ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

И вот в начале пятидесятых годов, то есть в кульминационное время антисемитской истерики, в Москве образуется подпольный кружок «Союз борьбы за дело революции». Участниками этого кружка были совсем молодые люди почти сплошь еврейской национальности. Каким же лакомым кусочком стали эти ребята для карательных органов! 

Сергей Колмановский

БЕЗ ВЗАИМНОСТИ

 …И не делать по субботам «лехаим»,
 А таскаться на допросы с вертухаем…
 А. Галич

 «Если ты забудешь о том, что ты еврей, рано или поздно агой напомнит тебе об этом». Это высказывание американского писателя Бернарда Маламуда с пронзительной точностью объясняет тревогу, которая никогда не покидала евреев в России. Им помогала выжить на редкость чуткая мембрана, позволявшая точно ориентироваться в общественной жизни. Но, как известно, однажды это чутьё и даже свойственный евреям здравый смысл отступили перед обаянием идеи всеобщего братства и равенства, а главное — интернационализма. В начале прошлого века значительная часть еврейской молодёжи, понадеявшаяся избавиться от вековой дискриминации, примкнула к революционному движению, Думаю, нет нужды перечислять выдающихся евреев-революционеров, некоторые из которых даже возглавили это движение, а потом и молодое советское государство. Это было поколение наших дедов. Строго говоря, дедушек у меня не было, они оба умерли очень молодыми. Речь пойдёт о братьях моих дедушки и бабушки. Но и из этих братьев я застал не всех. Почти всё, что я буду рассказывать, я знаю со слов старших. К сожалению, в моей статье будет излишек слов типа «очевидно» или «видимо», поскольку о многом я могу только догадываться. И я спешу, как сумею, зафиксировать, что помню и призываю своих сверстников последовать моему примеру, пока память о поколении честно заблуждавшихся евреев-революционеров не ушла в песок..

 Говорят, что если человек хоть какое-то время не верил в коммунизм в возрасте до двадцати лет — у него нет сердца. Но у того, кто в это верит после двадцати — нет разума… На примерах из истории нашей семьи и её окружения видно, в какой степени судьба революционеров зависела от того, насколько рано или поздно (если вообще) каждый из них внял здравому смыслу, понял свою роковую ошибку и отошёл от служения марксизму.

 Когда умер мой дедушка Савелий Маркович, его братья Давид и Александр так нежно опекали его вдову и маленького сына Эдю, что я в праве считать их обоих родными дедушками, тем более, что Александр даже женился на вдове брата.

И я буду стараться не только проследить судьбу своих старших родственников под эгидой обоснования моей концепции, но и показать их человеческие качества, передать мою любовь к ним,..

Давид Маркович Колмановский был активным революционером, в гражданскую войну сражался в рядах Красной армии, а при Сталине занимал высокий пост руководителя Промэкспорта.

Он был награждён орденом и даже за какую-то невероятно выгодную для государства сделку с западными партнёрами лично Сталин подарил ему автомобиль. Его женой была одна из первых красавиц Москвы — ведущая актриса вахтанговского театра Валентина Вагрина. Я был ещё ребёнком, когда впервые увидел её — уже постаревшую и много пережившую, и ощущение было ослепительным. За ней пытался ухаживать сам Вахтангов. Он постоянно дарил ей цветы, которые Давид также постоянно выбрасывал в мусорную корзину. По долгу службы Давид Маркович часто бывал за границей и из каждой поездки привозил Эде какую-нибудь диковину. В тридцатые годы это было неслыханным счастьем для мальчика, авторитет которого во дворе и в школе становился всё выше. Со свойственным евреям особым чувством родственности Давид мог бы совсем избаловать маленького Эдю, если бы не строгое воспитание его мамы (моей бабушки Раи.). В тридцать восьмом году Давида Марковича посадили и расстреляли, как шпиона (в данном случае французского). Да и могло ли быть иначе при его-то регулярных поездках заграницу! Это был страшный удар для пятнадцатилетнего Эди. Давид не был его прямым родственником, поэтому в школе мальчика не вызвали на ковёр перед строем за сокрытие родства с врагом народа, а только попеняли в кабинете директора. Повторюсь — я особенно чту память Давида за его отношение к моему отцу. Вот дошедший до меня пример проявления необыкновенных родственных чувств Давида. Роман моих родителей начался ещё в начальной школе. И как-то раз Давид Маркович встретил Эдю, который выглядел чем-то явно огорчённым. Давиду невыносимо было видеть своего любимца в таком настроении. Выяснилось, что мой совсем ещё юный папа пригласил Тамару (так звали мою маму) в кино, а Эсфирь Моисеевна (так звали её маму) не разрешает, поскольку надо готовиться к завтрашней контрольной.

