ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Постоянным защитником Бабеля был М. Горький…: «Товарищ Буденный охаял „Конармию“ Бабеля, — мне кажется, что это сделано напрасно, — сам т. Буденный любит извне украшать не только своих бойцов, но и лошадей. Бабель украсил его бойцов изнутри и, на мой взгляд, лучше, правдивее, чем Гоголь запорожцев».

Елена Погорельская, Стив Левин

 

БАБЕЛЬ

(продолжение. Начало в №4 альманаха «Еврейская старина» за 2021, затем в №1/2022 «Заметок» и сл.)

Глава седьмая
«…РАБОТАТЬ НАДО ЗДЕСЬ»
(1929–1931)

…Я такой писатель — мне надо несколько лет молчать для того, чтобы потом разразиться.
И. Бабель.
Из письма И. Лившицу от 31 августа 1928 года

Возвращаясь из Парижа в Россию через Берлин и Варшаву, Бабель в конце пути прибыл на «небезызвестную станцию Шепетовку», о чем он извещал Вячеслава Полонского, Исаака Лившица и Анну Григорьевну Слоним. 15 октября он добрался до Киева, а 16-го написал редактору «Нового мира» о своих настроениях:

«Родина <…> встретила меня осенью, дождем, бедностью и тем, что для меня только в ней и есть, — поэзией. Я совсем смущен теперь, гнусь под напором впечатлений и новых мыслей — грустных и веселых мыслей».

О первых впечатлениях после возвращения — в тот же день в похожих выражениях Бабель писал и Лившицу, добавив:

«Только теперь, насмотревшись на богатых, я знаю истинную цену этой бедности».

Остановился Бабель сначала в гостинице. Вероятно, имея в виду квартиру доктора Финкельштейна, в доме № 30 по Красноармейской (бывшей Васильковской) улице, где он жил во времена своей юности, когда учился в Киевском коммерческом институте, 24 октября Бабель писал Ю.М. Соколову:

«Я застал старую мою квартиру в грустном состоянии — никак не могу прийти в себя. Мой адрес: Киев. Главный Почтамт, до востребования»[1].

К двадцатым числам октября, успешно выполнив поручение Евгении Борисовны — продав дом Гронфайнов за хорошую по тем временам цену — пятнадцать тысяч рублей, он оплатил пошлину, услуги маклеров и на часть вырученных денег, видимо, с согласия жены, купил облигации госзайма: 20 декабря должен был состояться первый тираж. Превратить сразу большую сумму в валюту и переправить ее в Париж все равно было невозможно, недаром с самого начала Бабель пересылал деньги во Францию и в Бельгию небольшими порциями и не только напрямую: чаще всего ему приходилось искать какие-то другие пути и каналы.

Вновь надо было зарабатывать на жизнь — и для семьи, остававшейся за границей, и для себя. Какие-то источники доходов у него еще сохранялись. 23 октября он писал Слоним:

«Мне здесь с Вуфку кое-что причитается. Это Вам не Париж, где ложись, вытягивай ноги и помирай».

В конце октября Бабель действительно получил довольно крупную сумму — за третье издание «Конармии» и за сценарий фильма «Джимми Хиггинс». Гонорар за сценарий по книге Элтона Синклера он почему-то считал нежданным «даром небес». Как всегда, Бабель готов щедро поделиться полученными деньгами, но все же в письме от 11 ноября предупреждал родных:

«Я постараюсь полученные мною в Вуфку и Госиздате деньги тратить как можно экономнее для того, чтобы работать так же безмятежно и независимо, как я это делаю теперь».

Вновь окунувшись после заграницы в советскую действительность, Бабель был ошеломлен и пытался привести мысли и чувства в порядок. 24 октября он написал Т.В. Кашириной:

«В Киеве я пробуду еще недели две-три, потом поеду в какое-нибудь захолустье работать. Куда поеду — еще не знаю. Противоположения Парижа и нынешней России так разительны, что я никак не могу собраться с мыслями, и душа от всех этих рассеянных мыслей растерзана. Стараюсь, как только могу, привести себя в форму».

А 29 октября писал сестре:

«Волнение, вызванное приездом и резкой сменой впечатлений, улеглось, и я понемногу начинаю работать».

В это же время Бабель попадает в водоворот литературно-политических страстей. Его судьба решается на самом верху партийно-государственной пирамиды.

Номенклатурный писатель

Определение «номенклатурный писатель» позаимствовано из обширной публикации Леонида Максименкова[2], где «номенклатурным поэтом» назван, в частности, Осип Мандельштам[3].

Еще в начале 1928 года на одном из заседаний Политбюро произошел обмен мнениями в форме записок между И.В. Сталиным, В.М. Молотовым и Н.И. Бухариным по поводу пьесы Бабеля «Закат». Бухарин сообщал Сталину и Молотову:

«Мне говорили, что среди писателей разгорается большой совершенно исключительный скандал. Репертком запретил (вернее, вычеркнул целую сцену) пьесу Бабеля „Закат“, в местах, где на улице говорят „жид“, вычеркнул и заменил „евреем“ (что лишено всякого смысла), с другой стороны, вычеркнул сцену в синагоге и т. д. Сама по себе пьеса, говорят, приличная. Но в связи с этим назревает „возмущение“ и т. д.

Б<ыть> м<ожет>, у нас и впрямь в реперткоме уж очень бестактные люди сидят».

Молотов прокомментировал коротко: «Надо проверить дело с пьесой Бабеля».

А вот как отреагировал Сталин:

«Бухарин выражается очень мягко. В реперткоме сидят безусловно ограниченные люди. Нужно его „освежить“»[4].

Разумеется, Сталин вовсе не собирался защищать ни Бабеля, ни его пьесу. Для него, как полагает Максименков, это был только повод для «номенклатурного решения». «Освежить» значило в очередной раз перетрясти иерархическую систему — сменить руководство Главискусства и наркома просвещения А.В. Луначарского, а на его место поставить армейского пропагандиста и комиссара А.С. Бубнова[5].

И все же Бабель оказался тут не случайно. Несмотря на личную неприязнь к нему (позднее он назовет его «наш вертлявый Бабель»[6]), Сталин не мог не понимать его общественного и литературного значения: переведенный к тому времени на европейские языки, Бабель был одним из самых известных на Западе советских писателей.

