ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Кого винить в том, что я калека, ростом с ребенка? Мать, лица которой не помню? Отца, что бил ее от отчаяния нищей крестьянской судьбы в грудь и в живот, чтобы не были видны следы, когда мать ходила к исповеди?

Павел Товбин

ДРЕВНИЙ ПЕРГАМЕНТ[1]

По преданию, июньским утром тридцать четвертого года новой эры, начавшейся с рождения нашего Учителя, которого чтут все, кроме упрямых безбожников евреев, уроженец города Тарса, что в Киликии, римский всадник иудейской веры Шаул с несколькими спутниками продвигался с караваном на север, оставив уже позади снега величественной горы Хермон. Перед ними в полуденном зное лежал оазис Дамаска. В тот день на привале Шаулу было видение ослепительного ярко-белого света, который затмил силу солнца, весело сиявшего на небосклоне. Из столба света на Шаула смотрел распятый за несколько недолгих лет до этого Иисус, прозванный Христом.

Воскликнул изумленный Шаул:

— Кто Ты?

Христос, как писал впоследствии Шаул в своих посланиях, ответил:

— Ты знаешь меня. Я Иисус, которого ты гонишь. Нельзя тебе идти против меня.—

Голос Христа был спокоен, полон укоризны. Спаситель не ждал ответа и не опасался его. Шаул прежде не верил слухам о том, что казненный римлянами Иисус воскрес в царстве неба и света, и жестоко преследовал христиан как отступников от иудейской веры. Теперь же он воочию видел пред собой ожившего Христа, слышал его голос.

Шаул безмолвствовал, а затем рухнул наземь без чувств, ослепленный величием распятого и вечности, которые явились ему в столбе света. Впоследствии, очевидцами или благожелателями было записано, что Шаула отвезли в Дамаск, где через три дня он очнулся уже совершенно иным человеком.

После неожиданной встречи близ древнего Дамаска Шаул, принявший имя Павла, преобразился и стал путешествовать от общины к общине христиан, обращая в новую веру многих язычников силой своих страстных речей. За несколько лет он объездил многие страны, проповедуя новое учение, в котором было место беднякам и сборщикам податей, матронам, знахарям и публичным девкам. Всем — иудеям и римлянам, киликийцам и варварам обещал Павел место на небе подле распятого и воскресшего для вечной жизни еврейского философа Христа. Его проповеди собирали толпы и вызывали тревогу римских властей. Уже зная о грозящей ему от властей опасности, Павел неожиданно вернулся в Иерусалим, где был схвачен и доставлен в Рим. Заключение не было излишне строгим и почти не ограничивало его свободу. Павел продолжал свои разъезды по общинам, пока разгневанный его словами о грядущем небесном царстве, против которого бессилен даже имперский Рим, император Нерон не велел отрубить ему голову.

Примерно так звучит предание. Более того. В четырнадцати сохранившихся посланиях, положивших основу христианства, Павел, называя себя апостолом новой веры, настойчиво повторяет эту историю, но не объясняет причины своего возвращения в Иерусалим. В библиотеке Ватикана, как известно, находится единственная в мире подлинная рукопись, сохранившая для истории характерный почерк Павла — торопливое движение букв арамейского языка справа налево по древнему пергаменту. Со времени чудотворной встречи по пути в Дамаск прошло пятнадцать веков.

——————

Когда стало понятно, что я болен и останусь почти карликом, родители отдали меня в ближайший бенедиктинский монастырь, как непригодного к крестьянскому труду.

— Мы живем впроголодь. Зачем нам лишний рот? — И ушли. Мать только раз обернулась ко мне на пороге. Сейчас я уж и не вспомню их лиц.

“Ora et labora”. Тому уже много лет как началось мое служение Спасителю. Еще послушником я начал работать в библиотеке монастыря под присмотром приора Андреаса, а когда Господь принял его чистую душу, я стал библиотекарем монастыря.

Перед приходом утра у меня часто бывает жар. Тогда мне кажется, что в моей тихой келье, словно шелест воздуха, звучат детские голоса. Они зовут меня по имени, я слышу детский смех. Мы вместе играем в мяч, как когда-то в деревне, а потом я вдруг бегу, бегу так быстро, что отрываюсь от земли и смотрю сверху на детей и на себя самого, увлеченного игрой. Мне легко, просторно в небе и совсем не страшно, когда я лечу рядом с облаками, которым безразлично, что рядом с ними калека. Но, как странно: в моих снах никогда не бывало женщин. Ни одна женщина не окликала меня по имени, не произносила моего детского прозвища, которое я сам уже почти забыл, как забыл голос моей матери.

Сегодня на рассвете я долго молился, стоя на коленях в зале монастырской библиотеки, где пахнет воском, сухой книжной пылью и одиночеством, в надежде, что Спаситель подскажет, как мне поступить. Но я тщетно ждал совета: Он не захотел говорить со мной. Быть может, Он гневается на меня, недостойного монаха, за обман церкви, которой я обязан всем хорошим в своей недостойной жизни? Эта первая ложь в моей жизни тяготит и мучает меня. Ведь я совершил страшный грех: уже целую неделю я скрываю от всех в библиотеке древний пергамент с письмом, написанным по-арамейски, и дерзким рисунком женщины на полях.