Давид надел свой орден и поехал к Эсфири Моисеевне объясняться. Он пообещал ей отвезти парочку туда и обратно на машине и таким образом не только сократить время на дорогу, но и не дать Тамаре и Эде загулять после кино. И строгая Эсфирь сдалась…

 Валентина Вагрина получила восемь лет лагерей. В сорок шестом году она вернулась в Москву и даже восстановилась в театре, где, как и прежде, играла значительные роли. Однако вскоре, как и следовало ожидать, соответствующие органы потребовали её увольнения из театра. За неё решили вступиться двое знаменитых вахтанговцев — Михаил Горюнов и Андрей Абрикосов. Причём, если Горюнов был давним другом Вагриной, то Абрикосов был ей вовсе чужим человеком. Выслушав ходоков, крупный чин госбезопасности (фамилия до меня не дошла) пришёл в ярость: «Как вы, советские люди, можете просить за вдову французского шпиона?». Не искушённые в политических интригах актёры позволили себе нелепое возражение: «Но ведь ей разрешили жить в Москве!». Тут высокий чин окончательно вышел из себя: «Это легко исправить!»… Прямо с Лубянки Горюнов поехал к Вагриной, дал ей денег на первое время и посоветовал немедленно уезжать из Москвы. Было ясно, что в Москве ей всё равно уже не жить, но не ясно, только ли высылкой из Москвы ограничится разъярённый шеф чекистов. Валентина Григорьевна стала собираться, а через пару часов к ней пришли двое в штатском с требованием покинуть столицу в 24 часа. Слава Богу, ничего больше. Вагрина поселилась в небольшом городке Завидово рязанской области, поскольку там находилась одна из сестёр Колмановских — Софья Марковна, по тем же причинам, что и Вагрина, не имевшая права жить в Москве. О муже Софьи — Мэире, тоже расстрелянном «враге народа», мне ничего не известно, впрочем, как и о муже её сестры Марии Марковны — Владимире, который вскоре после ареста умер в лагере. Правда, Мария Марковна не была репрессирована…. Вагрина была чрезвычайно общительной, вела переписку со множеством друзей, перезванивалась с ними. Это пугало гораздо более осторожную Софью Марковну, которая предпочитала не привлекать к себе внимания, тем более, что у неё в Москве осталось трое разобранных по родственникам детей. Поскольку в маленьком городке обе родственницы были на виду, Софья Колмановская стала видеть в Вагриной опасность для себя. Это ощущение опасности привело к постепенному развитию серьёзного психического заболевания Софьи Марковны. Я не знаю, от кого исходила идея переезда Вагриной в другой город и не совсем понимаю, почему спасти Софью Марковну можно было только таким образом. Но я знаю, КТО помог Валенитне решить этот вопрос.

