Компетентные органы, порывшись в инструкциях и в карманном «Словаре иностранных слов», объяснения не нашли, заподозрили неладное и запросили вышестоящих — в Хмельницке. Там посовещались с Киевом, убедились, что это не то, о чём они подумали, и рекомендовали не морочить начальству голову. На том и закончилось.
БИБЛИОТАФ [i]
«Люди делятся на тех, которые не читают книг,
читают разные книги и всю жизнь читают одну и ту же»
Наджи Юсеф
Борух Танненбаум — коренастый, мясистый, с высоким выпуклым лбом и глубокими залысинами, считался в Славуте «а клигер менч[ii]». Заслужено считался — не так-то просто добиться признания в городке, где на каждых двух спорящих придётся полтора еврея, три мнения и две ненавидящие друг друга партии, возглавляемые одним и тем же единственным в местечке раввином. Профессорская бородка и очки с толстыми стёклами в роговой импортной оправе служили Боруху обрамлением и подтверждением высокого статуса. А, кроме того, слыл он в высшем славутском обществе коллекционером и библиотафом.
Коллекционером Борух считался по праву: через жену Софу, пристроенную через знакомого пожарного инспектора товароведом на книжном складе, он скупал по экземпляру всех собраний сочинений и всех подписных изданий, проходивших через пухлые руки его супруги. Или почти все. К его огорчению, пятьдесят пять тёмно-синих томов с тиснёным профилем постоянного обитателя Мавзолея были заранее расписаны по учреждениям и в свободную продажу не попали, а про пятьдесят томов Большой Советской Энциклопедии Софа, которая даже при её скромных габаритах уже не помещалась в собственной трёхкомнатной квартире, соврала мужу, что дали их только в библиотеки. В хедер Софа не ходила то, что ложь, даже «во спасение», наказуема, не знала и вскоре за это неведение поплатилась. Непреходящей Софьиной болью и адским мучением, растянутым на десяток страшных лет, стала Библиотека Всемирной Литературы, затеянная никогда не жившими в современных квартирках идеалистами, — двести обёрнутых в глянцевые суперобложки томов медленно, но неумолимо вытесняли её из дома. Она билась, как Самсон, и прибегала к ночным чарами, как Далила, но всё было тщетно. Борух, почуявший «пятую колонну» в своём семействе, лично контролировал подписку и тщательно отслеживал, чтобы ни один шедевр человеческой мысли не миновал почётного упокоения в его коллекции.
Превращённое в книгохранилище жильё Танненбаумов в новом трёхэтажном кирпичном доме, что вырос возле старой синагоги, было плотно заставлено чешскими книжными шкафами (сын младшей сестры Боруха заведовал мебельным магазином), и от пола до невысокого потолка завешано застеклёнными полками. Всё свободное от необременительной, но доходной службы школьным завхозом время Борух отдавал своему собранию. Он переставлял, протирал, смахивал пыль и составлял художественные композиции, чередуя шесть томов солидного сочно-травянистого Купера с невзрачным сереньким Чеховым или перемежая тощие грязно-зелёные книжечки тридцатитомника Диккенса пухлыми жёлто-оранжевыми корешками Майн Рида: пять к одному. Пять худых зелёненьких — один толстый оранжевый. Очень даже миленько выходило. По мере разрастания коллекции и появления в ней новых оттенков Борух дважды переклеивал обои, списанные на ремонт школы, стараясь добиться гармонии с цветовой гаммой своего собрания. Строго Борух следил и за тем, чтобы никто из домашних, о гостях и речи было, не вздумал трогать его сокровища и, упаси всевышний, открыть хоть одну книгу — раздвинуть обречённо сопротивляющиеся створки обложки, провести наглым греховным пальцем по застенчиво потрескивающему боковому обрезу и нарушить девственную чистоту нетронутых бесстыдным читательским взглядом страниц.
