ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Редакторы требовали продолжения, приезды в Москву и походы по редакциям прерывали спокойное и равномерное течение молоденовской жизни. Но как бы ни старался Бабель держать у себя рукопись как можно дольше, не отдавая ее в печать, все же писатель работает для читателя, а не «в стол», поэтому он не мог не быть довольным результатами наступившей суеты.

Елена Погорельская, Стив Левин

 

БАБЕЛЬ

(продолжение. Начало в №4 альманаха «Еврейская старина» за 2021, затем в №1/2022 «Заметок» и сл.)

Сизифов труд

Взыскательный художник, Бабель всегда был склонен скорее недооценивать, чем переоценивать то, что выходило из-под его пера. Порой же он вообще отстранялся от произведения, которое стоило ему многих трудов и дней. 15 декабря 1930 года, он сообщает матери и сестре о том, что, как ему стало известно, «последнее издание Конармии разошлось в рекордный срок, чуть ли не в семь дней — и требуется новое переиздание, за которое полагается новый гонорар…», и комментирует это событие так: «Я написал Жене, что, похоже — эта лошадка нас и до весны довезет… И лошадка-то второго сорта — а вон пойди разбери читателя».

В этих словах есть, вероятно, доля авторского кокетства, как и в том, что он писал родным два с лишним года тому назад в связи с посвященным ему сборником издательства «Academia» — о разнице между тем, что он делал раньше, и делает теперь.

Порой «разочарование» в прошлой работе Бабель использовал как аргумент защиты, когда ему приходилось оправдываться за длительное литературное «молчание». Так, в выступлении на заседании Секретариата ФОСП 13 июля 1930 года, о котором уже шла речь, Бабель говорил:

«…я перестал писать потому, что все то, что мной было написано раньше, мне разонравилось. Я не могу больше писать так, как раньше, ни одной строчки, и мне жаль, что С. М. Буденный не догадался обратиться ко мне за союзом против моей „Конармии“, ибо „Конармия“ мне не нравится»[1].

Однако вряд ли можно заподозрить Бабеля в каких-либо скрытых мотивах, когда он дарил людям книги со своим автографом. Например, на издании «Конармии» 1933 года[2] он сделал однажды такую надпись: «Т. и С. Калининым с чувством искренней дружбы и преданности — книгу эту, которая перестала мне нравится и больше меня не выражает. Подождем следующей… Москва 26/IX 33. И. Бабель»[3]. Главные слова здесь о том, что «Конармия» больше Бабеля «не выражает».

Со второй половины 1920-х годов Бабель втянулся в работу над новым замыслом. Об этом говорят его письма. Некоторые письма из Парижа, связанные с писательским трудом, цитировались в предыдущей главе. Дополним их другими свидетельствами.

Еще 26 января 1928 года Бабель писал Горькому: «Я все бьюсь над работой, которую начал давно». В том же году, 20 марта, — Л. В. Никулину: «Сочинения я хоть туго, но сочиняю. Печататься они будут сначала в „Новом мире“, у которого я на откупу и на содержании»; 2 апреля — тому же адресату: «Приезжайте в августе. До этого времени я еще буду в Париже — вряд ли до августа кончу мой „Сизифов труд“».

И вновь на ту же тему — Слоним, 7 июля:

«Я затеял Сизифов труд, почти для меня непосильный, и мозги часто мне изменяют, переутомляются, мне нужно призвать на помощь всю силу воли для того, чтобы выйти победителем из борьбы (а это борьба), которую я теперь веду, — войны с собственными нервами, с мозгами, с утомляемостью, с собственной бездарностью, с припадками слабости, с условиями чужбины. Жаловаться тут, конечно, не на что. Жизнь тогда только и похожа на что-нибудь стоящее, когда борешься».

Эти признания говорят о том, что Бабель затеял что-то, по масштабам выходящее за рамки нескольких напечатанных им в первой половине 1930-х годов рассказов.

Для осуществления «Сизифова труда», еще находясь за границей, Бабель вырабатывает некий «план жизни», с тем, чтобы «центр тяжести», как он пишет Т. В. Кашириной 22 июля 1928 года,

«перевести из литературы в другую область. У меня всегда было так: когда литература была побочным занятием, тогда все шло лучше. С такими требованиями к литературе, как у меня, и с такими ограниченными возможностями исполнения нельзя делать писательство единственным источником существования. В России я все это переменю».

«…Новому Миру, — продолжает он развивать свой план в письме Слоним от 31 июля, уже из Бельгии, — я отправлю сегодня ясное и искреннее послание. Я скажу им, что, несмотря ни на что, я не изменю ни на йоту систему своей работы, не ускорю ее насильно ни на один час и никаких точных сроков не назначу. Все, что я напишу, я отдам им, а к прекращению „пенсиона“ я готов. Всем подведомственным мне „лицам“ я объявил, что с радостью вхожу в период денежной нужды, что жизнь свою я перестрою так, чтобы не зависеть от литературных заработков — и что только при соблюдении этого условия из моих дел выйдет толк».

Сдерживая обещание, в тот же день он пишет Полонскому:

«Не для того стараюсь я переиначить душу мою и мысли, не для того сижу я на отшибе, молчу, тружусь, пытаюсь очиститься духовно и литературно, — не для того затеял я все это, чтобы предать себя во имя временных и бог весть каких важных интересов. <…> Если редакция прекратит мне выплату денег — я ни в чем не изменю своего отношения к „Новому миру“ и никому, кроме как Вам, рукописей не пошлю. Возможно, что денежная нищета послужит мне только на пользу и я смогу на пять месяцев раньше привести в исполнение задуманный мной план. План этот заключается в том, чтобы на ближайшие годы перестроить душевный и материальный мой бюджет таким образом, чтобы литературный заработок входил в него случайной и непредвиденной частью. Тряхну-ка я стариной, нырну в „массы“, поступлю на обыкновенную службу — от этого лучше будет и мне, и моей литературе».

