ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Вечером, в разгар поздравлений и танцев под новенькую радиолу, купленную Изей в кредит, Поля и ее однокурсник сообщили, что сегодня в районном загсе их назвали мужем и женой. Гулянка ахнула, взбодрилась, облипла напутствиями на век вперёд. Огорошенный Изя бегал за выпивкой, вскрывал простенькие консервы, порывался молвить отцовское благословение, но обошлось, как водится, без него.

Ян Шайн

ЕВРЕЙСКИЙ ПАПА

…после Бога идёт отец.
Моцарт

1

Исаак Ефимович изловчился прожить незаметным сыном, братом, соседом, соучеником и сослуживцем до тридцати семи лет. Его обходили не столько из-за малого роста и тихого шепелявого тенорка, впрочем, неизвестного большинству, гнездившемуся на его невидимой тропе, сколько из предубеждения, появившегося на свет вместе с переношенным, чуть было не удавленным при родах младенцем, приговорённым недолей или, как поговаривали, врачебной ошибкой к замедленному развитию.

Не уступая сверстникам в проделках, Изя робел и терялся при выборе игрушки, товарища, полезного занятия, благодарно следовал указаниям: утешаться лопаткой из детского садового набора, рисовать бой с вражескими самолётами, ходить за руку с дурным мальчиком, исподтишка выламывающим фалангу мизинца.

Школьные педагоги не желали транжирить учебное, тем паче внеурочное время на хлюпкого бедолагу, неспособного доложить зычным голосом, в чём состоит «непреходящее значение» восстания рабов под началом Спартака; любил ли Григорий Печорин княжну Мэри; какая из ярких звёзд самая одинокая в нашей Вселенной и потому, не докучая Изе расспросами, ставили ему серенькие тройки.

Покончив с ученической отсидкой, Изя устроился в травильню на завод.

Нехитрое дело — покрывать чугунные болванки лаком, купать их в кислоте, одарило Изю финансовой независимостью. По четвергам он посещал вечерний сеанс кинотеатра «Хроника», где полтора часа кряду сопереживал горю, распластанному на пепелище военного пожара, слепо бредущему в божьем мире, опустошённом смерчами и цунами. Напуганный истреблением жизни на Земле, он спешил предостеречь родню от опасности. Взамен награды, едва открытый рот, затыкало полчище крикливых забот, туго перепоясавших малоимущую семью. Потомившись в дверях, Изя отправлялся на антресоль беззвучно оплакивать людские беды.

Минуло изрядно лет, Изя одолел рубеж зрелой поры, отягощённой предвестием «эмоциональных потрясений». Рисковый стык вымостил рельсовую дорогу — перевод в уездный филиал, тамошнему травильщику кислотная пыль угодила в глаз.

Доходящая от скуки провинция не церемонилась, в ночную смену Изю изловили пьяные табельщицы, под хихоньки-хаханьки, напоили и принудили к сношению с уборщицей металлической стружки, по настроению, потешавшую подруг публичным исполнением фирменного номера «яйца всмятку». Прежде Изя не знал близости с женщиной, по его заёмному представлению соитие обязывало к дерзновенному решению. На другой день с букетом гвоздик он явился в каптёрку инструментального цеха делать потаскухе предложение. Потеха растянулась на длину дневной вахты. Изю просили подтвердить клятву под гогот всё прибывающих зевак, поддразнивали обсуждением деталей семейного быта, клянчили на пропой по случаю «помолвки». Навеселившись, подменного травильщика оставили в покое, однако спустя несколько месяцев, когда раскрылось, что непутёвая баба в очередной раз забрюхатела сроком на криминальный аборт, спохватились, застращали, одурачили и насильно женили. Расчет был прост: урвать от еврейской семьи мужа поневоле кусок на «привольную жисть».

По ходу переговоров выяснилось — денег нет, да и семьи в полноценном смысле тоже. Изю с облегчением сбагрили жене, снабдив обтёрханным чемоданом с реликвиями: молочными зубами, порванным волейбольным мячом, первыми состриженными волосиками, прочим сором, скопленным за тридцать семь лет неприметного присутствия в родительском доме.

