ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Пожилой седой человек ответил мне, что мест нет, и я должен жить на съёмной даче в Малаховке, это в тридцати минутах езды на электричке от Москвы. В этот момент к нему зашла женщина с сыном моего возраста и вручила ему бутылку коньяка. Проректор засуетился и спросил её, в какое общежитие она хочет устроить сына. Я спросил проректора, почему для меня места нет, а для этого юноши — есть. Вместо ответа он выгнал меня из кабинета.

Наум Клейман

ИСТОРИИ

(из книги «Очерки моей жизни. Опыт выживания»)

(продолжение. Начало в № 5-6/2018 и сл.)

«Чтоб не вредить известным
лицам, на Страшный суд я не
явлюсь: я был такого очевидцем,
что быть свидетелем боюсь.»
И. Губерман

Винница

Я часто беседовал с дядей моих друзей. Он был старым интеллигентом. Надо сказать, что в Виннице многие интеллигентные евреи носили нижнее бельё даже летом. Может быть, это была защита от насморка, который свирепствовал на территории Украины, не знаю. Даже в 30-ти градусную жару он под пижамой носил кальсоны. Я об этом догадывался по длинным веревочкам, которые свисали из-под пижамы. Он рассказывал мне о своем участии в штурме Зимнего дворца в октябре 1917-го года, но совсем не так, как это описывала официальная история.

Дядя тогда был студентом Петербургского университета и, проходя мимо Зимнего дворца, увидел группу вооружённых людей, которые ворвались в здание. Предполагая, что эти люди пришли грабить царский дворец, он решил присоединиться к ним и взять что-нибудь тоже. Ему удалось схватить в царской ванной комнате красивое полотенце, но подбежавший вооруженный матрос отобрал его и спрятал под тельняшкой, воровато оглядываясь, очевидно, он хотел сохранить полотенце для будущего музея Революции. Поняв, что здесь опасно и грабят профессионалы, дядя быстро ушёл, но от революции у него осталось очень неприятное впечатление, и оно не изменилось в течение всей его жизни.

Москва 1967 год

На экзаменах я получил максимальные оценки, сказалась подготовка к мехмату МГУ. Я, конечно, очень радовался оценкам, но еще больше радовался за родителей, когда после каждого экзамена посылал телеграмму с оценкой. Их жизнь была тяжёлой и безрадостной, в основном, это было выживание. А то, что сын в самой Москве получал самые высокие оценки на экзаменах, наверное, было счастьем для них. Это было для меня огромным удовольствием.

Но, как выяснилось, приятные события на этом закончились. Я уехал домой в полной уверенности, что всё хорошо, так как мои оценки были намного выше проходных — максимальные. После отдыха у родителей я вернулся в Москву. Первым делом поехал в институт, чтобы определиться, в какой я автомобильной группе — их было три, и в какое общежитие меня поселят — их было два. Но в списках всех трёх групп я себя не нашёл и начал волноваться. Проверил ещё пять раз и не нашёл опять. Ничего не понимая, я стал смотреть списки на автотракторный факультет и сразу себя нашёл. Я пошёл к декану факультета узнать, почему произошла эта ошибка. Декан — Иван Александрович Левин — был импозантным седым красавцем-мужчиной. В реальности оказался хорошей сволочью и подлецом. Иван Александрович заявил мне, что ошибки никакой не произошло, а просто он решил усилить мной тракторную группу. Я спросил его, почему он не поговорил со мной — это моя жизнь и моё решение. В ответ он сказал, что его тоже не спрашивали, когда послали с пулемётом воевать под город Ровно, я ответил, что сейчас войны нет. В ответ он сказал, что я слишком умный для своих 18 лет, и у него начинает складываться плохое мнение обо мне. И этот человек имел звание профессора. Что я мог сделать? Я решил, что начну учиться и буду искать другой институт. В дальнейшем меня перевели в автомобильную группу, где я учился с его сыном Сашей, нормальным хорошим парнем.