И вновь из Парижа, Слоним, 7 сентября 1928 года:

«…Я по-прежнему много работаю, яростно, уединенно, с далеким прицелом — и если второй мой выход на ярмарку суеты окончится жалкими пустяками, то утешение все же у меня останется — утешение одержимости».

Близкий и в то же время ответственный его конфидент — Вячеслав Полонский — уже давно ждет от него обещанных рассказов. Ему Бабель раскрывает некоторые тайны своей писательской лаборатории. 8 апреля 1929 года из Ростова-на-Дону он пишет:

«В смысле работы я нажал на себя с излишним усердием, и снова стала побаливать голова. Все же появляются контуры возводимого здания. Да вот беда — раньше я размахивался на романы, а выходили рассказы короче воробьиного хвостика, а теперь какая, с божьей помощью, перемена. Хочу отделать штучку страниц на восемь (потому что ты ведь умрешь с голоду, сукин сын, — говорю я себе), а из нее, из штучки, прет роман страниц на триста. Вот главная перемена в многострадальной жизни, дорогой мой редактор, — жажду писать длинно! Тут мне, видно, и голову сложить… И так как я по-прежнему сочиняю не страницами, а одно слово к другому, — то можете вы вообразить, как, собственно, выглядит моя жизнь?..»

Стараясь удовлетворить эту жажду «писать длинно», Бабель испытал разочарование. Через несколько лет, в марте 1936 года, выступая на общемосковском собрании писателей, он с иронией признался, что потерпел фиаско, когда исполнил свое намерение «писать <…> плавно, длинно, с классической холодностью и спокойствием», — «уединился, исписал столько бумаги, сколько полагается графоману».

Его же признание Полонскому, видимо, надо понимать не в том смысле, что он пишет именно роман, а в том, что в его новых вещах, по-прежнему лаконичных, сконцентрировано содержание, которого хватило бы на роман — «из штучки прет роман страниц на триста». Забегая вперед, в качестве примера можно назвать увидевшую свет в 1934 году новеллу «Нефть», охарактеризованную А.К. Гладковым как «маленький шедевр, с содержанием, в котором присутствует спрессованный до крепости алмаза роман»[4].

Вячеслав Полонский

В конце 1920 — самом начале 1930-х годов редактор «Нового мира» (24 февраля 1932 года Полонский умер) был человеком, наиболее осведомленным о литературных и житейских планах Бабеля. Он состоял с ним в переписке, не раз встречался и беседовал.

«Я его печатал в 1918 г. в „Вечерней звезде“ после первых его рассказов в „Летописи“, — записал Полонский в дневнике 8 апреля 1931 года. — Я его тогда выручил. Когда он встретил меня в 1922 г. в Москве — он привез тогда свою „Конармию“[5] — он буквально повис на моей шее и уверял, что приехал в Москву именно ко мне, что он меня искал и т.д. Врал конечно»[6].

Отношение Полонского к Бабелю неоднозначно. Как редактор и издатель, имевший дело с рвачами от литературы («Отвратительная публика — писатели, — записывает он в дневнике. — Рваческие, мещанские настроения преобладают»[7]), он привык не верить писательским обещаниям — тем более, что Бабель тоже часто их не выполнял или оттягивал выполнение. Полонский с неодобрением, хотя и с некоторым восхищением, пишет об искусстве Бабеля «вымогать авансы»:

«У кого только не брал, кому он не должен — всё под написанные, готовые для печати новые рассказы и повести. <…> Везде должен, многие имеют исполнительные листы, — но адрес его неизвестен, он живет не в Москве, где-то в разъездах, в провинции, под Москвой, имущества у него нет, — и неуловим, и неуязвим, как дух. Иногда пришлет письмо, пообещает на днях прислать рукопись и исчезнет, не оставив адреса»[8].

Но вместе с тем Полонский понимает: «Конечно — мы виноваты перед ним. Такого писателя надо было поддерживать деньгами. Дрянь, паразиты — выстроили домики» (запись в дневнике от 5 октября 1931 года)[9]. Как критик и историк литературы, писавший о Бабеле и его «Конармии»[10], Полонский знал истинную цену его таланту и следил за его художественным ростом.

Вот самые значительные его дневниковые записи о Бабеле:

8 апреля 1931 года:

«Почему он не печатает? Причина ясна: вещи им действительно написаны. Он замечательный писатель. И то, что он не спешит, не заражен славой, говорит о том, что он верит: его вещи не устареют, и он не пострадает, если напечатает их попозже. Но он знает, что пострадает, если напечатает их раньше. Я не читал этих вещей. Воронский уверяет, что они сплошь контрреволюционны. То есть — они непечатны, ибо материал их таков, что публиковать его сейчас вряд ли возможно. Бабель работал не только в Конной. Он работал в Чеке. Его жадность к крови, к смерти, к убийствам, ко всему страшному, его почти садическая страсть к страданиям — ограничила его материал.

Он присутствовал при смертных казнях, он наблюдал расстрелы, он собрал огромный материал о жестокости революции. Слезы и кровь — вот его материал. Он не может работать на обычном материале. Ему нужен особенный, острый, пряный, смертельный. Ведь вся „Конармия“ такова. А все, что у него есть теперь, — это, вероятно, про Чека[11]. Он и в Конармию-то пошел, чтобы собрать этот материал. А опубликовать сейчас — боится. Репутация у него — попутническая»[12].

21 июня 1931 года:

«Заходил Бабель. Пришел вечером, маленький, кругленький, в рубашечке какой-то сатиновой, серо-синеватого цвета: гимназистик с остреньким носиком, с лукавыми блестящими глазами, в круглых очках. Улыбающийся, веселый, с виду простоватый. Только изредка, когда он перестает прикидываться весельчаком, — его взгляд становится глубоким и темным, меняется лицо: появляется другой человек, с какими-то темными тайнами в душе. Читал свои новые вещи — „В подвале“, не вошедший в „Конармию“ рассказ про коня „Аргамак“. Несколько дней назад дал три рукописи: все три насквозь эротичны. Печатать невозможно: это значило бы угробить его репутацию как попутчика. Молчать восемь лет и ахнуть букетом насыщенно эротических вещей — это ли долг попутчика?