 Ещё до войны в Вагрину был тайно влюблён художник Николай Осенев. Они тогда даже не были знакомы. Осенев видел Валентину в спектаклях, да ещё в каком-то актёрском доме отдыха, где часто бывали вахтанговцы. Там Николай навещал брата — Владимира Осенева, который был тоже ведущим артистом этого театра. В конце сороковых, когда Вагрина освободилась и вернулась в Москву, а Николай Осенев демобилизовался, у них начался роман. Мне не известно, в какой момент они поженились, знаю только, что Николая Ивановича вызывали на Лубянку и всячески отговаривали от этого шага, губительного для его карьеры: «зачем вам это надо? Вы же русский человек, фронтовик, прошедший всю войну!». Но Осенев не отступился. Как же горько, что Николай Иванович, ненавидевший совдепию хотя бы уже за несчастья любимой жены, прославился картинами с изображениями Ленина и Сталина! Я могу ему только посочувствовать. Без этого компромисса, наверное, не было бы ходу замечательным пейзажам Николая Осенева (это был его излюбленный жанр), если ещё учесть его вновь приобретённый биографический изъян … Николай Осенев был только рад помочь Вагриной уехать из Завидова. Ему удалось найти для неё жильё в гораздо более близкой к Москве Таруссе, где он мог постоянно посещать Валентину. Вагрина окончательно вернулась в Москву в 1953 году. Очевидно, негласная общегосударственная реабилитация началась сразу после смерти Сталина. Валентина восстановилась в театре. Но её время ушло. Возраст, беда и огромная творческая пауза сделали своё дело. Играла она редко и только небольшие роли. После ареста и гибели Давида родственные связи Вагриной с нашей семьёй только укрепились — общее горе всегда сближает. Родным человеком для нас стал и Николай Осенев. Мне страшно подумать о жизни Вагриной в сталинском лагере. Поэтому при каждой встрече с ней я поражался её жизнерадостности, аристократизму, особой элегантности — это после стольких мытарств! Её необыкновенная светскость и безупречные манеры делали её для всей семьи той самой грибоедовской княгиней Марьей Алексевной. Правда, Николай Иванович носил её на руках. Они оба часто произносили слово «защищаться». И действительно, она иногда рассуждала, как небожительница, могла, например, сказать родственнице: « Объясни врачу, что ты хочешь поехать к друзьям на дачу, возьми бюллетень и погости у нас несколько дней». Вряд ли она не понимала, ЧТО ответил бы районный врач на такой пассаж. Она просто упорно абстрагировалась от советской действительности, поскольку ей с головой хватило лиха на всю оставшуюся жизнь…..

 Другой брат дедушки — Александр Маркович Колмановский в ряды революционеров не встал, хотя пострадал от национальной дискриминации уже в детстве.

До революции даже в начальных учебных заведениях соблюдалась пропорция один к десяти, сиречь один еврей на десять русских. В Могилёве — родном городе того поколения Колмановских — ни в одной школе не нашлось свободного «еврейского» места, и мальчика отправили учиться в маленький областной городок Золотоноша, где Александр совсем ещё ребёнком выразил решительный протест антисемитским выпадам школьного буфетчика. Разгорелся конфликт на всю школу. И пока дирекция школы пыталась разрулить ситуацию, маленький Александр не уставал кричать: «да здравствует свобода! Долой самодержавие!».Такие призывы были в то время популярны — шёл 1905 год. Этой историей исчерпываются мои сведения о революционных увлечениях Александра Марковича. Однако в кругу его земляков и однокашников, особенно еврейской национальности, имелось в достатке тех, кто разделил судьбу его брата Давида. Из них наиболее видным революционером был Лев Марьясин, который, как и Давид Маркович, занимал высокий государственный пост (чуть ли не директора то ли Госбанка, то ли Внешторга) и тоже в 1938 году был арестован и расстрелян. Насколько высок был его большевистский ранг, можно судить по дошедшему до меня рассказу о том, как Александр Маркович спас своего несправедливо арестованного знакомого с помощью Марьясина. Дело было срочное, и Марьясин ночью побеспокоил самого Дзержинского, по приказу которого арестованный был освобождён. К Александру вообще многие обращались за советом и помощью, поскольку он отличался не только необыкновенно ясным умом, но и ярко выраженным чутьём, о котором я писал в начале заметок. Когда его вызвали на Лубянку, он вёл себя совершенно независимо, и на вопрос, в каких отношениях он был с Давидом и с Марьясиным, он отвечал: «в прекрасных!». Думаю, дело было не только в смелости и порядочности, но и в способности угадать единственно правильную позицию в этой ситуации. Видно, чекистов смутила неординарность поведения свидетеля, и Александра Марковича — таки оставили в покое. А вот Валентину Вагрину он в своё время призывал к предельной осторожности и умолял её не допустить похода заступников к лубянскому начальству, понимая, что ничего хорошего из этого выйти не может.