В момент создания Оргкомитета Союза советских писателей в апреле 1932 года и подготовки к съезду Сталину был подан список, в котором среди

«58 „беспартийных писателей“ были имена Пастернака, Бабеля, Платонова, Эрдмана, Клюева и Мандельштама»[7].

То есть, как и другие перечисленные в этом списке, Бабель был для вождя — до поры до времени — номенклатурным писателем.

«Вы не правы, тов. Буденный…»

Это, однако, вовсе не означало, что Бабель был защищен от нападок не только критики, но и верхнего эшелона власти, к которому в ту пору принадлежал С. М. Буденный, бывший командарм Первой конной, а в конце 1920-х годов член Реввоенсовета СССР и главный инспектор кавалерии (фактически — замнаркома), затем (с 1935-го) — один из первых маршалов Советского Союза.

В 1928 году Буденный совершил вторую «кавалерийскую атаку» на Бабеля и его «Конармию». Первая, ознаменованная заметкой, подписанной его именем, в третьем номере «Октября» за 1924 год «Бабизм Бабеля из „Красной нови“», как известно, закончилась ничем. Ошельмованная Буденным «Конармия» к 1928 году только в Госиздате выдержала три отдельных издания, и авторитет Бабеля в литературе оставался высоким.

Постоянным защитником Бабеля был М. Горький. 30 сентября 1928 года «Правда» и «Известия» опубликовали фрагмент его выступления перед начинающими литераторами под названием «Рабселькорам и военкорам о том, как я научился писать», в котором Горький сравнивал «Конармию» с повестью Гоголя «Тарас Бульба» и мимоходом отвергал нападки Буденного четырехлетней давности:

«Товарищ Буденный охаял „Конармию“ Бабеля, — мне кажется, что это сделано напрасно, — сам т. Буденный любит извне украшать не только своих бойцов, но и лошадей. Бабель украсил его бойцов изнутри и, на мой взгляд, лучше, правдивее, чем Гоголь запорожцев»[8].

Раздосадованный Буденный поместил в той же «Правде» почти через месяц, 28 октября 1928 года, «Открытое письмо Максиму Горькому». Повторив свои измышления об «эротоманствующем авторе», который (воспользуемся еще раз цитатой, приведенной в третьей главе) «где-то плелся с частицей глубоких тылов» и «был „на задворках“ Конармии», а потому ничего не мог в ней увидеть, «кроме женских грудей, голых ног», Буденный снова утверждал, что книга Бабеля — это пасквиль, «сверхнахальная <…> клевета на Конную армию».

Бывший командарм поучал:

«…для того, чтобы описывать героическую, небывалую еще в истории человечества борьбу классов, нужно прежде всего понимать сущность этой борьбы и природу классов, т. е. быть хотя бы и не вполне осознающим себя диалектиком, марксистом-художником. А как раз ни того, ни другого у Бабеля нет».

И заключал выводом:

«…так, как это сделал Бабель, описывать героику наших дней не надо»[9].

Конечно, эту статью, как и предыдущую в «Октябре», Буденный писал не сам, его атака на Бабеля была подготовлена другими людьми — он был лишь картой в чужой игре. Как теперь установлено,

«„Открытое письмо Максиму Горькому“ подготовил к публикации <…> Тарасов-Родионов. Опять по материалам Орловского»[10].

«Открытое письмо» бывшего командующего Первой конной вызвало некоторый переполох среди литературной интеллигенции и знакомых писателя. Так, Ю.М. Соколов, еще не успевший, видимо, получить процитированное в начале главы письмо от Бабеля, 27 октября писал жене, В.А. Дынник, в Париж:

«Посылаю тебе вырезку из „Правды“, резкую статью Буденного о Бабеле. Вот реприманд Исааку Эммануиловичу к его приезду в Москву. Приехал ли он сюда — не знаю, по-вид<имому> нет, так как иначе было бы известно»[11].

Сам Бабель, вероятно, догадывался, кто стоит за Буденным и к чему сводится его идеология, но, как это ни парадоксально, считал для себя этот самый «реприманд» хорошим предзнаменованием. Ю.П. Анненкову он писал 28 октября:

«…доброго состояния моего духа никому, даже Буденному, поколебать не удастся».

И родным в тот же день:

«Сегодня воскресенье, свободный день. Я выспался, напился в „ïдальне“ превосходного чаю, закусил горбушкой превосходного черного хлеба с маслом, прочитал в Правде письмо Буденного Горькому, возвеселился, даже разбух от удовольствия…»

Бабель рассчитывал, что новый выпад Буденного подогреет читательский интерес к его книге и сделает возможным новое ее переиздание, о чем 27 октября 1928 года писал Слоним:

«…читайте „Правду“! В каждой цивилизованной стране такая критика стоит нового издания — т. е. 1100 рубл<ей>. Жду с надеждой и тайным сладострастием».

А 31-го числа он написал Лившицу еще более определенно:

«Я думаю, что письмо Буденного должно способствовать расхождению старой доброй Конармии. Поэтому очень прошу тебя справиться на Главном складе (хорошенько справиться) об оставшихся экземплярах 3 изд<ания> Конармии и 2-го изд<ания> Короля. Если Госиздат откажется их переиздать — я немедленно продам эти книги в другое издательство. Я думаю, что такой дар небес, как письмо Буденного, надо всемерно использовать».

Живет Бабель в Киеве, вернее, как он сообщал Кашириной 16 ноября 1928 года, за Киевом, «в губе у старой старухи, отшельником», добавив: «…и очень от этого выправляюсь душой и телом». Старуху звали Степанида, не раз и не два упоминает он о ней в своих письмах родным. «Мне у Степаниды превосходно, — писал он сестре 16 ноября. — Я отошел и душой, и телом — и моя Улита-работа — снова поехала — авось, когда-нибудь приедет». Степанида и ухаживала за ним — когда однажды в лютый мороз он отморозил кончик носа, обмазывала его гусиным салом, и даже гадала ему на картах, предсказав его матери долгую жизнь: «Степанида, впрочем, нагадала тебе скрипеть на нашей грешной планете еще годов двадцать, и я Степаниде верю». «У Степаниды для меня рай земной», — заключает он в письме родным 2 января 1929 года, и там же пишет о своих настроениях: «Мечта моя исполнилась — вонючих знакомых разметал, от суеты избавился, живу на отшибе, философически уединенно, трудолюбиво».

