ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Конечно, были и такие, которые подозревали недоброе. Но такова уж натура человека — надежда умирает за мгновение до него самого. Считали, что говорят так паникеры, что немцы — культурная нация, что, конечно, Гитлер — сумасшедший, но все-таки не до такой уж степени.

Эмиль Дрейцер

СТРЕЛА, ПРОНЗИВШАЯ ГОРЛО

— Я не понимаю, почему они покорно шли на смерть?

Эти слова всплыли в моей памяти впервые сравнительно недавно, пять лет назад. В 2018 году польское правительство решило преследовать по закону тех, кто упоминает об участии поляков в уничтожении евреев во время Холокоста. Заодно в официальных речах прозвучал упрек, что евреи сами виноваты в таком огромном количестве жертв, поскольку не оказали должного сопротивления…

Мне было лет тринадцать-четырнадцать, когда тетя Дуня, мамина двоюродная сестра, задала мне этот вопрос. На самом деле ее имя было Двойра; но мама называла ее Дуней на публике по той же причине, что и моего отца Абрама — Аркадием. Было это в начале пятидесятых. Сталин еще был жив. Кампания против «безродных космополитов» была в самом разгаре. Назревало дело «кремлевских врачей-убийц в белых халатах». «Капиталист», «эксплуататор», «кровопийца», «грабитель» и «сионист» были словами-синонимами.

Думается, именно в то время у меня выработался условный рефлекс: я стал внутренне вздрагивать при одном виде «звезды Давида». Шестиконечная эта звезда казалась тогда насмешкой над пятиконечной, армейской звездой, еще не стертой с детской памяти войны. Пятиконечная связана была в детском сознании с победой, со спасением от немецких бомб. Шестиконечная же появлялась на карикатурах Кукрыниксов. На шляпах курящих длинные сигары мужчин с жирными носами и обширными животами. Нередко «звезды Давида» советские газеты не стеснялись помещать рядом с вызывающей дрожь свастикой.

Как известно, детские рефлексы внедряются в сознание надолго, нередко на всю жизнь. Я приехал в Америку уже взрослым, но поймал себя на том, что «звезда Давида» осталась для меня эмоционально окрашенной страхом, что меня, еврея по рождению, опознают и выдадут…. Само слово «синагога» еще долго ощущалось опасным. В лучшем случае носило снисходительный характер.

Да, признаюсь, что до сих пор чувствую не по себе, что где-то глубоко в подсознании сидит страх перед антисемитами. Да, я все еще чувствую себя, когда вижу «звезду Давида» на вполне невинном фоне — на фронтоне здания библиотеки, синагоги и т.д. Само слово «синагога» по-прежнему окрашено русским презрительным снисходительным оттенком.

Так что самый вопрос, заданный тетей тогда, в моем отрочестве, меня не удивил. В то время в Одессе, где я родился и вырос, все евреи, которых я знал, ходили, втянув голову в плечи.

Откуда тетя взяла эту картину безропотно идущих на бойню евреев, не помню. Ни во времена Сталина, ни до конца советской власти даже слова «Холокост» в обороте не было. Может быть, промелькнула фотография в газете узников за колючей проволокой? Но, как правило, было указано, что это советские граждане, борцы с фашизмом. Тем не менее помню, как тетя, гневаясь и немного грассируя от волнения, сказала со страстью, уперев гневный взгляд в меня, подростка, навещавшего ее сына Яню, моего сверстника:

— Я не понимаю, почему надо были идти насмерть покорно? Kак скот!.. Ведь все равно погибать! Почему не броситься на своих палачей, не пытаться их растерзать?

Ее глаза сузились, губы растянулись в смеси гнева и обиды. Кисти ее рук напряглись в попытке изобразить звериные лапы с выпущенными когтями, готовыми вонзиться во врага.

Подросток, я недоумевал. Почему ее гнев обращен ко мне? Я-то тут причем?

