Фреда Калин: Три жизни доктора Сигала (недлинная повесть)

Милое лунообразное личико с бледно-голубыми обожающе-вопрошающими глазами. Ростом ему по плечо, как и большинство женщин. Аккуратная фигурка. Он почему-то не сомневался, что она девственница, а на пути его эротического становления таковых ещё не попадалось.

Фреда Калин

ТРИ ЖИЗНИ ДОКТОРА СИГАЛА

(недлинная повесть)

(продолжение. Начало в № 11-12/2023)

Часть 6. Семья.

Фреда Калин Дядя Иосиф появился неожиданно. Соня вышла на звонок открыть дверь и увидела старика в затёртом зипуне и рваной шапке-ушанке. Такие носили пленные немцы, работавшие на строительстве городских дорог. Она чуть было не захлопнула дверь, но узнала и, заорав, па-а-па-а, бросилась ему на шею.

От прежнего дяди Иосифа узнаваемым остался только нос, да и тот был со шрамом на переносице. В глазах — одна тоска и отрешённость, ни былого озорства, ни иронии. Первый вопрос: «Где мама?». Капля по капле, эпизод за эпизодом он узнавал о судьбе своей жены. От Сони — о допросах и обысках… От мамы — об изнасиловании и болезни (название которой она не открыла даже ему), от которой она скончалась. На свободе дядя прожил всего полтора года.

— Я так виноват, доченька. Мамочку твою, любимую мою, единственную, на поругание этим гадам отдал. Этой мрази.

Он закрывал лицо руками, и слёзы катились из-под пальцев по его впалым, заросшим щетиной щекам.

— Папочка, ты ни в чём не виноват. С мамой расправились сволочи в кожаных куртках. Я их ненавижу так, что сильней невозможно.

— Я виноват, Рахиль, виноват, — изливал он душу маме,— гордыня взыграла. В польский научный журнал статью свою переслал. Знал, что нельзя, да думал, сойдёт. Думал, я такой исключительный, незаменимый. А незаменимых нет. В их глазах все мы — пыль.

Вечером он выпивал четвертинку водки и часами просиживал над старыми фотографиями, плача и вымаливая прощения у своей обожаемой «девочки», отданной на поруганье Макакозы. Днём ездил на кладбище или шатался по городу.

— Папочка, ты, когда гуляешь, зайди, пожалуйста, в магазин. У нас сахар кончился и масло, — просила Соня.

— Да-да, доченька, конечно, — соглашался он, но возвращался или с пустыми руками, или приносил не то. Он существовал в одномерной действительности своей вины. Умер он в трамвае, возвращаясь с кладбища. Схватился за сердце и упал.

Дядю Иосифа официально реабилитировали уже посмертно. Восстановили звание действительного члена Академии наук, а Соне оставили квартиру и дали крохотную пожизненную пенсию.

— Вот и весь дрек мид фефер, что есть дерьмо с перцем, — не уставал возмущаться папа. — Так родина-мать-твою расплачивается за гибель миллионов, подчёркиваю, в мирное время.

После возвращения дяди Иосифа, Елене, которую мама временно поселила у Сони, пришлось съехать. На то, чтоб снять себе угол, она пока не зарабатывала. Сердобольная — в прямом и переносном смысле слова — мама поселила её в каморку Леонида. Тот перешёл на диван в «гостиной». Всё равно дома он только завтракал, ужинал и спал. Годом позже папа получил ордер на отдельную квартиру в районе новостроек.

— Никуда я не перееду, — решительно заявила мама. — Мне из того района будет не выбраться. Здесь у меня все магазины под боком и рынок. И к соседям я привыкла. Какие-никакие, но, если что, прибегут. Вот если б ты, сынок, женился, вам, молодым, как было бы славно начинать жизнь в новой, своей квартире. А нам с папой и здесь хорошо. Куда нам больше.

Леонид, хоть и жил своей занятой жизнью, но слепым и глухим не был. Мама намекала, чтоб он женился на Елене.

— Хорошая девочка, скромная, услужливая и всё-таки наполовину наша.

— Во-первых, Еленка почти наша, — с присущей ей логикой рассуждала Соня. Во-вторых, она в тебя втюрилась сразу и бесповоротно. В-третьих, в отдельную квартиру тебя одного не пропишут, а с женой — запросто. Профукать квартиру — надо быть идиотом. Сколько лет дядя Яша на неё ишачил. В-четвёртых, Ленка учит детей музыке и воспитывает. Вот и ваших воспитает — не нарадуешься. Тебе только знай их делай, а это, как общеизвестно, твоё единственное хобби.

— Сонька, смотри мне, заработаешь на орехи. Ты серьёзно так думаешь, или чтоб маму поддержать?

Сестрица у меня симпатяга, — думал Леонид, — на вид киса-мурочка, а характер — городовой в юбке.

— Получается, я на Елене должен жениться как бы по расчёту?

