ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

И подумали отказники, что если добавить к стажу их работы в Израиле долгие годы, проведённые в отказе, то это позволило бы многолетним отказникам более достойно прожить свою старость. Были легко выработаны и критерии: минимум десять лет отказа и приезд в Израиль в возрасте от 50 лет и старше.

Марк Львовский

ОБ УШЕДШЕМ ДРУГЕ

(и немного о себе)

Аарону Гуревичу посвящается

(продолжение. Начало в № 5-6/2023)

Аарон Гуревич. 2010 год

Верующие живут будущим. Неверующие (если есть таковые) — прошлым. У верующих есть высший смысл жизни — ожидание встречи с Всевышним, в крайнем случае, с Его истинным и обязательно высокого ранга представителем. Другими словами, их духовная сущность, душа их, данная им Всевышним при рождении, их «я» продолжит своё существование и после физической смерти, и не исключено, что даже в раю.

У неверующих же есть только горькое осознание краткости их случайного органического бытия с последующим химическим процессом восстановления органических составляющих их тел до окислов и солей, полезных для цветения кладбищенской травы. Как красиво высказался Лев Николаевич Толстой: «Сущность веры состоит в том, что она придает жизни такой смысл, который не уничтожается смертью».

Что ж, страшно не верить? Воистину страшно. Но каждый неверующий думает (про себя, конечно), что если придётся предстать перед Всевышним, то как у Высоцкого: «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним. Мне есть чем оправдаться перед ним». Эдакий верующий атеист…

Воистину страшно не верить… И с этим жить?! Значит ли, что неверующие — атеисты — сплошь люди необыкновенного личного мужества? Не значит, ибо даже самый искренний, самый великий атеист в великой тайне от адептов своих складывает губы в тихой молитве.

Недавно, когда заболел внук, когда температура почти в сорок охватила его крошечное, раскалённое тельце, вдруг, когда вокруг никого не было, я взмолился: «Господи, прекрати его муки! Сжалься, Господи!» И заплакал, да так искренне, так горячо… Между прочим, температура на следующий день стала спадать… Кто же я? Почему Аарон с колоссальным трудом карабкается вверх по лестнице Иакова, а я стою внизу, то с насмешкой, то с завистью провожая всё отдаляющуюся от меня тощую задницу друга?

Нет, нельзя сказать, что Аарон, восходя к Вере, отдалился от меня, просто он уже находился или почти находился в недоступном мне мире. Он пытался позвать к себе меня — бесполезно. Но Аарон был щедр — всё, что поражало его в этом новом мире, всё, что было интересным, он приносил мне в очных и телефонных монологах, и я, будучи слушателем терпеливым, заинтересованным, сам порой поражался открытиям Аарона.

— Ты только подумай, как потрясающе устроен иврит, — взволнованно говорил Аарон, — каждое слово является производным от другого слова, при этом каждое производное слово наполнено глубоким содержанием начального слова. Смотри: кровь –דם (дам), а слеза — דמע (дима). Но что такое появившаяся в слезе конечная буква — ע (аин)? Это же глаз — עין (аин)! Значит, слёзы — это кровь глаз! То есть, слёзы есть кровь души! Понимаешь?!

И приводил ещё десятки блистательных примеров.

Его восторгу не было предела.

Как-то само собой я стал называть Аарона «ребе». Сначала иронично, а потом и сам не заметил, как естественно и прочно прилепилось к Аарону это короткое, ёмкое слово…

Но не всё у Аарона было гладко на пути к Богу. Сначала поражало, а потом и безмерно раздражало его то, что в синагоге не смолкает бытовой трёп, заключаются сделки. Много печалился оттого, что сам не всегда вникал в суть молитвы, думал о чём-то постороннем. Или вдруг вообще пропадало желание идти в синагогу. Он заставлял себя, хотя казалось, что обретённая Вера должна нести его на крыльях. Печалился, что не может дома установить настоящий «кашрут» — у жены, и так обессиленной резкими переменами в муже, сил на это уже не было…

— 5 –

Однажды родилась у многолетних отказников — евреев, проведших в бывшем СССР долгие годы (часто более десяти) в отказе, другими словами, в состоянии запрета на выезд в Израиль, — идея попросить у правительства увеличения им пенсии. Аарон, «отказник» с четырнадцатилетним стажем, понимал много лучше других страдания состарившихся, вышедших на пенсию бывших отказников, так как жил с женой на выплаты Всеизраильского института социального страхования, крохотную свою пенсию, пенсию недолго работавшей жены и случайные приработки.

Всё обстояло чрезвычайно просто. Приехав в Израиль в возрасте около пятидесяти лет, многолетние отказники, даже устроившись на работу, не успевали до выхода на пенсию в 65-летнем возрасте наработать себе приличной пенсии. И как только они оказывались на пенсии, они оказывались и «на мели», порой даже за чертой бедности. А те, кто вкалывал в разнообразных частных «шарашках», не обеспечивающих своих работников пенсией, в старости должны были перебиваться только на выплаты социального страхования и небольшие сбережения.

И подумали отказники, что если добавить к стажу их работы в Израиле долгие годы, проведённые в отказе, то это позволило бы многолетним отказникам более достойно прожить свою старость. Были легко выработаны и критерии: минимум десять лет отказа и приезд в Израиль в возрасте от 50 лет и старше.

— Чёрт возьми, это же справедливо! — Аарон почти кричал. — Мы в отказе действительно работали на Израиль… Работали долго, мучительно, порой — бесстрашно!

И я, сам многолетний отказник, взволнованно выстукивал на компьютере звонкие фразы — по просьбе Аарона я писал заметку в русскоязычную газету «Вести».