Вопрос тети был, конечно же, риторический. И обращен он был не ко мне, а к своим, уже сметенным с лица земли, соплеменникам. Гневалась она, конечно, и на саму себя, на тот страх, загнанный в подсознание, который, хотя война уже кончилась, еще висел в воздухе. В одесских очередях еще можно было услышать пьяный возглас: «Гитлер не доделал своего дела!».

Мое личная связь с Xолокостом тогда, в отрочестве, для меня было смутной. Погибли те, кого я по молодости лет никогда не видел. Бабушка Сарра, переехавшая из Минска жить с нами в Одессу, к своему сыну, моему отцу, часто вспоминала свою дочь Юдифь и внуков — шестнадцатилетнего Мишу и двухлетних близнецов — Яшу и Фиму, заметенных в «Яму», как называли гетто в городе. В детском саду прямым попаданием бомбы унесло из жизни детей Эсси и Тани — трехлетней Дины и двухлетней Раи.

Бабушка вспоминала о них часто. Качала головой, дрожали от горечи потери ее руки. Кривились в сдерживаемом плаче темно-синие с прожилками губы. Слезились глаза, которые она, стыдясь, украдкой вытирала зажатым в кулак носовым платком.

Мой дед со стороны матери Вольф не уехал в эвакуацию со своими детьми, моей матерью и моей тетей, сколько его не упрашивали. Он был женат вторым браком, и, глубоко религиозный, считал, что дело не в том, что он слишком стар, чтоб перенести дорогу в товарняке, а в том, что ее не перенесет его вторая больная жена, с которой он соединил свою жизнь после смерти моей бабушки.

А, как стало мне известно уже после войны, дед Урий со стороны отца и не пытался бежать, когда германские парашютисты высадились в окрестностях Минска, где он жил со своей семьей. Он был уже пожилым человеком и считал, что его оставят в покое. Кому он, старик, угроза! Побывав в плену во время первой мировой войны, он нашел немцев такими же здравомыслящими, как и все другие, кого он знал. Когда, вместе с другими мужчинами на пригородной дороге его пытались арестовать, он стал вырываться, крича «Вы что, сума сошли?!». Выжившие свидетели рассказали: его закололи штыками…

Тогда, в моей юности, я и в самом деле не знал, да и не мог знать ответа на вопрос тети, почему евреи не дали отпор фашистам. Быть евреем в послевоенном Советском Союзе означало безропотно принимать свою судьбу. Да и позже, всю мою советскую жизнь — уехал я в конце 1974-го — история народа, к которому я по рождению принадлежал, тщательно скрывалась. Не знаю насчет тети, выросшей до войны в религиозной семье — ее отец был казначеем одесской синагоги, -— но я, подросток, не ведал ничего, что могло бы подпитать мой дух. Ни о са­мо­от­вер­жен­но­сти за­щит­ни­ков древней Моссады, ни о дру­гих ев­рей­ских ге­ро­ях — Мак­ка­вее, Бар-Кох­бе, бое­ви­ках Вар­шав­ско­го гет­то, ев­рей­ских со­еди­не­ни­ях пар­ти­зан во вре­мя Великой оте­че­ст­вен­ной вой­ны, ев­ре­ях в рядах французского Сопротивления и мно­гих дру­гих. Уз­нал я обо всем этом лишь чет­верть ве­ка спус­тя, на­все­гда покинув Советский Союз: на пути в Америку, в Ри­ме, в биб­лио­те­ке Ев­рей­ско­го Фон­да.

Ответ на давний риторический вопрос тети пришел ко мне едва ли не шесть десятков лет спустя, весной 2008 года. Воспользовавшись случаем — польское издательство «Мидраш» выпускало сборник моих рассказов и пригласило принять участие в «Неделе еврейской культуры» в Варшаве́ — я решил посетить Освенцим.

Признаться, когда пришло приглашение, я был удивлен. О какой еврейской культуре в Польше может идти речь, если евреев в стране после Холокоста и высылки выживших из страны в 1968-ом году при правлении Владислава Гомулки, обвинивших «сионистов» в антипольском заговоре — раз-два и обчелся? Когда я поделился своими мыслями по этому поводу с моей коллегой, профессором моего колледжа, полькой по национальности, она ответила с удивившим меня упреком.