Разговор происходил поздно вечером. Дядя Иосиф спал в своей комнате. Они сидели на кухне. Соня в домашнем платье и переднике. Она протянула руку и погладила шевелюру Леонида.

— Лёнь, ты ж знаешь, мы с тобой родные… Ну, не хочешь, не женись. И чёрт с ней, с квартирой. А на ком ты вообще тогда женишься, ты думал? Настоящая любовь тебя уже посещала… дважды, — Соня сделала значительную паузу. — Ты очень изменился. Как будто это не ты делал нам с Милкой костюмы, помнишь в седьмом классе? Она — Кот Базилио, а я — Лиса Алиса. Какие ты ей тогда усы нарисовал… а шляпу с пером? Ты, как занырнул в свою медицину, у тебя всё побоку пошло. Теперешняя твоя любовь — это твоё великое предназначение стать медицинским светилом. Я тебе честно скажу, ни одной женщине не под силу соревноваться с такой соперницей. Такая, как Милка, не смирилась бы никогда, а Ленка проглотит — не подавится.

— Ну тебя, Сонька. Всё как-то неожиданно. Понятное дело, с квартирой надо что-то быстро решать. Мама намекает — прозрачней некуда, а я вообще не думал…

— Ты не думал… Пока Милка замуж не вышла, ты Ленку вообще не замечал. На вечеринках — это ж просто смех — все танцуют, она играет, поёт, на тебя глазками стреляет, а вы с Милкой языками зацепитесь и спорите, как ненормальные… или хохочете.

Они заболтались. Леонид покинул Сонькину кухню за полночь.

Леон стоял на долгом красном. Водители вокруг начали сигналить. Ему раздражаться глупо — торопиться некуда. После вчерашних похорон он никак не мог стряхнуть оцепенение всего: мозга, души, тела. Непрерываемой ниточкой проходила ты, Сонечка, через всю мою жизнь, а теперь… Только не плакать… Нюни ещё никому не помогали.

Двумя днями позже, в воскресенье Леонид проснулся около одиннадцати — отмотал двенадцать часов на дежурстве. Родителей дома не было. Из каморки на цыпочках вышла Елена.

— Ой, ты проснулся, а я тут боюсь пошевелиться, чтоб тебя не разбудить. Кофе хочешь? Я пойду на кухню сварю.

— Хочу. А где старики?

— Так они ж на дачу к этим, как их… ещё вчера укатили.

Когда Елена вернулась, Леонида на диване не оказалось. Он сидел в каморке на её постели, упёршись локтями в колени, подперев подборок руками. Он впервые пронзал девушку своим фирменным нежно-лукавым взглядом.

— Поставь кофе на стол. Подойди сюда.

Она послушно приблизилась. Он обнял её за талию и притянул к себе. Она выдохнула «Ой, Лёнь» и прижалась к его губам. Как он и предполагал, Елена оказалась девственницей. Через неделю они расписались, а через месяц отпраздновали новоселье и, заодно, свадьбу.

***

— Лёсинька, ну приди пораньше, сходим куда-нибудь. Я билеты в кино куплю, или ещё куда…

— Елёнок, ты же знаешь, мне, чтобы поступить в аспирантуру, нужно превзойти остальных даже не на одну, а на две головы.

— И что тебе втемяшилась эта аспирантура? Ты очень замечательный хирург. — Ох уж этот её лексикон. — За тобой вон как пациенты охотятся. И всё, наверное, больше дамочки, да, Лёня?

В её представлении «докторицы и медсестрицы» подстерегали её Лёню на всех поворотах больничных коридоров. И напрасно — первые три года семейной жизни угол Зины пустовал.

— Ну сколько, Лапа, тебе объяснять, я веду научную работу. Я должен стать не просто доктором, а доктором медицинских наук.

— Ну почему должен? Хирург может заработать, сколько хочет, он сам цены устанавливает, а учёный, — ты про свою аспирантскую стипендию сам знаешь… И я не люблю твоё Лапа.»

— Должен!

Елена забеременела. Пианино перевезли от старших Сигаловичей к младшим. Она начала давать уроки на дому. Сын родился через десять месяцев после свадьбы.

— Назовём Петром, — сказала Елена. — В наших родАх такого имени не бывало — поэтому. Я такой жизни, как у наших папаш, своему сыну не желаю. Имя имеет значение. Пусть живёт с чистого листа.

В банке выстроилась очередь, но Леону ждать не пришлось. Начальница отделения увидела его через стекло своего кабинета и махнула рукой, заходи. Когда-то он лечил её малолетнюю дочку.

— Доктор Сигал, рада вас видеть. Чем могу быть полезной?

— Как дела у вашей, ммм… Мишель?

— Вашими молитвами, доктор… Через месяц будем праздновать её окончание университета и свадьбу — всё, как говорится, разом.

— Сколько же ей сейчас? По-моему, ей было пять, когда вы её привели?

— У вас чудесная память. Ей двадцать два.

