ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Он знал: реальность тяжела, положение почти безвыходное: шестьсот пятьдесят тысяч жителей ишува должны будут противостоять миллионам арабов. Выдержит ли государство или погибнет? Но его вела внутренняя сила и убеждённость. Он чувствовал себя так, как будто уже представляет государство и не смеет его унизить.

Лея Гринберг (Дубнова)

«И НИКТО НЕ ДОРОС НАС ЗВАТЬ К ОТВЕТУ…» 

Этот эпизод из моей жизни был спрятан на дне памяти.Стремительный ритм жизни всё дальше и дальше относил меня от тех дней.И быть может, я бы не вернулась к ним, сыгравшим немалую роль в моей судьбе, если бы не происходящее с нами и нашей страной, наотрывно связанное одно с другим. Так неожиданно те далёкие дни вернули меня в прошлое.

…Это было в Риге. Я работала в республиканской газете «Советская молодёжь». В тот далёкий день меня исключали из комсомола; изгнание из газеты было впереди. Я стояла перед судом своих коллег, и спектакль, заранее подготовленный, разыгрывался как по нотам. В этом спектакле я была единственным бессловесным актёром — мне просто нечего было сказать. Я, журналист, передала письмо, содержащее материал об антисемитизме в Советском Союзе, знакомому студенту из Ленинграда, а он, как можно предположить, — своим друзьям. На каком-то этапе письмо оказалось в руках КГБ. Эти тридцать восемь печатных страниц, написанные Мордехаем Лапидом (тогда его звали Марик Блюм), произвели переворот в моей душе, и потому, вопреки страху, я везла письмо в Ленинград. Но сейчас, когда пришёл час держать ответ, сильно волновалась. Неожиданно, заглушая общий шум, прозвучал голос Арнольда Липпе: «Не унижайся перед ними!» Слова были обращены только ко мне и ни к кому больше. Я должна была услышать их. И я услышала. Я подняла голову и больше её не опускала. Чувство собственного достоинства пробилось во мне сквозь душевное напряжение и тревогу. Арнольд Липпе не был евреем, но он напомнил мне, что ни перед кем я не должна держать ответ: меня вело моё национальное чувство, оно же должно помочь выстоять и перед новым испытанием.

Арнольда уже давно нет в живых, как и Мордехая Лапида, но слова эти остались со мной. И совсем не случайно они вспоминаются именно сегодня, когда мы, забыв о чувстве собственного достоинства, опускаем перед любым сбродом свою ни в чём не повинную голову. Века изгнания изменили еврейский дух: гордую устремлённость к свободе и признание над собой только единой власти Бога сменило чувство униженности и вечное желание оправдываться перед всем миром. Об этом духовном перерождении ещё в начале прошлого века с болью и горечью писал Зеэв Жаботинский:

«…мы думаем, будто наша постоянная готовность безропотно подвергаться обыску и выворачивать карманы в конце концов убедит человечество в нашем благородстве: вот, мол, мы какие джентльмены, — нам нечего прятать! Но это грубая ошибка. Настоящие джентльмены — это те, которые никому и ни за что не позволят обыскивать свою квартиру, свои карманы и свою душу. Только поднадзорные готовы к обыску во всякий час. И мы себя ставим именно в такое положение…» И, словно напоминая о прежнем величии, Жаботинский продолжал: «Никому мы не обязаны отчётом, ни перед кем не держим экзамена, и никто не дорос нас звать к ответу…»

Жаботинский мне, как и многим другим, открыл исток истинного национального достоинства.

…Это было на юге России. Накануне Кишинёвского погрома три молодых человека пробирались через базар. Вокруг звучала русская речь, и они инстинктивно заговорили с московским акцентом, стремясь слиться с толпой и затушевать своё еврейство. А навстречу им, боязливо оглядываясь, двигался старый еврей, с пейсами, в длиннополом сюртуке. И хотя ему было страшно, он не старался скрыть своё еврейство.

«Он с молодых лет сроднился с мыслью, что он — еврей и должен быть евреем, мы с молодых лет сроднились с мыслью, что мы, правда, евреи, но не должны быть евреями. Он — Божьей милостью еврей, мы — обречённые на вечное еврейство»,

—писал Жаботинский, выражая своё преклонение перед человеком, которому дано ощутить своё еврейство как божий дар.

