ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Как полагалось «по уставу», в конце каждого полугодия приезжал знаменитый раввин экзаменовать нас. И в конце этой зимы он тоже приехал. На этом экзамене я отличился. Экзаменатор долго со мной «колдовал» и сказал, чтобы я ехал в одну больших и известных талмудических академий.

Евгений Левин, Борух Зайчик

[Дебют]МОИ ЕВРЕЙСКИЕ «УНИВЕРСИТЕТЫ»

Из архива врача и талмудиста Мануила Соловья

В 2022 году в Москве в издательстве «Книжники» вышла в свет книга «Мануил Соловей: врач и талмудист в советскую эпоху», в которой опубликованы воспоминания выдающегося советского врача Мануила (Менахема) Соловья (1898–1985).

Мануил (Менахем, Мано-Элья) Гершенович (Григорьевич) Соловей родился в маленьком местечке Витебской губернии в бедной семье портного Азриэля-Гершона Соловья. Не отличавшийся большой еврейской ученостью, Азриэль-Гершон искренне стремился к знаниям, на последние деньги покупал священные книги и в итоге собрал неплохую религиозную библиотеку. Многие из этих книг, украшенные экслибрисом в виде портновских ножниц, сохранились в библиотеке доктора Соловья. В нескольких из них впоследствии были найдены отдельные рукописные листочки с заданиями по изучению Мишны, полученными Азриэлем-Гершоном от раввина Ицхака Левина. Поэтому неудивительно, что бедный портной сделал все возможное, чтобы его сын, с детства отличавшийся выдающимися способностями, получил хорошее религиозное образование. Мануил учился в нескольких иешивах, тогда как большинство детей ремесленников в лучшем случае заканчивало хедер (начальную школу). Среди его наставников было много великих знатоков Торы, в том числе легендарный Хафец Хаим (Израиль Лейбович Пупко; 1838–1933), один из величайших религиозных авторитетов своего времени. Судя по дошедшим до нас сведениям, Мануил входил в число ближайших учеников Хафец Хаима.

Еще до Февральской революции Мануил Соловей оказался в Москве. В 1920-е годы он окончил медицинский институт и стал врачом. Отличный диагност и талантливый ученый, со временем доктор Соловей стал одним из ведущих специалистов Боткинской больницы в Москве. Поэтому неудивительно, что во время пресловутого «дела врачей» на него активно собирали компромат. Как пишет известный российский историк Геннадий Костырченко, специально изучавший это дело, вопрос об аресте доктора Соловья был практически решен, и только чудо (и, разумеется, смерть Сталина) спасло его от тюрьмы.

Выдающихся евреев-врачей в СССР было очень много. Двое из них, арестованный впоследствии по «делу врачей» академик М.С. Вовси (1897–1960) и гастроэнтеролог профессор Р.А. Лурия (1874–1944), были его учителями. Однако, если большинство советских врачей-евреев были людьми ассимилированными, обрусевшими и не интересующимися еврейской религией, доктор Соловей не просто никогда не забывал о своем происхождении, но до конца своих дней продолжал серьезно изучать Талмуд и даже писал на иврите комментарии и рассуждения (хидушим) на талмудические темы. Кроме того, он дружил с московскими раввинами Шломо (Соломоном) Шлифером и Йегудой-Лейбом Левиным, а также с «великими старцами» Московской хоральной синагоги: Авромом Меллером, Гече Виленским, Мотлом Лифшицем и Шимоном Требником (со старшим братом Шимона Требника Нохумом Требником доктор Соловей учился у Хафец Хаима в Смиловичах, куда его иешива переехала из Радуни в годы Первой мировой войны).

Впрочем, не меньший интерес доктор Соловей проявлял и к светской еврейской культуре. Он дружил с Соломоном Михоэлсом и другими артистами ГОСЕТа, лечил их, а также поддерживал близкие отношения с многими деятелями Еврейского антифашистского комитета. И, разумеется, проявлял огромный интерес к жизни созданного в 1948 году еврейского государства.