 Я хорошо помню дядю Сашу, он водил меня в кино, играл со мной в шахматы, каждый раз великодушно предлагая ничью, поскольку я, конечно же, проигрывал. Он обожал русскую литературу, и у него самого был прекрасный дореволюционный русский язык. Только от Александра Марковича я мог услышать такое, например, выражение, как «прописать ижицу». Слава Богу, что здравый смысл повёл его «другим путём», и он не повторил судьбу Давида. Впрочем, пострадал и Александр Маркович. После ареста Давида он был вынужден уйти из Госплана, и потом ещё долго его никуда не брали.

 Брат бабушки Михаил Наумович Павловский и его невеста Лиза были арестованы при царской власти совсем молодыми за революционную деятельность.

Здесь моя информация особенно скудна, но немногие известные мне подробности, может быть, будут читателю интересны. Это был довольно громкий процесс с большим количеством обвиняемых и с известным в то время адвокатом (сожалею, что не знаю его фамилии) в высоком чине действительного статского советника. Он не только добился смягчения приговора обвиняемым, но и каждому из них уже в места отдалённые послал открытку с популярной тогда в революционных кругах цитатой из стихотворения А.К. Толстого: «Правда всё та же! Средь мрака ненастного верьте чудесной звезде вдохновения, Дружно гребите во имя прекрасного против течения!». Подчеркну — он даже не вложил эти послания в конверты. И всё это никак не повлияло на дальнейшую карьеру адвоката…. Перед этапом осуждённым дали возможность проститься с родными. Михаил решил прощаться с родителями сидя (уж не знаю, как он это обосновал), причём его руки и ноги были покрыты пледом, чтобы мама не увидела кандалы. Ясно, что такую мизансцену нельзя было выстроить без сочувственной помощи охранников. Когда же Миша с Лизой, уже арестованные и приговорённые, решили вступить в брак, соответствующее начальство выразило готовность найти и привезти на обряд раввина (по каким-то причинам они тогда передумали и поженились уже в эмиграции). Находясь в сибирской ссылке, Миша с Лизой регулярно совершали конные прогулки, каждый раз всё более длительные (такую бы жизнь, да сталинским ссыльным!), и поэтому их не сразу хватились, когда они бежали через границу. Несколько лет они прожили в Париже. Сразу после революции Миша вернулся в Россию. Лиза оставалась в Париже с двумя маленькими детьми. Но очень скоро Михаил понял, что свершилось совершенно не то, за что он боролся. Разочарование было настолько значительным, что в гражданскую войну Михаил сражался в армии Колчака и после победы красных был вынужден снова эмигрировать, то есть вернуться в Париж. Через некоторое время их брак с Лизой разрушился, и она с детьми вернулась на Родину. Когда подрос их сын Григорий, он, как честный комсомолец, прекратил переписку с отцом-эмигрантом. Поэтому впоследствии, когда Григорий погиб на войне, родным удалось долго скрывать это от Михаила. Я не знаю в подробностях, как складывалась жизнь Михаила Наумовича в эмиграции. Мне известно только, что он сильно разбогател и в конце концов обосновался в Лозанне . По-моему, он занимался производством и продажей техники, имеющей отношение к телефонной связи и был автором какого-то очень значительного изобретения в этой области. Ещё живя в Париже, Михаил получил французское гражданство, что представляло огромные сложности. Очевидно, было за что. Он вообще был талантливым человеком, неплохо играл на скрипке, и в своё время именно в футляр из-под скрипки и были вшиты каким-то образом добытые на предмет побега заграничные паспорта для Михаила и Лизы. Я хорошо помню посылки дяди Миши. Он был настолько по-родственному внимателен, что наряду с роскошной одеждой для всей многочисленной родни, не забывал и о марках для меня— я тогда был увлечённым филателистом. С наступлением хрущёвской оттепели в семье стали подумывать о встрече Михаила с сестрой — то есть моей бабушкой Раей. Михаил приехать боялся, да вряд ли его и впустили бы. Бабушка Рая к тому времени вошла в пенсионный возраст и не представляла никакой ценности для государства, тем не менее ей последовательно отказывали в разрешении на поездку в гости к брату. Когда мой отец стал уже очень известным композитором, он обратился с соответствующим прошением к Ворошилову — тогдашнему председателю Верховного Совета, но тоже получил отказ «за отсутствием необходимости». Я был уже достаточно взрослым и хорошо помню письма Михаила, который никак не мог расстаться с надеждой увидеть сестру. В одном из этих писем меня особенно удивил такой пассаж: «Раечка, я хочу снять квартиру к твоему приезду. У меня в доме достаточно комнат, но они все мужские». Мне, московской деревенщине, до сих пор непонятно: чем определяется понятие «мужская комната»? Отсутствием трюмо и туалетного столика? И из-за этого снимать квартиру? Только по астрономической сумме, полученной по завещанию московской роднёй Михаила после его смерти, стало ясно, каков был уровень его жизни. Как известно, история не любит сослагательного наклонения, но по судьбе Давида можно предположить, что сталось бы с Михаилом, останься он в рядах борцов за «светлое будущее всего человечества».