«Приехав, — а многие из нас, повторяем, уже были в возрасте 50 лет и больше — мы пошли работать. А самые умные пошли в политику. Но не всем дано быть самыми умными…

Работать… В пятьдесят лет устроиться в Израиле по специальности! По специальности, о которой не вспоминали более десяти лет! И мы крутились… Кто как мог… Крутились и не жаловались. Продолжали жить по принципу — не Израиль должен евреям, а евреи должны Израилю.

…И пролетели годы. И пришла старость, и оказалось, что нет у многих из нас ни накоплений, ни приличных пенсий, ни высоких покровителей, короче — нет мало-мальски достойной старости…

Нам не хватает денег. Нам приходится выискивать дешёвые товары; считать, во сколько обойдётся поездка на автобусе в Иерусалим на различные в нашу честь устраиваемые мероприятия; во что обойдётся экскурсия по Израилю; возмущаться дороговизной фруктов… И нет никакой возможности перевести на иврит книги, написанные самими нами о нас, и оттого израильтяне знают об отказниках понаслышке и большей частью только то, что мы рвачи, что нам дают, но нам всегда мало, а то, что происходило с нами в СССР — всё басни…»

— Очень хорошо! — хвалил меня Аарон. — Добавь, что государство должно не в плакатах и лозунгах, а материально оценить нашу прошлую деятельность в «отказе», как работу не менее трудную, не менее полезную и не менее опасную, чем работу сотрудников Сохнута или НАТИВа (сионистские организации, во многом связанные с выездом евреев из других стран в Израиль)! И разве станет это непосильным бременем для государства? Нас, многолетних, то есть, просидевших в отказе более десяти лет, всего-то, оказывается, не более 300 человек… И лет нам уже по семьдесят и более… И если выразить эту денежную помощь графически, то будет она представлять собой уверенно и быстро двигающуюся к нулю кривую…

Надо сказать, что мои переживания не шли ни в какое сравнение с переживаниями Аарона. У того была надежда, у меня — надёжная пенсия, ибо сразу по приезде в Израиль был устроен друзьями на хорошо оплачиваемую работу по специальности… Но я уже понял, что буду изо всех сил помогать другу, по большей части, конечно, писаниной.

Я догадался, что выбрал себе начальника. Всю жизнь я выбирал себе начальников, точнее, меня выбирали в подчинённые. Так, видно, решил Всевышний.

Но спорить с начальниками мне никто не запрещал.

— Ты, — кричал мне Аарон в телефонную трубку, — должен писать страстно, гневно, доказательно. Они (он разумел израильское руководство) оценивают заслуги «отказников» замечательными словами, но не сердцем. Наличествует только сочувствие. Они по каждому поводу кричат, что «алия спасла Израиль», и в этом громовом лозунге не осталось отдельного места для отказников. Мы просто часть алии. И всё.

И вдруг он продолжил чуть охрипшим от волнения голосом:

— Я вдруг вспомнил… Это произошло в последний день суда над Толей Щаранским, в Москве, 14 июля 1978 года. Горстка евреев собралась около здания суда. Была там и мама Толи — Ида Петровна. Её в зал суда не пустили. Дождь накрапывал, армия гебешников… И вот, приговор: 13 лет — два года тюрьмы и десять лет лагерей с учётом года пребывания под следствием… Я помню, как качнуло Иду Петровну, какой она стала белой. И вдруг перед ней вырос высокий еврей с огромной охапкой кроваво-красных гвоздик! И вручил их ей. Я таких красных гвоздик в жизни не видел! И Ида Петровна плакала, опустив лицо в эти гвоздики… И я на всю жизнь запомнил седую голову старушки, утонувшую в красных гвоздиках. Какое же умное и чуткое сердце было у этого человека. Его звали Володя Альбрехт… Если бы показать эту сцену сохнутовским чиновникам…

— Ты мне никогда не рассказывал об этом…

— Знаешь, чем больше проходит времени, тем всё более яркой во мне становится эта картина. Такой яркой, что порой я думаю, что выдумал её…

— 6 –

…— Арон, послушай, я вчера чуть не умер от смеха. Слышу по РЭКА вопрос: «Автор романа «По ком звонит колокол». И один из высоко интеллектуальных слушателей, видимо, услышав хорошо усвоенное ещё со школы слово «колокол», заявил, что это — Герцен…

А теперь ответь мне — продолжил я — зачем так усложнили ортодоксы процесс «гиюра»? Даже армейского! Я что-то не слышал, не читал о том, что Рут-моавитянка, прабабушка царя Давида, прошла гиюр. И ведь сказано, что «… не может войти аммонитянин и моавитянин в общество Господне, и десятому поколению их нельзя войти в общество Господне вовеки».

— Ты невнимателен. Моавитянину нельзя, но ни слова не сказано о моавитянке! И это так логично! Подумай, мужчине трудно изменить свой образ жизни, он — мужчина, добытчик, глава семьи, да ещё по тем временам! А женщина, как ни крути, подвластна мужу, и принять образ жизни мужа ей много легче. И что такое гиюр? Аттестат, свидетельство? Нет, конечно! Это как раз и есть образ жизни и образ мышления! Ты хорошо помнишь историю Рут-моавитянки? Напомню…

Рут с детства окружала роскошь. Красивая молодая женщина, чья жизнь фактически только начиналась. И решение остаться со своей еврейской свекровью Наоми обрекало ее на бедность — ведь Наоми, из-за обрушившихся на семью несчастий — смерть собственного мужа и двух её сыновей, один из которых был мужем Рут — потеряла все свое состояние.

