удивительно: пока он был у Малки, все три мои тётки и их потомство, как и мои родители и бабушка, запирались в своих комнатах и, казалось, не выходили даже в туалет.

Я же продолжал строить собственные планы. Стремянка постоянно находилась в ванной, и расставить её там особого труда не составляло. Главная проблема заключалась в другом — чтобы в момент подсматривания никто не вошёл или не стал ломиться в закрытую на крючок дверь. Значит, должно быть слышно, как течёт вода и кто-то моется.

Наконец, всё было предусмотрено. Настал роковой понедельник, который должен был сделать из меня, мальчишки, настоящего мужчину. Хотя бы за счёт полученных, а скорее увиденных собственными глазами, таинственных познаний.

Едва Славик уединился с Малкой, все мои тёти с детьми наглухо забаррикадировались в своих коммунальных пенатах, а мама ещё раньше куда-то ушла, я прошмыгнул в ванную, включил на полную мощность оба крана, и ванна быстро наполнилась водой.

Потом встал на стремянку, сделал пару шагов вверх и уткнулся лицом в заветное окошко. Вытер рукавом приставшую к нему пыль и ясно увидел всю комнату Малки, фотографию Стены плача и саму Малку, склонившуюся над Славиком. В это время он не спеша освободил свою флейту сначала от выцветшего полотенца, потом извлёк из футляра, и, наконец, нежный инструмент в его руках засветился внутренним светом. Он поднёс его ко рту и стал играть.

Малка, до того пребывавшая в раздумье, выпрямилась и не спеша стала раздеваться. Сначала упал на пол японский халат. Дальше Малка обхватила грудь руками, пока застёжка не поддалась и лифчик упал на халат. И, наконец, на ней остались одни кружевные трусики. Она мельком взглянула на Славика и стала медленно снимать их с себя, поднимая сначала одну ногу, а потом другую. Оба её белых колена попеременно светились в сгущающейся темноте комнаты.

Я впервые увидел женщину без одежды. И задрожал от этого зрелища, и почувствовал, что становлюсь старше на десяток лет.

Славик доиграл мелодию, аккуратно сложил инструмент в футляр, обернул его полотенцем и уложил в неизменную авоську. И начал раздеваться сам, как-то по-спортивному, быстро и точно.

Несколько секунд они постояли обнажённые, друг напротив друга. Потом обнялись и медленно сели на кровать. Мне казалось, что я вот-вот увижу самое важное, раскрою для себя главную тайну, которая давно меня волновала.

Но тут кто-то стал дёргать ручку двери ванной. Конечно, это был Шурик, сын тёти Поли, непревзойдённый возмутитель спокойствия в нашем коммунальном омуте.

— Мне после спорта выкупаться надо! — кричал он. — Я грязный кушать не могу!

— Подожди, я сейчас! — крикнул я Шурику и начал спускаться вниз, чтобы успокоить дебошира. Но нога соскользнула со средней ступеньки, и я полетел прямиком в ванну, полную воды.

В это время Шурик, наконец, сорвал крючок и дёрнул дверь так, что она едва не слетела с петель. Он уже стоял у меня над головой и орал во всё горло:

— Не, вы только посмотрите! Придурок, ты чего полез в воду в рубахе и брюках? Что, мамуля забыла тебе плавки купить? Или твоя дрыгалка там уже не вмещается?

Захлёбываясь от воды, я с ужасом представлял, как оживает наша коммуналка, как бегут по коридору мои тёти и их дети, как спешит за ними моя мама.

Все они столпились у двери ванной и каждый хотел рассмотреть меня, барахтающегося в воде.

И тут Шурик прозрел. Он неожиданно понял, для чего поставлена стремянка и что можно увидеть с неё в окошке ванной:

— А, так ты подглядывал за Малкой! И не стыдно было смотреть?

И вдруг все расступились, чтобы пропустить Малку в японском халате. Она подошла ближе к ванне, пронзила меня взглядом своих голубых глаз и чётко произнесла, как окончательный приговор:

— Пусть смотрит!