Но все-таки неподдельный интерес вызывают у него дела издательские и литературные в Москве. В письме от 23 ноября 1928 года он спрашивает Лившица:

«Что слышно в Госиздате? <…> Ты мне не сообщил, кто там заведует, кто пастух и кто подпасок?.. Чувствую я, что в Москве литературные дела таковы, что нервные люди большими массами скоро стреляться начнут. Пастухи от этой стрельбы почешут сапогом за ухом и неукоснительно станут пасти оставшихся…»

Предвидение Бабеля скоро начнет сбываться. Сам же он все сильнее чувствует эту сгущающуюся атмосферу партийно-идеологического диктата в литературе.

27 ноября 1928 года «Правда» поместила «Ответ С. Буденному» Горького. Отвергнув обвинения Буденного в адрес Бабеля и его книги как несостоятельные, Горький сосредоточил внимание на достоверности героического начала и героических характеров в «Конармии». Он решительно не соглашался с утверждением Буденного, что его бойцы — «обыкновенные простые и часто малограмотные люди», которым «„художества“ не только не нужны, но и весьма вредны». Горький настаивал на праве писателя отражать в своих героях противоречия самой действительности:

«Писатель — человек, который живет действительностью, пользуясь красками фантазии для того, чтоб, сделав действительность ярче, понятней, возбудить к ней у читателя отношение активной любви или активной ненависти».

Прозрачно намекнув, что командарм относится к числу тех «марксистов, из которых, может быть, половина говорит по Марксу так же сознательно, как попугаи по-человечески», Горький решительно взял Бабеля под свою защиту:

«Бабель — способен. Нас вовсе не так много, чтобы мы могли беззаботно отталкивать от себя талантливых и полезных людей. Вы не правы, тов. Буденный. Вы ошибаетесь».

В черновом варианте письма Горький выразился более категорично:

«Въехав в литературу на коне и с высоты коня критикуя ее, Вы уподобляете себя тем бесшабашным и безответственным критикам, которые разъезжают в телегах плохо усвоенной теории, а для правильной и полезной критики необходимо, чтоб критик был или культурно выше литератора или, по крайней мере, — стоял на одном уровне с ним»[12].

Бабель же высказался обо всем этом в письме Слоним из Киева 29 ноября 1928 года еще резче:

«Номера „Правды“ с письмом Буденного у меня, к сожалению, нету. Не держу у себя дома таких вонючих документов. Прочитайте ответ Горького. По-моему, он слишком мягко отвечает на этот документ, полный зловонного невежества и унтер-офицерского марксизма».

«Ответ» Вишневского Бабелю

Зиму 1928–1929 годов Бабель проводит в Киеве. 16 марта 1929-го он выезжает в Ростов-на-Дону и оттуда 8 апреля пишет Полонскому о своих дальнейших планах:

«Моя база теперь — Сев. Кавказ, постоянный адрес — Ростов н/Д., Главный почтамт, до востребования. Летом буду работать и бродяжить, собираюсь поехать в Ставрополь, Краснодар, на несколько дней в Воронежскую губернию, потом в Дагестан и Кабарду. Ездить буду, конечно, не в международных вагонах, а собственным, нищенским и, по-моему, поучительным способом. <…> В августе пришлю вам первое рукописание».

Бабель готовит к печати новые рассказы и в письме от 26 июля 1929 года уверяет Полонского: «Начну печататься в „Новом мире“, нигде, кроме как в „Новом мире“ — je vous jure[13]». Но публикация привычно будет оттягиваться им — из-за тщательных доработок — и состоится лишь два года спустя: в десятом номере за 1931 год появятся рассказы «В подвале» и «Гапа Гужва».

Между тем, полемика вокруг «Конармии» продолжалась, но в иной форме. Дело в том, что в ноябре 1929 года отмечалось 10-летие Первой конной армии. И от писателей ждали произведений, которые достойно и, главное, «правильно», то есть не как у Бабеля, освещали бы боевой путь красной конницы. Вот один частный, но весьма яркий пример такого социального заказа. Мария Денисова-Щаденко обратилась с подобной просьбой к Маяковскому. Она писала, что от поэта ждут «стихотворение динамического характера» и «конармейскую драму», для которой тут же набросала «либретто» — краткую историю о том, с чего и как начиналась Первая конная:

Октябрь 1919 — ноябрь 1919.
Деревья, природа мертвеет.

Транспорт застыл. Мертвое кладбище паровозов (где там до локомотива революции), бездорожье страны. Степи юга, их пустыни. Фронт прорван. Белые у Тулы.

Угроза миру мира и мировой революции.

Пехота с «вилами» вместо «техники» безоружна, беспомощна против Мамонтова и Шкуро. У нас имеется только корпус Буденного, бывший Миронова[14]. Корпус бандитский, антисемитский, готовый пойти на провокацию белых. Партия в лице Сталина посылает прорваться Щаденко с ординарцами через белые степи разыскать корпус Буденного, агитировать, двинуть на героизм, к Воронежу. Это сделано. После доклада проекта Щаденко Сталину о возможности создать Армию Конную, взяв за основу корпус Буденного.

Клич дал нам Ильич… (создать бич).
Пролетарий на коня.

И все зараженные идеей победить во что бы то ни стало ринулись в конной массе, звено за звеном, полк за полком. 1-я, а потом и 2 Кон<ная> Армия созданы. Мощный, гибкий, стремит<ельный> кулак создан.