Но Рут — ты вдумайся! — отказалась от обеспеченной жизни в доме своего детства только ради того, чтобы стать бедной еврейкой, чье положение в обществе было очень незавидным! Значит, она стремилась к Всевышнему, хотела стать ближе к Нему и поэтому решила во что бы то ни стало пойти с Наоми и присоединиться к еврейскому народу, к которому она уже фактически принадлежала. Останься она в Моаве, всё еврейское быстро бы вышибли из неё. Я посмотрел бы на тебя, осуждённого жить среди каких-нибудь папуасов. Уверен, что вместо трусов носил бы на своём брюхе связку бананов, если не скальпов. Одно знаю твёрдо — если Господь выбрал прабабушкой царя Давида не еврейку от рождения, а принявшую еврейство моавитянку, Он знал, что делает. Помнишь, что сказала Рут, в ответ на уговоры Наоми оставить их семью? «Не проси меня покинуть тебя и уйти от тебя обратно. Куда бы ты ни шла, я пойду за тобой, и где ты заночуешь, там и я заночую. Твой народ стал моим народом, и твой Творец — моим Творцом. Где ты умрешь, там и я умру, и там же пусть меня похоронят…»

— Наизусть шпаришь? — изумился я.

— Представь себе. Вот он, настоящий гиюр! Знаешь, гиюр — это в какой-то степени жертвоприношение. Это отказ от лёгкой и привычной жизни.

— Понимаешь, что смущает меня? Мне кажется, что в древности евреи действительно должны были заботиться о чистоте крови. Они жили среди тысяч народов, народностей и племён, могли смешиваться и переплетаться, как черви в банке. А сейчас, когда всё изменилось, есть своя страна, мы отталкиваем от себя тысячи, могущих быть куда лучшими евреями, чем многие из признанных таковыми Галахой. Вспомни: Авраам жил с египтянкой Агарью и имел от неё сына; Иосиф был женат на египтянке Аснат, чьё имя обозначает, что она, эта Аснат, «служительница богини Нейт», ихней богини мудрости. А отец Аснат был жрецом египетского бога!

— Я не могу ответить тебе на все вопросы… Но наверняка есть мидраш, объясняющий…

— На всё есть мидраш…

— А как же?! И не забывай, что на Синае была дана не только Тора письменная, но и устная. И не будь её, мы только и занимались бы спекуляциями. Кроме того, ты не понимаешь, что были другие времена? Библия перечисляет наших предков только по мужской линии. И оттого дети Иакова от рабынь Валлы и Зелфы столь же полноценны, как и дети от его жён Лии и Рахиль.

— Но пойдём дальше. Моисей взял в жёны мидьянитку Ципору, Давид — принцессу из Гишура, а уж Соломон, извини меня, перетрахал весь Ближний восток… И что-то никого не заботила чистота крови! Да и цифры, приводимые учёными древности, говорят о невероятном количестве евреев, а точнее, приверженцах иудаизма, так называемых прозелитов, уже в самом начале нашей эры. Маймонид, например, утверждал, что отцом великого рабби Акивы был «праведный прозелит». И только в четвёртом веке нашей эры прозелитизм резко пошёл на убыль.

— Но это замечательно, что прозелиты ушли в христианскую веру. Значит, осталось еврейское ядро.

— Но кто же решится отделить зёрна от плевел? В этой невероятной мешанине евреев и прозелитов кто ушёл? Кто остался? Кто остановился на полпути?

— И что это меняет?

— Как что?! Не выстраивается единая линия происхождения евреев от Авраама!

— Ну и что? Кто-нибудь может лишить меня звания еврея? Или тех шести миллионов, пусть потомков прозелитов, уничтоженных, потому что имя их было — евреи? Даже если далёкий предок орла, по утверждению вашего Дарвина, был ящерицей, разве орёл перестаёт быть орлом? Ты меньше любуешься им? А что за книга у тебя в руках, из которой ты так обильно черпаешь цитаты и цифры?

— Шломо Занд. «Кто и как изобрёл еврейский народ».

— «Изобрёл»… Бог изобрёл, Бог…

Вот так заканчивались наши содержательные беседы, доставлявшие обоим истинное наслаждение… Аарон не то чтоб побеждал в спорах или отвечал на все вопросы, нет, просто Вера всегда являлась последним и неоспоримым его доводом…

— 7 –

А наша отказная борьба за отказные пенсии потихоньку продолжалась. В ней, естественно, участвовали и многие «великие» отказники — Володя Слепак, Володя Престин, Паша Абрамович, Юлик Кошаровский, наш отказной раввин Илияху Эссас и многие, многие другие — так называемая «Инициативная группа».

И 5 января 2010 года нас пригласили в Кнессет.

Кнессет потряс меня. Прежде всего, своей удивительной нескончаемостью — в нём можно было искать нужную тебе комнату всю жизнь и скончаться на пороге столовой, если нет с собой денег. Всюду были лестницы и лифты, но никто не знал, куда можно было по ним добраться. Можете себе представить, что инициативную группу в положенное место вёл специально обученный тому человек, но даже он трижды спрашивал дорогу.

Поразило и количество людей, одновременно находящихся в Кнессете. По его широченным коридорам ездили калеки на инвалидных креслах, шастали плечистые молодые люди с хорошо спрятанными пистолетами, медленно передвигались арабы и более резво — ультраортодоксы. Изредка появлялись физиономии, знакомые из телевизора — парламентарии. Шныряли фотокорреспонденты с огромными фотоаппаратами, болтающимися на груди. Все были сосредоточенны. Все о чём-то напряжённо думали, что-то искали, но не было, судя по лицам, ни одного, который уже нашёл.