Но день не задался. После декана я пошёл к проректору института по хозяйственной части, чтобы получить ордер в общежитие. Пожилой седой человек ответил мне, что мест нет, и я должен жить на съёмной даче в Малаховке, это в тридцати минутах езды на электричке от Москвы. В этот момент к нему зашла женщина с сыном моего возраста и вручила ему бутылку коньяка. Проректор засуетился и спросил её, в какое общежитие она хочет устроить сына. Я спросил проректора, почему для меня места нет, а для этого юноши — есть. Вместо ответа он выгнал меня из кабинета. Мои университеты начались. Реальная жизнь вступила в конфликт с заложенными в меня программами справедливости и добра и взяла за горло. Я не могу сказать, что был встречен столицей доброжелательно.

Дача в Малаховке оказалась в двадцати минутах ходьбы от электрички. Это была комната в старом доме. В комнате было ещё четверо ребят, такие же несчастные первокурсники, как я. У нас был один стол и одна большая лампа. Все удобства были во дворе, а за водой надо было ходить к колодцу. Я почти вернулся в свое послевоенное детство. Да, еще должен сказать, что хозяйка была больна туберкулёзом, но мы об этом не знали и пили воду из одной кружки. Опять выживание. Некоторые ребята не выдержали и уехали домой. Добирались до института на электричке, метро и троллейбусе. На всё это уходило почти два часа в одну сторону. И это каждый день. Моя очень хорошая подготовка помогла мне выжить в этих диких условиях.

Винницкий подшипниковый завод.

В Киеве прошли демонстрации евреев, требующих разрешения на выезд в Израиль. И наше руководство решило, что наконец-то пришло время действовать. Видно, моему начальнику дали отмашку… Он объявил, что в отделе сокращение штатов, и он увольняет четырёх человек (все четверо, конечно, евреи). Среди этих «счастливчиков» был и я. Думаю, что эта была пробная акция, потому что увольняли только в нашем отделе. Это был шок, потому что никто не слышал о сокращении. Но я был молодой специалист, и меня по закону могли уволить в самую последнюю очередь. Три человека сдались без борьбы и подали заявления об уходе, но предыдущая жизнь уже сделала из меня если не гладиатора (по Веллеру), то бойца уж точно. Я пошёл к заводскому адвокату и объяснил ситуацию, но он сказал, что в законе нет чёткого определения и меня могут уволить, и дал мне почитать закон о молодых специалистах, который был очень расплывчатым. Естественно, он отстаивал интересы администрации завода, которая платила ему зарплату. Тогда я пошёл в городскую адвокатскую контору, но и они отказались меня защищать. Никто не хотел конфликтовать с администрацией завода и защищать молодого специалиста. Как сказал известный сатирик: «Если у человека своя жизнь, зачем ему твоя правда». Тогда я пошёл в областную библиотеку и попросил найти мне книгу, которая называется «Толкование законов». Это редкая книга, по понятным причинам. Она объясняет, как каждый закон понимать буквально. В этой книге было разъяснено, когда и как можно уволить молодого специалиста: только в случае, если альтернатива — увольнение одинокой женщины с маленьким ребёнком. Я выписал это разъяснение статьи Закона о молодых специалистах и стал ожидать следующего шага моего руководства.

На следующий день меня вызвал начальник отдела кадров и заявил, что ему жаль со мной расставаться, но приходится. Я заявил ему, что никуда не собираюсь от него уходить. Ему мой ответ явно не понравился. Он понял, что я не сломлен и собираюсь сопротивляться. Но, тем не менее, он объявил, что я уволен и для меня же лучше, если я сам напишу заявление об уходе, то есть, я как бы сам добровольно ухожу. Но тут я показал ему толкование закона. Это было полной неожиданностью. Они привыкли поступать только в соответствии со своими желаниями, не считаясь с законами, но, когда их (очень редко) хватают за руку, это вызывает растерянность. Я сказал ему, что он нарушает закон, и я готов подать на него в суд. Он всё понял мгновенно, и от куража не осталось и следа. Уже не стесняясь меня, он позвонил моему начальнику и сказал, чтобы тот от меня отстал. Олег Александрович, очевидно, сказал ему что он, всё-таки, будет меня увольнять, на что кадровик ему сказал, что он (Олег Александрович) — мудак, а он этим заниматься больше не будет. После этого он сказал, чтобы я шёл работать. Но, к сожалению, главная битва была ещё впереди, очевидно, дело было не только во мне. Я неожиданно помешал какой-то политике, связанной с запугиванием тех, кто в будущем пожелал бы уехать, но это только догадки.