— О чем вы говорите! — сказала она. — Евреи — часть нашей истории! Они жили в Польше больше десяти веков.

Я вспомнил ее слова, когда добрался из Варшавы на поезде до Кракова, древней польской столицы, в сорока минутах езды на автобусе от которого находится Освенцим.

Признаться, прибыв в Краков, я не торопился посетить лагерь смерти. Дал себе некоторое время набраться духу перед тем, что предстоит увидеть. Взял автобусный тур по городу. В районе Казимежа, где, согласно путеводителю, был «Еврейский Квартал», вспомнив слова коллеги, решил с ним ознакомиться.

Центральная часть квартала напоминала киношные декорации. Бутафорные окна и двери были выкрашены так, будто выцвели на солнце, посерели от дождей и времени. Театральными буквами — вывески на лавках: «Хаим Коган. Склад розничных товаров»… «Биньямин Хольцер. Столяр»… «Станислав Новак. Продуктовый магазин»… «Арон Вайнберг. Галантерейные товары»… «Абрам Раттнер. Купец»…

Вход в лавки — закрыт, будто дело не в том, что их владельцев вывезли за город и сожгли в печах, а просто суббота у них -— работать грех…

Судя по всему, бутафория имеет коммерческую цель. Казимеж превратили в потемкинский поселок, где на каждом шагу вам напоминают, что вы — в еврейском районе. Отель-ресторан «Клезмер»… Недалеко — еще один — «Ариэль». Если вы так и не врубились, что это не имя диснеевского персонажа, а библейского, по правую руку — надпись на иврите. А если сами не додумались, какую еду подают в ресторане «Ноев Ковчег» (Arкa Noego), рядом на вывеске — вольный перевод — Restaurant «Jewish Style».

Туристы здесь чаще всего из Америки, из тех, у кого во втором, а то и третьем колене — польские убиенные прародители…. Из окон то одного ресторана, то другого раздавались аккорды «Тум-Балалайки». Поневоле вспомнилась популярность цыганской музыки в ресторанах старой России в описаниях русских классиков….

Все это было грустно. Неужели вся память о согражданах-евреях запечатлена в виде кича? Тысячу лет жили рядом, бок о бок — и все, что осталось как память о них — ресторанный шлягер «Тум-Балалайки»?

Проведя несколько часов на улицах Кракова, как в художественном произведении существует предзнаменование о том, что должно, в конце концов, случиться, так и это брожение по городу подготовило меня к посещению Освенцима, расположенного неподалеку.

Было еще одно, куда более печальное предзнаменование, кроме бутафорских лавок и ресторанов. Недалеко от центра Казимежа я набрел на небольшую пустынную площадь-памятник. На ней расставлены на большом расстоянии друг от друга десятка-полтора железных массивных, с высокой спинкой, стульев. Они покоились на чугунных плитах, в свою очередь, на стержне, вделанном в мощенку. Стулья — фигуры умолчания. В архитектуре, как и в литературе — усилительный прием. Пустые стулья говорят о многом. Они — память о тех, кто сидел на них, кого давно нет. Вот, мол, все, что осталось от наших многовековых соседей — польских евреев.

Отправляясь в Освенцим, ловлю себя на унизительной мысли, утешая себя фактом, что нацисты устраивали лагеря смерти вдали от населенных пунктов так, чтоб местное население не знало, что происходит в лагерях. Значит, даже они понимали, что то, что они собираются делать — не естественный ход вещей, а преступление против человеческой природы. Что даже недоброжелатели из местных посчитают уничтожение ни в чем не повинных людей актом бесчеловечным. Значит, не все одобряли их преступления. Значит я — как еврей — не совсем уж один против сего мира…

Осмотрев экспонаты музея, прослушав комментарии экскурсовода, я, наконец, понял, откуда возникло впечатление, что евреи, доставленные в лагерь, безропотно шли на смерть.