«Так и должно быть! — думал я, потрясённый увиденным. — Законодатели должны находиться в здании, которое подавляет обывателя. Обязательно подавляет! Ты, обыватель, должен отчётливо видеть разницу между собой и законодателем. Ты должен понять, что не он существует для тебя, а ты существуешь для него. И оставь эту шкодливую мысль, что ты выбирал законодателя. Ты не выбирал, а голосовал. Мало того, голосовал за целый список! Ты даже лиц многих из этого списка никогда раньше не видел. Не слышал их фамилий. Ты впервые узрел их только во время клятвы, которую они произносили на верность тебе. Они для тебя — тайна, и как всякая тайна, она требует для себя мистического оформления. Оттого во всех странах так громадны, красивы и таинственны здания законодателей. Вспомним Капитолий в Вашингтоне, Вестминстерский дворец в Лондоне, Бурбонский и Люксембургский дворцы в Париже. А серая огромность и неприступность российской Думы? Вот, и наш Кнессет, хоть и кажется издалека воздушным, на самом деле, непонятен, бесконечен и прочее… И действительно, засади законодателей в простое здание, входя в холл которого читаешь на скромной, обрамленной цветочками доске: «Спикер Кнессета (фамилия) — 3-й этаж, два звонка; ногами в дверь не стучать»; или: «Председатель Комитета по алие и абсорбции (фамилия) — 2-й этаж; звонок испорчен, входите без стука» и так далее. Такой парламент уважают? Шире — такую страну уважают? Плюют на такую страну!

Наконец, инициативную группу ввели в просторный зал, в середине которого находился огромный овальный стол, круг которого расположились настолько важные люди, что я почувствовал себя сразу поднятым на социальной лестнице на одну, а то и на две ступеньки выше.

Илияху Эссас кратко и взволнованно изложил. И тогда встал со своего места знаменитый парламентарий в ранге министра и сказал, что «отказники» — это его главная любовь и главная боль. Глаза министра сверкали. Скоро появилась и слеза. Скулы его, в секунды пауз сжатые до синевы от возмущения материальным положением «отказников», выдавали лучше всяких слов его боль. «Бороться! — крикнул он. — Бороться и не сдаваться!» И ушёл, погрузив зал в задумчивую тишину.

Следующим выступил один из самых продвинутых русскоязычных функционеров. Странно, что в телевизоре он выглядит маленьким, а, на самом деле, он хорошего роста, куда выше меня. Он тоже любил «отказников». Он считал очень своевременным вопрос, поднятый ими. Он не сомневался, что рано или поздно «отказники» добьются своего. Но временных рамок «рано» и «поздно» не очертил. Добавил, что Израиль с честью вышел из всемирного финансового кризиса. И ушёл, сказав на прощание, что помощь его будет всемерна. Иврит его был превосходен.

Потом слово взял другой известный русскоязычный парламентарий, но женщина. Она сказала, что если отказники не выйдут на улицы с многодневной сухой голодовкой, то ничего у них не получится. Только неимоверные страдания «отказников» могут затронуть души властей предержащих. Забыл сообщить, что она была из оппозиции. Добавила, что готова присоединиться к голодающим в последний день голодовки — наверное, для того, чтобы помочь грузить нас в «амбулансы». Меня пробрал холодок, и я решил, что в голодовке точно участвовать не буду. И Аарону не позволю — он и так был худ до прозрачности.

Потом выступали менее значимые фигуры, как с «русской», так и с «израильской» улиц. Постановили, что в следующий раз собрание состоится у Министра абсорбции.

А через несколько дней, 16 января, на иерусалимском кладбище Гиват-Шауль в третью годовщину смерти любимого нами русскоязычного парламентария Юры Штерна, мы, поникшие, стояли вокруг его могилы. Чуть в отдалении стоял Министр иностранных дел Авигдор Либерман, давний соратник и друг Юры и одновременно Председатель русскоязычной, но общенациональной партии НДИ. И когда улетели к небу последние слова молитвы, когда все задвигались, заговорили, когда стали пружинисто ложиться на Юрину могилу букеты цветов, Аарон и я решительно направились к Либерману. Едва мы оказались рядом с ним, навстречу чуть дёрнулся один из двух охранников, но, хорошо разглядев двух милых, пожилых евреев, спокойно сделал шаг назад.

Мало того, что Либерман был по всем показателям много крупнее нас, просителей, он ещё и стоял на пригорке.

— Авигдор, — сказал Аарон, чуть задрав голову (какой же это всё-таки кайф — вот так, запросто обратиться к министру, да ещё и «на ты»!), — мы приготовили тебе письмо о положении «отказников»…

— Отдай его моему водителю.

— А я — сказал я — хочу преподнести тебе книгу рассказов, которую недавно написал…

— Спасибо. И её отдай водителю.

Глаза министра излучали доброжелательность…

Беседа была завершена.

И спустя три месяца, 13 марта 2010 года в главной русскоязычной газете «Вести» и в главной ивритоязычной газете «Едиот Ахаранот» появилось сообщение об «УСТАНОВЛЕНИИ ПРАВА НА ПРИЗНАНИЕ ПЕНСИОННОГО СТАЖА ЛИЦ, КОТОРЫМ БЫЛО ОТКАЗАНО В ПРАВЕ НА РЕПАТРИАЦИЮ В ИЗРАИЛЬ ВЛАСТЯМИ БЫВШЕГО СССР»

Нет, не зря мы прямо на кладбище вручили письмо господину Либерману. Только он мог завести эту машину…

И закалённые многолетней борьбой, морщинистые и мужественные лица многолетних отказников осветились улыбками.

И очень скоро отказники услышали голос Авигдора Либермана. Его слова, просто-таки потрясли отказников. Сами о себе они бы никогда не решились сказать такое. А он сказал. Вслушайтесь: «Люди, ставшие символом борьбы за право на репатриацию в Израиль, вынуждены жить на склоне лет на грани и даже за гранью нищеты. Такая ситуация постыдна для еврейского государства!»