Коллекция содержалась в идеальном состоянии. Дети рвались не к шкафам, а на улицу, а когда приходилось учиться, то уныло листали взятые в школьной библиотеке замусоленные тома классиков. Софе заниматься «этими глупостями» было некогда, а из гостей Борух предпочитал дряхлого Аббу того, что и в прежние, докатарактные времена, читал исключительно на иврите. Был бы Борух чуть повнимательнее и хоть изредка заглядывал внутрь своих сокровищ, то, возможно, заметил бы, что под нетронутой глянцевой суперобложкой Апулея подозрительно замусолены страницы, что при взгляде на корешок Декамерона мечтательно замасливаются глазки не только у верной Софы, но и у старшего сына, и что позолота на густо-зелёном томе Куприна с «Ямой» слегка потускнела. Единственному, кому дозволялось открывать шкафы и — нет, не касаясь, а лишь взглядом — почтительно приникать к святыням, был Фима, тоже книжник-коллекционер, но, конечно же, рангом пониже. Да смешно сравнивать — откуда у него такие же возможности, если его жена всего лишь преподаёт музыку в русской школе номер пять, что возле военного городка, а сам Фима считает в сатиновых нарукавниках чужие деньги на цементном заводе, с которого, кроме пыли в лёгких, ничего не вынесешь? Вот и довольствуется Фима всякой ерундой: «Библиотекой пионера», разнокалиберной «Роман-газетой» в дешёвых бумажных обложках, да всякими случайно перепавшими несерийными изданиями провинциальных типографий, которые уважающий себя книжник и на полку поставить постыдится. И что самое отвратительное — состояние у всех Фиминых книг безобразное: потёртые корешки, мятые и несвежие от многократного перелистывания страницы, расшатанные блоки. В городской библиотеке таким место, а не в приличной коллекции. Единственное достойное подписное издание перепало ему от щедрот Боруха. Сжалился он тогда над собратом-коллекционером и продал со смешной наценкой Фиме абонемент на подписку и первый том — не понравилась ему непонятного цвета обложка (не подходила к свежепоклееным обоям), да и не сдававшаяся Софа (которой эти тридцать томов с тремя дополнительными были хуже болячки на голове) вовремя нашептала мужу, что Фёдор этот — Достоевский который — антисемит редкостный. Вот и привалило Фиме счастье.
И что? Вместо благодарности этот тайный завистник и конкурент Фима Смулянский на очередном собрании клуба книголюбов (в который входила вся славутская интеллигенция) обозвал Боруха библиоманом и библиотафом! К чести присутствующих, а набралось их более двадцати, анонимные письма «куда следует» написали не все — некоторые подписались, а двое принесли лично. Компетентные органы, порывшись в инструкциях и в карманном «Словаре иностранных слов», объяснения не нашли, заподозрили неладное и запросили вышестоящих — в Хмельницке. Там посовещались с Киевом, убедились, что это не то, о чём они подумали, и рекомендовали не морочить начальству голову. На том и закончилось.
Но кличка-то не забылась! Нет, она не прилипла — поди-ка выговори такое — но что-то нехорошее, душок какой-то, «осадочек» остался, и пахучий шлейф в виде смешков, приглушённых ухмылочек и скошенных на сторону глаз тянулся отныне за злосчастным Борухом, где бы он ни появлялся.
В попытке выяснить, откуда у Фимы завелись такие длинные и мудрёные слова, Борух второй раз в жизни добрался до городской библиотеки, где обнаружил и источник, и измену. Вернувшись домой, Борух проклял себя (в уме) и Софу (вслух) за упущенную Большую Советскую Энциклопедию и устроил дознание с пристрастием. Припёртая к стене неопровержимыми доказательствами и выпуклым животом мужа, заплаканная Софа созналась, что единственную, попавшую в продажу подписку на этот кладезь знаний она тайком отдала ненавистному конкуренту. Дело шло к разводу.
Вероятно, им бы и закончилось — и не по таким ещё пустячным поводам рушились семьи. Но всевышний милостив и хотя предпочитает не вмешиваться в события масштабные — когда миллионами режут избранных чад его — в делах бытовых иногда не отказывает себе в удовольствии сотворить добро и может послать кого-нибудь из мелких служащих, дабы помочь заблудшим: отвлечь их от не стоящих внимания неурядиц, подсунув взамен проблемы посерьёзней.
День сегодняшний произрастает из дня вчерашнего. И в момент, когда Борух уже прикидывал, как делить накопленное, и обдумывал, что правильней — оставить себе подрастающую дочь или двадцать томов «Библиотеки приключений», произошло событие, семена которого были посеяны давно, много лет назад, когда старшая сестра Боруха — пышная и бойкая Соня — вышла замуж за украинца из Шепетовки и эмигрировала в Израиль, из-за чего старый Мендель — отец Боруха и ещё двоих — чуть было не лишился партбилета, но ловко выкрутился и умер за два дня до запланированного по этому скандальному поводу партсобрания, оставив с носом остро завидующий сбежавшим коллектив и испортив отчётность.