Через день меня вызвали к главному инженеру Иванову, который по каким-то причинам временно замещал директора. Это значило, что они были готовы стрелять из главного калибра. Я был рядовой инженер на большом заводе, где директор завода не занимался кадрами такого уровня, он, возможно, и не догадывался о моём существовании. Всё это было очень странно. Ответа я не знаю. Но это значило, что решение принимал не Васильев: он был только исполнителем. У директора в кабинете сидел заместитель по кадрам и Олег Васильев. Я понимал, что какое-то основание для увольнения они должны были найти и поэтому был предельно собран.

Иванов начал свою речь издалека. Он сказал, что когда они приглашали меня из Москвы, то надеялись, что я принесу с собой новые идеи и так далее. Но, к сожалению, я не оправдал надежд, которые на меня возлагали. Это была абсолютная чушь, потому что два года назад, когда директор дал на меня запрос, Иванов был секретарём партийной организации завода и к кадрам не имел никакого отношения. Я спросил его, кто же дал на меня такую плохую характеристику? Васильев сказал, что он: это была его роль в этом спектакле.

Я попросил его чем-нибудь подтвердить такие серьёзные обвинения в мой адрес. Дать, например, сравнительную характеристику меня и других сотрудников. Он, как коммунист, должен понимать, как это важно. Я хорошо знал, что он не вёл никакой статистики нашей работы. Его интересовали амурные дела и собственная машина, а я работал лучше многих других сотрудников. Но он, а не я заварил эту кашу. Против этого трудно было что-либо возразить, и Иванов меня поддержал, попросив Олега Александровича представить объективную сравнительную характеристику. Увы, Васильев вынужден был сказать, что у него ничего нет. Тогда я снова обратился к Олегу Александровичу, но уже с возмущением. Я сказал, что он открыто пытается нарушить закон о молодых специалистах и, как коммунист, обвиняя меня в плохой работе, он должен объективно это доказывать, а не огульно стараться меня оклеветать. Ведь завтра он может назвать меня изменником Родины, а это недопустимо для «честного коммуниста». Правду говоря, я считал, что уж для коммуниста это вполне допустимо. Конечно, я занимался чистой демагогией, но я играл по их правилам: они мне предложили эту игру. Иванов понял, в каком глупом положении он оказался, и попросил меня идти работать, а Васильева — задержаться. На следующий день Васильев был уволен. Главный инженер бал взбешён, что Васильев не смог справиться с мальчишкой, который выставил их дураками. Это был мой день. До конца моего срока оставался один год. В местном пединституте я на «отлично» сдал кандидатский минимум по философии. Название моего реферата было «Влияние Фрейда и Фромма на современную живопись».

Бомж. Вне закона

В этой стране, именуемой СССР, каждый человек должен быть где-то прописан, то есть, должен быть зарегистрирован в районном отделении милиции, домовой книге и иметь печать в паспорте, где указан точный адрес проживания. Человек не может свободно найти работу, снять жилье в таких городах как Москва, Ленинград, Киев, в Московской области и так далее — он должен иметь прописку, никакой свободы перемещения.

Только при острой нужде предприятие имеет право подать заявку через своё Министерство и ее, может быть, удовлетворят соответствующие инстанции. Ещё можно жениться. Довольно грустное начало. Первоначальный анализ не давал мне почти никаких шансов, но я решил рискнуть.

Ещё одна грустная глава в моей жизни: борьба за право жить и работать там, где ты хочешь в стране-тюрьме. Я решил рискнуть.

Приехал к брату в Ликино-Дулево и каждый день ездил по области в поисках работы. Это всё на общественном транспорте, без компьютера и телефона, практически вслепую. Ты приходишь в отдел кадров и совсем не обязательно, что с тобой будут разговаривать. Работа иногда была, но без прописки ничего не получалось. Когда мой отпуск уже подходил к концу, я совершенно случайно оказался на швейной фабрике в Малаховке. Меня принял директор фабрики. Это был уже не молодой человек. Было заметно, что он пьёт, избалован властью и женщинами. Он пообещал взять меня на работу и прописать: с милицией у него хорошая связь, и проблем не будет. Он хотел, чтобы я механизировал ручную работу. Честно говоря, я ему не очень поверил, но других вариантов у меня не было, и я согласился.