После таких слов встреча с Министром абсорбции Софой Ландвер, активным членом партии НДИ, руководимой Либерманом, стала для неё неизбежной. И эта встреча действительно состоялась 29 июня 2010 года в офисе Министра абсорбции. Зал офиса был куда скромнее уже знакомого нам зала в Кнессете, да и стол много меньше, но зато в центре его, в двух красивых вазах лежали свежайшие «бурекасы», некоторые с творогом, а некоторые — с картошкой внутри.

Все расселись, и скоро появилась госпожа Министр, Софа Ландвер.

Она сидела и улыбалась. Говорили, в основном, её подданные. А Министр абсорбции всё улыбалась. Тогда я склонился к уху одного из служащих этого министерства, бывшему журналисту, русскоязычному и остроумному, и шепотом спросил, чему она всё время улыбается? Служащий в ответ склонился к моему уху и тем же шепотом разъяснил, что ей удалось добиться приезда в Израиль нескольких тысяч эфиопских евреев.

— И ещё, — добавил тот же служащий в то же моё ухо, — она получила деньги на абсорбцию американских евреев-учёных, сбежавших из Израиля, но, возможно, желающих вернуться обратно.

— А как быть с их зарплатами в Израиле?

— Будут поменьше, чем в Америке, но компенсированы сионизмом.

— Знаешь, что, — испуганно прошептал я, — а вдруг Министра посетит та же идея в отношении «отказников» — компенсация отсутствия приличной пенсии сионизмом.

— Очень даже может быть. Ты не задумывался, какой у вас электорат?

…Министр продолжала счастливо улыбаться…

На этом высоком собрании было принято решение о создании межминистерской комиссии с участием представителя министерства финансов.

— 8 –

Аарон, вдохновлённый явным продвижением к цели, фонтанировал идеями. И одна из них заключалась в организации грандиозной встречи бывших отказников с иностранцами, помогавшими им в борьбе за выезд из СССР в Израиль. Многие поначалу отнеслись к этой идее скептически. Столько лет пролетело… Кто там жив ещё? Кто помнит? У многих ли найдутся средства приехать в Израиль, прожить два-три дня в гостинице? Ведь в те былинные времена, когда они приезжали к отказникам в СССР, их поездки субсидировались богатыми сионистами их собственных стран и даже правительствам…

Но странным образом всё становилось на свои места. Прежде всего, эта идея понравилась спикеру Кнессета Руби Ривлину, и он дал добро, то есть, разрешил провести встречу в Кнессете и даже дал денег на рассылку приглашений. Вовсю был задействован член инициативной группы Юлий Кошаровский, одинаково бегло говоривший на иврите, английском и русском, «через руки» которого за восемнадцать лет его отказа прошли почти все иностранцы-сионисты, посетившие СССР. Его фантастическая память и прекрасно сохранившаяся записная книжка немедленно выдали сотни адресов американцев и израильтян. Как и было обещано, Кнессет послал им приглашения. И — подумать только! — многие ещё живые откликнулись и сообщили о своём страстном желании приехать! И почти никто не попросил оплатить дорогу! Одновременно были разосланы соответствующие приглашения и многолетним отказникам, живущим в Израиле и даже вне его. И никто из них тоже не попросил оплатить ему дорогу! Плевать было всем приглашённым на дорожные расходы!

Телефон Аарона был раскалён добела. Кто-то желал прийти в Кнессет с тремя внуками — пусть узнают, каков их дед! Кто-то уже на инвалидной коляске, и как быть с этим? А этому прислали приглашение, но его год как нет в живых — вы что, вздумали издеваться? Кто-то требовал, чтобы ему дали выступить в Кнессете, и он-таки им скажет! Кто-то возмущался тем, что не приглашён из-за того, что был в «отказе» всего три года. Но знают ли они, что он вытворил за эти три года? Всё КГБ на ушах стояло! И так далее, и так далее…

И великий день 2 ноября 2010 года настал!

А утром этого великого дня в Кнессете состоялось ещё одно заседание заинтересованных сторон. Оно прошло на такой волне оптимизма, что у некоторых из наиболее романтичных отказников приятно захрустели в карманах брюк честно заработанные ими шекели. Подпортил праздничную атмосферу бывший адвокат по военным делам, полковник Миша Шаули, мрачноватый реалист, неожиданно и с самого начала включившийся без всякой корысти в борьбу за отказные пенсии, хорошо знавший цену обещаниям и радостных по их поводу слёз. Он во всеуслышание заявил: «Я не отказник, я не нуждаюсь в деньгах и потому могу говорить то, что желаю сказать. Так вот, господа члены Кнессета, заверяю вас, что вы будете точно и в срок знать об исчезновении каждой фамилии из списка многолетних отказников. Я обещаю вам это. И посмотрим, как вы будете себя чувствовать при этом…» И холодок коснулся многих сердец.

…И наступил час праздника.

Аарон сиял. Были и бурные объятия, и слёзы, и восторженные вопли — всё удалось на славу: обилие света, хорошо одетые люди, радостные, жующие лица, говор — спокойный, разноязычный, непрерывный, как скатывание ласковой морской волны с прибрежной гальки… На стенах — увеличенные, роскошные, ещё с отказных лет фотографии моложавых отказников с моложавыми жёнами и моложавыми иностранцами, а перед входом в зал выстроилась длинная, бурлящая очередь за именными грамотами, в которых было написано, нет, начертано: «За твой значительный вклад, за твоё личное, доблестное участие в становлении еврейского духа в бывшем СССР, в борьбе за свободу выезда евреев в Израиль». Неожиданно в очереди раздались громкие и недовольные голоса. Послышалось родное: «Вас здесь не стояло!»