Все устроителями было продумано до мельчайших деталей. Как известно, сюда свозили евреев со всей Европы. Так, мол, и так, Третий Рейх считает, что для вашей же, евреев, пользы, лучше всего, если вы будете жить вместе, в районе, где мы, «гои», иноверцы, не будем мозолить вам глаза. Вот мы тут в Рейхе думали-думали, как вам помочь и нашли место не где-нибудь у черта на куличках, а здесь же, в Европе, где будет все обеспечено для вашего дальнейшего существования. То есть, речь шла даже не о депортации куда Макар телят не гонял, а простом переселении туда, где евреев больше всего — в Польшу. Тех, кто был состоятельней, убеждали купить землю и дом на новом месте. Давали на подпись составленную по всем статьям купчую. По всем правилам выдавали документы на владение домом.

Люди брали с собой все самое ценное — у кого что было. Продавали все, что можно было продать, превращали в драгоценности, которые можно было вывезти, скажем, поместив алмазный камешек в дамский каблук. Брали в дорогу все, что нужно было, чтобы жить нормальной жизнью на первых порах — кастрюли, сковородки, грец (папашу примуса), детские игрушки, в том числе и куклы с распашонками к ним, захватив с собой чайники.

По приезде на место можно будет и чаю попить и, прежде чем пройтись по местному проспекту — должно же быть приличное место для прогулки! — почистить туфли до блеска. Ну, как же, не ходить же в пыльных ботинках! Вот и собралась в освенцимском музее коллекция баночек с сапожной мазью со всей Европы…

Ехали, как правило, семьями, старались держаться вместе. Травма возникла, когда на перроне в Освенциме стали разлучать мужей от их жен с детьми. Мужчины-рабочая сила… Надо, мол, помочь со строительством домов для переселенцев. Поначалу даже пытались использовать и женщин как рабочую силу, но при первой же попытке одумались. Матери и дети начали кричать и рваться друг к другу. Хлопот не оберешься!..

Чемоданы предложено было оставлять на перроне — проявляем, мол, заботу о пассажирах. Не беспокойтесь, их потом привезут вам. Не забудьте пометить чемоданчики вашими именами! Потому в музейных витринных — где мелом, где краской — на них написано имя владельца. Чтоб не перепутать в случае совпадения — мало ли на свете Рабиновичей или Абрамовичей! — пометьте также год Вашего рождения и город, откуда приехали. Частная собственность есть частная собственность, и ее неприкосновенность для нас, немцев, как всем известно, — закон. А закон для нас — превыше всего!

Конечно же, мало кто в переселенческие сказки нацистов не верил. Были слухи, что везут на смерть. Но такова природа человеческая, что надежда умирает за секунду до самого человека. Вот и надеялись,

Конечно, были и такие, которые подозревали недоброе. Но такова уж натура человека — надежда умирает за мгновение до него самого. Считали, что говорят так паникеры, что немцы — культурная нация, что, конечно, Гитлер — сумасшедший, но все-таки не до такой уж степени.

Хотя в самом слове Освенцим слышится свинец, пуля тут шла в ход сравнительно редко. (Это в Советском Союзе в первый период войны Холокост был с помощью пуль, как и назвал свою книгу изысканий францисканский монах, Отец Патрик Дебуа.)

Вместо них была — душевая. Приезжие провели в вагонах для скота несколько дней. Хотелось поскорее отмыться от дорожной грязи. Вот и стояли в очереди в душевую, переминаясь с ноги на ногу. Сохранилась фотография женщины с мальчиком, который, очевидно, терзал мать, что хочет есть, и она, чтоб успокоить, дала ему сэндвич у самой двери в душевую.

Душевая была гениальным изобретением. Позволяла ограбить до нитки — в буквальном смысле слова. Даже до последнего волоса. Особенно женщин. Из их волос получались крепкие канаты.

В предбаннике каждому вежливо предлагали запомнить, где оставляют одежду и обувь, чтобы после принятия душа было легче найти. Главная задача изуверов была во что бы то ни стало избежать паники.

