ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

И вот «Тела Платона» Александра Иличевского. Это книга переполнена птицами. Как ни странно, люди не боятся птиц, но испытывают ужас перед змеями, крокодилами и прочими пресмыкающимися. На самом деле, если вглядеться в бусину птичьего глаза, похолодеешь. Почему-то кроме Дафны Дюморье об этом никто не догадался. Зримое совершенство птицы, далеко отставляющее позади совершенство кристалла, — бесчеловечно. Вот в чем дело.

Эдуард Бормашенко

ТЕЛА ПЛАТОНА (АЛЕКСАНДР ИЛИЧЕВСКИЙ)

«Для нас невозможно чувствовать за других… мы чувствуем всегда лишь за себя самих… Человек не любит ни отца, ни матери, ни жены, ни детей, а всегда лишь приятные ощущения, которые они ему доставляют».
Георг Кристоф Лихтенберг, физик, астроном и литератор

Марсель Пруст справедливо полагал высшею формы дружбы — чтение. В самом деле, читая книгу, ты ничем не обязан автору, и автор от тебя не ждет ничего густопсового. Никакой корысти. Не это ли чистейшей вид беспримесной дружбы? Я давно подружился с Александром Иличевским, прочитав роман «Матисс». Резонанс с текстом начался с первых страниц:

«Втыкая передачу, Королев с яростью подумал о том, что неживое приличнее человеческого, что в строгом устройстве крохотного кристалла больше смысла, красоты, чего-то значимого, что объяснило бы ему, ради чего он живет, — чем в прорве людского, переполнившего этот город».

Это мог написать только физик, обремененный гуманитарными проблемами, разрешающимися устойчивым ощущением бессмысленности бытия. Читатель, то есть я, такой же физик, фанатик чтения, отягощенный гуманитарным хаосом. Что и обеспечило душевный резонанс, необходимое и достаточное условие вдохновляющего, дружеского чтения, ибо «сорадость, а не сострадание создает друга» (Ф. Ницше «Человеческое, слишком человеческое», фрагмент 499). На самое сладостное в чтении узнавание себя. Без узнавания себя подлинного чтения не бывает.

И вот «Тела Платона» Александра Иличевского. Это книга переполнена птицами. Как ни странно, люди не боятся птиц, но испытывают ужас перед змеями, крокодилами и прочими пресмыкающимися. На самом деле, если вглядеться в бусину птичьего глаза, похолодеешь. Почему-то кроме Дафны Дюморье об этом никто не догадался. Зримое совершенство птицы, далеко отставляющее позади совершенство кристалла, — бесчеловечно. Вот в чем дело.

***

Как ни странно, и «Матисс» и «Тела Платона» о бомжах, бомжах в самом тесном смысле этого слова: людях без определенного места жительства, обитающих исключительно в языке, оказавшемся последним домом, приютом, тюрьмой бытия и для Никиты Глухова, и для бомжей «Матисса». Эмигрировав в Израиль, я и не предполагал, что сбежать их этого дома будет невозможно. Подозреваю, что этого не знал и Александр Иличевский, эта истина из тех, которые нельзя узнать, но можно только прожить. Проницательный фашист (и именно в силу своего фашизма проницательный, проницательность доставляется сильным чувством: любовью ли, ненавистью ли), Мартин Хайдеггер, не ошибался: язык, в самом деле, дом бытия, но скорее путаный лабиринт бытия, нежели продуманно выстроенный дом. «В святая святых Храма стояли свои ангельские химеры — керубы. Первосвященник заходил к ним лишь раз в году — в Судный день, с повязанной на щиколотку красной бечевой, за которую можно было в случае внезапной смерти его труп вытянуть прочь. Я иногда думал об этой нити, о том, что она отчасти Ариаднова (А. Иличевский, Тела Платона)». Как не вспомнить Ницше: «Лабиринтный человек никогда не ищет истины, но всегда лишь Ариадну, — что бы ни говорил нам он об этом сам» (Фридрих Ницше, Злая Мудрость, Фрагмент, 235). Никита Глухов, знает, что на выходе из лабиринта, не свет Истины, но тьма Апокалипсиса. Мы, физики, знаем, что всякая записанная, зафиксированная истина, уже и не вполне истинна, и нить Ариадны приведет к ее брату, Минотавру.