В дверь Танненбаумов постучали.
***
Какому еврею ни лестно, что его называют «Ребе»? Любому, но не везде, не всегда и если не очень громко. И уж тем более не там, где ты всю жизнь пытаешься забыть свою принадлежность к гонимому и презираемому окружающими племени (хотя тебе об этом настойчиво напоминают по нескольку раз ещё до обеда) и уж, конечно, не тогда, когда за окном кричат о братстве, размахивает флажками первомайская демонстрация, а по телевизору показывают очередной (и, наверняка, не последний) съезд партии, в которую Боруха не приняли по той же причине. И уж тем более не стоит громко выражать своё почтение тихим вечером, когда уставшие демонстранты, пошатываясь бродят по улицам, ища где бы добавить, и, твёрдо зная, кто во всём виноват, не прочь путём немедленного мордобития исправить вековую несправедливость.
Так что гость не понравился Боруху сразу, с порога. Мало того, что одет и пострижен этот шлимазл был так, что впору санитаров вызывать, так ещё и не закрыв за собой входную дверь, во весь голос заорал «Шолом» и обозвал хозяина «Ребе Борухом Менделевичем», отчего у Бориса Михайловича немедленно поднялось давление и закололо в боку. И нарочно ведь, поганец, погромче поприветствовал, чтоб успеть, пока соседи от замочных скважин не отлипли.
Хотя в последний раз Борух видел вошедшего пятнадцать лет назад, когда того — орущего, матерящегося и плюющегося пятилетнего засранца, тащили за шиворот в вагон, увозящий все Сонино семейство в Здолбунов, а дальше петлистым путём в Израиль — узнал он его сразу. А вопил тогда юный репатриант потому, что малолетние приятели-шалопаи запугали его до икоты, убедив, что по приезду на Землю Обетованную всем будут делать повторное обрезание прямо в аэропорту, и подробно и с удовольствием расписали несчастному предстоящую операцию. Рассказы были сочными, звучными и сопровождались коллективной демонстрацией оголённых розовых доказательств. Как там развивались события дальше, Борух не знал, роднёй не слишком интересовался и о наличии племянника уже подзабыл, но двухметровый веснушчатый блондин в туфлях сорок пятого размера и с кулаками, напоминавшими спелые дыни «колхозницы», был точной копией своего папаши — Васьки Наливайло, и это не могло скрыть даже полное праздничное облачение хасида, включая меховую шапку-колесо, шёлковый лапсердак и белые чулки до колен.
Борух, из головы которого ещё не выветрился туман грустных расчётов и страданий от предательства жены, молча и невежливо пялился на гостя. Тот, исполнив приветственный ритуал, тоже замолк. Ситуацию исправила выглянувшая в прихожую Софа.
— Хайм, — радостно закричала она и бросилась было обнять племянника, но тот с испугом отшатнулся, и Софа, вспомнившая на лету, что обниматься с женщинами гостю не положено, успела затормозить, уцепившись за мужнин рукав.
— Хайм? Какой ещё Хайм? — промелькнуло в затуманенном мозгу Боруха. — Ведь мальчишку звали Петькой.
Первые несколько секунд после выхода из ступора Борис Михайлович посвятил обдумыванию вопроса, как их незваный гость ухитрился пройти невредимым в таком наряде по праздничным улицам города? Следом Боруху пришло уверенное понимание того, что провожать пришельца он под любым предлогом не станет. Впрочем, к его облегчению, Софа опомнилась, защебетала, занялась родственником, и вскоре выяснилось, что прибыл тот на такси, о существовании которого в Славуте Борух не подозревал, и на нём же планирует и уехать в гостиницу, в которой остановился. Оправившийся от первого шока, Борух сообразил, что ночевать гость у них не собирается, и, не задумываясь о конфессиональных хитросплетениях, мысленно перекрестился.