Талмудические комментарии доктора Соловья удостоились высокой оценки ведущих знатоков Торы. Разумеется, он не надеялся опубликовать эти комментарии в Советском Союзе и поэтому отправлял их за границу. Ранние комментарии, написанные до 1960 года, ему, по всей видимости, удалось отправить за рубеж через израильское посольство в Москве, где у упомянутого выше Шимона Требника работал родственник. Более поздние, записанные в 1960-70-е годы в простых ученических тетрадях, тайно вывозил известный американский раввин Пинхас Тайц. Публикации этих комментариев доктор Соловей, к сожалению, так и не увидел. К счастью, они не пропали, а часть в переводе на русский вошла в упомянутое выше издание.

В отличие от талмудических комментариев, свои воспоминания доктор Соловей надеялся опубликовать — причем не в самиздате или за границей, а в легальной советской печати. К этой идее он возвращался неоднократно, причем каждый раз готовил несколько другой вариант текста, который, как ему казалось, сможет преодолеть цензурные рогатки.

Фрагмент одного из этих вариантов был найден внуком доктора Соловья Борухом Зайчиком уже после выхода книги. После некоторых размышлений мы решили, что этот документ заслуживает отдельной публикации. Тем, кто уже прочел книгу, будет интересно посмотреть, как расставлены акценты в каждом из двух вариантов, что было включено, а что, наоборот, опущено. Ну а для тех, кто книгу еще не прочел, это станет первым знакомством с воспоминаниями незаурядного человека, которого некоторые называли еврейским Войно-Ясенецким.

В эту публикацию мы решили включить еще один автобиографический документ, найденный в бумагах доктора Соловья: русский перевод написанной на иврите поэмы с подзаголовком «Соловьиная песня». Листки с этой поэмой были вложены в ученическую тетрадку, содержащую рукописные комментарии к мидрашу «Сифрей». Тетрадь недавно была найдена в архиве семьи известного раввина Тайца.

Об этом произведении стоит сказать несколько слов. Во-первых, нетрудно заметить, что Мануил Соловей обыгрывает здесь свою фамилию. Это было сделано в полном соответствии с многовековой еврейской традицией, согласно которой автор нередко «кодировал» свое имя в названии книги. К примеру, выдающийся талмудист рабби Шломо Лурия (1510–1573) назвал свой талмудический комментарий «Ям шель Шломо» («Море Шломо»); рабби Давид Альтшулер (1687–1769) написал библейский комментарий «Мецудат Давид» («Крепость Давида») и т.д.

Что же касается стихотворного предисловия, то подобные вещи любили испанские евреи, например выдающийся поэт и комментатор Аврахам Ибн Эзра. И если доктор Соловей об этой традиции знал, то, по-видимому, его еврейское образование не ограничивалось сухой иешивной «диетой», состоящей из Талмуда и галахических кодексов.

М. СОЛОВЕЙ
ВОСПОМИНАНИЯ
(Фрагмент)

В пять с половиной лет меня отдали учиться в хедер. Хедер — особое заведение для обучения еврейских мальчиков. Учебное дело в хедерах было поставлено плохо. Учителя, или меламеды, как их называли, были люди очень низкой квалификации. Любой неудачник договаривался с родителями и брал детей на учебу. Договаривались на полугодие, с оплатой от пяти рублей и выше. Каждый меламед набирал по 10–15 ребят. Бывали и исключения. Постоянные педагоги, образованные, брали по 15–20 рублей за полугодие. В этих хедерах учились дети состоятельных, родителей. «Хедер» в переводе с иврита означает «комната»: предполагалось, что учебный процесс будет происходить в отдельном помещении. Обычно в дешевых хедерах никакой такой комнаты не было. Занимались в общем помещении, где жил меламед с семьей, было скученно, грязно, воздух спертый, муж с женой ссорились, дети (обычно их было много) кричали, ругались. Все это при учениках.

В хедере учеба начинается с еврейского алфавита. Читают молитвенные тексты из сидура, молитвенники, Тору, а старшие ученики — и Талмуд. Я поступил в хедер весной, и мои познания ограничивались лишь первыми девятью буквами еврейского алфавита. Но благодаря хорошей памяти я, к удивлению многих, через несколько недель свободно читал текст из сидура.