В РВС Буденный, Щаденко, Ворошилов. Помните, что ни одного недобровольца не было в 1-й Конной Армии. Факт: ни одного офицера, партизаны, шахтеры, коммунары и крестьяне. Когда был приказ по всем армиям принять меры против дезертирства, на заседании РВС скромно было написано в графе решили: «За неимением таковых (дезертиров) вопрос отложить», а следующий по порядку повестки долго и спорно обсуждали (Буденный в оппозиции к предложению Щаденко): как устроить заслон в 1-й Конной Армии от добровольцев, как чистить стремящихся сюда, и создан был Упроформ со школой, курсами, клубами, всеми культурными возможностями того времени. «Буденновская» армия называлась по ошибке, умышленной и нужной для того времени (это крестьянской стихии подачка и повод, по которому партия в лице РВС 1-й Конной Армии водила Буденного за длинный нос и усы). А хороши усы?! Повод оказался лучше. Красная конница — это не «лица». Не «вожди» и не «герои», а больше, как где бы то ни было масса самых отважных, самых революционных, стремительных и побеждающих людей. Это актив всей пролетарской массы — цимис революции.

Элементы бакунизма, антисемитизма выкорчевывались политотделами, упроформом и ревтрибуналами самым беспощадным образом.

Как хочется все это прочесть, написанное Вашими словами.

«Вашими словами» следует, видимо, понимать так: произведение, облеченное в достойную художественную форму, масштабное и выдержанное в рамках идеологических установок партии. «То, что пишет Бабэль <sic!>, — продолжает Денисова, — это мелкий эпизод. Видно, что он сидел в тылу, в обозе, — трусливо выглядывая из мешков — барахла, а выглядывая так, он подглядел только зад; подглядел только под юбку революции и Конной Армии. Ни историческая значимость, ни размах актива масс самодеятельности, масс энтузиазма к победе, ни решенья задачи, данной пролетариатом армии „ПОБЕДИТЬ“, ни партийного руководства он не увидал — маленький человек…» Но все же не может не добавить: «…а пишет хорошо, молодец»[15].

Однако Маяковский, любивший и защищавший Бабеля, «конармейской драмы» не написал. Такую пьесу меньше чем за две недели, в ноябре 1929 года, сочинил Всеволод Вишневский. «Первую Конную» и сам автор рассматривал как ответ Бабелю и его «Конармии», и она получила одобрение членов комиссии Реввоенсовета СССР по подготовке к 10-летию Конармии, в том числе С. М. Буденного и Е. А. Щаденко. Резолюцию в приказном тоне сформулировал бывший командарм Первой конной: «Признать пьесу чрезвычайно удачной в художественном и политическом отношении». Автору он сказал: «Оставайтесь в Москве, шевелите пьесу, чуть что — мы им поддадим»[16].

Пьеса была поставлена в начале 1930 года в Ленинградском театре Народного дома, а затем в Московском театре революции и Театре ЦДКА. Начинающий драматург Вишневский, чувствуя поддержку самых верхов, вел себя в театре по-хозяйски и не терпел никаких отговорок и промедлений. На собрании в ЦДКА он, по его же словам, «грохнул заседавшим горячо — в лицо… И сразу перелом <…>. Все сдаются. Я побил деляг и „осторожников“. Мы дадим вещь, которая шибанет теа-мир. Ведь пьеса из крови, слез и великого духа Красной Армии!»[17]

Вишневский, человек невероятного самомнения и неистового темперамента: по рассказам современников, читая «Первую Конную», он во время сцены боя выхватил наган из кобуры и стрелял в потолок. Известно, что в начале 1930-х годов он погубил уже принятую к постановке в ленинградском БДТ пьесу Михаила Булгакова «Мольер», потребовав заменить ее собственной пьесой, за что заслужил от автора «Мольера» прозвище «флибустьер»[18].

Подобную роль Вишневский, вероятно, пытался сыграть и в отношении «Конармии» Бабеля.

23 марта 1930 года он посылает Горькому только что вышедшую в московском издательстве «Федерация» пьесу «Первая Конная» с дарственной надписью («Максиму Горькому — рассказ бойца о подлинной Конармии на память») и письмо, в котором с пылом включается в уже отгремевшую полемику между Буденным и Горьким:

«Буденный мог оскорбиться и негодовать. Мы, б<ывшие> рядовые бойцы, тоже. Не то, не то дал Бабель! Много не увидел. Дал лишь кусочек: Конармия, измученная в боях на польском фронте. Да и то не всю ее, а осколки.

Верьте бойцу — не такой была наша Конармия, как показал Бабель» (выделено Вишневским. — Авторы)[19].

По сути, Вишневский требовал от Горького продолжить полемику о «Конармии»:

«Жду вашего слова по поводу „Первой Конной“. <…> Хочу прочесть ваш отзыв и — прямо скажу — отзыв в печати, потому что спор вокруг „Конармии“ свеж…»[20]

Однако Горький посчитал призыв Вишневского запоздалым, а его претензии на ответ Бабелю несостоятельными. И хотя отметил в конце своего письма, что «пьеса вам удалась», вполне аргументированно объяснил начинающему драматургу, что он и Бабель находятся в разных «весовых категориях»:

«Пьесу Вашу, т. Вишневский, я уже прочитал раньше, чем Вы прислали мне ее. Хотел написать Вам — поздравить: Вы написали хорошую вещь. <…>

Могу, однако, сказать, что никакого „ответа“ Бабелю в пьесе Вашей — нет, — и хороша она именно тем, что написана в повышенном, „героическом“ тоне, так же, как „Конармия“ Бабеля, как „Тарас Бульба“ Гоголя, „Чайковский“ Гребенки. Бабеля — плохо прочитали и не поняли, вот в чем дело! Такие вещи, как ваша „Первая Конная“ и „Конармия“, нельзя критиковать с высоты коня»[21].

Горький, как и в ответе Буденному, смягчил оценку идеологически выверенной пьесы Вишневского, но не удержался от удаленной из его «Ответа С. Буденному» в «Правде» формулы: «критиковать с высоты коня».

Но дело было в том, что «с высоты коня» ругали как раз Бабеля, а не Вишневского.