Леона как по живому полоснули. Неужели действительно семнадцать лет промелькнули? Получается мне тогда было пятьдесят семь. Вершина профессиональной карьеры; покорённый Эверест; Олимп, на факел которого я летел всю жизнь. Ба-ба-ба…

— Доктор Сигал, я готова вас слушать.

— У меня… у нас, в вашем банке четыре счёта. На тот, что только на моё имя, приходит моя университетская пенсия и спорадически продолжают поступать роялти за публикации и книгу. Я хотел бы, чтоб все поступления автоматически переводились на счёт жены. А к нашим с ней общим счетам я бы хотел присоединить сына.

Женщина подняла на него удивлённый взгляд, — Вы собираетесь надолго уехать? Без жены? Ох, извините, это не моё дело.

— Ничего… Да, что-то в этом роде… Она у меня не любительница путешествий.

У Леонида всё шло как по маслу. Елена, правда, жаловалась: «Ты как призрак, появляешься ночью, а на рассвете от тебя уже и след простыл». Соня посоветовала ей создать ему дома «свой угол». Унаследовавшая логику папы-академика и обаяние мамы-красавицы, Соня превратилась в семейного оракула. Раннее сиротство тоже внесло свою лепту в её талант разводить конфликтные ситуации.

Прогуливаясь с Петькой в коляске, Елена стала заходить в «придворный» универмаг, пока в один прекрасный день там не появился письменный стол — недорогой, небольшой, с выдвижным ящиком и тумбочкой — как надо. Рабочий из жилконторы помог затащить его в квартиру и втиснуть между шкафом и этажеркой. Леонид ахнул, как только вошёл.

— Елёнок, откуда это у нас? — Елена зарделась от удовольствия — сюрприз удался.

— Это, чтоб ты мог заниматься дома. Я скопила денег из тех, что родители дарили на Петьку. Тебе нравится? — Она светилась.

— Очень нравится! Ты — чудо. Лучшая жена среди жён аспирантов всех времён и народов.

Леонид расцеловал жену и уселся за первый в жизни свой письменный стол. Она подошла и обняла его за плечи.

— Я тебя так люблю, Лёсик.

Его руки нежно гладили поверхность стола. Елена вдруг оттолкнула его плечи.

— Теперь ты стол будешь гладить вместо меня?! — выкрикнула она.

Он повернулся в изумлении.

— Ты что, ревнуешь меня к столу?

Часть 7. Мила.

Милку Елена невзлюбила, тоже из ревности. Ревновала она не только мужа. Соня как-то сказала Леониду:

— И зачем Ленка то Милке на меня наговаривает, то на Милку бочку катит. Ревнует что ли… Не понимает, что мы с Милкой навсегда…

Родив Лизаньку, Мила ушла в декретный отпуск и предложила по большим государственным праздникам, когда Елене приходилось безвылазно репетировать и выступать с детским хором Дворца пионеров, брать к себе девятимесячного Петьку. Елена сперва отказалась: «Нам такой хоккей не нужен». Но стипендия аспиранта плюс зарплата молодого врача едва оплачивали квартиру и пропитание, какая уж тут няня. Отказаться от двойной оплаты и праздничных премиальных ей казалось немыслимым, да так и работу можно было потерять. Леонид жену не уговаривал, просто предложил:

— Ты могла бы завозить ребёнка к Миле по пути на работу, а я — забирать по пути с работы и, само собой разумеется, более надёжной няни нарочно не придумаешь.

Ревность уступила материнскому чувству.

Когда Леонид заходил за Петей, по старой привычке, да и, чтоб избежать неловкости «громкого молчания», они с Милой подтрунивали друг над другом.

— Ну что за специальность ты себе выбрал? То вас называют ухо-горло-носами, то ЛОРами. Какой нормальный человек может произнести о-то-ла-рин-го-лог! Лёня, если ты изобретёшь способ выговорить это слово с первой попытки, тебя вознесут на Эверест научной карьеры. Я серьёзно.

— Что ты понимаешь, инженерша?! Проктолог, конечно, звучит проще, но чем он занимается… Ты подумала, в какие отверстия он заглядывает. Отоларинголог — филигранных дел мастер. Кстати, все мои скальпели, зонды и пинцеты в плачевном состоянии.

Мила работала в конструкторском бюро ткацкой фабрики. Она периодически относила хирургические инструменты Леонида в мастерскую, где умелец дядя Костя вдыхал в его «железки» новую жизнь. Хотя больница НИИ и считалась одной из самых обеспеченных, нехватка инструментария оставалась вечной проблемой, а качество зачастую находилось на уровне непригодности. Уважающий себя хирург сам изыскивал пути поддержания инструментов в рабочей форме.

— И эти, как их? Кон-хо-томы тоже? Откуда только вы, врачи, такие названия выцарапываете…

— Да, конхотомы с ложкообразными губками. Как у тебя, когда ты дуешься. И тонзиллэктомы с мандреном.

— С чем?

— С мандреном.