Помню, однажды в летний день после хедера я, бегая по улице, встретил бабушку — мать мамы, жившую отдельно от нас. Она была рада внуку и спросила, как я учусь. Я ответил, что уже учу сидур. «Как сидур? — говорит она. — Так скоро? Не ври!» Эта фраза меня очень обидела. Я вцепился в бабушку и повел ее в хедер. Пришли туда — никого нет дома, меламед во дворе. Позвали его, он пришел. Я говорю ему: «Покажите моей бабушке, как я читаю сидур». Сели, взяли сидур, и я легко поскакал по тексту. Бабушка была довольна: удивилась, но убедилась, что я не вру. Мало того, я успел освоить три раздела из Талмуда.

После осенних праздников меня вновь отдали на зиму в тот же хедер. И тут случилось следующее. Меламед, увидев, что со мной легко, перестал учить меня, не занимался, один раз в день вызывал, давал прочесть какой-то текст из Торы — и все, не беспокоил меня.

У нас во дворе жил некий Рувим Валкер, он выделывал кожу, был горемычный бедняк, имел кучу детей. Он был интеллигентный человек, родом из Вильно. В субботу после обеда он заходил к нам и любил рассказывать про виленских ученых и писателей, легенды о Виленском Гаоне Элияху и о графе Потоцком, который принял еврейство и был сожжен, а какому-то портному удалось найти его пепел и похоронить. Я с интересом выслушивал все это. Он любил беседовать со мной, интересовался, как я учусь, задавал разные вопросы, а я ему отвечал одно и то же. Рувим понял, что со мной никто не занимается, и сказал об этом моему отцу. Я рассказал им обоим, как есть: ребе, то есть меламед, не уделяет мне времени. Отец был возмущен, чуть не плакал от огорчения. «Как же так? — говорил отец. — Я плачу последние гроши, которые зарабатываю кровью и потом, а он так непростительно халтурит». На следующий день утром отец и меламед встретились в синагоге, и, видимо, отец ему здорово всыпал. Утром в воскресенье прихожу в хедер, вижу, что ребе волком смотрит на меня, и предчувствую беду. Через некоторое время он вызвал меня с криком: «Твой отец думает, что ты гений, раввин! Я ему покажу, какой ты дурак». Открыл Тору и говорит: «Читай». Интересно, что до сих пор я помню это место. Я должен был переводить каждое слово на разговорный идиш. В этот момент, разумеется, из моей головы все вылетело, я все забыл и ничего не мог ответить. Ребе указывает мне на первое слово. Я ничего не знаю, и он тут же дает мне оплеуху. У меня искры посыпались из глаз. Дальше — больше. Он спрашивает, я не отвечаю, ничего не знаю, а он бьет и бьет, удары так и сыплются на меня. Я буквально очумел. Стою как в тумане, в глазах темно, ничего не вижу. Так и вернулся на свое место и сел. Когда все ребята пошли домой, и я с ними, то я ничего не видел перед собой, шел как автомат, еле передвигая ноги. Когда подошел к нашему дому, меня увидела бабушка, в испуге завела в дом и уложила в кровать. Я полежал два дня, но скоро пришел в себя и вновь стал тем же мальчишкой-сорванцом В то дикое время бить детей во время учебы не считалось зазорным — тем более детей бедняков.

На следующее полугодие меня отдали в другой хедер. Порядки везде были одни и те же, везде били нещадно. Били чем попало: ремнем, палкой, кулаком. Битье детей было возведено в ранг лучшего метода воспитания. И родители были с этим согласны: если в хедере ребе тебя побьет, они еще прибавят. Я учился и в других хедерах, но везде было одно и то же. Дышали весь день спертым воздухом, детей нещадно били, издевались над ними. Наконец мне повезло. Я попал к человеку редкой доброты, ученому талмудисту — ребе Меиру Вениаминовичу Бирку. Это был, блаженной памяти, бедный меламед. Жена его пекла белый хлеб для продажи. Мы с ним занимались по Талмуду и друг друга полюбили.