В еврее чувство национальной гордости воспитывает Тора. Вот ожила передо мной фигура Яакова, стоящего перед фараоном. Древним стариком выглядит он, с длинной седой бородой. Этот образ навеян картиной Рембрандта, изображающей Яакова в момент благословения внуков Эфраима и Менаше. Старый пастух, он сошёл в Египет после того, как тяжкий голод обрушился на землю Кнаан, и теперь выживание его семьи зависит от милости фараона. Но гордостью, достоинством, осознанным величием души проникнуто каждое его слово.

«И сказал Яаков фараону: “Жизни моей сто тридцать лет, немноги и злополучны были дни жизни моей, и не достигли до лет жизни отцов моих во дни их жизни”. И благословил Яаков фараона, и вышел от фараона» (Брешит, 47:9).

Не правда ли, какая яркая картина: благословил и вышел, решив, что встреча с фараоном закончилась. И ты чувствуешь, что старый пастух хорошо осознаёт свой путь и своё предназначение в мире, ощущая другую, высшую власть, и потому власть фараона не пугает его. Честь всегда была важна для дома Израилева. Братья не могли простить и не простили позор Дины, они отомстили за сестру, ибо была затронута честь всего дома Яакова.

Тот, кто впитал в себя Тору с молоком матери, осознаёт величие своей истории и своих предков. Я перечитывала нобелевскую речь Шмуэля Агнона в период, когда в Норвегии заключали соглашения о мире, и звучало много речей наших современников, израильтян. История словно специально столкнула на одних и тех же подмостках таких разных людей, как столкнула она в потоке шумного базара трёх молодых людей и старого еврея в лапсердаке. Шмуэль Йосеф Агнон и был похож на такого еврея. В черной ермолке, с седыми, выбившимися из-под неё прядями волос, с лицом, на котором время оставило свой беспощадный след, он стоял перед членами шведской академии наук и длинная цепь его предков словно сопровождала его.

«От колена Леви веду я свой род. И я, и отцы мои — из певцов, из тех, что пели во Храме святом. По семейному преданию родословная наша восходит к пророку Шмуэлю, и именем его я наречён… Вследствие исторической катастрофы, вследствие того, что Тит, римский император, разрушил Иерусалим и народ Израиля был изгнан из его страны, родился я в одном из городов изгнания»[1], — говорил Агнон.

Шмуэль Агнон вырос в изгнании, но не утратил свою еврейскую душу. От преклонения перед чужими веяниями его защитили родные истоки — о них он говорит в нобелевской речи. Как в кладке дома камень ложится к камню, поднимая строение всё выше и выше, так воздвигал он свою духовную основу — Священное Писание (Танах), по которому он учился складывать буквы, Мишна, Талмуд, Мидраш, толкования Раши к Торе, позднейшие толкователи Талмуда, Рамбам, поэты и мудрецы средних веков. «Сердце подсказывает мне, что именно они — те поручители, что рекомендовали удостоить меня нобелевской премии», — сказал он.

Можно жить в изгнании, но душой оставаться евреем, но можно жить у себя дома, на своей земле, и быть ей чужим… Вся концепция иудаизма построена на союзе Торы, Земли Израиля и народа Израиля. И эта связь запечатлелась в сердце писателя, вела его перо.

Он говорил на иврите, показав всему миру, что древний язык вернулся к жизни, как и народ, судьбу которого он разделил в полной мере.

Надо быть Агноном, чтобы так сказать о себе:

«Сам же я в глазах своих незначителен и никогда не забывал сказанного Давидом: “Всевышний! Не заносилось сердце мое, и не были надменны глаза мои, и не домогался я того, что выше меня и для меня недостижимо. Я нахожу для себя опору лишь в том, что удостоился жить в стране, о которой Всевышний поклялся праотцам нашим, что отдаст её нам…”»

Эта речь была произнесена в 1966 году. Подобной речи не было да и, конечно, не будет. Время Агнона было временем духовного пробуждения. Так пробуждается после знойного лета река, наполнившись стекающей с гор водой. «Время насаждать, и время вырывать насаженное», — вспоминаю я строку из Коѓелета. Норвежские соглашения, подобно летнему зною, иссушающему живой источник, принесли нам духовное опустошение. Мы успели растерять многие непреходящие ценности. Подвергли сомнению своё право на эту землю. Наш Давид, символ внутренней силы и устремлённости к победе, будто поменялся ролью с Голиафом, который хвастливо кичится своей мощью, но при этом проигрывает юному Давиду. За эти годы арабы отточили своё мастерство в борьбе с нами, воспитали в подрастающем поколении убеждённость, что это их земля, а мы захватили её. Мы же лишили себя гордости за победы, одержанные в тяжёлых и неравных боях, за возрождение земли, разграбленной завоевателями и превращённой ими в пустыню, за своё прошлое, свидетельствующее о величии народа и необычности его пути в мире.

