ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Среди своих — и сразу сам не свой,
какая избранность — повальная похожесть.
Зачем тогда, единственный герой,
твоя замысловатая пригожесть?

Иосиф Гальперин

ВО ТЬМЕ — С ОТКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ

* * *

Что ты заводишь песню военну
Флейте подобно, милый снигирь?
Гавриил Державин, «Снигирь», 1800 год

Снова свищет песню военну
покрасневший от крови снегирь,
откровенно и внутривенно
растлевая державную ширь.

Свист свинца — популярная песня
вечной музыкой стала блатной,
примитивный язык мракобесья
уголовный взял позывной.

Общим хором и предки, и зеки
призывают ещё поднажать:
получалось в осьмнадцатом веке —
и со всеми опять на ножах.

Ну, а тем, кто ни мясо, ни птица,
в общем оре, как рыба, молчать…
Снегирю уже не свистится,
и Державина стёрлась печать.

* * *

Смотрите — действующий муляж человека
внутричерепное зияние
заразительная ухмылка примитива

новейшая модель анахронизма
активный участник возвратно-поступательного движения
вор — собиратель земель
трусливый освободитель

полнокровный вампир
внутриклеточная кувалда
беспредельная расчленёнка.

Миндаль

Рисунок линий хаотичен
и переходит в цвет пятна.
Как папиллярные отличья,
весна рельефна и точна.

На коже неба след миндальный
не сиротлив, пусть одинок,
и обещает блеск медальный
багряно-белый лепесток.

Так первой почки любопытство
на грани дрёмы рвёт рассвет,
ей хватит сил и дальше биться
за продолжение побед.

* * *

Я запишу ножом на пиках ледяных
приснившийся язык из возгласов одних,
на белых остриях наколот и намёрз,
он станет дневником оледеневших слез.

Очищен от меня, прошедший явь и сон,
он впишется в разряд возвышенных персон
до той поры, пока лавиной не сойдет
мой ледяной язык с присвоенных высот.

А я забуду смысл и звонких, и глухих
и снова не пойму согласных и немых,
теперь мне набирать горючую слезу,
взлетая над огнём, клубящимся внизу.

* * *

Когда в тебе созреет бог,
парящий над толпой,
и сонмы ангелов споют
отбой,
поймёшь, что взгляду из-под туч
уже не страшен гром,
и сонмы ангелов споют
подъём,
но тела маково зерно
живёт в тисках травы
и знать не знает наперёд,
увы…

Баллада о карьере

Гора до верха лесом заросла,
в ней мрамор спал, ручьями обормотан,
не знал, что должен выйти на работу
из-под земли добычей ремесла
и стать подложкой слова и числа,
обложкой лиц и тел на обороте.

Вот человек, он под горой живёт
и пилит, пилит, пилит белый камень
в карьере белом рядом с облаками.
И цвет слепит, и руки тянет гнёт,
но дома гладит он лозу руками,
и алой розой кровь его цветёт.

Надраен в кухне бело-серый пол,
снаружи стены в снежно-белой крошке,
вся жизнь проходит в мраморной обложке,
как будто бы с работы не ушёл,
сарай — и тот из камушков поплоше,
и в яме на дороге — серый скол.

В лице горы прорезался карьер,
издалека горит раскрытым глазом,
и старенькие татры и камазы
натужно тянут пиленный размер
кубами многотонными на базу,
где раскроят их на любой манер.

Из каждой глыбы — сто могильных плит,
а если есть заказ — пойдёт в скульптуру
и резчик в ней преобразит натуру
и выведет вождей или харит
на белый свет, прославив пулю-дуру
ну или то, что у него болит.

И глыба тоже может быть больна,
внутри скрывая жёлтую каверну,
как тень ручья, протёкшего, наверно,
из дальней эры в наши времена.
И смерти тень, тень жизни безразмерной
на белом теле истиной видна.

Вот человек уже идёт с горы
к своим лозе и розе и закату,
и пыли ком, накопленной бесплатно,
в груди каверной раковой горит.
Он знал, но думал: это всё когда-то,
и вот уже он смерть несёт внутри.