Вслед за подписанием ведомости в загсе Изя побрёл в общежитие, где занимал чуланчик, встарь используемый для хранения хозяйственного инвентаря. Свадебный шабаш, справленный в винарке на месячный оклад Изи, обошёлся без его участия.

Осенью родилась девочка. Длинноволосая брюнетка, не иначе как при вмешательстве тайных сил, смахивала на ложного отца, сверх меры смущённого новым положением. Пока роженица с малюткой находились в родильном доме, Изя закупил детское бельишко, одеяльце, подгузники, соски. Подфартило выгодно приобрести подержанные колясочку и кровать.

В день выписки, назначенной на полдень, Изя притащился к заветной двери в девять утра и, затаив дыхание, принялся ждать. В условленное время на таксомоторах к роддому подкатила компания заводских товарок с дружками. Прихватив у Изи денег на магарыч, скопом с воспрявшей духом мамашей, они умчали обмывать прибавление. Изя поплёлся в чулан.

В надежде исхлопотать право бывать с дочкой, Изя угождал блудливой супруге: носил к столу водку, выслушивал хмельные разносы хахалей жены, терпел скотскую возню за ширмой.

С рассветом он караулил очередь в молочную кухню, таскал с рынка продукты прожорливой поломойке, нянчил, купал, развлекал. Словом, пошли ему Господь в грудь молоко, быть рассказу о еврейской маме. С собственной мамой девочке не повезло. Поручив восьмимесячную искусственницу попечению Изи, стружечница загуляла с вербовщиком рабочей силы, прибывшим с ответственной миссией прям из северных широт. До того, как отправиться за ухажёром в край вечной мерзлоты, она ткнулась рыбьим ртом в девчачью попку, наслюнявила нежную кожу, заголосила: «Прости курву мать!» — и навсегда исчезла. Покинутый муж заметил пропажу последним, укачав махонькую Полину, он тишком умостился рядом с кроваткой и сча́стливо захихикал.

2

Полине исполнилось три годика. Стараниями отца малышка умела считать до семи, знала десяток букв алфавита. По вечерам они забавлялись игрой-угадайкой: Изя изображал животное, вещь, Полиночка гадала. Негаданно у Изи открылся талант к демонстрации букашек, хищного зверья, различных предметов мебели. К удовольствию дочери он хрюкал, рычал, вытанцовывал павлином, корячился, подражая осанке буфета. Перед сном Поля плескалась в гигантской кастрюле, выменянной втихаря у начальницы заводской столовой. Бережно присыпав каждую складочку смуглого тела, Изя укладывал ребенка на свежую простыню и приступал к обожаемому Полюшкой мини-спектаклю: чтению. К удивлению Изи, черпавшего материал из детских книг, привезённых приданым в чемодане, восторг в театре одного зрителя вызывал дефект речи. Особо Изе удавались сказочные злодеи, от имени положительных героев он наловчился петь.

Пришла зима, а с ней — ранние сумерки. Распрощавшись с ясельной воспитательницей, практиканткой педучилища, совсем девчушкой, Изя с Полиной на руках направился в сторону дома. Расчищать снежные завалы, сбивать ледяные надолбы в городке было не принято, приходилось протаптывать дорожку на ширину натянутых на валенки галош. Шажок за шажком, обхватив укутанную в цигейковую шубку дочу, Изя вышел на пустырь, примыкающий к флигелю, поделённому на обустроенные клети, одна из которых числилась за беглой женой.

Невдалеке от мусорных баков их окружила стая голодных собак, некогда друзей человека, до бешенства обозлённых на предателя. Изю трясло, оплавленный неизвестностью, он, как мог, сопротивлялся наседающему обмороку. До ужаса страшили невидимые зверюги, те, что сзади. От них доносилось урчание, всхлипы, злобная сипота. Напротив, в пяти-семи метрах, вздыбив шерсть, скалил зубы отряд поджарых дворняг. До нападения оставались мгновения, палачи распаляли безумную кровь, подзуживая друг друга лаем, визгом, подскоками на уровень лица жертв. Развязка откладывалась до первого прыжка вожака.