Путаница в именах разъяснилась, когда, усадив гостя в Борухово любимое кресло, Софа, которая подозрительно хорошо, как заметил Борух, оказалась осведомлена и о жизни на далёкой прародине, и о семействе, к которому имела отношение только через почти уже бывшего мужа, стала расспрашивать урождённого Петю, обернувшимся на новом месте Хаимом. Из наполненного незнакомыми словами и сопровождающегося жестикуляцией рассказа гостя о том, как устроились его родственники на Земле Обетованной, Борух не запомнил ничего, зато ему стало совершенно ясно, что его изменница-жена мало того, что снабжает дефицитными книгами его конкурента, так ещё и тайком поддерживает сношения с предавшими родину членами мужниного семейства. Борух расстроился ещё сильнее и решил, что заберёт не только «Библиотеку приключений», но и всего Мопассана.
Софа щебетала, Хайм степенно отвечал, поглаживая редкую пегую бородёнку, а Борух помалкивал и с любопытством разглядывал чудно́го гостя. Конечно, Борух знал, как называются те две спиральные косички, что свисали по бокам рыжей тыквы головы племянника, но со времён своего обрезания, которое он помнил смутно и из единственного посещения синагоги, которое запомнил надолго, потому как в первый раз в жизни его били евреи, пейсов не видел. Да и не за дело побили. Ну, запутался немного подросток, ну, сообщил молящимся, что «Христос воскресе» — так Пасха же! Все на улице так здоровались! А откуда ему было знать, как надо? Папаша Мендель — коммунист и убеждённый атеист — не то что о еврейском образовании, а и об обрезании сына слышать не хотел, и, не уедь он тогда в срочную командировку в Бобруйск, так и не вошёл бы Борух в завет праотца Авраама. Спасли мать и бабка, тайком уговорившие ребе, вечно пьяного моэля Рудика и восемь недостающих до миньяна мужчин. А сам Мендель, круглые сутки занятый построением социализма в неудачно выбранной стране, борьбой против чего-то и битвой за очередной пятилетний план, узнал о свершившемся лишь когда на четвёртом году впервые взял с собой ребёнка в баню.
Мохнатая шапка гостя и прочее одеяние, включая свисавшие из-под шёлкового жилета витые шнурки и белые то ли колготки, то ли гольфы, ничего, кроме снисходительной ухмылки, у «клигер менч» не вызывали. Сам-то Борух был одет, как и положено солидному представителю местной интеллигенции, а уж подстрижен точно не хуже любого зампредисполкома в Хмельницком (не говоря уж о Здолбунове). Парикмахер Лёва Гольдман (ученик самого Фарбера) специально приезжал раз в месяц из Шепетовки со свежими модными журналами, чтобы правильно, по-столичному подровнять и уложить редеющую с годами шевелюру Боруха и ещё нескольких высших представителей славутского бомонда.
Отобедать племянник не отказался, обрадовав Софу и расстроив Боруха. Осмотрел стол, поинтересовался всё ли кошерно и поверил ответу. Шапку-колесо снял и остался в маленькой вязаной кипе.
Идиллию чуть не подпортила, гостившая в Славуте уже четвёртую неделю неизвестно чья тётушка из Одессы. Старушка знала всех, приходилась родственницей каждому, хотя никто из городских обитателей вспомнить её не мог, как ни старался. Она кочевала из дома в дом, от стола к столу и всё никак не собиралась уезжать. Поковырявшись вилкой и коротким пухлым пальцем с вросшим в него перстнем в куске жареной рыбы, она задала вопрос. В тех краях тогда ещё водились люди, умеющие удивительно не вовремя задать поразительно бестактный вопрос. Задан он был с той самой неподражаемой подвывающей интонацией, которую можно пытаться пародировать сколь угодно, но нельзя передать, если не вырос там и тогда. Лишь китаец, с рождения владеющий искусством тональной речи, выпевающий, а не проговаривающий слова, возможно, способен повторить, вместить то интонационное богатство в обыкновенную коротенькую фразу, победно завершающуюся взмывшим ввысь вопросом.
— Софа… У вас водится рыба сом?