После визита в архивы Ватикана, где хранится оригинал почерка апостола Павла, у меня не осталось сомнений: среди наследия богатого купца Лодовико Каррера, оставленного нашему монастырю, оказалось это письмо, подлинно написанное рукою апостола. В нем нет точной даты, но, по-видимому, Павел закончил его за несколько дней до своей смерти, хотя и непонятно, кому из живых он мог его адресовать?

Ведь Павел признался в этом крамольном письме, которое я прячу, что, очнувшись в Дамаске через три дня, он более не думал о своей встрече с Христом. Все мысли его были отданы прекрасной молодой женщине, которую он увидел, придя в сознание после приступа падучей. Он писал в письме, что ее грудь и стройные ноги светились сквозь хитон. Три дня и ночи они провели, не разлучаясь, прячась от единоплеменников, в заброшенном доме на окраине города. Поутру кричали петухи, гремели телеги по мостовым. Босой мальчишка тащил в поводу терпеливого ослика, разгребая ногами теплую пыль. Они покупали оливки, виноград и лепешки на маленьком базаре. Неподалеку находилась роща абрикосов. В тот год они поздно цвели, и на земле еще лежали бело-розовые лепестки. Шаул осыпал свою возлюбленную лепестками, чтобы слышать, как она смеется. В письме он вспоминал, что даже в полдневный зной ее кожа была прохладна. Она пахла весенним медом и забвением.

Я никогда не читал писем, написанных с такой страстью. Я не верил своим глазам, ведь в своих посланиях общинам христиан Павел казался резким, порой фанатичным до жестокости, всецело преданным вопросам новой веры.

Неужели же преображение Павла после встречи с Иисусом на дороге — ложь, придуманная Павлом, чтобы скрыть истину?! Да, все было обманом: не служению Спасителю был верен апостол. Из его письма следовало, что всю оставшуюся жизнь свою от встречи в Дамаске до гибели на плахе в Риме он искал женщину с ласковыми серыми глазами, которая сказала ему на исходе этих трех дней, проведенных любовниками вместе:

— Ищи меня у христиан. С ними хожу. —

Не за правдой истинной веры шел по свету Павел. За женщиной, за прекрасной женщиной, отдавшей ему свою любовь. Ведь Павел вернулся в Иерусалим, когда узнал, что его возлюбленную должны были казнить вместе с другими христианами, но опоздал. Вернулся, невзирая на опасность собственной жизни из-за немилости императора Нерона. Быть может, Павел писал письмо в надежде на встречу с женщиной в грядущей жизни в царстве небесном?

Даже зная, что близится день, когда его голова падет на с плеч по приказу Нерона, последние мысли Павла были не о Спасителе, не о Сыне Человеческом. Он думал и писал лишь об этой женщине, о плотском грехе, которому они предавались в Дамаске, с таким неистовым пылом, что я чувствую волнение, которого не испытывал множество лет. Он нарисовал эту женщину на полях своего письма, написанного на древнем пергаменте. Я вглядываюсь в ее рисунок и понимаю, что принял бы любые муки за счастье быть подле нее. Так она прекрасна!

Я спрятал письмо в библиотеке среди трудов Фомы Аквинского, мудрого богослова, и перечитываю его несколько раз каждый день. Мне стыдно, и тягостно, и сладостно читать, ведь я никогда не знал женщин. Многие послушники бегали тайком по ночам за стены монастыря за дешевой любовью, но я не ходил с ними, опасаясь насмешек за малый рост.

Кого винить в том, что я калека, ростом с ребенка? Мать, лица которой не помню? Отца, что бил ее от отчаяния нищей крестьянской судьбы в грудь и в живот, чтобы не были видны следы, когда мать ходила к исповеди?

Я гордился своими знаниями латыни, греческого и даже арамейского. Я читал отцов церкви, спорил с ними и переполнялся греховной гордыней. Но все мое тщеславие, греховное, жалкое исчезло, когда я прочел эти строки в древнем пергаменте:

— Ее тело светилось в ночи. —

Той ночью впервые в жизни я услышал во сне женский смех и голос, обращенный ко мне. Она сказала:

— Ну что же, монашек? Боишься ты меня? — И я сразу узнал возлюбленную апостола Павла, сам не знаю, как.

Сон мой стал беспокоен. Во сне я опять слышу этот голос с чуть заметной картавинкой, когда она дразнит меня. Я не понимаю, зачем она приходит ко мне, почему избрала меня целью своих насмешек. Я спрашиваю ее о встрече в Дамаске, но она всегда уходит от ответа. Задолго до рассвета, когда мы встаем на matutinae, я шепчу привычные слова молитвы, а мысли мои обращены к этой женщине, которой уже давно нет на свете, хотя каждую ночь я жду и боюсь ее появления. Когда голос ее звучит в моей келье, я замираю от счастья, тело мое горит как в огне. А поутру меня мучает стыд, хотя я не делал ничего дурного. Лишь предавался безумным мыслям о женщине, которую больше жизни любил когда-то апостол Павел.