…Это моё воспоминание связано с экскурсией в Шхем. Было время,когда мы могли стоять у подножья гор Гризим и Эйваль, как стояли там наши далёкие предки. Горы возвышались над нами. Одна — Гризим, зелёная от подножья до вершины; склоны её поднимались весёлыми террасами, и совсем рядом с ней, взмыв на высоту девятисот метров, серая, будто пеплом покрытая, — Эйваль. Та же почва взрастила их, то же солнце дарило свет, те же дожди падали на них с неба, но одна гора приняла всё это и ожила, другая, словно тяжело больной человек, отвернувшийся от пищи, зачахла. И символично, что именно здесь народ, стоявший на пороге завоевания страны перед переходом реки Иордан, услышал благословения и проклятия. Вновь им, нашим предкам, напомнили, что выбор в их руках. Они решают, по какой дороге пойти: той, что дарит благословение, или той, что несёт проклятие.

Хорошо помню эту поездку. Прошло несколько лет после заключения договора в Осло, и я вместе с группой иерусалимцев вновь приехала в Шхем. К тому времени здесь многое изменилось. Ешива «Од Йосеф хай» пережила тяжёлое потрясение: в Сукот арабские полицейские открыли по ней огонь, убили шестерых её учащихся, разрушили подсобные помещения, сожгли и осквернили свитки Торы. Это было одно из первых открытых столкновений с арабской полицией, от которой ждали сотрудничества с нашей армией. И всё-таки ешива вернулась к жизни, и занятия продолжались.

Наш автобус остановился перед воротами ешивы. Арабские полицейские разговаривали с солдатами, охраняющими её. Казалось, они отдают какие-то команды. Мы ждали, столпившись у передней двери. Когда автобус поровнялся с узкими воротами, солдаты объяснили, что мы должны сделать шаг прямо на территорию ешивы, чтобы нога наша не ступила на землю Палестинской автономии. И мы, притихнув вдруг и выстроившись цепочкой, почти выпрыгивали на землю за почерневшим от пожара забором. Здесь в одном из помещений находилась могила Иосифа. Еврейская традиция считает, что именно сюда, в Шхем, наши предки привезли его останки. Было грустно видеть запустение, скученность, убогость обстановки. И только молодые люди, склонившиеся над книгами, скрашивали это впечатление. Наступило время отъезда. И вновь мы должны были сделать шаг с территории ешивы прямо в автобус, чтобы не «осквернить» землю сегодняшнего Шхема. Я вспомнила седьмую ступеньку позора в Маарат ѓа-Махпела — выше неё еврею запрещалось подниматься, но то было совсем другое время. Тяжело было примириться с чувством унижения, которому тебя подвергли в твоей собственной стране. Но ещё тяжелее было увидеть впоследствии, как, захватив ешиву «Од Йосеф хай», арабы в течение одной ночи возвели над ней зелёный, как у мечети, купол и праздновали свою победу над нами. Ешива «Од Йосеф хай» переехала в поселение Ицѓар. Шхем стал свободен от евреев.

Сколько существует мир, земля всегда была в центре конфликта. Она, не умевшая за себя постоять, принадлежала тому, кто помнил о своём на неё праве. Признавала силу и верность. Мы изменили ей и платим за это горькую цену. Наш конфликт — не только с арабами, но прежде всего внутри нас самих. Мы, как те две горы, Гризим и Эйваль, стоим друг против друга, выросли под тем же небом и солнцем, только две разные силы борются в нас — самоутверждения и самоотрицания. Разные соки впитали мы из одной и той же почвы. Но тогда наша история на этой земле только начиналась. И в свете нового дня вставала перед нами земля — обещанная, долгожданная, единственная. Путь борьбы и страданий сплотил нас, и мы были единым целым. То же чувство обретения испытывали мы, когда, после изгнания, вернулись на эту землю. Мы были измучены погромами, гонениями, Катастрофой. И на землю эту, потерянную нами две тысячи лет тому назад, смотрели, как смотрит жених на невесту, когда произносит святые слова: «Ты посвящена мне в жёны по закону Моше и Израиля». Мы свято верили: она принадлежит нам и никому другому.