«Первая Конная» вышла в 1930 году с предисловием Буденного, датированным декабрем 1929 года, в нем вновь содержались выпады в адрес Бабеля и его «Конармии». Идентичный текст предисловия повторялся в изданиях пьесы до конца 1930-х[22]. Однако с 1939 года, после ареста Бабеля, в изданиях «Первой Конной» эти инвективы были устранены (видимо, имя репрессированного писателя нельзя было упоминать даже в негативном контексте)^[23]. Вот первоначальный текст предисловия Буденного — изъятые впоследствии места выделены курсивом:

«Мне хочется указать на то, что только пулеметчик Вишневский, товарищ Вишневский, боец Первой конной, один из могучего коллектива ее героев, смог создать эту вещь — нашу вещь — конармейскую. Без выдумки, без прикрас, без ложного пафоса, без бабелевского „обозного“ вдохновения боец рассказал о бойцах, герой — о героях, конармеец — о конармейцах. <…>

Вишневский не только знает, больше того, он понимает Первую конную, и поэтому нарисованная им картина смерти политрука на польском фронте глубоко символична и при всей своей простоте заслоняет в литературе вымученную „Смерть Долгушева“» (у Бабеля — «Смерть Долгушова». — Авторы)[24].

Как видим, Буденный и те, кто за ним стоял, выдвигали пьесу Вс. Вишневского именно как произведение «контр-бабелевское», а в изображении Первой конной — эталонное. Вишневский прямо обращался к Буденному с просьбой, «чтобы не дать сорвать <постановку> „Конной“ <в> Ленинграде», помочь с «приобретением 1700 метров бархата черного»[25]. Помощь была оказана.

Точно так же Вишневский поступил в 1938 году, когда, по его словам, он «получил правительственное задание: в самые короткие сроки сделать вместе с режиссером-орденоносцем Дзиганом фильм „ПЕРВАЯ КОННАЯ“ (рейд против панской Польши, разгром польской армии)». У Буденного он просил советов и указаний для этой работы[26].

Пьеса Вс. Вишневского «Первая Конная» в советское время рассматривалась как панегирик Буденному и его армии. Биограф Вишневского В. Хелемендик описывает такую сцену:

«На премьере [„Первой Конной“] в московском Театре революции (с 1954 — имени Вл. Маяковского) присутствовали бойцы Первой Конной. После второго акта зрители оглушительными аплодисментами приветствовали автора пьесы и режиссера спектакля, всю труппу. Появившегося на сцене С.М. Буденного артисты подхватили и начали качать»^[27].

«Первая Конная» представляет собой монтаж из 33 сценических эпизодов, призванных передать хронику исторических событий, приведших к созданию Первой конной армии, и объединяет их фигура Ведущего. Главный герой — масса, «множество», а отдельные персонажи — производные от массы. Пьеса откровенно публицистична, насыщена лозунгами, призывами и документами того времени. Она иллюстративна и описательна: показ событий часто заменяется просто рассказом о них. То есть собственно драматургическое действие отсутствует.

Прямая полемика с «Конармией» Бабеля есть в седьмом эпизоде третьего цикла «Отец и сын», где встречаются боец Митрей с захваченным в плен стариком отцом (у Бабеля похожая ситуация в рассказе «Письмо»). Митрей в ответ на возможный упрек в жалостливости с горячностью заявляет:

«Я и сам, как надо, бате милому голову снесу… (К отцу.) Батя, вы нашеих, мы вашеих… Вот, батя».

Но «кончать» старого казака ему не придется — товарищи не позволят, объясняя:

«Товарищи, чего с папенек энтих возьмешь? Тоже бутылки темныи… Глаза закрыты. Афицера их и ведут…»

Бойцы решают: «Пускай живут старые, ума набираются…»

Отец Митрея, пораженный его силой и великодушием бойцов, и другие старые казаки вливаются в конармейскую массу. А Ведущий вбивает как гвоздь:

«Просты и честны бойцы Красной Армии. Были прямы все, как Митрей, а Митрей был, как все».

Разделение на черное и белое (вернее — на белых и красных) у Вишневского идеально и непреодолимо. В последнем эпизоде поимки переодевшегося и замаскировавшегося под «конника» офицера драматург вкладывает в его уста (действие эпизода происходит в ноябре 1929 года) слова и утверждения из осужденного Секретариатом ЦК ВКП(б) рассказа Артема Веселого «Босая правда», в котором говорилось о горестной участи бывших героев Гражданской войны. Офицер («Вошедший») играет под старого буденновца, обиженного властями: «…бывает плохо бойцу. Бывает, ой, подло у нас бывает!» Но буденновцам «очки не вотрешь» — и бойцы тут же разоблачают его и отправляют на Лубянку…

У ссыльного А.К. Воронского

Между тем жизнь Бабеля в 1929 году была наполнена и другими событиями. Например, он общался в Киеве с Осипом Мандельштамом, писавшим отцу в Ленинград, предположительно в середине февраля:

«Проживающий здесь писатель Бабель свел меня с громадной украинской кинофабрикой Вуфку. Он умолял меня бросить переводы и не глушить больше мысли и живой работы. Пользуясь интересом, который вызвал мой приезд, и теплыми заметками в местных газетах, Бабель, очень влиятельный в Кино человек, вызвался определить меня туда редактором-консультантом. Сегодня от него пришла записка: директор фабрики дал принципиальное согласие. Он уехал на 2 дня в Харьков. Вернется и оформит. Это будет очень легкая и чистая работа: выезжать на 2–3 часа ежедневно на фабрику, на Шулявку, в загородном трамвае и что-то писать (кажется, отзывы о сценариях) — в своем кабинете. Жалованья рублей 300. Мы с Надей боимся верить такому счастью»[28].

16 марта Бабель уехал из Киева и отправился в Ростов-на-Дону. 20-го числа находился в Кисловодске и встретился там с участниками Первой конной. Затем вернулся в Ростов, в апреле и в сентябре побывал в селе Хреновое под Воронежем, где находился конный завод. В конце июня ездил в Харьков, чтобы позаниматься там в архивах с документами по истории Гражданской войны, а оттуда возвратился в Киев и потом вновь проследовал в Ростов.

Интереснейшая поездка ждала его в конце лета. 17 августа из Ростова он сообщал родным:

«Сегодня вечером движимый неугасаемым бешенством познания — я мчусь в Майкоп, в лагерь дивизии, в которой я служил в 20 году — так необыкновенна жизнь, что я буду жить в палатке начдива, описанного мною некогда под фамилией Павличенки»

(напомним, что под именем Павличенко в «Конармии» выведен Иосиф Родионович Апанасенко, а город Майкоп упоминается в рассказе «Письмо»).