Но вещи замечательны. Лаконизм сделался еще сильнее. Язык стал проще, без манерности, пряности, витиеватости. Но печатать их сейчас Бабель и не хочет. Он дал их мне, сказав, чтобы заткнуть глотку бухгалтерии»[13].

20 июля 1931 года — уже о книге, которую Бабель сдал в ГИХЛ, «получив от издательства деньги и обещание книгу не печатать, так как она „не печатна“ — то есть столь эротична, индивидуалистична, так полна философией пессимизма и гибели, — что опубликовать ее — значит „угробить“ Бабеля. По той же причине и я не хочу печатать те вещи, что он дал мне. Странная судьба писателя. С одной стороны, бесспорно: он „честен“ — и не может приспособляться. С другой — становится все более ясно, что он крайне чужд революции и, вероятно, внутренне враждебен. А значит — притворяется, прокламируя свои восторги перед строительством, новой деревней и т. п.»[14].

Следовательно, можно предположить, что к началу 1930-х годов у Бабеля, хотя и вчерне, уже была готова книга, плод «Сизифова труда», о содержании которой мы можем судить пока только по этому отзыву Полонского. О чем же могла быть эта книга? Что она собой представляла?

Тяжелая артиллерия

Исследователи творчества Бабеля строят различные предположения. Г. Фрейдин полагает, что «это могла быть или книга о социалистической перековке одесского жулика, „Коля Топуз“, или упомянутая в дневниках Фурманова книга о чекистах, или сохранившаяся в черновой, неполной рукописи повесть „Еврейка“, или объявленная „Новым миром“ книга о коллективизации, „Великая Криница“. <…> Нельзя, впрочем, исключить, что функция такой советской книги была уготована целому циклу рассказов о главном герое „Конармии“ интеллигенте Кирилле Лютове — циклу, созданному на манер автобиографических трилогий Толстого и Горького. В этот цикл могли бы войти псевдобиографические рассказы о детстве, такие как „Первая любовь“ (в том числе датированный 1930 г. рассказ „В подвале“, опубликованный с подзаголовком „Из книги История моей голубятни“), рассказы о молодых годах Лютова, т.е. Конармия, а увенчаться этот готовящийся „советский“ цикл должен был рассказами именно о советской зрелости Лютова (возможно, участника коллективизации)» (курсив Фрейдина. — Авторы)[15].

Трудно согласиться с таким расширенным, а в последнем случае и вовсе произвольным толкованием жанра и содержания предполагаемой второй «главной» книги Бабеля.

Есть два свидетельства, несколько проясняющие, на наш взгляд, загадку этой книги. Сам Бабель в письме из тюрьмы на имя наркома внутренних дел СССР Л. П. Берии от 11 сентября 1939 года, перечисляя отобранные у него при аресте рукописи, которые он хотел бы привести в порядок, называет «черновики очерков о коллективизации и колхозах Украины, материалы для книги о Горьком, черновики нескольких десятков рассказов, наполовину готовой пьесы, готового [зачеркнуто: первого] варианта сценария». И добавляет: «Рукописи эти — результат восьмилетнего труда, часть из них я рассчитывал в этом году подготовить к печати»[16].

Ни о каком романе здесь речи не идет. И точно, что «Сизифов труд» — это не книга о коллективизации, так как Бабель писал о нем своим адресатам из Парижа еще в 1928 году.

А.Н. Пирожкова, перечисляя то, что было в папках, изъятых при аресте Бабеля, упоминает о двух крупных вещах: «подготовленной к печати книге „Новые рассказы“» и повести «Коля Топуз» — «о налетчике, приспосабливающемся к советской действительности»[17].

Из чего можно заключить, что «Сизифов труд» Бабеля, на который он тратил столько усилий, был новым циклом рассказов, объединенным, как и «Конармия», образом главного героя, возможно, наделенного авторскими чертами. Вполне вероятно также, что этот цикл выстраивался бы по романному типу, то есть с последовательным повествованием о судьбе главного героя, наличием нескольких сюжетных линий и т.п.

А вот родным 8 ноября 1931 года Бабель сообщал:

«Вышла октябрьская книжка Нового Мира с двумя моими рассказами — один из них, детский, мне нравится, другой является началом новой серии. Я давно распорядился послать вам эту книжку — вероятно, это сделано. Считаю нужным вас предупредить, что все ныне печатаемое сущие пустяки в сравнении со сделанным, тяжелую артиллерию я придерживаю. Вы увидите, что медлительность моя имела основание…»

Но все же почти в каждом письме в Бельгию конца 1931 — начала 1932 года он, видимо, не получая подтверждения о получении журнала, не забывает спрашивать о «Новом мире» с рассказами «Гапа Гужва» и «В подвале», равно как и о посланной ленинградской «Звезде», в которой был напечатан «Карл-Янкель».

Рассказы о детстве к «Сизифову труду» или «тяжелой артиллерии» вряд ли имеют отношение, если только они и в самом деле не являлись частью более широкого замысла. Но все же этот так и не оформленный цикл Бабель действительно «начал давно»: к 1915 году относится неоконченный набросок «Детство. У бабушки», в 1925-м он напечатал «Историю моей голубятни» и «Первую любовь», и, наконец, осенью 1931 года появились еще два рассказа. То, что это должно было в итоге стать звеньями одной цепи подтверждает его письмо матери:

«Перед отъездом я просил Катю послать вам и Жене по номеру журнала „Молодая гвардия“. Я там дебютировал после нескольких лет молчания маленьким отрывком из книги, которая будет объединена общим заглавием „История моей голубятни“. Сюжеты все из детской поры, но приврано, конечно, многое и переменено, — когда книжка будет окончена — тогда станет ясно, для чего мне все это было нужно. В этом же месяце появятся два рассказа в Новом Мире — один из той же серии, другой — деревенский. Всем, кто слушали — нравится…»

«Вообще то, что печатается, есть ничтожная доля сделанного, — продолжает он разговор с родными о своем творчестве 2 января 1932 года, — а основная работа производится теперь. С похвалами — рано, посмотрим, что будет дальше. Единственно, что достигнуто, — это чувство профессионализма и упрямство и жажда работы, которых раньше не было. Внешне же это проявляется пока недостаточно, случайно, скомкано, не в том порядке, как надо. Впрочем, до всего дойдет очередь».