 В начале шестидесятых начались групповые туристические поездки за границу. Союз композиторов предоставлял достаточно таких возможностей. Как ни странно, отцу не всегда удавалось получить характеристику, необходимую в те времена для такой поездки. Один раз ему отказали (не помню о какой стране тогда шла речь), поскольку творчество Колмановского подвергалось в это время активной критике. Отец, органически не принимавший несправедливости, не смолчал, призвал тогдашнего секретаря партбюро к ответу: «Это также нелепо, как за творческую неудачу отключить у меня в квартире газ или телефон». И высшее руководства Союза композиторов поддержало Эдуарда Колмановского. Но время было упущено. Однако это исключительный случай. Моим родителям удалось достаточно поездить и посмотреть. И каждый раз, когда они собирались на запад, бабушка писала об этом брату с осторожной формулировкой «Тамара с мужем». Отец был уже очень на виду, и лишний раз информировать цензуру о таком родственнике за границей не было резона. Михаил ради знакомства с племянником с радостью прилетел бы в Лондон или Париж, но бабушкины письма каждый раз опаздывали…

 Остаётся поражаться колдовской ауре марксистко-ленинского учения, вера в которое не умерла и в значительной части следующего поколения советских евреев. Ещё совсем маленьким я почему-то присутствовал на каком-то семейном совете, где решалось, куда пойти учиться кому-то из моих старших родственников. В память врезалась чья-то фраза, значения которой я не понимал; «надо идти в медицинский. Врач — он и в лагере врач!». Значит, было уже известно и понятно, что собой представляет Советская власть. И антисемитизм уже проявился в полной мере. Впрочем, в быту он никогда не исчезал. Однако, как мы знаем, государственный антисемитизм возник в стране не сразу. Ведь в первые послереволюционные годы, когда идея интернационализма была только что провозглашена, такая политика была непредставима. Кроме того, в руководстве партии и правительства процент евреев был очень высок. Пользуюсь случаем, чтобы высказать своё дилетантское мнение по поводу личного антисемитизма Сталина. По-моему эта его черта стала иметь значение только, когда вождь понял, что соответствующая ей политика может подбавить ему популярности в народе. Конечно, ему сообщали о том, что не всё население СССР отличается любовью к евреям, тем более, что далеко не каждый человек был доволен Советской властью, к высшему эшелону которой принадлежало достаточно представителей этой национальности. Но при общеизвестном недоверии Сталина к любым информаторам, он нуждался в неоспоримых доказательствах наличия антисемитизма в народе. Поэтому государственным юдофобством стало попахивать лишь в 1943 году, когда советские войска стали освобождать Белоруссию и Украину, где выявилось особенно много случаев добровольного сотрудничества населения с фашистами в деле выявления и уничтожения евреев — просто потому, что процент еврейского населения был в этих республиках особенно высок (считаю нужным подчеркнуть, что я не обвиняю украинцев и белорусов в особом антисемитизме, это вопрос чисто статистический.). Вот тут Сталин и развернулся в этом направлении и уже не сходил с этой тропы до самой своей смерти. Впрочем, и при последующих советских правителях эта политика не изменилась, хотя до сталинского экстрема не доходила….