Вернулся он из Майкопа 20 августа, проведя там «великолепных два дня» и купаясь в горной речке Белой, «чистой и холодной, как хрусталь» (из письма матери).

Летом 1929-го в жизни писателя произошло радостное событие: 17 июля Евгения Борисовна родила дочь Наталью. Известия этого Бабель ждал с огромным нетерпением. Когда же наконец телеграмма из Парижа была получена, он, как всегда, с мягким юмором написал родным:

«Дорогие бабушка, тетя и дядя. Она оказалась девицей. Умные люди говорят, что преданная дочь на старости лет может кормить лучше, чем ледащий сын… Возблагодарим Создателя и постараемся жить как можно лучше…»

Но несмотря на череду всяких событий, можно сказать, что в какой-то мере год 1929-й прошел для Бабеля под знаком А.К. Воронского. Еще 25 января он написал Лившицу: «Вчера узнал о болезни Александра Константиновича. Очень грустно. Ветер вернулся на круги своя…» Н.М. Малыгина полагает, что «в словах о „болезни“ было зашифровано известие об аресте» Воронского[29]. Однако, как мы увидим дальше, Воронский действительно был нездоров.

Здесь надо сделать пояснение. 2 ноября 1926 года в письме матери Бабель посетовал: «Бедного Воронского, кажется, снимают окончательно». В 1927 году из-за близости к троцкистской оппозиции Воронского отстранили от редактирования «Красной нови», а в январе 1929-го арестовали. Он был приговорен к пяти годам заключения, но благодаря вмешательству Серго Орджоникидзе и Е.М. Ярославского приговор был заменен на высылку из Москвы. Бабель навестил ссыльного в Липецке, нарушив при этом все свои планы.

«Поездка моя в Кисловодск лопнула, — писал он Анне Григорьевне из Ростова 22 августа. — Получил письмо от Воронского. Он болен, грустен, несчастен, там нужен мой приезд, поеду к нему через несколько дней. <…> Очень сожалею, что не увижусь с Вами в Кисловодске, но чувствую, что душевный долг мой состоит в том, чтобы поехать в Липецк».

А 28 августа он пишет ей, уже с вокзала:

«Через 20 минут уезжаю в Липецк проведать Александра Константиновича, из Липецка заверну в Хреновое».

Из Липецка 31 августа Бабель рассказал родным о своих впечатлениях:

«А.К. очень изменился, сморщился, поседел — и главное, хворает, болен он, очевидно, серьезно, врачи не могут распознать, одни говорят — воспаление почечных лоханок, другие — аппендицит; у меня такое впечатление, что в нем зреет серьезная болезнь. Разговор, конечно, такой же, та же влюбленность в литературу, пылкость и наивность. <…>

Место тут превосходное, природа умилительная, кроткая, успокаивающая, совершенно русская природа, без ярких красок, тихая река, рощи, дубовые парки.

В Хреновое уеду, вероятно, завтра».

Во время допросов в НКВД 29–30–31 мая 1939 года Бабель даст показания об этой встрече с Воронским:

«В 1927 году Воронский был снят с работы редактора „Красной Нови“ и за троцкизм сослан в Липецк. Там он захворал, и я поехал его проведать, пробыл у него несколько дней, узнал, что до меня его навестила Сейфуллина, одолжил также Воронскому денег, но какую точно сумму, сейчас не помню.

Помню, что Воронский в эту встречу мне рассказал о том, что вечером накануне дня, когда он должен был выехать в ссылку, к нему позвонил Орджоникидзе и попросил его приехать в Кремль. Орджоникидзе и Воронский провели за дружеской беседой несколько часов, вспоминая о временах совместной ссылки в дореволюционные годы. Затем, уже прощаясь, Орджоникидзе, обращаясь к Воронскому, сказал: „Хотя мы с тобой и политические враги, но давай крепко расцелуемся. У меня больна почка, быть может, больше не увидимся“.

Воронский с теплотой вспоминал о чрезвычайно дружеском характере этой встречи с Орджоникидзе перед своей ссылкой. Воронский просил меня по приезде в Москву передать привет Вс. Иванову и Пильняку»[30].

Из Бабеля всячески выбивали показания на Воронского как на главу троцкистского заговора в среде советских писателей, хотя к тому времени Воронский был уже расстрелян. И тем не менее Бабель в условиях следствия, в своих собственноручных показаниях сумел рассказать о некоторых эстетических идеях Воронского:

«Одна из основных заповедей Воронского была заповедь о том, что мы должны оставаться верными себе, своему стилю и тематике; считалось, что все может измениться вокруг нас, писатель же растет только в себе, обогащается духовно и что этот процесс — внутренний — может идти независимо от внешних влияний»[31].

На следствии Бабель вспоминал о «круге» сотрудников «Красной нови», в который входили Вс. Иванов, Есенин, Пильняк, Сейфуллина, Клычков, Казин, несколько позже — Леонов и частично — после напечатания «Думы про Опанаса» — Багрицкий.

«При разности темпераментов и манер — нас объединяла приверженность к нашему литературному „вождю“ Воронскому и его идеям, троцкистским идеям»[32].

Сам Воронский, находясь под следствием, отрицал связь с Бабелем по линии троцкизма. Вспоминая визит Бабеля и других писателей в Липецк, он дал такие показания:

«Приезжал Бабель, и с ним у меня не было никаких троцкистских дел. Можно было заметить его личную приязнь к Троцкому»[33].

Отношение Бабеля к Воронскому не было всегда одинаковым — были периоды охлаждения и критики его литературной стратегии. В письмах близким людям он мог позволить себе иронические замечания в адрес Воронского. Так, например, в письме Т.В. Кашириной от 17 апреля 1926 года он писал:

«…Воронский принял к напечатанию в „Кр<асной> нови“ сценарий („Беня Крик“. — Авторы). Он „потрясен“ этим „произведением“, но я-то знаю, что „потрясение“ это проистекает от невежества и глупости. Все же деньги ему придется заплатить».

Но до конца Бабель сохранил к Воронскому уважение и дружеские чувства, и тот факт, что он одним из первых навестил его в ссылке, лучшее тому подтверждение.

