Н. Карамзин (и некоторые другие историки — С. Соловев и др.) приписывает замысел убийства Дмитрия Борису Годунову, исходя главным образом из принципа «кому это выгодно?» Царь Фёдор Иванович и Ирина Годунова были бездетными и можно было думать, что с исчезновением Дмитрия Угличского Годунов ближе других окажется к трону. Годунов по этой версии был «заказчиком» убийства. Как писал Н. Карамзин, это он, Годунов, «направил убийственный нож в гортань святого младенца Дмитрия, чтобы похитить корону».

Генрих Иоффе

ОТРЕПЬЕВ — «ЦАРЬ» C УЛИЦЫ ВАРВАРКА

Варварка — одна из древнейших улиц Москвы. На ней были палаты бояр Романовых.

Угличское убийство

Русь, Россия, древний городок Углич на изломе Волги (ныне Ярославская обл.). Известен с 12 в. Входит ныне в туристическое «Золотое кольцо», привлекая своими монастырями, храмами, музеями. Углич сейчас городок тихий, население всего-то тысяч 50. А в 16 в. тут произошло такое событие, которое заставляет историков волноваться до сей поры…

Иван Васильевич Грозный (1533, с 1547 царь –1584 гг.) женился 6 или 7 раз, хотя по церковному канону женится больше 3-х не полагалось. Последний раз Грозный выбрал в жены Марию Фёдоровну Нагую (1580 г.), но, как и предшествующие 4, брак этот был невенчанным, и Мария Нагая формально не могла считаться «законной» царицей. В 1582 г. она родила сына, названного Дмитрием, но и его звание царевича многими не рассматривалось как законное.

Наследовать престол надлежало старшему сыну Грозного Ивану Ивановичу. Но, как считают, в ноябре 1581 г. во время ссоры впавший в ярость Грозный ударил сына посохом в висок, отчего тот скончался. Позднее Грозный признавал свою вину. О смерти сына он говорил своему духовнику, что «его не стало божьими судьбами и по моему греху». В 1584 г. Иван Грозный умер и царём стал его третий сын от первой жены — Анастасии Романовой — Фёдор Иванович. Этот царь был полной противоположностью отцу. Если тот был Грозный, то этого звали Блаженным. Cам Грозный говорил, что Фёдор более подходил для «кельи и пещеры, нежели для власти державной». Впрочем, облик царя он, наверное, представлял по себе.

Умиравший Грозный назначил «пентархию» — регентский совет для содействия Фёдору в управлении (боярина Богдана Бельского, князя Ивана Мстиславского, боярина Никиту Романова, князя и боярина В. Шуйского). Официально в совет не вошёл Борис Годунов, но это не помешало его выдвижению. И не только потому, что он действительно обладал качествами государственного деятеля. Его сестра Ирина Годунова была замужем за самим царём Фёдором Ивановичем. Понятно, какую роль при этом играл Годунов. Тем более, что Ирина сама влияла на мужа и проводила на него влияние брата. И, как писал В. Ключевский, Годунов «осторожно встал на место бешеного отца». Этим он сразу вызвал против себя неприязнь других бояр, стремившихся удалить Бориса разными способами. Составили даже заговор с целью развода Фёдора с «безчадной» Годуновой, но он не удался.

Прежде, чем «взяться» за бояр — «членов регентского совета», Годунов уговорил Фёдора выслать из Москвы Марию Нагую с ее малолетним сыном и братьями. Это должно было предупредить возможные интриги и борьбу вокруг престола: Фёдор был бездетным и, конечно, нашлись бы люди, прежде всего Нагие, да и члены «регентского совета», которые, как тогда говорили, стали бы «подыскивать» престол для малолетнего Дмитрия Ивановича. Невенчаность Нагой с царём не стала бы для них помехой. Прощаясь с маленьким братом, Фёдор Иванович обливался слезами. Предвидел ли он большую беду?