— Ты только при Мише о мандрене ни звука — побереги его аристократические уши.

Квартира Милы — точная копия квартиры Леонида, двушка в блочном доме –Елениной аккуратностью не отличалась, но пахло всегда вкусно. Готовить Мила умела. Жизнь без матери славно учит.

Около девяти вечера из университета возвращался Миша.

— Милка, я тебя съем. Я вас всех сейчас съем, — кричал он с порога.

— И меня? — спросил Леонид однажды, встав перед Мишей в полный рост.

— В тебе ни аромата, ни остроты, — Михаил отодвинул его с дороги и пошёл мыть руки.

За ужином Леонид рассказывал курьёзные случаи из своей практики, а Михаил — об интригах на кафедре и о его борьбе с отделом, ответственным за «идейное содержание учебного материала». В девять тридцать Леонид с Петькой откланивались. Тот засыпал у него на руках как убитый. К окончанию Милкиного декретного отпуска Петька подрос, и Елене удалось уговорить соседку посидеть с ним в дни праздников за бесплатные уроки музыки её дочке. Соня как-то мимоходом бросила:

— Елена твоя дурёха. Ей бы с Милкой сблизиться, а она ревнует. Милка друг — она как буфер между тобой и всякими машами-наташами.

Сонечка, провидица ты моя… Это ты ещё в юности назвала Лёнькин женский треугольник три «ж», treasure — сокровище.

Часть 8. Маша.

Леонид называл её то Пушистиком, то Одуванчиком, ну и Лапой, конечно. Облако светлых кудряшек обрамляло её нежное лицо. Маша — и впрямь красавица — говорила, что на первой же операции влюбилась в его руки, а уж потом в него остального. По её мнению, когда он наклонялся для беседы, особая доверительность исходила от его долговязой фигуры.

— У тебя самые, самые завораживающие глаза, — шептала Маша, целуя его глаза. — Тогда, в нашей столовке, они так нежно-лукаво (ах, Зина) и маняще поблёскивали из-под этих шмелиных ресниц. Я обожаю твои умные руки. Как тщательно они определяют место разреза. Как уверенно и точно твои пальцы ведут скальпель. — Маша, один за одним, целовала его пальцы. — Ты, по-особому красив, когда работаешь. Наши медсёстры от тебя без ума. И врачихи тоже, только не признаются. А я не хочу, не могу скрывать, — говорила врач-сурдолог Маша. — Ну и пусть, что я замужем, мне наплевать. Я выходные стала ненавидеть, а на работу лечу, как муха на мёд (ах, дядя Иосиф). Как увижу тебя в конце коридора, в халате, который и до колен-то тебе не достаёт, и в шапочке с рефлектором, торчащим вверх, как перо в чалме какого-нибудь султана, так у меня, поверишь, сердце прямо в горле начинает колотиться. Я никогда так не любила, Лёнечка. Я не верю, что ты не мой. Ты ведь мой, правда? Ну скажи, я твой.

— Я твой, — говорил Леонид и добавлял, — сейчас и здесь».

Маша покоряла по-детски бесконтрольной открытостью чувств. Она любила азартно. Анна Каренина в апогее порочной страсти? Настасья Филипповна на грани безумства? Её ласки захлёстывали, а горячий шёпот заставлял его сердце колотиться, как когда-то в юности.

Наболевшая проблема советского времени — отсутствие «хаты», уничтожившая бесчисленное количество связей, их не тяготила. То муж Маши уезжал в командировку, то пустовала квартира Сони и Сани. Они не спешили обременять себя детьми, и при малейшей возможности срывались в очередное путешествие, будь то на день или на месяц. Саня, под наркотическим влиянием любви, из лощёного завсегдатая городского променада превратился в заядлого путешественника. Доктор Александр Борисович Левин оставлял своих пациентов под присмотром доктора Леонида Яковлевича Сигаловича, и в обнимку с женой уносился на Алтай, лазал по горам Кавказа, или поднимал паруса на побережье Крыма. У его пациентов возражений не возникало, да и квартира оставалась в хороших руках: Леонид в случае чего и кран починит, и лампочку ввернёт. О греховном использовании её квартиры Соня, конечно же, знала — да и как было не знать. Ключи, однако, оставляла, не обмолвившись с любимым братом ни словом.

Елена о романе мужа узнала не от Сони. Доложили «добрые люди» на новогодней вечеринке в институте. Ещё и пальцем на виновницу указали. Услышав эту сногсшибательную новость — к тому времени она уже год служила темой пересуд в институтской столовке — и увидев свою соперницу, Елена отправилась в женский туалет, где и прорыдала весь остаток вечера. Дома она продолжала захлёбываться слезами, а Леонид обнимал её за плечи, гладил по голове и утирал своим носовым платком чёрные ручейки потёкшей туши.

— Они злые завистливые люди, Елёнок. Не слушай никого. Всё враньё. Ты моя жена, Лапа, я всегда буду с тобой.

— Она т-такая красивая, — всхлипывала Елена.