Я хотел бы описать один эпизод, который произошёл со мной в это время и имел продолжение, о котором я расскажу в другой главе. Это, в какой-то степени, попытка передать воздух того времени.

В момент моего пребывания в Москве в Пушкинском музее была выставка, возможно, самого известного портрета за всю историю человечества. Это был портрет Да Винчи «Джоконда». По такому случаю по личному заказу министра культуры Фурцевой для портрета был изготовлен пуленепробиваемый футляр для экспонирования «прекрасной флорентийки». Очередь в музей была огромной. Мы с братом решили пойти посмотреть на это чудо. Шел мелкий дождь и дул сильный ветер. Погода явно не располагала к длительному стоянию на улице, но желание увидеть шедевр было сильнее. Примерно через два часа стояния в очереди мы заметили, что люди, стоящие рядом с нами, куда-то уходят, а потом приходят более умиротворённые и спокойные. Разведка донесла, что за углом располагается гастроном, где можно купить спиртное и как-то согреться. Мы решили сделать то же, потому что стоять было тяжело. И после приёма спиртного сразу почувствовали себя лучше. Через два часа мы повторили попытку, и когда подошли к музею, настроение было уже откровенно приподнятое, и встреча с прекрасным, возможно, была уже лишней. Мы увидели картину небольшого формата, в футляре из пуленепробиваемого стекла, которое отражало лампы освещения, рассмотреть что-либо было невозможно. Нужно было пройти мимо картины в непрерывном потоке за 10-15 секунд. Я успел бросить на Мону Лизу только один долгий взгляд, но ответного взгляда не получил. Оглядываясь, люди шептали: «прощай, Джоконда». Я тоже шептал, думая, что вижу её и Да Винчи в первый и последний раз, но жизнь тем и хороша иногда, что непредсказуема.

Я приехал в Винницу, уволился с работы, выписался из города и уехал в Малаховку. Стояло лето. Жить было негде, и мне предложили пока пожить на заброшенной фабрике в посёлке Томилино, которая располагалась в лесу. Привезли матрас и положили его на пол в старом цеху. Это было всё. Возвращаться после театра в пустой электричке и идти от платформы по тёмному лесу на заброшенную фабрику, где тебя ждал только матрас на полу было совсем не романтично, а даже страшно. Только по молодости и имея огромное желание жить в Москве, можно было согласиться на такие условия. Мылся и чистил зубы я в туалете на работе, а после работы старался поесть и быть до вечера в Москве, так как в цеху делать было нечего, да и жутковато. Иногда приходилось пить вечером только сырые яйца, так как плиты не было, и разогреть я ничего не мог.

Фабрика, на которой я начал работать, была довольно большая и старая. Девяносто процентов работающих составляли женщины. Шили джинсы, различные костюмы, брюки. Часть работниц (из-за нехватки рабочей силы) составляли заключённые. Это было необычно жуткое зрелище. Многим из них было 19-25 лет, а они уже ничего в жизни не хотели, только выпить и забыться. Тела были все в наколках, сделанных на зоне. Работали они плохо и утром страдали похмельным синдромом, но выбора у фабрики не было. Каждый день что-то происходило. Молодые женщины подходили к школе в конце занятий и за деньги или выпивку тут же возле школы на стадионе занимались сексом со старшеклассниками. Постоянно поступали жалобы от родителей, и руководство фабрики вынужденно было принять воспитательные меры.

Объявили общее собрание. На собрании было два вопроса: первый — осуждение поведения женщин-заключённых возле школы, а вторым было осуждение преступной антисоветской деятельности академика Сахарова.

По первому вопросу вызвали женщину-заключённую лет девятнадцати. Она вышла в мини-юбке, и на её бедрах было много татуировок. Пожилые женщины работницы провели с ней воспитательную работу и дали ей наставления на будущее. Девушка расплакалась и сквозь слёзы пообещала больше так не делать. Мы ей поверили — через два часа она у школы ловила старшеклассников.