А она пришла, причём такая, что последствия ее потрясли Русское государство до самого основания. Высланные из Москвы Мария Нагая и ее братья затаили глухую неприязнь к окружению царя Фёдора и особенно к Годунову, считая его главным виновником ссылки их в Углич. С ними в Углич выехала обширная обслуга и охрана в составе дьяка Михаила Битяговского, его сына Данилы, племянника Никиты Качалова и сына «мамки» Дмитрия Осипа Волохова.

15 (25) мая 1591 г. 8-летний Дмитрий вышел во двор поиграть с другими детьми в «тычку». Игра была довольно опасная: мальчишки старались бросить как можно дальше нож или четырёхзаострённый гвоздь. Кончилась игра трагически: Дмитрий с перерезанным горлом замертво лежал на земле. Как это могло случиться? Бытуют две версии.

Н. Карамзин (и некоторые другие историки — С. Соловев и др.) приписывает замысел убийства Дмитрия Борису Годунову, исходя главным образом из принципа «кому это выгодно?» Царь Фёдор Иванович и Ирина Годунова были бездетными и можно было думать, что с исчезновением Дмитрия Угличского Годунов ближе других окажется к трону. Годунов по этой версии был «заказчиком» убийства. Как писал Н. Карамзин, это он, Годунов, «направил убийственный нож в гортань святого младенца Дмитрия, чтобы похитить корону». «Киллерами», которым он якобы «высыпал золото» и обещал безопасность, явились «звероподобный» дьяк М. Битяговский, его сын Данила и племянник Никита Качалов. Сначала кто-то из них якобы полоснул Дмитрия лезвием по горлу, а потом его дорезали. Но возникает вопрос: неужели убийцы не понимали, что совершают преступление, которое быстро будет раскрыто? Карамзин пишет, что находившаяся во дворе кормилица В. Волохова даже пыталась выхватить мальчика из рук Данилы Битяговского и Качалова. Помимо того, Борис Годунов, если бы он решался принести Дмитрия в жертву своего «царского» замысла, никак не мог быть уверен, что Ирина Годунова раньше или позже не родит законного наследника. И через год Ирина действительно родила девочку, правда, вскоре умершую. Нельзя также не учитывать того, что Дмитрий не рассматривался Годуновым как несомненный претендент на царский трон. Ведь Мария Нагая по церковному обряду не была женой Ивана Грозного. Так что определённо приписать убийство Дмитрия Годунову недоказательно.

Другая версия угличского убийства не связывает с ним Бориса Годунова. В соответствии с ней Дмитрий сам непредвиденно, в сущности случайно, нанёс себе смертельную рану. Он был болен «чёрной немочью» (эпилепсией), и о случавшихся с ним припадках, конечно, знали мать и окружавшие его няньки. Мария Нагая следила за сыном неотступно, по существу не спускала с него глаз. Но на сей раз Дмитрий вышел во двор с кормилицей Л. Тучковой и нянькой В. Волоховой и стал играть с находившимися тут мальчишками в «тычку»: кто дальше бросит нож. Можно предположить, что в момент броска ножа с Дмитрием случился эпилептический припадок, и он ударил себя этим ножом. (Однако медики утверждают, что как раз во время припадков больные, потеряв сознание, не держат то, что находится у них в руках, другие медики, правда, говорят об особом виде эпилепсии, при которой сознание теряется не сразу). Могло случиться, что нож, брошенный другим играющим, случайно угодил в Дмитрия. В припадке он мог и упасть на нож и кто-то, вытаскивая его, мог нанести ему смертельную рану. На отчаянные крики Волоховой и Тучковой выбежала Мария Нагая и ее братья, один из которых был пьян. Не раздумывая, как будто уже были готовы к происходившему, они стали кричать, что случившееся дело рук «людей Годунова»: Битяговского и др., якобы выполнявших преступный Борисов приказ. Во время вспыхнувшего городского бунта Битяговский и другие (14 человек) были убиты.

С. Соловьёв, детальным образом анализировавший показания сторонников самоубийства Дмитрия, считал, что «видно как спешили собрать побольше свидетельств о том, что царевич зарезался сам».