Год великого перелома

1929 год вошел в советскую историю как «год великого перелома». Это название дал ему И. В. Сталин в статье «Год великого перелома: к XII годовщине Октября»[34]. Партия навязала стране курс на форсированную индустриализацию и насильственную коллективизацию, ввергнув СССР фактически в состояние гражданской войны.

Идеологической подготовкой этого нового курса стало усиление партийного диктата во всех областях общественной жизни, в том числе в литературе. Исполнителями его в конце 1920 — начале 1930-х годов были рапповцы, занимавшие командные посты в образованной в 1926 году Федерации объединений советских писателей (ФОСП), предшественнице Союза советских писателей.

Организованным ими проработочным кампаниям подверглись в 1929 году многие писатели. Первым из них стал Артем Веселый, опубликовавший в майском номере журнала «Молодая гвардия» за 1929-й «полурассказ» «Босая правда», в котором бывшие бойцы Гражданской войны, обращаясь к их командиру, описывают свои бедствия, проистекающие от «орловских» — новой породы — приспособленцев и бюрократов, засевших в советских учреждениях. Рассказ был замечен Сталиным, и по его инициативе и в его редакции 8 мая 1929 года было принято Постановление Секретариата ЦК ВКП(б) «О „Молодой гвардии“»:

«Объявить строгий выговор редакции „Молодой гвардии“ за помещение в № 5 „Молодой гвардии“ „полурассказа“ Артема Веселого „Босая правда“, представляющего <…> однобокое, тенденциозное и в основном карикатурное изображение советской действительности, объективно выгодное лишь нашим классовым врагам»[35].

После этого произведение А. Веселого подверглось зубодробительной критике в самой «Молодой гвардии», а поэт Иосиф Уткин на страницах того же журнала, в стихотворении «Босая правда. Артему Веселому», от имени своих единомышленников попросту пригрозил его «шлепнуть»^[36].

В августе того же года «Литературная газета» развернула кампанию против Бориса Пильняка и Евгения Замятина, поводом для которой послужила публикация в эмигрантских изданиях повести Пильняка «Красное дерево» и романа Замятина «Мы». Писателей обвиняли в сотрудничестве с эмигрантами-белогвардейцами, поскольку они не протестовали против этих публикаций.

Кампания шла по нарастающей и закончилась лишь в апреле 1931 года. Пильняк был снят с поста председателя Всероссийского союза писателей, а его произведения на время оказались под запретом.

Одновременно с Пильняком прорабатывали Замятина, который, в июне 1931 года обращаясь с письмом к Сталину с просьбой о выезде за границу, писал:

«Для истребления черта, разумеется, допустима любая подтасовка — и роман, написанный за девять лет до того, в 1920 году, — был подан рядом с „Красным деревом“ как моя последняя, новая работа. Организована была небывалая еще до тех пор в советской литературе травля, отмеченная даже в иностранной прессе…»[37]

Не помогло заступничество Горького, который в статье «О трате энергии»[38], а затем в статье «Всё о том же»[39] призывал к осторожному отношению к человеку и брал под защиту Пильняка, Замятина, Булгакова и «всех других проклинаемых и проклятых».

Для Михаила Булгакова 1929 год тоже оказался гибельным. 29 августа он писал брату Николаю о своем неблагополучном положении:

«Все мои пьесы запрещены к представлению в СССР, и беллетристической ни одной моей строки не напечатают. В 1929 году совершилось мое писательское уничтожение. Я сделал последнее усилие и подал Правительству СССР заявление, в котором прошу меня с женой выпустить за границу на любой срок»[40].

Как известно, его не выпустили, но по распоряжению Сталина дали работу во МХАТе…

Бабеля тоже могли выдвинуть на роль «черта» советской литературы и подвергнуть публичному поношению, но он удивительным образом этого избежал. Вот как это было.

(продолжение)

Примечания

[1] И. Э. Бабель — редактор и переводчик Ги де Мопассана (Материалы к творческой биографии писателя) / Вступит. статья, публ., коммент. Е. И. Погорельской // Вопросы литературы. 2005. № 4. С. 337.

[2] См: Максименков Л. В. Очерки номенклатурной истории советской литературы (1932–1946). Сталин, Бухарин, Жданов, Щербаков и другие // Вопросы литературы. 2003. № 4. С. 212–258; № 5. С. 241–297.

[3] Там же. № 4. С. 249.

[4] РГАСПИ. Ф. 55. Оп. 11. Д. 708. Л. 169. Опубликовано: Максименков Л. В. Очерки номенклатурной истории советской литературы… // Вопросы литературы. 2003. № 5. С. 295.

[5] Там же. С. 296.

[6] В письме Л. М. Кагановичу от 7 июня 1932 года (Сталин и Каганович. Переписка. 1931–1936 гг. М., 2001. С. 149).

[7] Максименков Л. В. Очерки номенклатурной истории советской литературы… // Вопросы литературы. 2003. № 4. С. 250.

[8] Известия. 1928. 30 сент. Ср. с более ранним письмом Горького (за год до правдинской публикации) Д. М. Хайту от 29 сентября 1927 года: «Возьмем пример — Бабеля. Буденный украшает своих солдат и лошадей своих извне, — Бабель украсил их изнутри. Подумав <над> этим, Вы, надеюсь, согласитесь с Бабелем, потому что ведь его солдаты „Конармии“ больше люди, чем солдаты Буденного» (Горький М. Полн. собр. соч. Письма: В 24 т. Т. 17: Письма. Август 1927 — май 1928. М., 2014. С. 98).

[9] Правда. 1928. 26 окт.

[10] Парсамов Ю. В., Фельдман Д. М. Грани скандала: Цикл новелл И. Э. Бабеля «Конармия» в литературно-политическом контексте 1920-х годов // Вопросы литературы. 2011. № 6. С. 250, 251, 284.

[11] РГАЛИ. Ф. 182. Оп. 1. Ед. хр. 88. Л. 89 об.

[12] Горький М. Полн. собр. соч. Письма: В 24 т. Т. 18: Письма. Июнь 1928 — март 1929. М., 2016. С. 443. В примечании к письму говорится, что «члены редколлегии „Правды“ А. Б. Халатов и Г. И. Крумин обратились с Горькому с просьбой изменить последний абзац, который мог быть воспринят адресатом как „личное оскорбление“» (Там же. С. 443).