 И вот в начале пятидесятых годов, то есть в кульминационное время антисемитской истерики, в Москве образуется подпольный кружок «Союз борьбы за дело революции». Участниками этого кружка были совсем молодые люди почти сплошь еврейской национальности. Каким же лакомым кусочком стали эти ребята для карательных органов! На фоне массовых арестов по сфабрикованным от нуля обвинениям появился реальный подпольный кружок, реальный заговор космополитов против обожаемого вождя! Программой кружка была борьба против искажения Сталиным марксистко-ленинских принципов, но никак не физическое уничтожение Великого Кормчего, однако уж раздуть-то дело чекистам ничего не стоило. Членом кружка была Сусанна Печуро — близкая подруга моей тёти Маши, со слов которой я и пишу значительную часть этих заметок.

В 1951 году большинство кружковцев, старшему из которых был 21 год, расстреляли. Сусанне дали двадцать пять лет, а её пятнадцатилетней двоюродной сестре — пять лет. Однако Сусанне посчастливилось попасть в первую волну освобождённых. Она вернулась уже в 1953 году. До меня дошёл, опять же в пересказе Маши, диалог Сусанны с тоже только что освобождённым журналистом Залманом Авроимовичем Румером. Он спросил: «У вас в последнее время были доходяги?», и Сусанна ответила: «Да какие доходяги? Хлеб на столах!». Думаю, что только ради воспроизведения такого короткого, но выразительного диалога мне уже стоило бы браться за эти заметки… В полной мере пользуясь помощью Маши, я не могу не рассказать и о её злоключениях, пусть и не сравнимых с тем, что вы прочли. Как раз в разгаре борьбы с «космополитами» Мария Колмановская окончила школу с золотой медалью, которая давала право учиться в любом ВУЗ’е без вступительных экзаменов. Только её никуда всё равно не принимали, прибегая к таким отговоркам, как, например, плохое зрение. В то время ректоры прятались от еврейских мам и пап, но до одного из них машина мама всё же достучалась, и он ей заявил: «Откровенно говоря, вашей дочери не место в нашем институте!» Тут еврейскую маму прорвало: «А вам место в чёрной сотне!». В конце концов Маша поступила в институт, но совсем не тот, о котором мечтала…

 Кто как, а я не могу уважать верящих в «единственно верное учение» (выражение А. Солженицына) евреев моего поколения! Кем надо быть, чтобы не понимать, что почём, после того, что пережили поколения наших дедов и отцов! Моё отношение к тем, кто до сегодняшнего дня верит в торжество идей коммунизма, полностью выражает грубоватое четверостишие И. Губермана:

По Красной площади старик
Со знаменем идёт.
Абрам — не старый большевик,
Он просто идиот!…

 Я понимаю, что судьбы моих старших родственников мало чем отличаются от судеб их сверстников других национальностей. Но мне особенно досадно, что массовое участие евреев в революции и в создании советского государства не помешало этому государству, пусть и не сразу, стать одим из самых антисемитских в мире. Впрочем, когда и где заслуги евреев могли не дать развиваться микробу юдофобии? Если подумать только о евреях моей профессии: кто ещё воспевал советскую действительность так, как Дунаевский, братья Покрасс или Блантер? Кто ещё так точно схватил американский дух, как другой, эмигрировавший брат Покрасс в своей «Бар-ба-ра-баре»? Кто ещё так прославил свою страну, как Аарон Лебедев своей известной песней «Румыния»? Евреи всегда уважали и любили страну, в которой жили. Но, как правило, это была любовь без взаимности….