К этому времени мне уже было 11 лет, подрос наш третий брат, и его тоже надо было отдавать в хедер. Отец заявил, что за троих он платить не может, он должен меня забрать. Тогда ребе Меир попросил отца этого не делать, пообещав, что будет заниматься со мной бесплатно. И вот каждый день, после того как ребе отпускал своих учеников, мы садились и несколько часов увлеченно изучали Талмуд. Мало того, после занятий он усаживал меня ужинать, зная, что дома я особых лакомств не получу. Мне давали стакан сладкого чая и ломоть вкусного белого хлеба, который я съедал с большим аппетитом.

Мне уже 12 лет. Мои занятия с ребе Меиром Бирком идут успешно. Я стал очень религиозным, доходил до экстаза. Прислушивался ко всяким голосам, подозревая в них что-то важное, внушенное свыше, но, когда более внимательно прислушивался, они оказывались чепухой. Я жил в мире фантазий. Все признавали меня способным, хвалили мою хорошую память. Что же дальше? Посадить меня за стол отца — жалко. «Голова у него не для портного», — говорили соседи.

В то время в ближайшем городе Двинске существовала небольшая талмудистская школа, которую содержала местная богатая семья Витенберг. Они слыли меценатами. Родители решили повезти меня туда. Там учились мальчики моего возраста из ближайших местечек. Учили бесплатно. Бедные мальчики, которые не получали помощи от родителей, спали тут же в синагоге на жестких скамьях и питались по «дням» в разных семьях. В то время был обычай: добрые люди один день в неделю кормили неимущего ученика. Семь таких семей — и питание на всю неделю обеспечено.

В одно хмурое утро, весной, на рассвете, мой отец и отец такого же, как я, способного талмудиста старше меня на два года пешком пошли на станцию, чтобы ехать в Двинск. Мой товарищ, я и наши отцы шли быстро, моросил дождь, мы торопились, боясь опоздать на поезд. Сели в вагон и спустя полтора часа были в Двинске. Нашли дом Витенбергов. Пересекли длинный двор, где лежали железные балки, миновали склады сельскохозяйственных орудий, которыми Витенберги торговали, и оказались возле двухэтажного здания. Это была собственная синагога этой богатой семьи, где помещалась школа — иешива.

Поднялись на второй этаж; там было много людей: родители с парнями из разных мест. За длинным столом сидел высокий человек с небольшой рыжей бородой, экзаменовал ребят. Это был главный преподаватель, известный в городе раввин Евсей Арш. Вызвали меня. Я обратил внимание, что средний палец правой руки у него не гнулся и, когда он поднимал руку, казалось, он кому-то грозит пальцем. Он поговорил со мной. Я ему понравился, он меня принял. Вызвал моего товарища, поговорил с ним. Он ему не понравился, его не принял. Тогда вмешался мой отец и сказал, что я еще мал, а товарищ постарше и будет меня опекать. Если его не примут, то отец оставить меня не может. Это подействовало. Моего товарища приняли. Преподаватель, указав на меня, изрек: «Этот — ценность».

Итак, мы приняты, и отец отправился по городу искать для меня «дни». В этом городе он мало кого знал, поэтому связался с человеком, который обещал обеспечить «днями» моего товарища и меня. Отец уехал домой успокоенный. В очередной день мы вместе пошли на обед. Пришли. Увидев меня, хозяйка спросила: «А это кто?» «Он со мной», — ответил мой товарищ. «Нет, — сказала хозяйка, — мы двух мальчиков кормить не можем, и ты, — указала на меня, — больше не приходи». Так повторялось, куда бы мы оба ни приходили.

Этот человек обманул моего отца, он договаривался об одном мальчике, а обо мне вовсе не упоминал. Так что поесть мне давали только в первый раз. Я остался без «дней». В иешиве решили отправить меня домой. Я ходил по улицам и плакал. Я попросил у своего «опекуна» три копейки, купил открытку и написал домой. Когда дома получили открытку, никто не смог ее прочесть, многое было непонятно. Плача, я просто что-то наляпал. Мама решила: «Ясно ведь, что у него плохо, детали не важны, надо ехать к нему». Через несколько дней, подходя к дому Витенбергов, я увидел: навстречу идет мама. Я громко заплакал и убежал, причитая при этом, что все меня бросили, оставили. Вскоре я вернулся к ней и рассказал все о своих «приключениях». Выслушав меня, она ответила: «Идем». Мы пошли к ее двоюродному брату, который здесь жил давно, и вместе с ним стали перебирать родных и знакомых, куда можно идти заказать мне «день». Его поиски увенчались успехом: меня устроили почти на всю неделю. Мама побывала у дальних родственников, нашла подруг юности, которые жили в Двинске с семьями. Все обещали помочь. Я был устроен.