Лишаясь чувств, сгорбленный человечек сгрёб на грудь драгоценную ношу и, что есть мочи, завопил угрозы из «Мойдодыра». Глотка Изи извергала свирепую мощь четырёхстопного хорея, призывающего «гадких, грязных и неумытых, полюбоваться на себя». Запрокинув голову, он ревел:

— Я — великий Умывальник! — и на воздух взлетали артиллерийские склады.

— Знаменитый Мойдодыр!! — дрожала земля, крошился гранит, лёд превращался в воду.

— Умывальников Начальник! И мочалок Командир!!! — мятежно рокотал небесный хор.

Ноги Изи подкосились, он оступился, упал на спину. Безгласную ртутную тишину нарушило копошение, приоткрыв веки, Изя увидел перед собой лицо Поли, опустевший, словно никого и не было, пустырь. Девочка завороженно смотрела на величайшего артиста, глаза ее блестели, не умея кричать браво, она прошептала: «Папа исссё! Исссё!»

3

Прошло еще семнадцать лет. Изя дежурил у чана с кислотой. По выцветшим от едких паров стенам ветвилась паутина трещин — чертёж крадущегося обрушения. На двадцатилетие Поли он готовил сюрприз — альбом коллажей. Вот его куколка в детсадовском возрасте кормит пингвинов на вырезанной из журнала льдине в сшитом из наволочек костюме Снегурки; курчавая пионерка на верблюде в пустыне. Следующий разворот — арка моста Риальто, наряженная в банты и фартук выпускница средней школы плывёт в остроносой гондоле. Дюжину наивных картинок завершал снимок пятилетнего Изи, оседлавшего деревянную лошадку, рядышком, на материнское место, он вклеил Полину, студентку института.

Закончив мастерить подарок, Изя выудил из смердящего чана болванку, пристроил тяжесть в сушильный шкаф. Во время просушки, рассчитанной на добрых два часа, Изя погружался в дрёму. Обыкновенно ему снились мёртвые родители, чаще — провальное выступление Полины на утреннике. Наперекор молчаливым родственникам, не замечавшим его и на том свете, осечка дочери вызывала вздрагивания, стоны, мученическое пробуждение в роковую минуту.

На этот раз Изя оказался в манеже конезавода. Пахло сеном, навозом, лошадьми. Послышался предупредительный храп, после — радостное ржание. Изя обернулся, против него стояла волшебно появившаяся кобыла. Подступив к мужчине, она коснулась губами мочки уха, щеки, подбородка, лба. Затем вороная красавица пошла по кругу, откидывая спутанные пряди, взбрыкивая, заразительно смеясь. Изя собрался помчать вслед, прильнуть к шее, лоснящимся бокам. Учуяв нетерпение мужчины, кобылица перешла с рысцы на шаг, улеглась, изящно распрямила передние ноги. Изя узнал себя со стороны: высокого, стройного, с подтянутым брюшком. Он гладил возлюбленной живот, груди, почудилось, как его с головой заглатывает измазанный помадой рот.

Вечером, в разгар поздравлений и танцев под новенькую радиолу, купленную Изей в кредит, Поля и ее однокурсник сообщили, что сегодня в районном загсе их назвали мужем и женой. Гулянка ахнула, взбодрилась, облипла напутствиями на век вперёд. Огорошенный Изя бегал за выпивкой, вскрывал простенькие консервы, порывался молвить отцовское благословение, но обошлось, как водится, без него. Поутру Изя перебрался в чуланчик, прибережённый пропиской и дожидавшимся хозяина чемоданом.

Полина родила сына. Её супругу, молодому специалисту, выделили в новостройке квартиру. Внука деду не давали, за ним замечалась странность — оставлять коляску без присмотра. Вконец плох Изя стал, потеряв работу. По счастью, потолок в травильне обвалился в нерабочую субботу.

В свой последний день Исаак Ефимович обнаружил, что позади шага вихрится, заметает след, будто не ступал никто — копоть. Он крепко прижал к груди порванный мяч, глухо произнёс: «Я — великий Умывальник, знаменитый Мойдодыр…», — и тихомолком покинул дом, в котором сделал больше, чем был на то годен.

Предложение коменданта общежития забрать личные вещи папы Полина оставила без ответа.