19 (29) мая в Углич для расследования прибыла комиссия, назначенная Годуновым: митрополит Геласий, боярин князь В. Шуйский, окольничий А. Клешнин и дьяк Е. Вылузгин. Они опросили более 150 человек (составленное ими следственное дело сохранилось до сих пор) и заключили: Дмитрий, «начал играть в тычку и в припадке чёрного недуга проткнул себе горло ножом, долго бился о землю и скончался». (Карамзин писал, что поначалу опрашиваемые давали показания против «людей Годунова», но Шуйский якобы отверг их).

Комиссия возвратилась в Москву в начале июня, Годунов довёл допросы до сведения царя Фёдора Ивановича, а он приказал рассмотреть и обсудить их на совместном заседании Боярской думы и Освящённого собора во главе с патриархом Иовом — «человеком Годунова». Собор вынес такое постановление, «поднесённое царю»: « Да будет воля Государева. Мы же удостоверились несомненно, что жизнь царевича прекратилась судом Божьим». Таким образом дело было решено: вина в убийстве царевича Годуновым была снята. Фёдор приказал сурово наказать угличан, взбунтовавшихся и убивших Битяговского и других. Марию Нагую постригли в монахини и отвезли в дальний монастырь. Братьев Нагих разослали по разным городам и посадили в тюрьмы. Многим рвали языки, казнили. Напротив, угличане, утверждавшие факт случайного самоубийства Дмитрия, были по-царски награждены.

Избранный царь

Прошло несколько лет. Казалось, угличское дело отошло в историю. Другие беды вроде бы отодвигали его: жуткий пожар, в котором сгорело множество улиц Москвы, а затем вторжение крымских татар Газы-Гирая. Но нет, Угличское убиение напомнило о себе вновь и с такими последствиями, которые едва не сгубили Русское государство…

Зимой 1597 тяжело заболел царь Фёдор Иванович. Было ясно: ему уже не подняться, и династия Рюриковичей пресекается. Знатные бояре (Шуйские, Воротынские, Мстиславские, Голицыны, Романовы и др.), на людях проливавшие слёзы по умиравшему царю, в действительности занялись, как тогда говорили, «подыскиванием царства». Главное состояло в том, чтобы переиграть умного, опытного, волевого и бывшего самым близким покойному царю Годунова. Верный ему патриарх Иов у постели умиравшего царя вопрошал: «Государь! Кому приказываешь царство, нас, сирых, и свою царицу?» Фёдор отвечал, что им составлена духовная грамота, в которой сказано, что «державу» он вручает супруге своей Ирине, а помогать ей должны шурин, т.е. Годунов и двоюродный брат Фёдор Романов. Такого, чтобы царская власть передавалась женщине, на Руси никогда не было. Но еще Иван III  говорил: «Разве не волен я в своём внуке и своих детях? Кому хочу, тому и отдам княжество». Этой воли не оспаривали и у Фёдора, тем более что он был популярен в народе за благонравие и доброту. По инициативе того же Иова Ирине уже стали целовать крест как царице. И фактически 9 дней после похорон Фёдора Ивановича в Русском государстве царствовала Ирина Годунова.

На собиравшемся Земском соборе, где обсуждался вопрос о новом царе, решено было «просить на царство» Бориса Фёдоровича Годунова. Большую, может быть главную роль тут играла Ирина Годунова. С детства находившаяся при дворе Ивана 4-го, она была искушена в политической жизни своего времени, знала «подходы» к нужным людям. Годунов «правил» царём Фёдором не без ее советов. Заодно с ней действовал патриарх Иов.