Итак, питанием я был обеспечен. Спать приходилось в синагоге на голых скамьях. Узнав об этом, меховщик Иосиф Альбин пожертвовал нам рубль, чтобы мы обзавелись мешками. Мы купили мешки и солому, набили мешки и блаженствовали: было мягко и приятно. Маленькую подушку я привез из дома. Но, как и во всех больших помещениях этого типа с куполом, в синагоге было холодно, а я плохо переносил холод.

Жизнь шла своим чередом. Приближалось важное событие: мне скоро 13 лет, то есть совершеннолетие по еврейскому закону. Это перелом в духовной жизни правоверного еврея, переход к самостоятельности и ответственности за свои поступки. Этот рубеж отмечают торжествами. В ближайшую к знаменательному дню субботу совершеннолетнего вызывают к Торе, и он должен публично прочесть определенную главу из Писания с традиционным напевом.

Потом дома, при гостях, он должен произнести проповедь — дрошу, в которой дается толкование известных мест в Талмуде. Это очень торжественное событие и большая радость для родителей и всей семьи. В 13 лет парень в хедере уже не учится, он уже постигает какое-нибудь ремесло. Если он не учится в иешиве, то за несколько месяцев до предполагаемого торжества ходит к определенному человеку, который его натаскивает, репетирует с ним соответствующую главу. Это стоит денег и не всем доступно, зато на празднике выглядит эффектно и торжественно.

Мама с плачем говорила: «Если бы у меня были свободные три рубля, я бы дала такому-то, чтобы он с тобой разучил дрошу». Я ее успокаивал: «Мне никто не нужен, дрошу сам сочиню».

И вот настал назначенный день. Пришли родные, соседи, поздравили меня, родителей. Пришел раввин. Проповедь я сочинил, вернее состряпал, скомпоновал кусочки из разных авторов, и получилось что-то немыслимое. Отец сказал, чтобы я начинал. Я был настолько уверен в себе, что четко, громким голосом произнес речь. Смотрю вокруг — все замерли, смотрю дальше, вижу: мама с сияющим лицом стоит в проеме двери, очень внимательно слушает, хотя ничего не понимает. Говорил я минут пятнадцать. Сел. Рядом со мной сидел наш сосед Иосиф Векслер — почтенный человек с длинной рыжей бородой. Он спросил, откуда у меня дроша. Я ответил, что моя собственная. Он фыркнул и улыбнулся в рыжую бороду. Я понял, что он мне не верит, но проглотил обиду. В это время раввин встал, собрался уходить, за ним встал отец, пошел его провожать. Как только они вышли, с шумом открылась дверь, и в дом влетели два соседа с пением. Пританцовывая, хлопая в ладоши, они кричали: «Мазл тов — поздравляем!» Это были люди, хорошо разбиравшиеся в Талмуде. Они были приглашены, но умышленно опоздали, чтобы не встретиться с раввином, с которым враждовали. Пошумев немного, они сели за стол. Им налили водки.

— Ну, а твоя дроша где? Говори дрошу.

Я сказал, что уже говорил.

— Какое наше дело, кому ты говорил, — кричат они. — Что, мы пришли к тебе водку пить? Давай, говори!

— Шейтка, — кричали они моей маме (ее звали Шейтель), — где ты там? Вели ему, чтобы он говорил дрошу.

Они оба были меламеды и знали толк в этих вещах. Я огорчился. Сидят люди, а я буду пережевывать то, что уже слышали. Неудобно.

— Ну, повторю, — сказал я, — но очень коротко.

— Коротко, длинно, как хочешь, только говори.

Я встал и сжато, за несколько минут, изложил основные тезисы своего сочинения.

— Ты молодец, — похвалил меня наш сосед Векслер. — Теперь тебе скажу. Я не поверил тебе, что это твое собственное, но теперь, когда ты так ловко и четко изложил, я поверил. С чужим материалом так обращаться невозможно. Теперь верю, молодец. Хорошо.