Провал был неминуем. Откуда было знать интеллигентной Софе, что рыба может быть некошерной? Её детство прошло по военным городкам, где папа дослужился к пенсии до капитана, мама бренчала на расстроенном пианино в неотапливаемом клубе, а обедали, чем интендант не украл, в офицерской столовой, стараясь случайно не узнать, из чего это приготовлено. Кое-что в кошруте Софа понимала, и на стол не попало ни заготовленное с вечера, нарезанное тонкими ломтиками матово светящееся бело-розовое сало, загодя проложенное пластинками маринованного чеснока, ни сочные кружочки кровяной колбасы, что привозит по рыночным дням молчаливый поляк из Понинок, ни прозрачный, подёрнутый рябью жирка, зазывно подрагивающий студень из смеси поросячьих и куриных ножек. Софа искренне жалела несчастных, не имеющих возможности полакомиться тушёной свининой, а уж представить, что можно добровольно лишить себя ещё и удовольствия поесть жареной рыбки из-за того, что у Создателя во время творения не хватило на неё чешуи — было выше её сил. Выручили приобретённый за два тысячелетия скитаний инстинкт и сравнительно короткий опыт семейной жизни, оба подсказывавшие, что в большинстве ситуаций правильный ответ отрицательный. И ещё не осознав, но, уже почуяв опасность, Софа сдавлено пискнула: Нет, — и быстрым взглядом заткнула удивлённо приоткрывшиеся рты собравшихся возразить детей. Одесская тётушка была удовлетворена, но израильский племянник, тем не менее, блюдо обошёл — то ли фальшь почувствовал, то ли просто не любил жареную рыбу. Налегал он всё больше на овощи, нахваливал Софьин салат из «синеньких» и, выяснив, что курица окончила свои дни в волосатых руках резника, отведал и её.
***
Сытный обед и две рюмки вишнёвой наливки ненадолго примирили Боруха с несправедливостью семейной жизни. Расслабившись в любимом кресле, он любовался узором из разноцветных корешков сотен томов, превращавших стены гостиной в волшебный ковёр, и уже начал задрёмывать, когда с кухни, нашушукавшись с Софой, вернулся Хайм-Пётр.
Племянник, цаплей в белых гольфах, прошёлся осторожным шагом вдоль шкафов, осмотрел, склонив набок кипастую голову, великолепие боруховской коллекции и обратился к хозяину:
— Вы же умный человек, Реб Борух.
Борух согласно кивнул.
— Зачем вам столько книг, реб Борух? Разве человек в силах прочесть их все? Да и к чему? Разве мудрость размазана по всем этим сотням красивых томов? Разве кто-то стал умнее, прочтя их?
С последним утверждением Борух тоже был согласен, но промолчал.
— Человеку нужна всего одна Книга! — продолжал гость, который, как стало понятно, ответов Боруха и не ожидал. — Та, в которой сконцентрирована вся мудрость, где заданы все вопросы, и даны все ответы, и сколько её ни перечитывай, всегда обнаружишь что-то новое.
Борух крякнул, пошевелился в кресле, но снова ничего не сказал. Он вовсе не собирался объяснять наглому мальчишке, что книг этих он вовсе не читает и другим не позволит — не для того их столько лет собирал, что само наличие такой библиотеки придаёт ему ореол учёности, а с ним и уважение славутчан. Впрочем, Борух ведь не думал об этом. Он любил книги пылкой и не нуждающейся в анализе и объяснениях любовью коллекционера, в которой страсть обладания вытесняет и затмевает любые доводы разума.
А между тем, нахал продолжал разглагольствовать, расхаживал по комнате и, стоило Боруху на мгновение расслабиться и потерять бдительность, как сдвинул стекло книжной полки, вытащил новенький, нетронутый том Данте из БВЛ и, о ужас, открыл его и начал листать! Борух дёрнулся в кресле, пискнул — но было поздно. Наглец не обратил ни малейшего внимания на эту возню и, не прекращая свою сионистскую агитацию, с недовольным видом перебрасывал страницы от конца к началу, одобрительно задерживаясь на иллюстрациях, из чего Борух сделал справедливый вывод, что читать по-русски гость не умеет.
— Мы изучаем её всю нашу жизнь, наши отцы и прадеды не отрывались от неё ночами, и дети наши будут читать её, размышлять над ней и проникать в её бесконечные тайны.
У Боруха были изрядные сомнения, насчёт того, какую книгу мог читать отец Хайма — Васька Наливайло — они недолго проучились вместе, в одном классе, и Борух твёрдо помнил, что Василий и русской-то грамматикой не овладел настолько, чтобы осилить какой-либо связный текст. А уж в то, что в свои пятьдесят Васька научился читать справа налево — поверить даже не пытался. Помнил Борух и Васькиного папашу — наследственного милиционера Наливайло. И даже знал, как знают друг о друге все и всё в маленьких провинциальных городках, что и у того родитель был милиционером, а затерявшийся и не упоминаемый в анкетах Васькин дедушка — полицаем, а прадед Фома — так вообще служил городовым ещё при последнем самодержце и по престольным праздникам весь в роскошных усах и с палашом на боку собирал мзду на укрепление храма с еврейских лавочников на базарной площади.