20 января Ирина объявила, что она от царства отказывается, желает стать монахиней и уехала в Новодевичий монастырь. Годунов поехал с ней. Собравшиеся у стен монастыря толпы народа кричали: «Будь здрав, Борис Фёдорович!», «На царство Бориса Фёдоровича!» Есть много свидетельств, что массовая поддержка Годунова обеспечивалась далеко не всегда добровольно. Сам Годунов и Ирина раздавали деньги стрельцам, монахам, бедным, обещали дать больше за поддержку Бориса Фёдоровича. Он долго отказывался, говорил, что ему не по силам управление царством и т.п. Карамзин и другие историки оценивают это как лицемерие. В конце концов Годунов сказал, что согласен. Взяв за ворот надетую на нем рубаху, заявил, что снимет и отдаст ее ради того, чтобы в его царствование в стране не было нищих и бедных. Люди упали на колени, молились Богу за то, чтобы он внушил Борису Фёдоровичу стать царём у них, несчастных сирот…

Земский собор открылся 17 (27) февраля 1598 г. Патриарх Иов поставил перед делегатами вопрос: надо вам «мысль свою объявить и совет дать, кому на великом преславном государем быть». И сам же ответил: «Нам, мимо государя Бориса Фёдоровича, иного государя не искать и не хотеть». Ответ Собора был готов: «Неотложно бить челом государю Борису Фёдоровичу и кроме него на государство никого не искать».

Решено было идти крестным ходом к Новодевичьему монастырю, сообщить Годунову об избрании его на царство, а в случае отказа пойти даже на то, чтобы отлучить его от церкви и самим снять с себя святительские саны.

Историк С.М. Соловьёв детально проанализировал численность представителей всех сословий на Соборе. И пришёл к выводу, что «все дело решалось не боярством, а «духовенством и дворянством второстепенным», которое было давно за Годунова или смотрело на патриарха как на верховный авторитет. Была за Годунова и небольшая «боярская группа», но княжеские роды «рюрикова племени» и знатные бояре не намерены были склониться перед новой династией — Годуновых. Годунову, например, пришлось дать клятву Фёдору Никитичу Романову в том, что тот станет соправителем при Годунове — царе. Многие из бояр просто презирали его как «костромского выскочку», потомка татарского мурзы, пришедшего в Москву и принявшего православие еще при Иване Калите. У Пушкина Михаил Воротынский говорит Василию Шуйскому о Годунове:

Какая честь для нас, для всей Руси! Вчерашний раб, татарин, И сам в душе палач, Возьмёт венец и бармы Мономаха.

А Годунов делал все, чтобы именоваться не только царём, но и «отцом народа». И добился. Современники рисуют противоречивый портрет Годунова — царя. Отмечают его представительность, глубокий ум, дар слова и еще много ценных качеств. В то же время писали о его ненасытном властолюбии, неуёмном самолюбии, подозрительности, стремлении к личной выгоде. Так или иначе, им было облегчено положение всех сословий (дворян, купечества, войска, духовенства, приказных людей, крестьян, бедным и нищим раздавались деньги). Он понимал, что ему как царю избранному надо искать опору не столько у боярства, сколько ниже его. И потому широко развернулось строительство новых городов за Волгой и в Сибири. Царицын, Саратов, Самара, Тобольск, Тюмень, Томск, другие города — это все дела Борисовы. Россия крепла и престиж ее за границей рос. Борис одним из первых русских царей понял значение образования и широких связей Москвы с иностранными государствами, стал посылать молодых русских людей в Европу и приглашать иностранцев на русскую службу. Был в этом у Годунова и личный интерес. Он не мог избавиться от страха, что родовитое боярство в душах своих не примирилось с его царствованием, и только ждёт удобного случая чтобы сбросить его с престола. И династия Годуновых, мыслями о которой жил Борис, не состоится, пресечётся на нем самом или того хуже — на его любимом сыне Фёдоре. Поэтому он стремился заполучить заграничных докторов, способных, как он верил, справиться со всякой «немочью», напущенной на него или любимого сына. И доброжелательство, с которого началось было Борисово царствование, начало исчезать, таять. По примеру Ивана Грозного он окружил себя и своих родных целой системой доносительства, причём доносчики нередко сообщали и ложь, только бы получить царское вознаграждение.

И Годунову скоро пришлось вступить в борьбу с боярством. Он не вел ее с той жестокостью и кровопролитием, как Иван Грозный. Он понимал, что неограниченной жестокостью только озлобит бояр и усилит их ненависть к себе. Поэтому, карая, он готов и миловать.