1931 год стал годом «второго вступления» Бабеля в литературу. Хотя напечатал он немного, критика и читатели отмечали новизну не только содержания, но и стиля этих рассказов — отсутствие прежней цветистости, простоту, лаконизм и предельную концентрацию содержания. Заговорили даже о «новом Бабеле».

Оправдаются ли ожидания нового «coup de’Etat» в литературе, должно было показать время. Пока что весной 1931-го в Гослитиздате выходит пятое-шестое издание «Конармии», а в декабре в том же издательстве — сборник «Одесские рассказы».

К этому надо добавить анонсирование в № 11 «Нового мира» за 1931 год рассказов «Иван-да-Марья», «У Троицы», «Медь», «Весна» и «Адриян Маринец» на год следующий, 1932-й. По всей видимости, эти рассказы действительно были готовы. «Иван-да-Марья» вышел в другом журнале; «Адриян Маринец», судя по названию, написан для книги «Великая Криница»; «У Троицы», как и оконченный к тому времени «Мой первый гонорар», Полонский 25 октября читал Б. А. Пильняку, И. К. Лупполу и П. К. Губеру. «У Троицы» — на московскую тему, Семен Гехт запомнил содержание «грустного рассказа-исповеди»: «…это была драма постарения, сожаление о суетных днях жизни <…>. Описывалась пивная на Самотечной площади, вблизи Троицких переулков, — отсюда и название рассказа»[18].

В первой половине 1932 года были опубликованы новые произведения Бабеля. Его активно печатал В. А. Регинин в журнале «30 дней»: в январе появился рассказ «Конец богадельни», в марте — «Дорога», в апреле — «Иван-да-Марья», в июне — «Гюи де Мопассан». В третьем, мартовском, номере «Нового мира», уже после смерти Полонского, опубликован дополнивший «Конармию» рассказ «Аргамак».

«Этот год обещает быть урожайным в области литературы, выходят очень интересные книги, — писал Горький Владимиру Познеру 27 января 1932 года, — из них я Вам рекомендую „Горы“ Влад. Зазубрина, новые романы Шолохова, Леонова, Ставского, Горбунова, отличнейшие рассказы Бабеля…»[19] Не совсем понятно, имеется ли в виду сборник «Рассказы», который должен был выйти в этом году в издательстве «Федерация», или речь идет о тех новых рассказах, которые вскоре появятся в журналах.

Лидия Сейфуллина однажды призналась Горькому, что не преодолела ученической робости по отношению к нему, «как не преодолел ее и Бабель, по его словам» (в письме от 17 марта 1932 года)[20]. В ответном письме от 29 марта Горький дает Бабелю довольно точную характеристику: «Бабелю — не верьте, выдумывает. Он — умница и отличный человек, его проницательный талант я люблю горячо, с полнейшей уверенностью опытного читателя жду от него необыкновенных вещей. И никого он не боится, он — себя боится, вот что! Ему надобно сделать какой-то решительный шаг, вот он и покачивается, еще не решаясь. А — сделает, увидите!»[21]

Молоденовская крепость

Для сосредоточенности и нормальной работы Бабелю всегда необходимо было уединение, удаленность от суеты, в Москве практически невозможные. Вернувшись сюда после Киева и Ростова в конце 1929 года, он сразу подыскал себе загородную обитель в Кусково.

«Москва сделалась красивее, деловитее и шумнее, — писал он родным 2 декабря. — Я, верный своим обычаям, поселился за городом (в бывшем Шереметьевском имении в Кусково, 20 минут езды по ж<елезной> д<ороге>) и продолжаю работать. Почти еще никого не видел, да и охоты нет. Жизнь в моем домике, окруженном столетним парком в нетронутом снегу — достаточно полна без этих дурацких знакомств».

«Штаб-квартира» его в Москве — у Слонимов, переселившихся к тому времени с Варварки в Машков переулок. «Городская моя комната у Слонимов, по-прежнему относящихся ко мне с нежнейшим обожанием, — продолжает он то же письмо. — Я провел у них сутки, как у родной мамы. Квартира великолепна; четыре комнаты со всем новейшим комфортом, одна из них на вечные времена принадлежит мне… Вот это дружба».

Однако в течение непродолжительного времени он, видимо, делил комнату с сыном Слонимов, благодаря чему мы узнаем интересные детали.

«Помню, как он (Бабель. — Авторы) рассказывал, подбирая слова, не спеша и невольно держа слушающего в страшном напряжении, — писал Илья Львович. — Разговаривая и рассказывая, он крутил простую бечевку с указательного пальца правой руки на указательный палец левой. Один раз в жизни я видел, как он работает — он ходил по комнате из угла в угол, мотая веревочку и раскидывая ноги в разные стороны, и очень редко подходил к столу и записывал одно слово на узеньком и длинном листочке бумаги. Засыпал он с трудом, как мне казалось, работая ничего не читал, кроме беговых программ. Так было в то время, когда в течение нескольких дней, а м<может> б<ыть>, и недель мы жили в одной комнате»[22].