…Куда мы спешим? Именные ведь грамоты. Никто не ухватит лишнего, никто не отберёт у тебя твоего, а если кто и получит раньше тебя, что здесь страшного? Разве закрывается мероприятие? Разве тушат свет? А что творилось с человеком, грамоты которого не оказалось! Он становился красным и неуправляемым. Его успокаивали — мы запишем твои фамилию, адрес, и, поверь, через два-три дня ты получишь грамоту по почте. Извини, ну, так случилось…

Человек в бурлящей очереди теряет чувство юмора. Теряет чувство действительности. Господи, да каждый еврей, покинувший СССР и приехавший в Израиль, достоин грамоты! Получишь её, если так она тебе необходима. И ведь знаешь, что никаких тебе льгот по ней не полагается. Приедешь домой и успокоишься. Не станешь вешать её в дорогой рамке под стеклом. Ну, покажешь разок равнодушным внукам, а дальше?

Внуки (а израильские внуки в особенности) — вещь опасная: будешь постоянно тыкать им в нос своей грамотой, превратишься в посмешище. Вот, и сунешь её куда-нибудь, и забудешь. Грамота — она всего лишь бумага, а вот твоя жизнь в отказе — это действительно твоя гордость, твой, может быть, самый яркий, самый лучший отрезок жизни…

…И толпа, медленно, напряжённо, ибо многие протискивались и толкались, стремясь войти первыми, чтобы занять лучшие места, втекла в ярко освещённый зал с высокой трибуной на сцене, с тяжёлым занавесом на заднике её, с чёрным роялем в левом её углу…

Открыл торжественное заседание хор пенсионеров из набитого русскоязычными евреями города Нацрат-Илит. Пел этот милый хор примерно так, как играет израильская сборная по футболу. Но есть песни, которые нельзя испортить. «Эли, Эли, ше ло игамер леулам…» И, как всегда, комок подступил к горлу и не отступал до конца этой поразительной песни…

Что всегда нравилось мне — это строгое, медленное, торжественное, шелестящее покидание сцены большими коллективами. Чувствовалось, что это не надо репетировать. Это органично присуще большим коллективам. Это часть их величия.

Потом выступил спикер Кнессета Руби Ривлин; между прочим, он сказал, что ещё несколько лет назад израильскому школьнику надо было дать конфету за правильное произношение такой, например, фамилии, как Щаранский, а нынче даже в яслях эта сложнейшая фамилия не сходит с уст младенцев. И ещё сказал, что какое это счастье, что «отказники», эти борцы, стали интегральной частью Израиля.

Ему очень сильно хлопали.

Надо сказать, что все выступавшие, включавшие двух русскоязычных министров, говорили кратко и даже остроумно.

А потом играл на скрипке что-то очень печальное, посвящённое памяти Юрия Штерна, замечательный скрипач Моти Шмидт. Музыка, как отдохновение от слов — величайшее благо человека.

И поднялась на трибуну американская еврейка Памела Коген. Памела — одна из известнейших активистов за все долгие годы отказа. И она, обращаясь непосредственно к отказникам сказала: «Сорок лет тому назад «самолётное» дело проделало первую дыру в железном занавесе СССР. И прервалось молчание народа Америки, молчание, когда-то позволившее Гитлеру уничтожить шесть миллионов евреев. Ваша борьба подняла нас. И мы стали, благодаря вам, настоящими евреями, евреями Исхода. Многие из вас находятся сегодня здесь, в этом зале. Вы — смелые, моральные люди, герои, и это привело вас и, в какой-то мере, и нас, в сердце еврейской истории».

Хорошо говорила Памела. Она знала «отказников». Она треть своей бурной жизни провела с ними…

Потом были ещё выступления.

А потом вновь вышел на сцену хор. И спел бойкую песню о солдате Васе, победившем Гитлера и давшем всем людям свободу. Хорошая песня, и раскачиваться хору под неё было удобно, но осталось ощущение, что хор не совсем понимал сути проходящего мероприятия. А потом весь зал вместе с хором пел наш гимн, и, как вы понимаете, здесь уже совершенно неважно, кто, где и как поёт.

Нет, грех жаловаться — день в Кнессете прошёл торжественно и запомнился надолго. Настораживало лишь то, что на торжестве отсутствовала г-жа Министр абсорбции. Слухи ходили по этому поводу разные — то ли не дали ей выступить первой, и она обиделась, то ли машина по дороге заглохла, то ли не было у неё подходящего для такого случая настроения, а, может, и платья…

— 9 –

Я не верил, что есть люди, лишённые честолюбия. Естественное чувство, заложенное в нас природой. Наверняка есть даже ген честолюбия. Так вот, у Аарона это был спящий, точнее, заснувший ген. Такое мероприятие провернуть и не кричать об этом на каждом шагу каждому встречному! Не стать важным и задумчивым! Не возмущаться, что в русскоязычных СМИ так мало места было уделено такому мероприятию! И не психовать, что не позвали, гады, даже на радиостанцию РЕКА!

Но Аарону всё это было «до лампочки». Он светился. Он ликовал. Блаженствовал. Ему казалось, что-теперь-то дело о пенсиях для отказников покатится по проторенной дороге любви и понимания. Кто теперь откажет им в такой малости, как 2-3 миллиона шекелей в год? Кто скажет «нет» отказникам, покрытым неувядающей славой, блистательно подтверждённой, провозглашенной Кнессетом чуть ли не на весь мир? Конечно, таких, кто скажет «нет» — просто нет.

Беда, однако, в том, что не было и таких, кто сказал бы «да».

И наступила тишина. Длинная, тревожная тишина.

— Ничего, ничего, — успокаивал себя и меня Аарон, — они не смогут, не посмеют…

Потом из его речей ушло «не посмеют», потом — «не смогут», а потом и «ничего, ничего». Он медленно впадал в депрессию.