Никитичи

Получив звание думного боярина, Годунов, умело маневрируя, постепенно провёл «боярское регенство» при Фёдоре Ивановиче. Отстранил или сослал Бельского, Мстиславского, Шуйских и др. Но, пожалуй, наиболее острой стала его схватка с Романовыми, которые применили против него небывалое оружие.

Считают, что родоначальниками Романовых были два брата — выходцы из Пруссии (14 век) по прозванию Андрей Кобыла и Фёдор Шевлюга, служившие при Иване Калите и Владимирском князе. Имена тогда были у князей, «простые люди» носили прозвища. У Андрея Кобылы был сын по прозвищу Фёдор Кошка. Одного из Кошкиных звали Захарий, его дети стали Захарьины. Среди детей этого Захарьина был сын Юрий, и появились Захарьевы — Юрьевы. Уже при Иване Грозном служил боярин Никита Захарьев — Юрьев, по отцу Романов. Эта фамилия и закрепилась окончательно за всем родом. Романовы еще больше приблизились к царскому двору в связи с женитьбой Ивана 4-го. Поначалу он намерен был взять жену «из других царств», но не получилось, и он выбрал в жены сестру Никиты Романовича — Анастасию. Современники писали, что Иван любил Анастасию, и она оказывала на него самое благотворное влияние. Когда она умерла (предполагают, что ее отравили), Иван с трудом шел за гробом, его вели под руки, он «рыдал от великого стеснения и жалости», так что идущему рядом митрополиту пришлось напомнить ему о християнской твёрдости. Полагают, что смерть Анастасии и ожесточила душу Ивана 4-го.

Никита Романович был женат дважды. Первая жена по имени Варвара Ховрина была бездетной (между прочим, улицу в Москве, на которой находились и находятся палаты Романовых, называли Варваркой. Вторя жена Никиты Романовича Евдокия Горбунова Шуйская родила 10 детей: пятеро сыновей (и 5 дочерей): Фёдора, Александра, Василия, Михаила, Ивана. В Москве их называли Никитичи, что подчёркивало единство и сплочённость братьев. Наиболее выдающимся был старший — Фёдор Никитич. Его знала вся Москва как человека в высшей степени образованного, вполне современного, даже модного. Он сам и все братья Никитичи не без оснований считали, что Фёдор Никитич не менее Годунова имеет право на царский престол, в том числе и в силу знатности. Годунов наверняка понимал возможности Никитичей, и прежде всего Фёдора, не прочь был бы отодвинуть их как можно дальше от царского двора. Но нужен был предлог. И он нашёлся или, точнее, его искали и нашли.

В ноябре 1600 г. дворянин Бартенев, служивший у одного из Никитичей — Александра — донёс Борису Годунову, что тот тайно хранит ядовитые «коренья», зелье, которыми Никитичи намерены «извести» царскую семью Годуновых. Делу был дан ход. Началось следствие, в которое были втянуты не только все Никитичи, но и их сестры, вообще все родственники. При Грозном у многих из них скорее всего полетели бы головы. Годуновские кары не были такими страшными, но разного рода пытки и мучения применялись В обвинении говорилось, что Романовы «злодеи, изменники, хотели царство достати ведомством и кореньми». Старший — Фёдор Никитич после пыток был пострижен под именем Филарета и сослан в дальнюю обитель. Его разлучили с женой, которую тоже постригли в монахини. Других Никитичей с жёнами, родственниками и слугами также разослали по монастырям и тюрьмам удалённых мест. Вотчины и поместья отобрали и раздали другим. Трое из Никитичей погибли в ссылках, по некоторым данным были убиты. Карамзин считал, что «сие дело есть одно из гнуснейших Борисова ожесточения и бесстыдства».