Так шли евреи в душевую тихо, не вырываясь. А если в очереди у кого-то и возникали нехорошие предчувствия, и они начинали беспокоить толпу, их тут же из очереди выхватывали, отводили недалеко, за ближайшую стенку, и выстрелом из мелкокалиберного ружья в затылок, способом, которому эсэсовцы выучились в школах НКВД, утихомиривали навсегда. Мелкокалиберного — чтоб не было большого шума. Так, раздавался хлопок, будто бутылку с шампанским открывают. Не более того…

Увы, некому рассказать, какая была первая мысль у тех, кто вошел в душевую. Она — чересчур большая для обычной душевой. Но тех, кто конструировал ее, знали, для тех, кто уже вошел, и за ними задраили дверь, сомневаться в назначении помещения поздно. Просчитали максимальную пропускную способность. Зал — почти в сто метров длиной. Подтвердить — наверное — отчего так много народу сразу нужно затолкать в душевую. А в потолке не было душевых головок. Были странные квадратные оконца, смотревшие в небо. И оттуда не брызнула вода, а посыпались какие-то белые кристаллики…

Вернувшись из Освенцима в Краков, еще какое-то время я не мог прийти в себя от увиденного. Возвращаться в варшавский мой отель после всего виденного, остаться один на один со своими мыслями и чувствами не хотелось. Я побродил по центру города, его Рыночной площади и, подобно многим туристам, остановился у одной из главной достопримечательности Кракова — Мариацкого костела, как называют здесь Церковь Успения Пресвятой Девы Марии. Фасад собора — две разновеликие башни. Та, что выше, в средние века была обзорной. С нее в случае пожара или нападения врага раздавался трубный сигнал. В толпе туристов поглядывали на часы. Каждый час так называемый «хейнал», традиционный (с 14-го века!) сигнал, раздавался с башни, и радио разносило его по всей Польше.

«Мариацкий хейнал» — простая мелодия из пяти основных нот в тональности фа-мажор, величественная и при этом легко запоминающаяся. «Хейнал» неразрывно связан с историей Польши: вот почему звуки трубы, разносящиеся над знаменитой краковской площадью, задевают сентиментальную струну в сердцах многих поляков.

Собираются здесь не столько ради незатейливой музыкальной рулады, сколько чтобы посмотреть на трубача, которой появляется в одном из окошек башни. Сам трубач, как и все в обыденной жизни, особого интереса не представляет, но то, что питает наше воображение и связано с историей, к которой мы неравнодушны, куда более притягательней. Согласно средневековой легенде, в тринадцатом веке, во время татаро-монгольского нашествия, заметив приближение вражеской конницы, сторожевой начал трубить тревогу, когда стрела пронзила его горло. Краковчане успели услышать сигнал, и, как говорится в туристкой брошюре, смогли вовремя собраться и отбить атаку нападавших.

Простая логика подсказывает, что эта легенда, мягко говоря, как говорят американцы, «не держит воду». Стрела, сумевшая пронзить горло, вряд ли была пущена с большого расстояния, то есть, нападавшие уже были в центре города. Тем не менее в память героической смерти караульного трубная рулада оканчивается на печальной ноте.

Мне же, только что вернувшемуся из Освенцима, хотелось думать, что стрела, пронзившая горло — это стрела Холокоста. Что печальную руладу издает не труба, а шoфaр, еврейский ритуальный бараний рог. Что он взывает к памяти не одного, а трех миллионов сограждан, живших с поляками бок о бок в течение тысячелетия.

Тогда, стоя у развалин освенцимской <душевой>, я впервые понял, что те, кто пережил этот ад на земле, приютить которых не выказало желание ни одно правительство Европы, устремились на древнюю землю Израиля, исполнив решимости во что бы то ни стало, раз и навсегда жить не на чужбине, а в своем доме. Хватит из года в год— вот уже столько веков!— только что и делать, что завершать молитвы причитаниями: «В будущем году — в Иерусалиме!»

Сегодня тревожный звук шофара снова, как и в средневековье, оповещает — «Враг у ворот Европы!»