— Знаешь, — говорил он по телефону, — у меня ощущение, что я остановился в Вере. Я не учусь… Я не могу заставить себя… Нет, нет, не думай, я нисколько не разочаровался в ней, спаси Бог, я просто застыл… Я надеюсь, что это пройдёт… Очень надеюсь… Знаешь, до всей этой истории с пенсиями для отказников я часто тяготился длиной Субботы… Молитвы, молитвы, раздумья, бездеятельность… Когда же всё закрутилось, и мой телефон раскалялся добела, я стал наслаждаться Субботой и мечтал, чтобы она длилась как можно дольше — я отдыхал от звонков, от компьютера, от бесконечных претензий, просьб, просто трёпа… Ты не представляешь, какой Суббота великий день, день освобождения от суеты! Это был очередной урок, преподанный мне Всевышним… Я надеюсь, что и сейчас я удостоюсь урока… Знаешь, я отойду от этого дела. Я только всё порчу своим настроением. Ты не хочешь заменить меня?

— Я?! — у меня от страха перехватило дыхание. — Издеваешься?

— Ладно, я найду кого-нибудь.

— Но без тебя всё развалится. К тебе все привыкли. У тебя все нити…

— У меня нет ничего, кроме депрессии, болей в спине, брюхе и бессонницы…

— У тебя есть Бог.

— Он есть и у тебя, и у всех… Но надо же что-то уметь и самому! А я не умею…

Прошёл месяц. Разговоры с Аароном в основном вертелись вокруг здоровья и политики. Но однажды он заявил:

— Надо выходить на демонстрацию. Бессрочную.

— Стыдно, Аарон, — подумав, ответил я, — мы всё-таки не голодаем. Только голодные выходят на такие акции.

— Но ты понимаешь, что ничего не происходит?! Ты понимаешь, что нас угостили пряником, в надежде, что мы успокоимся? Ты понимаешь, что я чувствую себя обманщиком сотен людей? Ты знаешь, что это такое — расстаться с надеждой?

— Может, снова начнём с писем?

— Кому?! Нет, надо выходить на улицу…

— Ты не понимаешь, что мы станем в глазах израильтян посмешищем или, того хуже, наглыми нахлебниками. Мы боремся за достойную старость, а многие израильтяне борются за выживание. Да, мы в «отказе» трудились на Израиль, а сколько погибло в битвах за него? Аарон, у нас есть только право просить. «Отказники» заслужили достойную старость. Но к нам остались равнодушны. Мы не праздник, который всегда с властями, мы для них праздник только на один день. У них полно других, куда более важных дел. Подумай, что в каких-то ста километрах от нас трещат от падающих ракет дома, люди кидаются в бомбоубежища, прижимают к груди головки детей, теряют родных, плачут… Послушай, ты только послушай, что недавно рассказала мне дочь о своей подруге Оле… Слушай! Их было трое, все русскоязычные: две медицинские сестры — Оля и Юля, и врач Евгений. Работают и живут они в Петах-Тикве, но однажды, 4 февраля 2008 года, по делам своим врачебно-учебным отправились они в Димону. И вот, идут они себе ранним утром в халатах своих белых, с сумками своими медицинскими в одну из клиник Димоны, проходят мимо небольшого местного кеньона и вдруг слышат взрыв. Взрыв с сопровождающим его звоном битого стекла, треском ломающихся перекрытий и диким человеческим воплем. И видят они, как из всех дверей Кеньона в ужасе вылетают люди и кричат, кричат… Они застыли, и вдруг пробегавшая мимо женщина на мгновение остановилась около них и, указывая на ворота кеньона, воскликнула: «Врачи?! Что ж вы стоите?! Там раненые!»

И они, очнувшись, втроём побежали навстречу нескольким последним покупателям, в ужасе вылетавшим из Кеньона, и скоро оказались внутри чуть задымлённого, пахнущего гарью пустого здания.

Раненых они увидели сразу — женщина с широко открытыми глазами, неловко лежавшая на спине, слабо шевелящая рукой, открывавшая рот в беззвучном стоне, и метрах в десяти от неё распластался, раскинув руки, неподвижный мужчина. Под правым его плечом, уже застывая, медленно растекалась густая лужа крови.

Втроём они бросились к женщине. Евгений, склонился над ней и, обнаружив на животе и бёдрах раны, приказал девушкам обработать их и тотчас бросился к мужчине. Девушки опустились на колени и быстро начали своё дело, с минуту на минуту ожидая помощи местных врачей, которых почему-то всё не было. Прошло не более минуты, как вдруг раздался обращённый к ним странно изменившийся голос Евгения: «Девочки, это, кажется, террорист… Смотрите, что у него на животе…» Оля встала с колен, подошла к Евгению. Первое, что она увидела — смертельно бледное лицо Евгения, затыкавшего тампоном зияющую рану на правом плече мужчины, а потом увидела под расстёгнутой рубашкой мужчины плоскую, сантиметра в два толщиной, величиной с книжку, бомбу, серого цвета бомбу, приклеенную к животу широченным светло коричневым пластырем. От бомбы исходили и входили внутрь несколько тонких проводков, один из которых был подсоединён к маленькому кнопочному выключателю, расположенному на самой бомбе, на её левой боковине.

Лежащий террорист тем временем стал приходить в себя, глаза его медленно открывались, левая рука, здоровая, начала шарить по полу, взгляд становился всё осмысленнее, и Евгений прошептал: «Что мне делать? Я не могу оставить тампон…» А потом добавил: «Где эти чёртовы полицейские?»