Через неделю Малка съехала из нашей квартиры. Когда тот же Шурик помогал ей выносить вещи, я был в школе.

— Сколько она тебе заплатила? — спросил я у него, стоя посреди опустевшего чулана.

На лице Шурика заиграла победная улыбка:

— Вот ещё! Я натурой взял. Сказал поцеловать меня!

— Как это? — все во мне замерло.

— А вот так: в щечку! — и он показал то место на правой щеке, которого коснулась своими губами Малка. — А она всё глазами вокруг шарила, будто искала кого-то. Ясное дело, боялась, чтобы любовник не застукал.

— Они, женщины, такие! — с видом знатока подтвердил я. Но душа моя пела. Я слышал мелодию флейты, которую потом пронёс через всю мою жизнь.

А через несколько месяцев тётя Оля, захлёбываясь от возбуждения, принесла из своего буфета очередную новость: жена развелась со Славиком и сказала, что не имеет к нему материальных претензий. Славик с Малкой расписались и уехали в Израиль.

— Вот видите, — подытожила тётя Оля. — Только мы с вами, как последние поцы, здесь сидим. Чего-то боимся. А ехать надо!

Потом я ещё много раз слышал это знаменитое «А ехать надо!». Не сразу, но через несколько лет, мои родители тоже собрались на свою историческую родину. Долго сомневались, как смогут там устроиться, найдётся ли достойная работа, а главное — смогут ли освоить иврит. А я думал, что Малка уже была там, куда стремилась всей душой, и с тем, без кого не мыслила своей жизни.

Чем дальше шло время, тем реже я вспоминал Малку. Собственно, о чём мы стали бы говорить, если бы случайно повстречались? О трудностях абсорбции? Об израильской политике? Об отношениях с арабами? Или я мог попасть на оперный спектакль, в котором участвовали Малка и Славик? Но там флейта была бы одним из инструментов оркестра, а я помнил её, как волнующую одиночку в руках талантливого исполнителя.

Да, флейта Славика мне вспомнилась дважды. Первый раз, когда в парижском Музее Орсе я стоял перед картиной Эдуарда Мане «Флейтист» и видел себя, юного, в этом прелестном создании, а второй раз — когда, сильно постарев, стал похож расхристанной головой на врубелевского «Пана» с его лесной флейтой.

За всю жизнь в Израиле я вступал в интимные отношения с самыми разными женщинами. Были среди них еврейки-ашкеназки, и марокканки, и нееврейки — из Украины и почему-то из Казахстана, молодые и не очень, образованные и презирающие всякие там дипломы. Со всеми мы обменивались поцелуями — когда страстными, когда холодными, а то и спорта ради. Но ни разу, понимаете, ни разу я не испытал того чувства, которое подарила мне Малка. Всё казалось, что главная сладость у меня ещё впереди. Не дождался, так и подошёл к старости в гордом одиночестве. С очередной сожительницей и тщетными попытками сохранить в своей памяти образ Королевы коммуналки и её Славика.

Моих тёток и их детей я упустил из виду ещё в Киеве, папу похоронил уже в Иерусалиме, а маму после инсульта решил устроить в Дом престарелых. Одним грустным утром привёз её в массивное здание с садом возле Сионистской фермы. Быстро уладили с тамошним начальством все формальности. Маму увезли обустраиваться на новом месте, а я отправился погулять по коридорам здания, в котором, по всей видимости, теперь стану часто бывать. В большом зале я рассматривал выставку фотографий по истории Дома и его обитателей, когда туда вошла медсестра, везя перед собой инвалидное кресло с высокими колесами. Боковым зрением я отметил сидевшую в нём старушку с поникшей головой. Кресло было поставлено в противоположном от меня углу зала, так что можно было наблюдать за этой старушкой, не привлекая внимания.

Прошло минут десять. Та же медсестра доставила в зал другое кресло, но уже с мужчиной, тоже практически не подававшим признаков жизни.