— Красавиц много, а жена одна — ты у меня самая хорошая, самая главная.

— Не зови меня Лапой!

То, что букет ревностей Елены пополнился Машей, по существу, мало что меняло. Елена, итак, ревновала его к работе, к телефонной болтовне с Милой и Соней, к письменному столу, который сама ему купила и даже к частым посещениям родителей. Он к ним заскакивал регулярно, мама его потчевала, а он, набив рот любимой едой, рассказывал об интересных и смешных случаях и пациентах.

Опасный ветер подул с другой стороны. Несмотря на сравнительно либеральное отношение медицинских учреждений к адюльтеру (не то, что на ткацкой фабрике Милы, где виновников отдавали на гневный суд коллектива) толки о «секретном» романе докторов Леонида Яковлевича и Марии Николаевны вызвали неудовольствие администрации. Профессор Терёхин пригласил Леонида в свой кабинет на разговор. Он начал без преамбул.

— Если вы, молодой человек, не передумали защищать кандидатскую и продолжаете видеть меня своим руководителем, то вам придётся прекратить отношения, подрывающие вашу репутацию. Вы подающий надежды молодой специалист, — Терёхин смотрел на Леонида поверх очков. — Я даже внучку свою привёл к вам, а не к более опытным коллегам, и не пожалел. Мы не ханжи и не собираемся устраивать коллективных разборок, но на карьере вам придётся поставить крест. А жаль, потому что у вас уже сложилась репутация вдумчивого специалиста, хирурга, как принято говорить, от бога.

Ре-пу-та-ция. Впервые тогда это мерило встало перед Леонидом в полный рост.

Трафик нарастал, Леона это вовсе не раздражало. Торопиться некуда, Саня он уверен, дома — к нему теперь не опоздаешь. Мысли текли в ритм неспешным ручейкам на ветровом стекле.

Репутацию, как оказалось, мало заслужить — её требовалось поддерживать беречь и холить. Подорвать её труда не стоило, а восстановить — на деле невозможно. Посему на скамейке опустевшего осеннего парка произошёл следующий разговор.

— Машенька, любимая, мы должны перестать встречаться. От этого зависят твоя и моя карьеры, наши репутации, жизни.

— Моя жизнь — это ты, — захлебнулась слезами Маша, — я не смогу без тебя.

— Но пока мы работаем в одной больнице, в одном институте, мы под микроскопом. Я не могу себе позволить потерять всё, что я добыл сумасшедшим трудом… и у-ни-же-ни-я-ми. Я еврей. Я там, где я есть, ещё и милостью патронов. Если я потеряю их покровительство, я в лучшем случае буду ишачить в районной больнице, а скорее всего — в сельской.»

— Лёнечка, давай уедем. Я за тобой куда угодно.

Леонид взял в ладони её заплаканное лицо.

— Пушистик, послушай меня… и пожалуйста, пожалуйста постарайся понять. Я никуда с тобой не уеду. Ни-ког-да. Понимаешь, как бы я тебя ни любил, я не брошу жену и сына. Вариант «с чемоданчиком» — это не моё.

— Но почему, Лёнечка? Ты ведь по-настоящему в Елену не влюблён, а меня, ты говоришь, ты любишь.»

— Да, люблю… но не больше, чем свою профессию и своё будущее учёного, извини за прямоту. Моя репутация, будущее моей диссертации и есть смысл моей жизни. Мы не можем продолжать с тобой видеться. Во всяком случае, пока мы работаем в одной организации. Ты замёрзла, — он обнял и прижал её к себе, — а теперь пошли.

— Куда пошли, Лёня, по домам? Но я не могу уйти, зная, что я больше никогда тебя не коснусь. Что ты меня больше никогда не обнимешь, вот как сейчас. — Маша резко вскочила со скамейки. — А что, если я уволюсь? Перейду в другую больницу, клинику, к чёрту на рога? Мы ведь сможем тогда встречаться… ведь правда сможем?

Леонид смотрел на Машу и качал головой.

— И ты готова покинуть лучшую больницу города, чтоб мы могли продолжать нашу «безобразную внебрачную связь»?

— Лёнечка, — Маша наклонилась к сидящему Леониду и обняла его за шею, — мне без нашей безобразной связи дышать нечем.

Он обнял её, уткнувшись носом в пуговицу её пальто.

— Ты сумасшедшая, Одуванчик. А как ты объяснишь переход на другую работу мужу?

— Что-нибудь придумаю. Ну, например, что меня домогается, просто проходу не даёт один институтский ловелас, который мне от души противен.

Она засмеялась, хотя слёзы ещё не высохли. Леонид целовал её мокрые щёки и губы, а она смеялась и плакала одновременно. На следующий день Маша подала заявление об уходе. Их отношения продолжались девять лет — до нового судьбоносного этапа в жизни Леонида. Через полгода она сказала, что не может больше притворяться, лгать… и ушла от мужа.