И Оля, вдруг сообразив, что одного лишь движения этого сумасшедшего достаточно, чтобы взорвать их всех, рухнула на левую руку террориста, вцепилась в неё обеими руками, и тут же с ужасом почувствовала, что рука эта, жёсткая, худая, отчаянно сильная рука, начинает выскальзывать из её неумелого, испуганного захвата. И такая слабость вдруг охватила её. «Господи, Женя, — взмолилась она, — ну помоги мне…» «Ты понимаешь, я не могу отпустить тампон! Он мгновенно изойдёт кровью!» «Что вы там шепчетесь? — крикнула Юля. — Я через минуту подойду к вам!» Женщина, над которой она трудилась, вдруг закричала и тут же отчаянно зарыдала.

И в это время раздался топот тысяч ног. К ним летели, крича что-то на ходу, полицейские и чуть сзади врачи. Когда самый быстрый из полицейских оказался рядом с террористом, он, увидев, как выползает из-под Оли тёмная, жилистая рука, как близки её пальцы к маленькому выключателю, как бешено горят глаза безумца, выхватил револьвер и выстрелил ему в лоб.

Как ни странно, и Оля, и Евгений быстро пришли в себя, даже пытались шутить. Юля, услышав в подробностях их рассказ, едва не потеряла сознание.

Отдохнув, придя в себя, отправились на семинар. По дороге им рассказали, что террористов было двое. Один взорвал себя, убил женщину, ранил другую и ранил второго террориста. Того самого, которого пытался спасти Евгений…

— Ты, конечно, знаешь, — сказал Оле вечером муж, — что в кеньоне Димоны был теракт. У вас, надеюсь, не было времени забежать туда за очередными тряпками.

— Да, — вяло ответила Оля, — столько было работы, столько всякой возни…

Она не понимала, почему ей не хочется рассказывать ему. Скорей всего, она боялась собственной истерики.

Отужинав, сели к телевизору. Новости начались с краткого сообщения о теракте, произошедшем утром в Димоне. И тотчас показали короткое видео, заснятое телевизионной камерой. И хотя лица девушек и Евгения были заретушированы, узнать их не составляло никакого труда. И Оля увидела, как медленно, выпучив глаза, открыв рот, нелепо размахивая руками, сползает со своего уютного кресла её бородатый муж…

Она сказала, что это было очень смешное зрелище…

Вот как протекает там жизнь, Ароша…

А мы живём себе в центре страны, как в благоустроенном бункере, мы действительно защищены поселенцами и теми, кто живёт в бомбоубежищах на юге. До нас ещё не добрались. Мы беседуем. Жалуемся. Просим компенсаций за прошлые заслуги. Знаешь, мне иногда становится стыдно. Редко, правда, но становится.

— За всё надо благодарить Бога. За всё — и за хорошее, и за плохое. Вот послушай. Когда евреям было сказано, что надо Бога благодарить и за хорошее, и за плохое, многие удивились. Зачем же за плохое? И пошли они спросить об этом цадика. Пришли. Дом открыт, ни заборов, ни запоров. Сам хозяин был в поле. Они сели, ждут. Наконец, он пришёл. На лбу бусинки пота, руки пахнут землёй, глаза сверкают радостью.

— Ах, как хорошо было в поле! Сейчас я вымоюсь, и мы перекусим, отдохнём, поговорим.

Сели за стол. Хозяин наложил в миски грубую кашу, сказал «браху» и с великим удовольствием начал поглощать эту кашу. Гости же нехотя ковырялись в ней, изредка отправляя в рот неполную ложку. Поели.

— Так о чём хотели спросить меня уважаемые гости?

— Мы слышали, что ты — тот человек, который всем сердцем благодарит Всевышнего и за хорошее, и за плохое. Но скажи, зачем же благодарить за плохое?

Хозяин с великим недоумением посмотрел на гостей.

— За плохое? Я не знаю, потому что со мной никогда не случалось ничего плохого.

Аарон помолчал и спросил.

— Ты понимаешь, как надо жить?

— 10 –

Дочь Аарона, родившая девочку, доверила воспитание чада на ранней поре дедушке и бабушке. Очарование этого ребёнка не поддаётся описанию. И она — везде. Её энергия, помноженная на любопытство, терзает Ааронов дом, как при землетрясении. Когда родители после рабочего дня забирают девочку к себе, дед и бабка погружаются в нирвану, стены принимают вертикальное положение, пол выравнивается и даже слышен томный шелест листьев немногочисленных деревцев, растущих на их крошечном «приусадебном» участке.

— Как ты думаешь, — кричал Аарон на меня в телефонную трубку, — почему дети всё, что видят, тащат себе в рот?

— Познают мир…

— Правильно! Ты действительно можешь стать невеликим писателем! Познают мир — через запах, через рот, через вкус. У них же нет иных инструментов познания! И нельзя им запрещать заниматься этим важнейшим для них делом! Нельзя! Нельзя с диким криком вытаскивать из их рта даже хорошо ношенный мужской носок!..

— Но можно и не выставлять его напоказ!

— Так ребёнок найдёт какую-нибудь другую гадость! Отнимая, мы раздражаем его, портим характер, оглупляем!

— Аарон, — спросил я, — где ты вычитал, что познание мира у ребёнка большей частью происходит через вкус?

— Да нигде я не вычитал…

— Может, в Талмуде?

— Нашёл знатока Талмуда…

— Аарон, я склоняю перед тобой голову. Знаешь, что я недавно вычитал в Интернете? Что язык не только самая сильная мышца тела, но и универсальный сенсор. С его помощью осваивают окружающую среду все животные и — слушай! — человеческие младенцы. Всё дело в способности языка различать сотни оттенков вкуса, форму предметов и фактуру материалов. Сколько всего мы пробуем языком, не доверяя ни обонянию, ни осязанию! Аарон, ты обретаешь мудрость…

— Но как медленно!

(окончание)