Раньше мне были приятны нечастые визиты братьев в библиотеку монастыря, их уважение к моим скромным познаниям. Теперь же, когда я утаиваю письмо Павла и скрываю тем самым его обман святой церкви, длящийся уже пятнадцать веков, я избегаю любых встреч и не вступаю в разговоры в трапезной или в клуатре близ колодца для омовений. Собственно, мы не говорим, ведь бенедиктинские монахи соблюдают обет молчания. Слова нам заменяет система знаков руками.

Я спрашиваю себя: а был ли Павел когда-нибудь истинно предан новой вере? Теперь я знаю ответ. Нет же. Как осла на вервии вела его надежда на встречу с этой женщиной, которую он ни разу не назвал по имени. Павел, муж низкорослый, с осанкой, полной достоинства, провел в плотском грехе три лишь дня и стал, в угоду своей исчезнувшей возлюбленной, проповедовать благую весть язычникам.

К тому времени, когда Павел писал это письмо-прощание с земной жизнью, любимая им женщина была уже, видимо, казнена по прихоти Нерона, хотя ее голос и звучит в моих снах. И все же в последней строке апостол, обращая наконец свои мысли к вере, заклинает нашедшего сжечь письмо, чтобы его не прочли ни язычники, ни истинно верующие.

Я знаю, что должен осудить апостола, который пошел на обман ради своей греховной страсти. Обман, способный подорвать веру в Учителя, принявшего на себя все грехи человеческие. Если этот пергамент попадет в чужие руки, если откроется ложь, в которой жил апостол, может пошатнуться вера преданных истине. Ведь именно Павел своими проповедями и посланиями заложил основу христианства. И, если рухнет вера, орды язычников с мечом, огнем и жаждой вкуса крови придут в наши города, в дома, к стенам наших монастырей, чтобы их уничтожить. Как же будут торжествовать безбожники евреи!

Но я не допущу их торжества! Нет, никогда! Жалкий калека, ничтожный монах-библиотекарь бенедиктинского монастыря, я должен защитить святую церковь. И все же как тягостна, как мучительна мне мысль о расставании с этим древним пергаментом, с рисунком возлюбленной Павла на полях его письма! С ним в мою жизнь вошел удивительный греховный божественный образ этой женщины, которая говорит со мной во сне. Сердце мне подсказывает, что после гибели этого свитка голос ночной гостьи навсегда исчезнет из моих снов. Пусть так! Никто, кроме меня, не должен узнать тайну Апостола, который искал не торжество веры, а свою любимую! Пусть же эта тайна умрет на костре!

Вечером я вновь долго молился. На этот раз Спаситель удостоил меня ответа и укрепил в вере. Я сказался больным настоятелю, чтобы меня не искали ночью, зная, что это обман во имя великой цели.

——————

На берегу Тибра ночью жгут костры. Дует теплый ветер. Неровный свет пламени отражается в желтой воде реки, в которую разбойники сбрасывают тела своих жертв. От Тибра разносится гнилостный запах.

Свет падает на обломки мраморных колонн, оставшихся со времен Римской империи. Они заросли лозой и диким плющом. Я прячусь от ветра за дальнюю колонну и пытаюсь развести огонь, но трут не загорается в моих неопытных руках монаха-библиотекаря. Вновь и вновь бью кресалом. От кремня отлетают искры раз за разом. Я оглядываюсь — рядом со мной никого. Наконец, занимается трут. Подкладываю сухие стебли и ветки, огонь осторожно поднимает голову. Я не боюсь быть замеченным ночными бродягами, которые не гнушаются грабить даже нищих монахов. В эту ночь десница Всевышнего оградит меня от нападений ради спасения церкви и веры в Спасителя.

Пергамент в огне горит не быстро. Крепко впилась в свиток буква “Бейт”. Медленно расплывается в огне страстный Алеф и вкрадчивый Ламед. В мягкий пепел обращается дерзкий рисунок женщины на полях древнего свитка.

Я смотрю на огонь, который постепенно разгорелся, более не думая об угрозе ночных грабителей на берегах Тибра. Я забываю обо всем, кроме того, что костер уносит эту единственную в моей жизни женщину. Мне кажется, я убиваю ее своими руками. Я уже не думаю о спасении веры. Бросаюсь наземь, в горячий пепел, ползаю на коленях, разгребая угли. Я не чувствую, как лопается кожа, и кровь течет по обгорелым пальцам. Пытаюсь спасти хотя бы ее рисунок, но поздно, поздно. Она ушла от меня, в свою вечность. Никогда уже более я не услышу во сне ее голос. Церковь спасена, но я вновь остался один. И теперь уже навсегда.

Вдруг усиливается ветер. Но теперь это холодный, недобрый ветер. Он дует все сильнее, бросает мне в лицо пепел. Пепел смешивается со слезами на щеках. Потом мой костер гаснет, и ветер стихает.

Примечание

[1] Настоящий рассказ представляет собой авторскую переработку первоначальной версии, ранее опубликованной в электронном формате в литературном журнале «Чайка».