Машка — очень русский характер: любовь неотделима от жертвенности. Леон даже улыбнулся, вспоминая Сонькино лицо, когда, узнав о Машином «подвиге», она только промычала, — М-да, есть женщины в русских селеньях.

Ни прагматику Соне, ни гордячке Миле такое самопожертвование — всё на алтарь любви — свойственно не было. На душе стало как-то светлей.

Хором заверещали гудки. Он не заметил, что трафик тронулся.

— Да ладно вам, — чертыхнулся Леон и нажал на педаль акселератора. В тот же момент зазвонил мобильник.

— А-а-а-а, девица Эмилия, привет!

— Что, совсем плохо? — спросил хрипловатый голос. Родной голос.

— Совсем, но Сане ещё хуже. Я сейчас полирую колёсами хайвэй, еду к нему. А ты что не спишь? У вас ведь уже за полночь.

— Если я приеду, от меня будет польза… тебе или Сане, и вообще?

— Вообще… реветь втроём веселее, но на сегодняшний день это, пожалуй, и всё.

— Ладно, Лёнь, обнимаю. Звони в любое время. Сам знаешь, я не сова и не жаворонок, если надо, могу вскочить и нестись в любую минуту…

— Знаю, ты храбрый оловянный солдатик, поэтому не лезь туда, где горячо. Не хочу, чтоб и ты… — мобильник уже отключился.

Часть 9. Холмогоровы

Память избирательна, да только по какому принципу она избирает?

В то знаменательное воскресенье он приобрёл по блату (мясник был его пациентом) две мозговые косточки и вырезку. Благоухание жаркого не позволяло ни думать, ни говорить. На первое — борщ. Папа аккуратно выбил мозг на ложку, присолил и, зажмурившись, отправил в рот.

У Леона на минуту перехватило дыхание: какое ни с чем не сравнимое удовольствие получал Леонид, когда удавалось чем-то порадовать родителей, украсить их жизнь, выразить благодарность…

Мила и Миша здорово опаздывали.

— Странно, — сказала мама, — Мила позвонила в четверг и вдруг спрашивает: тётя Рахиль, можно мы придём в воскресенье. Я говорю, деточка, о чём ты говоришь, вы же у нас всегда приглашённые. Вы же нам родные.

Когда Холмогоровы наконец появились, Леонид почувствовал, как Елена сжала под столом его руку. Ревнует к Милке, привычно подумал Леонид.

Оказалось, попал пальцем в небо…

— Очень ты, Мишенька, на графа Орлова похож, — говорила мама, наливая ему борщ. — Я тут шла через скверик, мимо памятника Екатерине, где она со всеми её генералами. Один прямо вылитый ты. Вижу, женщина интеллигентная на скамеечке сидит. Можно к вам подсесть, спрашиваю. А она мне, милости прошу, мадам. Ну я и села. Вы извините, говорю, но очень спросить хочется, вон тот мужчина, он кто, может, подскажете? А она на меня так посмотрела, нет, не свысока, а вроде как даже ласково и говорит, это граф Орлов, голубушка, фаворит императрицы Екатерины Второй. А я ей, Мишенька наш очень лицом на него похож. А она мне, лицо о многом говорит, a глаза у него какие? Глаза, говорю, у него серые, чистые. А она мне, я за него помолюсь, хранит вас и его Господь. Я такого тыщу лет не слыхала. Удивительно очень. Как-то душевно… успокоительно стало.

Михаил застыл.

— Так и сказала? Рахиль Абрамовна, она так и сказала? — голос его звучал глухо, как из бочки.

— Да, Мишенька, так и сказала.

Михаил привстал и поцеловал маме руку.

— Вы не представляете, как сейчас для нас это важно. Милочка, — в его глазах стояли слёзы, — это же благословение. Самое настоящее.

— Миша, успокойся, пожалуйста.

Мила встала. Постояла с опущенной головой, как когда-то перед тем, как декламировать стихи. Обвела всех глазами и виновато улыбнулась.

— Мы, ну, в общем… мы видимся последний раз, — она помолчала, глубоко вдохнула. — Пришли попрощаться. — Над столом повисла тишина. — Нам дали неделю, чтобы покинуть страну. Четыре дня уже прошло. Если мы не уедем, Мишу посадят. Его уже почти посадили…

— За что? Мишу…, — начала было Соня, но её резко и громко перебила Елена.

— За диссидентство. Он диссидент, и не делайте вид, что вы этого не знали.

Мила одарила Елену одним из своих нечитаемых взглядов.

— Однополчанин его погибшего отца добился замены тюрьмы на депортацию, — продолжила она. — За нами следят. Видеться с нами опасно, но мы, всё равно, пришли попрощаться, потому что… — она запнулась и всё-таки выдавила, — это навсегда.

Губы Милы дрожали. Она опустила веки, и капельки слёз скатились с кончиков ресниц ей в рот, она их слизнула.