Академика Сахарова, похоже, знал только я, но собрание очень резко и безоговорочно его осудило, согласно указанию райкома партии.

Вся жизнь этих людей была плохо поставленной комедией, а скорее — драмой. У людей не было собственности, жили от зарплаты до зарплаты -планировать будущую жизнь не могли. Жили в подвешенном состоянии. Главное — выпить и забыться. Полное зомбирование через телевизор и радио. А как жить, если ты всё это понимаешь? А что я могу сделать, если у меня нет прописки и работаю, из-за этого, по сути, незаконно. Ну чем не Кафка? Малейшее столкновение с милицией, и ты за решёткой.

Как инженер, я старался механизировать ручной труд, и иногда это удавалось. В какой-то момент на демонстрацию образцов костюмов не приехал манекенщик, и ко мне обратились с просьбой его заменить. Я согласился. С меня быстро сняли основные размеры, чтобы подобрать соответствующие образцы. Каково же было удивление модельеров и моё, когда оказалось, что у меня идеальная стандартная фигура. Я никогда даже не думал об этом. Я стал получать пять рублей за выход, это была хорошая прибавка к зарплате, так как показы проходили часто. Но самое главное, на меня сделали лекало. Его долго делали, ощупывая меня со всех сторон. Первые сшитые на меня брюки — ни до, ни после я не носил ничего подобного. Эти брюки, которые сшили для меня, сидели идеально. Я их носил несколько лет. Но работа манекенщика меня не привлекала. Вокруг показов крутилось много мужчин с женскими манерами, и это меня сильно раздражало. Это был не мой мир, хотя мной уже заинтересовался один модный журнал.

Вокруг крутились люди с разными судьбами. Они стекались со всего Союза, потому что Москва манила всех своими возможностями. Но основная масса людей все-таки откатывалась назад с искалеченными судьбами. Беспредел был ужасный, и жаловаться было некому, потому что все мы были бомжами, то есть, не имели прописки. Вот такая мягкая тюрьма в Стране Советов. «Социализм — это учёт».

Через два месяца мне нелегально дали маленькую комнату в панельном доме, естественно, без всяких прав. Это уже был маленький прогресс: у меня была своя кровать и я мог поджарить яичницу. Я жил двойной жизнью. Вечерами ходил в театры, на выставки и так далее, а днём общался с уголовницами. Наступил февраль. Директор слово своё не сдержал, то есть он фактически ничего не сделал. И вот однажды ко мне в комнату пришёл милиционер и сказал, что через час они официально придут арестовывать меня, так как я живу без прописки, а сволочь директор не дал им за меня обещанный костюм. Я сказал, что готов купить им этот костюм, только бы они меня не трогали, но он сказал, что это дело принципа и я здесь ни при чём. Было бы лучше для меня уехать заранее. Им мой арест тоже был ни к чему.

Надо было срочно собрать вещи и уехать, а куда? Был февраль — на улице температура -20С. Я быстро собрал свои вещи и с портфелем и сумкой уехал в Москву. По улицам гулять в мороз было невозможно. Положение было критическое.

Но реальность напомнила о себе пронзительным холодом. Выхода не было, и я поехал ночевать на Казанский вокзал. Ночь была беспокойной. Я просыпался часто, так как боялся, что украдут мои вещи, а других у меня не было, и я совершенно не понимал, что делать дальше. Перебирал в голове своих знакомых, которых было очень мало.

Я решил позвонить моему старому институтскому другу Лёне Абкину. В институте мы дружили, но потом пути разошлись, что вполне естественно, но мы никогда не ссорились. Лёня сочинял очень неплохие стихи. Его мама — тетя Вера Кацнельсон — преподавала в школе-студии

МХАТ, а отец — дядя Юра Абкин — работал инженером. Трубку взяла мама. Мне нужно было с кем-то поговорить, и я рассказал ей, в какую попал ситуацию. Совершенно неожиданно она предложила заехать к ним и несколько дней пожить. Более уместного предложения я в своей жизни не встречал…