Наконец гость вернул опозоренную книгу на место и стал задумчиво прохаживаться вдоль полок, выбирая следующую жертву. Бору изготовился, чтобы вовремя метнуться наперерез и не дать незваному племяннику совершить очередное надругательство. Но тут гость, видимо потеряв интерес к бесполезным томам, остановился, развернулся к Боруху, понизил голос и шёпотом произнёс:
— Вы думаете, я просто так сюда приехал? Нет, ребе Борух, — и, внезапно перейдя на крик, проорал. — Я прибыл с тайным заданием! Я привёз всем вызовы в Израиль! Всем! И вам, и всем родственникам, и друзьям! Всей Славуте!
Звук его мощного голоса пронзил тонкие перекрытия и разнёсся по всем трём этажам дома. Оцепеневший Борух живо представил, кто из его соседей бросился в этот момент к телефону, и понял, что ему их не опередить. А потому лишь сжался на только что уютном и мягком, а теперь словно набитом булыжниками кресле, пытаясь беспомощными жестами и тихим горловым попискиванием дать понять увлёкшемуся родственнику, что надо говорить потише. Перед его мысленным, чётким и без очков взором, промелькнули яркие картинки суда, заголовки в газетах, тюрьма и самое ужасное — конфискация библиотеки. А вот этого вынести Борух уж никак не мог.
— Воооон! — взвыл он внезапно прорезавшимся тенором. — Вон из моего дома!
На верхнем регистре этой арии из квартиры вынесло ничейную тётушку (и больше в Славуте её не видели), следом на крыльях чёрного лапсердака вылетел Пётр-Хайм, за ним мчалась безутешно рыдающая Софа, тряся позабытой племянником меховой шапкой.
***
Книги Борух продать не смог — даже подарить не все удалось. Городская библиотека была бы и рада взять, но места свободного не нашлось — и так уже дарёное на полу и в подвале складывали. Уезжали-то многие, книги оставляли — лишний вес, за каждый килограмм платить надо — а читателей, тем более на выходящем из обращения русском, не прибавилось. Доживают Борух с Софой на окраине какой-то «Кирьят-жопы», как выражается завистник Фима Смулянский, перебравшийся туда же со своей «музыкантшей» на несколько лет раньше. Дети выросли, разъехались, обзавелись собственными семьями. Звонят они редко, а на книжных полках у них не тесно — одни учебники.
Старики ходят по субботам в синагогу и, не понимая ни слова, раскачиваются, подражая соседям, а после идут к Танненбаумам, где всё ещё бойкая Софа жарит рыбу, ставит на стол сало с чесночком из русского магазина, и они с «музыкантшей» (пока мужья ругают глупых политиков, смеются над ортодоксами и вспоминают свои библиотеки) хвастаются фотографиями внуков. Внуки по-русски не говорят, а иврит бабушки так и не освоили. Что читают внуки, уткнувшись в телефоны, да и читают ли вообще — разве их поймёшь? Но одну Книгу читали все — в школе заставляют.
Выпив две рюмки «Манишевича» Борух снова чувствует себя «а клигер менч» и коллекционером, а Фима… а… да что с него взять… в последние годы он пристрастился к аудиокнигам и целыми днями просиживает на скамеечке, в тени, с маленькими наушниками в оттопыренных мохнатых ушах. Он почти ослеп, читать уже не может, да и библиотеки у него нет. А Борух все же несколько собраний сочинений привёз — штук пять, самых красивых. И тихими вечерами, когда спадает жара, и галдящие под окнами смуглые соседские ребятишки расходятся по домам, он открывает шкаф и любуется, и смахивает пыль, и переставляет так и нераскрытые ни разу тома: три тёмно-зелёных — один оранжевый, два синеньких — один жёлтый. Очень миленько получается.
Примечания
[i] Тип библиомана, у которого инстинкт собственника приобрёл абсурдную, уродливо гипертрофированную форму. Библиотаф не позволяет никому пользоваться своими книгами.
[ii] Мудрая голова