Леонид не представлял, что «его» сдержанная Мила может так по-детски плакать. Он уже привстал, чтобы подойти к ней, как раздался голос Елены:

— Так если вы понаделали такого, что за вами следят и выкидывают из страны, зачем вы вообще сюда пришли? У Лёни защита через четыре месяца. Вы нас всех подставили под удар (поставили под удар, дорогая). Мы все теперь на заметке у органов. Вы о нас подумали?!

— М-мы не могли навсегда уехать, не попрощавшись … — Мила выглядела растерянной. — Вы моя семья. У меня только отчим и вы.

Соня подошла к подруге и сделала то, что порывался, но не сделал Леонид — она её обняла.

— Не плачь, Милка. Тётечка, что ты всегда говоришь о жизни? — Соня лукаво посмотрела на маму.

— А что я говорю… я много чего говорю, — мама ещё не вышла из ступора.

— Жизнь, что…? — Сонин взгляд не отпускал.

— Жизнь… умнее нас, — вздохнула мама, — но это, Сонечка, я от своей мамы слышала, а она, наверное, от своей.

— Вот так, поняла? — Соня крепче прижала подругу. — А ты, — она повернулась к Елене, — помалкивай. Лёнька сам скажет, если захочет.

Леонид сидел, глядя в тарелку. Из остатков жаркого вырисовывалась картина карьеры провинциального доктора.

— Жить персонажем чеховских рассказов не хочется, вот и всё, — наконец, выдавил он.

— Прости меня, — еле слышно произнесла Мила. — Михаил взял её за руку и потянул к двери.

— Пошли. Простите нас все, но мы виноваты только в том, что не согласны оставаться безмолвствующими рабами. Елена права, за нами следят, лишние полчаса могут доставить лишние неприятности. Мы не могли исчезнуть, не попрощавшись.

Борщ остался нетронутым.

— Я так и знала, — зло тараторила Елена по дороге домой. — Меня мамаша одного моего ученика дней десять назад спрашивает, что это за непорядок с вашими друзьями происходит — к ним уже два раза приезжали на чёрном газике люди в одинаковых пальто и шляпах. Она с Милкой в одном доме живёт и видела, конечно, что мы к ней в гости ходим. Какой же это всё-таки эгоизм с её стороны! Ну уехали бы, не повидавшись, — ничего страшного. Что, если тебя теперь не допустят к защите? Это настоящая подлянка, –распалялась Елена.

— Они официально нам не родственники, — неуверенно возражал Леонид, — будем надеяться, не повлияет.

— Но почему они раньше ничего не сказали, не предупредили? А Сонька почему молчала? Я уверена, она всё знала.

— Наверное, боялись волновать. У мамы больное сердце.

На душе скребли кошки. Поднимался страх, — что если Ленка права, что если не допустят, или зарубят… В то же время «никогда» и «навсегда» — зловещая окончательность приговора — проникали в нутро. С этим предстояло жить…

И сейчас то же чувство — ничто тебе не подконтрольно. Как говорил Черномырдин, «никогда этого не бывало… и вот опять».

Кривая усмешка пробежала по лицу Леона. Он подъехал к дому Левиных, но не вышел. Для встречи с Алексом нужно собраться с духом.

Перед его мысленным взором возникла захлёбывающаяся слезами и новостями Сонька. Она, единственный провожающий, только что вернулась из аэропорта.

— Самолёт на Вену, — рассказывала Соня, — пассажиров мало, но одеты с прикидом. Я одну балерину узнала, мы её видели в «Хозяйке медной горы», ну и дипломаты, иностранцы разные. Наших отвели в сторону с ещё одной еврейской семьёй и двумя мужиками. (Тогда ведь исход евреев тёк ещё тоненьким ручейком.) Один так себе — никакой, а другой — ну мордоворот, чисто зек. Я Мишу тихо-тихо спрашиваю, это кто такие? А он мне шепчет, уголовники. Их, как и меня, под видом еврейских эмигрантов выпускают. Ожидают, что на Западе они станут отличной агентурой и продолжат свою «благородную» разрушительную деятельность.

Оказалось, у Миши нашёлся о-о-очень высокопоставленный спаситель, который переложил документы, оформленные на его арест в папку группы бандитов, выселяемых из страны под видом еврейских беженцев.

— То есть, кандидата исторических наук, Михаила Юрьевича Холмогорова, крем де ла крем советской интеллигенции, отпрыска семьи урождённых аристократов, превратили в еврея с преступной биографией, — с горькой иронией резюмировал Леонид.

— И это в тысячу раз лучше, чем добывать золото в колымских лагерях или алмазы в якутских, — отрезала Соня.

Леон открыл дверь своим ключом. Как он и ожидал, Алекс сидел с бутылкой виски и просматривал фильмы, снятые во время путешествий. Их звездой, естественно, была Соня.

Часть 10. С Алексом

Они шли по набережной. Порывы ветра с каплями дождя унесли остатки хмеля. Говорить о чём-то постороннем, да хоть об этой собачке, семенящей им навстречу, казалось невозможным и в чём-то даже предательским.