Свидетельство младшего Слонима, видимо, надо признать достоверным, ведь описание рабочего процесса Бабеля совпадает с воспоминаниями Тамары Ивановой (см. пятую главу). О том, что во время работы над своими текстами он не читает другую литературу, Бабель 17 февраля 1928 года писал Исааку Лившицу из Парижа: «Я ничего не читаю — когда пишешь, читать не хочется».

Пребывание в Кусково в конце 1929 года, судя по всему, продлилось недолго, и 21 декабря он перебрался в Москву, откуда писал сестре: «Переехал два часа т<ому> н<азад> окончательно к Слонимам, где чувствую себя, как в родной семье».

Все же поиски столь нужного ему для работы в тишине загородного пристанища продолжались и увенчались успехом только в июне 1930 года. 14 числа он писал родным:

«Я живу в деревне, в 50 верстах от Москвы, поблизости от Звенигорода, в местности, называемой „русской Швейцарией“. Приехал я сюда как нельзя более кстати. Стоит египетская жара, больше 30^о. Поблизости Москва-река, купаться можно, хотя реку сию в любом месте можно перейти вброд. Завтра принимаюсь за прерванные занятия. Забыл еще сказать, что в одной версте от моей деревни находится конский завод — главная для меня приманка».

Молоденово стало подарком судьбы, именно тем местом и жилищем, которое Бабелю так подходило для работы — и уединенное, и тихое, и все же от Москвы неподалеку.

«Живу как у Христа за пазухой — в моей деревне, в мастерской деревенского сапожника. Тишина, наливаюсь молоком. Работать можно до полного изнеможения сил. Это скорее плохо, чем хорошо — головы не хватает… Завтра поеду в Москву получать мою корреспонденцию, да и отдохнуть надо. Работа моя здесь, а отдых в Москве», — писал он матери и сестре 19 июня 1930 года.

Сапожника звали Иван Карпович Крупнов, а его мастерскую Бабель будет называть «моя избенка». «По совместительству» с литературной работой Бабель устроился секретарем Молоденовского сельсовета. Это давало, вероятно, небольшой приработок, но, главное, очередной опыт «хождения в люди», который мог ему пригодиться в работе над книгой о коллективизации. Деревенские жители любили Бабеля, в Молоденове писателя прозвали «Исай Имуилович», с легкой руки его хозяина, признававшегося в минуты веселья:

«…таких граждан, как ты, Исай Имуилович, мы отродясь не видали, живи у нас и ни об чем не беспокойся, будем сыты…» (из письма матери и сестре от 24 августа 1930 года).

В Молоденове Бабель осваивал навыки крестьянского труда.

«Сегодня молотим не для себя, а для людей, — сообщал он родным в тот же день. — Я научился владеть не только серпом, но и цепом. Молотьба производится по методам царя Гороха, и только сегодня поставили ручную молотилку, которую мы вчетвером самосильно вертим. Дни очень хорошие, каких все лето не было…» А в конце письма добавил: «Больше не имею кое об чем писать. Пора молотить. Компаньоны зовут. Сегодня вечером молотьба закончится — по сему случаю вечером будет изготовлена яичница персон на 15 и выпито соответствующее количество полулитров».

14 января 1931 года он сообщил матери и сестре еще об одной своей роли, которая доставляла ему особую радость, — помощника наездника на конзаводе:

«Природа нас милует, погода стоит удивительно мягкая и тихая, рано по утрам, еще во тьме, я пробираюсь сквозь сугробы на завод и там под руководством наездника — набиваю себе новую квалификацию — объезжаю лошадей. Наслаждение ни с чем не сравнимое. Лошади призовые, вихрь… Потом, наглотавшись кислороду, — придешь домой — совсем другой человек…»

Жители Молоденова долго будут помнить Бабеля и будут звать назад, когда он навсегда покинет деревню; они не оставили его в покое и после возвращения из второй заграничной поездки. «Молоденовские шлют ко мне делегацию за делегацией: я достал им для весеннего сева пять лошадей», — напишет он родным 15 марта 1934 года.

Даже с учетом опыта пребывания Бабеля в Гражданскую войну в Первой конной армии и в коллективизацию — на Киевщине, многое было для него в Молоденове в диковинку.

«Из новостей могу вам сообщить, что обе наши коровы благополучно отелились, — это из письма родным от 4 февраля 1931-го. — Телят при нынешних морозах держать в конюшне нельзя, и они, по здешнему обычаю, взяты в избу. Когда я иду совершать очередную трапезу — то слышу, как они ворочаются за русской печью и тихонько мычат… В богатом моем жизненном опыте не хватало только этого… Теперь, я думаю, мне и желать больше нечего… Диоген в своей бочке недалеко уехал от меня…»

От красоты «подмосковной Швейцарии» захватывало дух. Не раз и не два в письмах родным он буквально слагал гимны природе Молоденова, многие из этих описаний достойны бабелевской прозы. Вот примеры, относящиеся к 1931 году.

2 января: «…но если бы вы видели — какая красота! Иногда ходишь ночью и останавливаешься в лесу, как вкопанный. Теперь самые яркие ночи в году, луна ослепительная, напряженная, снега, избушки, лес — все мерцает действительно волшебным светом».

25 апреля: «У нас такое благорастворение воздухов, что трудно усидеть в комнате — пойду к ликующим коровам, свиньям, курам — все они ревут и клохчут положенными им голосами. Навстречу солнцу».

3 июля: «У нас сенокос — поэтичная пора. Лето словно по заказу — жаркое, сухое, когда нужно, перепадают дожди. Трава буйная, сена вдвое больше, чем в прошлом году, хлеба идут великолепно, все дышит, развивается <…>… Только что, перед рассветом, вышел к нам во двор, деревня спит, леса и поля спят, над рекой висит громадный оранжевый диск месяца, сторож бьет в колотушку — мне почему-то кажется, что такой красоты в мире нет — и в который раз сердце у меня сжалось от того, что вы не видите всего этого. Природа здешняя — красота ее и безмятежность — действительно может быть утешением во всех делах. Я здесь сразу отошел после Москвы и работаю с прежним упоением. <…> Я счастлив тем, что у меня есть два щита от бед — работа, которую я люблю, и Молоденовская моя крепость».