После осенних праздников я вновь поехал в Двинск. Горестная жизнь по «дням» и ночлег в холодной синагоге продолжались. Интересно, что я тогда не осознавал своего положения, всегда был бодр и весел. Думал, что так и должно быть, как же иначе?

Как полагалось «по уставу», в конце каждого полугодия приезжал знаменитый раввин экзаменовать нас. И в конце этой зимы он тоже приехал. На этом экзамене я отличился. Экзаменатор долго со мной «колдовал» и сказал, чтобы я ехал в одну больших и известных талмудических академий.

На Пейсах я собрался домой. Ребе, который дал мне блестящую аттестацию, написал письмо отцу. Я был горд и счастлив. Думал, какая будет радость отцу от письма… Мама была довольна, еще бы! А отец, вижу, стоит с письмом и горько плачет, руки у него дрожат, из глаз льются слезы. «В чем дело?» — спрашиваю. «Вот в чем, — говорит. — Тут мне пишут, что ты такой-сякой, очень способный, надо посылать тебя учиться дальше, а чем я, бедный человек, могу тебе помочь? Куда посылать, на какие средства? Беда!»

После долгих раздумий я все же решил поехать в талмудическую академию в Слободку в пригороде Ковно (ныне Каунас). И началась моя горестная жизнь в этой Слободке. Пришел я к руководству иешивы, меня проэкзаменовали, приняли и обещали стипендию, несколько рублей в месяц, — обещали, но не дали. В кармане были гроши. Я снял за мизерную оплату грязную комнатушку в доме на краю поселка, около кладбища.

Раньше у меня были «дни», я не голодал, а теперь есть было нечего. Я голодал днями и неделями. В этой иешиве учились уже не юноши, а взрослые бохуры (молодые люди) лет 20–25. Они ходили в шляпах, имели учеников, получали помощь из дома, как-то выкручивались. А я голодал. Иные заболевали, их клали в больницу. Я же всегда хотел есть.

Иногда, в субботу, удавалось поесть, но потом всю неделю приходилось голодать. Я тратил на «питание» три-четыре копейки в день. Три копейки — фунт черного хлеба, за копейку — полселедки. Промучившись все лето, приехал домой и после осенних каникул решил ехать в Радунь, местечко около города Лида Виленской губернии. Меня приняли учиться и назначили стипендию три рубля в месяц. Этой иешивой руководили люди, известные своей честностью и правдивостью, и, поскольку у меня были сносные условия, я отдался изучению Талмуда со всей страстью, занимался днем и ночью, иногда ночи напролет. Снял койку за 50 копеек в месяц в доме, где в одной комнате стояло пять кроватей. Я приходил, когда все уже спали, и уходил, когда все еще спали, так что мои товарищи по комнате долго меня не знали. Случайно я разговорился с одним парнем из Польши, он поинтересовался, где я живу. Оказалось, мы снимаем одну и ту же комнату и наши койки рядом.

Кстати, в этом малюсеньком местечке жили замечательные люди: простые, бедные, честные труженики, добрые, душевные, готовые отдать душу друг за друга. Все они уничтожены гитлеровцами, расстреляны, повешены, погребены заживо в ямах. После войны я видел их братские могилы. Стоял у могил и думал: вот здесь лежит и гниет в земле Эльяким — бедный, честный и добрый, трудолюбивый человек, который всю неделю ходил по деревням, плотничал, чинил бочки, кадки, и, несмотря на свою бедность, в субботу всегда за столом у него сидели один-два приглашенных. Ели простую пищу, но во всем чувствовалась доброта хозяев, и все было вкусно и приятно. Когда Эльяким узнал, что я люблю париться в бане, он, идя по деревням, собирал ветки и в пятницу ждал меня у бани с огромным пушистым березовым веником в руках. И Хаим-Изя, у которого за столом всегда сидели бедные люди. И многие другие: кузнец Шолом и Гиля-сапожник, всегда готовые поделиться последним куском. Разве их забудешь?