— А знаешь, — начал Леон, — ведь это третий раз, когда я теряю Соньку. — Алекс, наконец, оторвал взгляд от мокрого асфальта. — Правда, первый раз её терял Лёня, а второй — Леонид. Я слабо себя с ними ассоциирую, но всё же… Ведь когда мама привела Соньку, она выглядела испуганным дрожащим цыплёнком. Вздрагивала от каждого стука в дверь — боялась, что пришли забрать её в детдом. И это в дополнение к тому, что отца отправили в лагерь, а мама умерла на её глазах. Она, бедняга, просыпалась по ночам от собственного крика. Соскакивала со своей раскладушки и перебегала к Лёне. Залезала под одеяло, утыкалась носом в его спину, обхватывала его одной рукой, а вторую засовывала под голову, и только тогда засыпала до утра. В двенадцать лет она вдруг перестала это делать. Сообразительный Лёня поинтересовался у мамы, не стала ли Соня девушкой. Ты бы видел, как мама тогда покраснела! — Леон, умилившись воспоминанию, потряс головой.

— Просвещённый юноша был твой Лёня, — обронил Алекс.

— Специфически просвещённый. Eго куда больше интересовали папины книги по медицине и ветеринарии, чем фантазии Жюль Верна, который сам дальше Нанта носа не высовывал, или Дюма — не вылезавшего из парижских салонов. Лёнечка лет в девять начал изучать вопросы полового созревания и продолжения рода у млекопитающих…

— Включая человека? — усмехнулся Алекс.

— Конечно. Так что в этом щекотливом вопросе у него уже к одиннадцати была полная ясность.

— И где же стала спать Соня?

— Как где? Там же. С той только разницей, что, когда Лёня задерживался, она нахально занимала его топчан, и ему ничего не оставалось, как спать на её раскладушке. Приходилось подставлять табуретку, чтоб не свисали ноги.

— Какая-то невероятная идиллия нищенского существования, — пожал плечами Алекс. — И они даже не ссорились?

— Подстраивали друг другу козни, но это, скорее, было игрой. Когда Соня стала студенткой и вернулась в собственную квартиру, Леонид не сразу привык к её отсутствию.

— Он по ней тосковал? — оживился Алекс.

— Скучал. С той тоской, которую Леонид испытывал после вашей эмиграции, не сравнить. Тогда не присутствовали ни безысходность, ни окончательность.

— И как он с той тоской боролся?

Слава богу, кажется, я его немного отвлёк.

— Как, как? Обращался к своему базовому треугольнику. Мама-Елена-Маша, Елена-мама-Маша, или Маша-мама-Елена… в зависимости от требований момента и потребностей организма. — Леону показалось, нечто вроде улыбки пробежало по лицу друга. — Ну и письма, письма очень помогали.

— Сонечка сохранила все Милкины письма.

— Было бы интересно их перечитать сейчас. Помнишь, как Сонька читала эти письма? Те, которые не до востребования приходили, а настоящие, через оказию. По многу раз, всем, кто интересовался, знакомым и незнакомым. Мы же их чуть ли не наизусть выучили. «Соня, передай Лёне, что я очень за него волнуюсь. Никогда себе не прощу, если из-за нас у него сорвётся защита. Я пошла в синагогу к ребе и всё ему рассказала. Он сказал: Если ты виновата, ОН даст тебе знать, иди и живи». Это Леонид запомнил навсегда. Ведь двумя неделями позже его предварительная защита на кафедре прошла успешно.

— Да, я помню. Ты тогда, то бишь твой Леонид, работал, как проклятый.

— Можешь представить, даже во время свиданий с Машей иногда вскакивал и, как одержимый, начинал записывать свои идеи. — Оба хмыкнули.

— Ты ведь в тридцать два защитился?

— Леонид Яковлевич Сигалович стал кандидатом медицинских наук в неполные тридцать два… Не без «чёрных шаров». Один выкатила эта с—а, липовый доктор наук, председатель партийной организации института, второй — заведующий больницей, оголтелый антисемит. Да ты же их должен помнить…

— Свежи в душе воспоминания… — промурлыкал Алекс.

— Такое не забывается. Бог с ним, с прошлым. Ты что собираешься делать? — Они вернулись к дому.

— Зайди, выпьем.

— Я по коньяку, ты знаешь.

— Всё есть. А что мне делать, Лёнька? — По лицу Алекса потекли слёзы. — К детям уеду, в их Силиконовую долину.

— Значит… дом этот бросишь?

— Мне он без Сонечки только в тягость. Слушай, не в службу, а в дружбу, продай его. Я знаю, ты тоже страшно расстроен, но я … я просто не могу… Куда ни гляну, всюду, — у Сани перехватило дыхание… Он достал из холодильника банку маринованных огурцов и остатки готовой курицы. Они выпивали до рассвета. Через два дня Алекс улетел в Калифорнию.

(продолжение)