Как-то Бабель проговорился, что в бытовом отношении здесь менее удобно, чем в Сергиеве. С приходом весны и таянием снега всякий раз наступало половодье, и до станции можно было добраться только на лодке. Из-за весенней распутицы часто и вовсе нельзя было выйти из дома. В письмах матери из Молоденова, конечно же, можно уловить желание ее успокоить.

«Совершенно не стоит тревожиться о деревенских неудобствах, — писал он 12 ноября 1930 года, — я их просто не замечаю, п<отому> ч<то> счастлив от тишины, покоя и возможности <…> работать. Если бы мне было в Молоденове хоть чуточку неудобно — я бы не рвался туда с такой страстью».

Зимой там работалось еще лучше, спокойнее, сосредоточеннее. «Безмятежности, мудрости, зажигательности в работе — в Молоденове зимой больше, чем летом, когда все-таки больше рассеиваешься», — признавался он родным 16 декабря 1931 года. Впрочем, это было не совсем так. Дело в том, что, страдая астмой, он намного лучше чувствовал себя в теплое время года, становился, по его словам, в физическом отношении совершенно другим человеком. Он не только воспевал солнце в своих произведениях, он скучал по нему и в жизни, солнце имело для него, уроженца «южных степей», не просто метафорический, но чисто житейский смысл. Весьма любопытны его рассуждения в более позднем письме родным — 22 июля 1936 года:

«О болезнях ваших у меня собственное и, я считаю, правильное представление — вам не хватает солнца. Так как у нас, по всей очевидности, конституция одинаковая — то я об этом могу судить по себе — летом, в жару я перерождаюсь, зимой — не то… тут просто много значит lieu de naissance[23]!.. Поэтому — ищите солнца… Увы, в Бельгии это товар дефицитный».

Писатель держался за Молоденово, потому что там ему работалось, по его признанию, так хорошо, как нигде. Когда зимой 1931 года ему надо было по делам ехать в Киев (для того, чтобы побывать в правлении Вуфку, а затем посетить еврейские земледельческие колонии), он сожалел о том, что нужно будет покинуть свою деревню:

«…трудно мне отрываться от Молоденова, — писал он родным 4 февраля. — Тут я постиг блаженство абсолютной тишины, труда, сосредоточенности… Так меня это избаловало, что, верно, в других местах будет трудновато…»

В Киев он приехал 23 февраля и пробыл там немногим больше месяца, до конца марта. Тогда же, в марте, он провел несколько дней в местечке Макаров, на которое ему указало Киевское отделение комитета по земельному устройству евреев. Последняя поездка оказалась совсем неудачной. После возвращения из Макарова 24 марта он писал Слоним:

«Вернулся из Макарова и с упоением думаю о возвращении к молоденовскому очагу. Путешествие мое во всех смыслах неудачное и бессмысленное. В том рабочем состоянии, в каком я был, мне нельзя было трогаться с места — а так намотался только; из-за необходимости работать не увидел того, что хотел, благодаря неудобным (до мучительства) передвижениям не смог работать. Я не помню в своей жизни поры, когда я был бы так мрачен, как теперь. Вся надежда на бальзам молоденовского заточения».

Благотворное действие «молоденовского очага» отмечали и друзья писателя. Так, Л. Н. Лившиц 23 июня 1931 года писала своей подруге Марии Эммануиловне:

«Исю мы видим часто, как только он приезжает в Москву. Он живет очень близко. Недавно он читал свои новые рассказы. Очень сильно и мастерски. Были люди понимающие и деловые, и всем страшно понравилось. Выглядит он прекрасно. Жизнь в Молоденове ему очень впрок. И морально и физически»[24].

В Молоденове Бабель сочинял, писал, отделывал для печати многие свои произведения. Это, как минимум, те рассказы, которые были опубликованы в 1931 и 1932 годах, а скорее всего, и многое другое. Его душевное равновесие и даже физическое состояние напрямую были связаны с количеством и качеством написанного.

«Что же касается видимого неблагополучия литературной моей биографии — то до сих пор я блистательно опровергал страхи близоруких моих поклонников, это будет и впредь, — писал он Фейге Ароновне 14 декабря 1930 года. — Я сделан из теста, замешанного на упрямстве и терпении — и когда эти два качества напрягаются до высшей степени — тогда только я чувствую la joie de vivre[25], что имеет место и теперь. А для чего мы живем в конечном счете? Для наслаждения, понимаемого в широком смысле, для утверждения чувства собственной гордости и достоинства».

Подводя итоги 1930 года, наполовину проведенного им в Молоденове, 28 декабря Бабель писал родным:

«…никогда в жизни моей не было такого года — когда бы я столько и так упорно, ничем не отвлекаясь, работал над собой, как в прошедшем году. Мне кажется, что по важности своей для меня — это была решительная, решающая пора жизни. И у меня есть сознание того, что я стал лучшим мужем, лучшим сыном и братом и, м<ожет> б<ыть>, лучшим мастеровым своего цеха — чем был до сих пор».

«Работу над собой» Бабель, как видим, понимал широко — не только в плане литературном, но и жизненном. В самом же процессе сочинительства появились некоторые нюансы. «В Москве задержусь до завтрашнего дня — мне приходится много работать в Архиве и Публичной библиотеке — собирать материалы», — сообщал он родным 14 ноября 1931 года.