Один из многих эпизодов книги Михаэля Бар-Зоѓара «Бен-Гурион» посвящён отнюдь не центральному событию, но напоминает сцену, где актёр произносит всего пару фраз, но зато — ключевых. Было это 8 мая 1948 года. До провозглашения государства оставалось шесть дней. В госдепартаменте Соединённых Штатов встретились госсекретарь Джордж Маршалл и видный политический деятель еврейского ишува Моше Шарет. Их диалог был коротким и драматичным. Джордж Маршалл изложил позицию Америки: мы требуем отсрочить провозглашение государства на три месяца и согласиться на прекращение огня. Моше Шарет ответил:

— Если мы пойдём на это, не будучи уверенными, что по истечении назначенного срока государство будет создано, нам придётся держать ответ перед еврейской историей.

— Начнётся война, и вы попадёте в большую беду — не приходите тогда жаловаться, — последовало резкое предупреждение.

Реакция Моше Шарета была сдержанной и полной внутреннего достоинства:

— Правительство Соединённых Штатов проголосовало за Израиль, и мы никогда этого не забудем, но в войне мы сражались в одиночку, без всякой помощи. Вы отказались предоставить нам оружие, военный инструктаж и даже стальные листы для обшивки гражданских автобусов. Теперь мы не просим помощи, мы просим лишь прекратить вмешательство в наши дела.

Он знал: реальность тяжела, положение почти безвыходное: шестьсот пятьдесят тысяч жителей ишува должны будут противостоять миллионам арабов. Выдержит ли государство или погибнет? Но его вела внутренняя сила и убеждённость. Он чувствовал себя так, как будто уже представляет государство и не смеет его унизить.

И мысленно возвращаясь к этому эпизоду, я думаю о том, как много изменилось с тех пор: мы были слабы физически, но сильны духовно. Сегодня, когда мы крепки физически, наша духовная сила подорвана, словно тяжёлая болезнь разъедает организм, лишая его силы сопротивления. Я думаю о двух видах победы — победе на поле боя и победе духовной. Одна осязаема, другая — не видна глазу, как не осязаем дух, но истинную победу приносит духовная сила.

Арабы, проигравшие нам во всех войнах, встречавшие нас белыми флагами и нескрываемым страхом противника, сдающегося на милость победителя, сегодня выглядят победителями, а мы проигравшими. Наши «белые флаги», символ проигравшей стороны, — они не снаружи, они — в нас. Мы потеряли веру в своё право на эту землю. Мы больше не видим в ней Землю обетованную, завещанную нам Богом, и с лёгкостью готовы расстаться с ней, оплаченной такой дорогой ценою.

И вновь непрошеная ассоциация переносит меня из одного времени в другое. И передо мной встаёт образ еврейского мудреца и праведника, первого верховного раввина Эрец-Исраэль Авраѓама Ицхака ѓа-Коэна Кука. Его, как и других уважаемых деятелей ишува, британские власти пригласили на официальную встречу. Это было вскоре после погрома в Хевроне 1929 года. Секретарь Чарльз Лок протянул ему руку для пожатия. Рав Кук, не простивший британским властям безучастия, равносильного преступлению, во время погрома, руки не подал, сказав:

— Я не пожимаю руку, обагрённую еврейской кровью.

Лок возмутился:

— Вы, евреи, защищайте себя сами, но не нападайте.

— Вы, не выполняющие заповеди «не убей!» не читайте нам мораль! — ответил рав Кук!

Гордые эти слова передавались от одного к другому. Народ, униженный чужой властью, беззащитностью, погромами, воспрянул духом. На защиту его национального достоинства и чести встал старый раввин, в душе которого горел огонь его предков.

Так выглядел в глазах евреев всего мира Израиль, победивший в Шестидневной войне. В нём проснулся гордый дух его предков. Где он сегодня, тот дух и та вера, которые поддерживали силу оружия и приносили нам победу на поле боя? Мы отвернулись от своего источника, и он перестал дарить нам духовную силу. Но и теперь, как когда-то, на заре становления, Голос вновь настигает нас, напоминая и предупреждая: «Жизнь и смерть предложил Я тебе… Выбери же жизнь!» (Дварим, 30:19).

Примечание

[1] Перевод Натана Файнгольда.