На местном кладбище прибавилась плита,
остался дом, вдова, лоза и роза.
И на карьере, не боясь угрозы,
работает сосед, и налита
ракии рюмка с градусом серьёзным…

А про скульптуру скажут: красота!

* * *

В неразличимом четвёртом часу
ночь или утро меня обнимает —
точные знания вряд ли спасут,
скоро на время меня обменяют.

Ночь больше свечки, свети — не свети,
но неразделен огарок от света.
Видишь прореху? Молчи до пяти,
хлынет рассвет безраздельного лета.

Ты-то при чём, без огарка взошло
солнце над тьмою, тобой и минутой.
Всё же ты верил ночи назло,
вот и ответ тебе, не кому-то.

Тянется времени крепкая сеть,
бьётся, как рыба, огарково сердце.
Думать не сметь или скоро сгореть.
Пальцы обжечь или взгляду согреться.

Ночная гроза

На фоне дерева, деревни, римских древностей
ты движешься, как мушка на глазу,
а хочется, всё яростней и ревностней,
быть в фокусе, как молния в грозу,
соединяя здешнее с ненынешним,
и добывать из воздуха озон.

Высокопарность — это фишка финиша,
когда пробой охватит горизонт,
и свет мгновенный силуэты дерева,
деревни и сокрытого в горе
впечатает в невидимое стерео,
как раньше снимки были в серебре.
И то, что ты увидел за мгновение,
обязано весь мир пересоздать!..

Конечно, ожидает заземление.
Ни воскресить, ни тронуть, ни раздать.

* * *

Среди своих — и сразу сам не свой,
какая избранность — повальная похожесть.
Зачем тогда, единственный герой,
твоя замысловатая пригожесть?

Прореха одиночества. Костыль
внезапно выбит из руки дрожащей.
Ты карта из колоды, чей-то тыл,
этап и тип и клана затхлый ящик.

Сто копий — и сравнения горьки,
хотя оригинал давно утерян,
зато наглядны общие грехи,
старания и ревность подмастерья.

Ты свой среди своих,
уже не сам, а их.

Бег

Мело людьми по всей земле,
во все пределы,
и разметало в феврале
за телом тело.

Перекатить бы, перейти
границу поля,
не бередить, что впереди
зола и воля.

Рука чертила на столе
кружки и стрелы
и била картой по скуле,
и шила дело.

Кувалду драит кирпичом
Левша безумный,
надеется, что нипочём,
беглец разумный.

Валом валит, теряя страх, —
за дулом дуло,
и пляшут тени на костях
былых загулов.

Прошли по минным поясам
шестую суши.
Летят, летят по небесам
сухие души.

Во тьме с открытыми глазами

1.
Здравствуйте,
мы иностранные нежелательные агенты
из недружественной страны.
Мы живём туточки,
сразу за стенкой,
возле вашей помойки с другой стороны.
И здесь же уже старейший участник
литературной тусовки,
почётный член бандформирования,
композритель козырных мест —
все сопутствующие части
растушёвки ради рисовки.

Ярлыки размывают суть,
слова растворяют соль,
мы теряем связи с общественностью
и голые идём под арест.

2.
В глуши сиреневых холмов
полупустыми вечерами
лохматый ветер свеж и нов,
как полумесяц в старой раме.

Слежу играющий закат,
сегодня точно патетичный,
меняя мировой охват
на слабый страх эгоцентричный.

И новых сил не замесить,
а взять у тех, кто смел бороться, —
закатной кровью погасить
разрыв наследства и уродства.

Давай уж сам ищи в холмах
подмогу жизни и сознанью,
ищи на совесть, не за страх,
во тьме — с открытыми глазами.

* * *

Уже не жалко, что ещё вчера
я проходил по каменистым склонам,
теперь не манит дальняя гора
с её тропы вернуться просолённым.
Что вниз, что вверх — всё тяжело ногам,
на камень сяду, но не пригорюнюсь.

Я новый день за прошлый не отдам
и старость не пущу в обмен на юность.
Уроки лет, историй и стихий,
прямохожденья, противостоянья.
Сошли снега, обиды, пустяки,
остались снежные вершины мирозданья.