Первые плоды «молоденовского заточения» появились через год после того, как Бабель там поселился. В очередной приезд в Москву, 17 июня 1931-го, он писал матери:

«Занят я здесь главным образом переговорами с редакциями, п<отому> ч<что> сдаю кое-какой материал. Сдаю я его для покрытия авансов, печататься он будет позже — в августе или сентябре — к тому времени мне надо будет подбавить еще несколько рассказов. По отзывам, сочиняю я теперь лучше, чем раньше…», и 29 июня — вдогонку: «Я сегодня уезжаю в Молоденово — редакторы так разохотились, что требуют еще материала, надо его дописывать…»

Редакторы требовали продолжения, приезды в Москву и походы по редакциям прерывали спокойное и равномерное течение молоденовской жизни. Но как бы ни старался Бабель держать у себя рукопись как можно дольше, не отдавая ее в печать, все же писатель работает для читателя, а не «в стол», поэтому он не мог не быть довольным результатами наступившей суеты.

В письме матери и сестре от 1 октября 1931 года Бабель вновь подводит итог:

«После двухлетних мучительных поисков я добился того, что работа доставляет мне наслаждение. Все изменилось в моей жизни, как только пришло это чувство, — я твердо, непоколебимо твердо почувствовал себя на земле, дни и часы мои заполнены, жажду работы и легкость в ней я испытываю такие, каких никогда не чувствовал раньше… И все стало для меня легче и полно содержания — молоденовская отъединенность, недели наедине с природой… Вам пишет не тот человек, который писал два года т<ому> н<азад>, и я думаю — нынешний человек лучше, тверже, веселей, чем прежний… Нечего вам объяснять, что теперь в последние недели пребывания в Молоденове бессмысленно и преступно было бы менять план и темп работы, прошедшие годы имеют свою логику, диктуют ее. <…> а тут еще своенравная норовистая моя профессия и уважительное — ничего не могу с собой поделать — отношение к ней.

Не сердитесь за то, что я посылаю открытки. Это для памяти, п<отому> ч<то> думаю я о вас неустанно — но жизнь моя бедна внешними событиями, только и отмечаешь дождь и солнце, пахоту или сбор картофеля да успехи заводских лошадей на ипподроме, а о внутренней жизни — не отчаивайтесь — вы все-таки quand mȇme[26] прочитаете рассказы».

Итоги были предварительные, и 16 декабря 1931 года в письме тем же адресатам он продолжает:

«Работаю много — выполняю „третий урок“. Из первых двух мало что пошло и пойдет в печать, дальше будет лучше, надеюсь. Планы велики, черновиков и набросков множество. Вот когда мне прищемило хвост. Работал я на своем веку мало, ничтожно мало — все отыгрывался на „качестве продукции“ — вот и приходится теперь отдуваться и наверстывать».

По соседству с Горьким

7 июля 1931 года Бабель написал сестре:

«Жить мне стало много веселее, чем раньше, не помню, писал ли я вам, что в одном километре от Молоденова, в бывшем Морозовском доме поселился Алексей Максимович…»

31 мая 1928 года, по инициативе Сталина, Горький вернулся в СССР, но еще несколько лет после этого выезжал на осенне-зимние месяцы в Италию. С возвращением Горького в страну и с переездом Бабеля в Москву и Подмосковье их общение стало интенсивным. 21 мая 1931 года Исаак Эммануилович сообщал родным: «Приехал в город, чтобы повидаться с Горьким. Завтра вечером рассчитываю — в упоительное мое Молоденово…» Вероятно, сразу же выяснилось, что Горького в Москве нет, а застать его можно как раз в непосредственной близости от Молоденова. Это была дача в Горках, одном из лучших мест в Подмосковье.

24 мая он извещал родных: «День 22-го провел за городом на даче у Алексея Максимовича. Встретились мы с прежней любовью. Впечатления так сложны, что вот до сих пор не разберусь. Но старик, конечно, такой — какого другого в мире нет». Им же Бабель писал: «…так как правила, регулирующие людской поток вокруг него [Горького], на меня, по старой памяти, не распространяются — то я иногда хожу по вечерам в гости… До чего поучительно и приятно неожиданное его соседство, нечего и говорить… Вспоминается юность, и хорошо то, что отношения, начавшиеся в юности, до сих пор не изменились…»

Любопытные подробности этих визитов Бабеля к Горькому приводит Вяч. Полонский (запись в дневнике от 21 июня 1931 года):

«Бабель рассказывает, как он ходил к кухарке на даче Рудзутака. Его знал и управляющий дачей. Теперь на этой даче Горький. Он пошел к нему, но не с черного, кухарочного хода, а через парк. Управляющий не знал, кто такое Бабель. И вообще не знал его имени, так же, как и кухарка: предложил ему здесь не шататься, а идти на задний двор. Бабель, не ответив, прошел. Управляющий к нему: мы наркомов не пускаем, а ты лезешь. Но из окна его увидел Максим, сын Горького, и позвал. Кухарка дрожала, когда подавала кушать — за столом, развалясь, сидел ее кум, ее собеседник, ее друг и гость — и разговаривал с Горьким как равный. Бабель в сущности повторял Горького у Ланина»[27] (Горький в молодости служил письмоводителем у нижегородского присяжного поверенного А. И. Ланина).

Не исключено, конечно, что эта история — в значительной мере сочинена самим ее героем.

6 июля Бабель прислал или принес Горькому несколько своих рассказов, видимо, отделанных для печати, снабдив их сопроводительной запиской: «Дорогой Алексей Максимович, я переписал еще несколько старых рассказов. (Новые не замедлят последовать.) Если будет время — прочитайте, пожалуйста». В приводившейся уже дневниковой записи Полонского от 20 июля 1931 года сообщается о звонке Горького Бабелю и его совете не печатать рассказы, которые тот дал редактору «Нового мира». Как видим, Бабель продолжал считаться с «приговорами», которые выносил Горький его сочинениям.

Из писем Бабеля родным известно, что день 24 июля он вновь провел у Алексея Максимовича, а 25-го невестка Горького Надежда Алексеевна Пешкова (домашнее прозвище «Тимоша») и другие его домочадцы приходили в гости к Бабелю в Молоденово.