ДНИ МОЕЙ ЖИЗНИ
(Соловьиная песня)
Перевод с иврита Натальи Шурман

Родился я в небольшом городке,
Достойном и беззаботном.
Это город Крейцбург на Двине-реке —
Бедный и пыльный, но милый сердцу его жителей.
Как говорили наши мудрецы, благословенной памяти, в трактате Сота, лист 48:
«Благодать места — на его обитателях».
Отец мой был портным, шил одежду.
Был он праведником и добродетельным человеком.
Рано утром вставал, словно на страже.
После молитвы, во время работы твердил мишнайот,
И Мишна с его уст не сходила.
Моя мать была благородной женщиной,
Скромной, праведной и уважаемой.
Вела свой дом старательно и энергично,
Мудрая и искренняя, она протягивала руку бедным.
В детстве я учился в хедерах
Вместе с другими мальчиками, моими ровесниками.
Я учился [всему] от алфавита до Гемары,
И Тора с тех пор стала мне дорога.
Юным привезли меня в большой город,
[Как сказано:] «Стань изгнанником в место Торы».
Это город Двинск на Двине-реке,
В котором я не был знаком ни с кем.
Меня приняли в ешиву —
Исполнилась мечта моего отца.
В ешиве каждому показали его место.
Я столовался в разных домах, и в каждом из них — свой мир,
Спал я в доме учения на жесткой скамье.
Пока один человек не пожертвовал для меня [на мешок] соломенной сечки.
Наш учитель был добрым и порядочным человеком,
Звали его р. Йегошуа.
Но его сын, бывало, злоупотреблял палкой и ремнем.
Мы учили трактат Бава мециа,
А что там, на улице, не имели ни малейшего понятия.
Языка страны я не знал,
Ведь мои помыслы были только о Торе.
В доме учения я растапливал печи, чистил светильники.
Зал, освещенный ими, как факелами, был полон жара и света,
А я терпел лишения, голод и холод.
Глава ешивы был великодушен ко мне на экзамене,
Он написал моему отцу, что тот обязан отправить меня в большую ешиву.
В Слободке я учился у великих знатоков Торы,
Сиянием своей мудрости осветивших Талмуд.
В те дни положение мое было незавидным,
Я голодал, живя на хлебе и воде.
Учился я также в ешиве Хафец Хаима
И был его верным учеником все пять лет.
Он — великий — отнесся ко мне так душевно,
Почитать и благодарить его положил я своим долгом.
Человек этот был необыкновенным по его делам и добросердечию.
И память о нем всегда жива в моем разуме и моем сердце.
В дни [Первой мировой] войны я уехал к родителям в столичный город.
Что делать, думал я у дверей квартиры,
И тогда у меня появилась идея:
Получить светское образование.
С огромным трудом смог я это осуществить,
[И окончить?] школу,
Терпя бедность и лишения.
В 1922-м я поступил в университет,
В 1927-м его окончил в срок.
Преодолел множество трудностей,
Прежде чем стал доктором и начал лечить больных.
Занятия Талмудом любил всегда
И Гемару из рук не выпускал никогда.
Я изучал Талмуд даже на фронте:
В деревнях, лесах и в землянках,
Там, где снаряды взрывались, осколки летели повсюду
И в лесу деревья горели.
[Из черновика:
Я не обращал внимания на опасность,
Изучал Талмуд на протяжении всей войны.
Открывал новое в Торе, создавал комментарии
И никогда не отдалялся от Гемары,
Потому что Тора всегда была мне дорога.
Миниатюрный томик Гемары был спрятан у меня за пазухой,
Подальше от людских глаз.
Ведь я должен был остерегаться ненавистников,
Ужасных людей, преступников.
Если бы они нашли у меня Гемару,
Навлек бы я на себя страшную беду.]
Немало суровых дней прошло,
Прежде чем я был удостоен звания преподавателя и доктора наук,
Написал статьи и книги в области медицины,
В нескольких городах пациенты доверяли мне как специалисту
Я написал много хидушим к Торе,
Стремился углубить понимание текста Талмуда,
Старался показать, что между Талмудом и наукой нет противоречия
И еврейский народ жив вечно.
Тора для меня — корона славы,
А наука — роскошный плащ.
Такова история моей жизни,
От самого ее истока
До того, как я стал стар и немощен.