Оба кресла поставили так, чтобы старики оказались лицом друг к другу. Медсестра подвинула ближе к ним стол, на котором стоял старый компьютер, и включила музыку.

Зазвучала мелодия для флейты. Я замер в ожидании того, что неминуемо должно было произойти дальше.

И тут оба старика встрепенулись. Мужчина берёт в руки воображаемую флейту, подносит к губам и начинает, медленно покачивая головой, выводить свою мелодию. Женщина смотрит на него так, будто видит впервые. Потом расстегивает невидимые пуговицы на больничном халате, пытается снять лифчик, руки не слушаются её, она снова и снова проносит их над головой, и наконец, это ей удается. Из последних усилий она поочерёдно приподнимает ноги и снимает воображаемые трусики.

Доиграв мелодию, мужчина тоже начинает «раздеваться»: вот снял пиджак, который якобы был поверх больничной куртки, аккуратно стянул себя воображаемую рубаху, потом — брюки…

Всё это напомнило мне давно забытую картину из моего детства. Я боялся пошевелиться и к горлу подступил ком.

Я был почти уверен, что вот сейчас они встанут и обнимутся, чтобы войти друг в друга и больше никогда уже не расставаться.

— «Ну же, ещё одно маленькое усилие!» — шептал я про себя. — «Ну же, верните свою молодость, свою любовь, свою музыку!».

Но в этот момент в зал снова вошла медсестра и обратилась по-русски к старикам:

— Геверет Малка! Адон Слава! Я выключаю музыку. Вам пора в столовую!

Она машинально обернулась и увидела меня в конце зала. И тут же заорала:

— А вы что тут делаете? Мы им даём закрытое свидание, а он стоит и зырит. Стыдоба какая!

И тут старушка вдруг приподнялась в своём кресле и тем же красивым голосом из моего детства чётко и уверенно произнесла:

— Пусть смотрит!

Слёзы душили меня, глаза застилал туман. Не разбирая дороги, я побежал незнамо куда.

Через неделю я приехал в Дом престарелых проведать маму и увидеться со своими давними знакомыми, с которыми не удалось поговорить в прошлый раз. Маме вёз фрукты. Для Славика купил маленькую блок-флейту в музыкальном магазине в Биньян Клаль. А для Малки мне удалось найти серебряную брошку в форме поцелуя с небольшим рубином.

В коридоре я неожиданно пересёкся с русскоязычной медсестрой, которая вывозила моих давнишних знакомцев на так называемое свидание в зале.

— Как мне пройти в мужское отделение, увидеть адона Славика? Ну, вы его знаете…

— Знала. Три дня как не стало, — грустно откликнулась медсестра.

— А Малка, как она? Сильно переживает?

— Куда там! На следующее утро после похорон попросила включить ей её любимую флейту и…

— Неужели умерла?

— Слушала-слушала, глаза закрыла и больше не открыла…

Я прикусил губу, чтобы снова не расплакаться. С мамой постарался выглядеть бодрым и оптимистичным.

— А знаешь, — сказала мама, — тут, оказывается, живёт Малка. Ну, помнишь, наша Королева коммуналки. Так хочется её увидеть…

Я не стал расстраивать маму и попросил заведующую отделением мягко подготовить её к печальному известию.

— А вы что, знали Малку? — поинтересовалась заведующая.

— Знал, но другую. Которая пожелала мне встречи в следующем году в Иерусалиме. А следующий год растянулся на полвека.

Флейту я оставил Дому престарелых — может, найдётся энтузиаст, который станет играть на ней. А брошку с поцелуем забрал с собой. Сел в машину и задумчиво стал гладить красный камень меж серебряных губ.

Включил диск. И зазвучал голос Окуджавы:

После дождичка небеса просторны,
голубей вода, зеленее медь.
В городском саду флейты да валторны,
капельмейстеру хочется взлететь.

Флейта… Ну да, флейта… Валторны здесь ни при чём…

Но из прошлого, из былой печали,
как ни сетую, как там ни молю,
проливается чёрными ручьями
эта музыка прямо в кровь мою…