Когда хлопоты о новой заграничной поездке шли уже полным ходом и Бабель, видимо, не рассчитывал после этой поездки вернуться в Молоденово, он писал родным: «А.М. по-прежнему будет жить в одной версте от Молоденова; уезжая, я теряю хорошего соседа» (11 мая 1932 года).

Однако в начале 1930-х годов отношение Бабеля к Горькому не было столь идиллическим. Например, тот же Полонский 5 октября 1931 года зафиксировал в дневнике такое его признание: «Говорит о Горьком: „Старик изолгался. Не говорит со мной о литературе ни слова. Лишь изредка спросит, например: «Как вы относитесь к Киршону?» А я в ответ: «Как вы, Алексей Максимович»» (запись от 5 октября 1931 года)[28].

Неоднозначное отношение к Горькому сложилось и у других советских писателей. Так, Андрей Платонов в июне 1928 года писал жене: «А я Горького не особенно люблю, — он печатает плохие статьи <…> и т.д.»[29]. Но Платонов понимал ситуацию, в которой оказался Горький:

«Горькому пришлось жить и действовать на шве двух принципиально отличных эпох, быть поэтическим провозвестником эпохи коммунизма, душить врага, проникающего в сердце народа и в собственную душу, и быть поэтому самому часто окровавленным»[30].

Позднее пересмотрел свое отношение к Горькому и близкий ему Всеволод Иванов, 18 мая 1943 года записавший в дневнике:

«…странное отношение к России, — будто он знает больше, чем она. И вообще, гордыня неимоверная. Раньше мне нравились воспоминания его, а теперь они кажутся лапшой. Рассказы куда лучше, хотя система образов очень однообразна, а сентенции невыносимы»[31].

Но при этом не мог не оценить масштаб личности Горького:

«И все же человек великий — и дай нам Бог побольше таких! Я не встречал другого, кто бы с такой верой верил в невозможное: возможность перестроить мир и человека»[32] (выделено Ивановым. — Авторы).

У Бабеля внутренние вопросы и претензии к всегдашнему своему покровителю и защитнику появятся в период работы Первого съезда писателей. Пока же он вновь обращается к Горькому за помощью — получить разрешение на выезд к семье за границу.

(продолжение)

© Погорельская Е.И., 000 «Вита Нова»

Примечание

[1] Цит. по: Фрейдин Г. Вопрос возвращения. С. 280.

[2] Бабель И. Э. Конармия. 7–8 изд., доп. М., 1933.

[3] Частное собрание (Париж).

[4] Литературная Россия. 1964. 13 марта.

[5] Ошибка памяти Полонского: эти события могли произойти осенью 1923 или в 1924 году.

[6] Полонский В. П. «Моя борьба на литературном фронте» // Новый мир. 2008. № 3. С. 147.

[7] Там же. С. 146.

[8] Там же. С. 147.

[9] Полонский В. П. «Моя борьба на литературном фронте» // Новый мир. 2008. № 6. С. 149.

[10] См.: Полонский В. П. Критические заметки. О Бабеле // Полонский В. П. О современной литературе. 2-е изд. М.; Л., 1929.

[11] Как уже говорилось, по нашему мнению, нереализованный замысел произведения о Чека относится скорее к 1920-м годам.

[12] Полонский В. П. «Моя борьба на литературном фронте» // Новый мир. 2008. № 3. С. 147.

[13] Полонский В. П. «Моя борьба на литературном фронте» // Новый мир. 2008. № 5. С. 137–138.

[14] Там же. С. 141.

[15] Фрейдин Г. Вопрос возвращения. С. 201.

[16] Цит. по ксерокопии автографа из следственного дела Бабеля (собрание В. А. Шенталинского).

[17] Пирожкова А. Н. Я пытаюсь восстановить черты. С. 579.

[18] Гехт С. Г. Избранное. Одесса, 2010. С. 297–298.

[19] Горький М. Полн. собр. соч. Письма: В 24 т. Т. 21: Декабрь 1931 — февраль 1933. М., 2019. С. 58.

[20] Переписка М. Горького с Л. Сейфуллиной и В. П. Правдухиным / Вступит. статья, подгот. текста и примеч. Л. В. Суматохиной // М. Горький. Материалы и исследования. Вып. 11: М. Горький и его адресаты. М., 2016. С. 76.

[21] Горький М. Полн. собр. соч. Письма. Т. 21. С. 114–115.

[22] ОР ГТГ. Ф. 176. Ед. хр. 36. Л. 8.

[23] Место рождения (фр.).

[24] ОРФ ГЛМ. Ф. 479. Оп. 1. Ед. хр. 84. Л. 1 об.

[25] Радость жизни (фр.).

[26] Как бы то ни было (фр.).

[27] Полонский В. П. «Моя борьба на литературном фронте» // Новый мир. 2008. № 5. С. 139.

[28] Полонский В. П. «Моя борьба на литературном фронте» // Новый мир. 2008. № 6. С. 148.

[29] Платонов А. П. «…Я прожил жизнь»: Письма. 1920–1950 гг. / Под ред. Н. В. Корниенко и Е. Д. Шубиной. М., 2013. С. 255. Речь идет о статьях Горького, печатавшихся в июне — июле 1928 года в «Правде» и «Известиях», в том числе о статье «О наших достижениях», помещенной в «Известиях» 1 июля 1928 года (подробнее см.: Там же. С. 258–259).

[30] Платонов А. П. Размышления читателя. М., 1980. С. 51. Подробнее о взаимоотношениях Горького и А. П. Платонова см.: Московская Д. С. Горький и Платонов // Русская словесность. 2018. № 5. С. 60–70.

[31] Иванов Вс. В. Дневники. М., 2001. С. 311.

[32] Там же. С. 311. Подробнее о Горьком и Вс. В. Иванове см., например: Папкова Е. А. «И все же человек великий…»: Вс. Иванов и А. М. Горький // Русская словесность. 2018. № 5 (электронное периодическое издание — приложение на диске).