В молодости не очень-то и веришь в реальность Минотавра в частности, и дьявола вообще, но пройдясь по предуготовленному нам лабиринту,

«на склоне лет твердо веришь и в черта, и в дьявола, и в персонифицированное зло, и в парадоксально безличное, как вот вирус, например. Что с этим знанием делать — не очень понятно, но любопытно. Во всяком случае, история зла — непременная часть монографии о добре. Более того, без такой части эта монография не имеет смысла. Кстати, тем, кто не верит в черта, легче продешевить и продать душу дьяволу за ломанный грош. Более того, есть особи, прямо-таки стремящиеся это сделать. Другое дело, что сатана еще не у всех покупает».

И еще:

«В тот Судный день Гирш бесполезно размышлял о Боге, а потом стал думать о дьяволе. И снова увидел, что разницы нет, но размышления более плодотворные» («Тела Платона»).

И это мог написать только физик, кожей чувствующий конфликт истинности и плодотворности. Все теории ложны, но некоторые из них дьявол обращает в плодотворные. И только прочно пропитавшись квантовой механикой и вторым законом термодинамики, можно написать: «Там, где речь заходит о творчестве, неизбежны две вещи — случайность и эсхатология». Все действительное случайно, и разумно топает к светлому концу.

***

Для истинно дружеского чтения необходимы две вещи: общность запахов и литературных воспоминаний. Кто кроме зрелого советского человека знаком с запахами оттаивающего на прилавке хека, креозота, пропитывающего железнодорожные шпалы, оккупирующего ваши подсознание и ватник, и гнилой капусты, расселившейся на овощных базах? А также:

«Острый невозможный запах пота от впереди сидящей, измученной ранними половыми признаками хорошей девочки Лиды Ледневой. Габариты ранней зрелости, скосившей половину женского населения, — из системы мер Пантагрюэля. В классе — повально-свальный матриархат, устанавливаемый не столько рыцарским соподчинением, сколько физическим доминированием. На переменах — вкус сочетания восьмикопеечного коржика и пятикопеечного томатного сока. И, конечно, исчезающий, как праздник, аромат югославской мультяшной жвачки «Лёлик и Болик», крошка задубелой пластинки которой пускается по кругу на четверых. Ароматный красочный фантик от нее передается независимым циклом: кокаин — это просто сода по сравнению с улетом в непредставимость, в которую забирал с потрохами запах, источаемый изнанкой этой глянцевой бумажки. Ранец пах казеиновым клеем, которым подклеивались корешки учебников, и раздавленным яблоком (Тела Платона)».

И этим знанием нельзя поделиться, можно только с ним резонировать. Впрочем, тела Платона не потеют.

И общая литературная память: в первую очередь — Чехов. И для Иличевского, и для меня Чехов, не литература, но радостный Космос несчастливых людей.

«И только когда читаешь Чехова, иногда, если везет, овладевает чувство совершенного, физиологического даже счастья. Одна «Скучная история» чего стоит — тома философии (то есть непонимания: «человек, если не понимает, начинает философствовать») и потоки самой умной ярости — прах в сравнении с хотя бы страничкой этого абсолютного шедевра. Влюбленный, тоскующий, смертельно больной ученый, всю жизнь препарировавший перед студентами науку о теле, имевший дело с трупами в амфитеатре аудитории, — оказался наедине перед ужасом умирания — и тела, и души. Он, любящий, отталкивает от себя влюбленную в него женщину, которая еще несчастливее его самого, поскольку он только перед смертью осознал «отсутствие общей идеи», а она это отсутствие испытывает еще с юности. Катя мчится за ним в Харьков, но он снова отталкивает ее, и она уходит, уходит по гостиничному коридору смерти, чтобы ехать в Крым или на Кавказ, какая разница, потому что все равно, как он бы ни хотел этого, не обернется — и не окажется потом на его похоронах. Никто еще так, даже полвека спустя А. Камю, не писал и не напишет об этом проклятом и великолепном «отсутствии общей идеи (Тела Платона)».

А я уж и перестал тосковать по общей идее. Где ж ее взять? Разве, случив случайность и эсхатологию, ведь конец света, быть может, и случаен.