[13] Я вам клянусь (фр.).

[14] Ошибка: речь идет о формировавшемся весной 1919 года на основе Особой донской кавдивизии конном корпусе Б. М. Думенко (Буденный был у него в подчинении).

[15] РГАЛИ. Ф. 2577. Оп. 1. Ед. хр. 1180. Л. 2–3. Опубликовано: «Любовная лодка разбилась о быт…» Владимир Маяковский: Неопубликованные страницы записных книжек и переписки / Публ. В. Н. Терехиной // Человек. 2000. № 1. С. 164–169.

[16] Вишневский Вс. В. Собр. соч.: В 5 т. Т. 6 (доп.). М., 1961. С. 184.

[17] Там же.

[18] См.: Чудакова М. О. Жизнеописание Михаила Булгакова. Доп. изд. М., 1988. С. 483. «Флибустьерские» замашки Вишневского подчас граничили с хулиганством. А. Н. Пирожкова вспоминает, как, вернувшись в Москву в 1944 году, она застала в доме своей подруги Валентины Ароновны Мильман «гостей — Перу Моисеевну Аташеву, первую жену Эйзенштейна, и писателя Всеволода Вишневского. Все сидели за ужином, и Вишневский был достаточно пьян. Вел себя отвратительно, приставал к Пере Моисеевне, и я испытала такое чувство неприязни к нему, что, подождав еще немного, попросила его уйти. Не знаю, как мне удалось его выдворить, несмотря на его сопротивление, но, должно быть, мой вид и тон были весьма решительными. Больше я этого человека нигде не встречала» (Пирожкова А. Н. Я пытаюсь восстановить черты: О Бабеле — и не только о нем. М., 2013. С. 369).

[19] Литературное наследство. Т. 70: А. М. Горький и советские писатели: Неизданная переписка. М., 1963. С. 47.

[20] Там же.

[21] Горький М. Полн. собр. соч. Письма: В 24 т. Т. 19: Апрель 1929 — июль 1930. М.: 2017. С. 276–277.

[22] Вишневский Вс. В. Первая Конная / Предисловие С. Буденного (с. 5–6). М.; Л., 1931; Он же. Поиски трагедии. Драматические произведения (Предисловие С. Буденного к «Первой Конной», с. 19–20). [М.], 1934.

[23] См.: Вишневский Вс. В. Первая Конная. Пьеса / Предисловие С. Буденного (с. 3–4). М., 1939 (cтеклографическое издание); Он же. Первая Конная. Оптимистическая трагедия. У стен Ленинграда / Предисловие С. Буденного (с. 5–6). М., 1949; Он же. Собр. соч.: В 5 т. Т. 1: Пьесы. М., 1954 (Предисловие С. Буденного к «Первой Конной», с. 83–84).

[24] Вишневский Вс. В. Первая Конная / Предисловие С. Буденного (с. 5–6). М.; Л.: Гослитиздат, 1931; Он же. Поиски трагедии. Драматические произведения (Предисловие С. Буденного к «Первой Конной», с. 19–20). [М.]: Художественная литература, 1934.

[25] Черновики письма и телеграммы Вс. В. Вишневского С. М. Буденному // РГАЛИ. Ф. 1038. Оп. 1. Ед. хр. 2274.

[26] Там же.

[27] Хелемендик В. С. Всеволод Вишневский. М., 1980. С. 158–159.

[28] Мандельштам О. Э. Полн. собр. соч. и писем: В 3 т. М., 2011. Т. 3. С. 474.

[29] Малыгина Н. М. Андрей Платонов и литературная Москва. СПб., 2018. С. 126.

[30] Цит. по: Поварцов С. Н. Причина смерти — расстрел: Хроника последних дней Исаака Бабеля. М., 1996. С. 58.

[31] Там же. С. 57.

[32] Там же. С. 51, 52.

[33] Юрганов А. Л. А. К. Воронский в литературном и политическом процессе (середина 20-х — начало 30-х гг. ХХ в.) // Россия XXI. 2016. № 2. С. 176.

[34] Правда. 1929. 3 ноября.

[35] Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК — ОГПУ — НКВД о культурной политике. 1917–1953 гг. М., 1999. С. 112.

[36] Подробнее об этом см.: Веселая Г., Веселая З. Судьба и книги Артема Веселого. М., 2005. С. 96–102.

[37] Замятин Е. И. Мы: Роман, повести, рассказы, пьесы, статьи и воспоминания. Кишинев, 1989. С. 625.

[38] Известия. 1929. 15 сент.

[39] При жизни автора не публиковалась. Несколько вариантов статьи хранится в Архиве А. М. Горького при ИМЛИ РАН. Опубликовано по авторизованной машинописи: Горький и его эпоха. Вып. 1. М., 1989. С. 5–10.

О впечатлении, произведенном на него и других писателей травлей Пильняка, Константин Федин писал в дневнике:

«Три дня назад — общее собрание Союза писателей <…>. Правление высекло себя, дало себя высечь. Поступить как-нибудь иначе, т. е. сохранить свое достоинство, было невозможно. Все считают, что в утрате достоинства состоит „стиль ЭПОХИ“, что „надо слушаться“, надо понять бесплодность попыток вести какую-нибудь особую линию, линию писательской добропорядочности. Смысл кампании против Союза — в подчинении его директивам руководителей пролетарских писателей — лысым мальчикам; в лишении его иллюзии внутрисоюзной демократии; в лишении его „права молчания“. За все писательство будут решать лысые мальчики. Решать, говорить. Писательство же должно будет выдавать чужие слова за свои. Мы должны окончательно перестать думать. За нас подумают. <…>

Я был раздавлен происходившей 22 сентября поркой писателей. Никогда личность моя не была так унижена» (Художник и общество (Неопубликованные дневники К. Федина 20–30-х годов) / Публ. Н. К. Фединой, Н. А. Сломовой; примеч. А. Н. Старкова // Русская литература. 1992. № 4. С. 169).

[40] Цит. по: Чудакова М. О. Жизнеописание Михаила Булгакова. С. 407–408.