Хуже того, на Русь напал «великий глад». Погибли сотни тысяч людей, свирепствовали банды, убивавшие за хлеб, ели кошек, собак, человечину. Борис Годунов делал все возможное, чтобы облегчить положение: открыл государственные закрома, свои личные амбары, раздавал хлеб бесплатно, бедным и нищим приказал давать деньги. Около трёх лет свирепствовал ужасный голод, но и закончившись, он оставил тяжелейшие последствия. Развились бесчестность, развращённость, казнокрадство, доносительство, другие «воровские» черты. И вот в такой атмосфере Русское государство было до основания потрясено никогда не бывалой катастрофой…

Отрепьев

Из пропитанного страхом преследования боярства (особенно Романовых), вторжения крымских татар и бед, порождённых ужасным голодом, всплыла десятилетней давности молва об угличском деле царевича Дмитрия Ивановича, подстроенном якобы Борисом Годуновым. Но если тогда ходили две версии — версия об убийстве Дмитрия по приказу Годунова и версия о случайном самоубийстве Дмитрия, то теперь шел слух о том, что Дмитрий вообще не погиб там, в Угличе, а чудесным образом спасся и должен законно, как сын Ивана Грозного, воцариться на троне, злодейски захваченном Годуновым в 1598 г.

Чтобы понять, что было за этим слухом, надо отойти вглубь истории, в старинный город Галич Костромской области. Здесь, в Угличской волости рядом с владениями Никиты Романова обретались дворяне Нелидовы. Это было время княжения Ивана 3-го. Одного из Нелидовых — Богдана он почему-то прозвал Отрепьевым, и прозвище закрепилось как за Богданом, так и за другими Нелидовыми и его сыном Юрием. Этот Юрий, служивший у Михаила Никитича и его родственника князя Черкасского был весьма способным, сообразительным, ловким пареньком. В 1600– 1601 гг. его отправили в Москву, где 14-летним постригли в монахи (иноки) под именем Григорий. Это было то самое время, когда Годунов громил Никитичей. Не исключено, что тогда у них и зародилась мысль о чудесно спасшемся в Угличе царевиче, противопоставлении его Годунову, а инок Григорий «намотал себе это на ус». Затем он оказался в услужении самого патриарха Иова и стал дьяконом. После блуждания по разным монастырям он попал в «элитный» Чудов монастырь, находившийся в Кремле. Отсюда его часто брали в Думу как переписчика книг. Такое продвижение вряд ли могло проходить только благодаря способностям Григория. Кто-то должен был за ним стоять. Кто? По некоторым свидетельствам — Романовы, у которых он бывал и жил на Варварке.

И в монастырях, и в палатах у Романовых он говорил: «А знаете, кем я буду? Царём на Москве!» Это воспринималось со смехом, а то и с кулаками, но когда такие слова через патриарха дошли до Годунова, он приказал сослать болтуна в Соловки. Некоторые историки считают, что ссылка не состоялась, потому что некий другой монах сумел помочь Григорию и еще двум монахам (Варлааму и Мисаилу) бежать. Но Отрепьев позднее говорил, что бежать ему помогал «один знатный человек». Кто? В. Ключевский писал, что самозванец был только «испечён» в Польше, а «заквашен» в Москве. Пожалуй, можно и уточнить адрес: в Москве, на Варварке, в палатах Романовых. Кто-то из них, возможно, и помог Отрепьеву бежать. Спустя некоторое время, когда этот беглый монах станет «царём», он вернёт выживших Романовых, изгнанных и сурово наказанных Годуновым, в Москву.

А сам через Новгород-Северский, Киев, Гоше на Волыни оказался в Запорожской Сечи, где действовала казачья вольница и где его заявление о себе как царском сыне воспринималось чуть ли не как нечто обычное: тут уже видели и поддерживали других «царевичей». Да и всякая смута этой вольнице была на руку.

Французский писатель П. Мериме, не считавший Отрепьева монахом, писал: «В каком монастыре можно найти монаха, который убивал медведя одним ударом ножа или вел в атаку эскадрон гусар?» Но всему этому там, у казаков он и мог научиться. Из Запорожья он пробрался в польские владения, нанялся на службу к князю Адаму Вишневецкому, которому открыл своё «царское происхождение». Поверил ли Вишневецкий этому открытию или нет, трудно сказать, но зато он сразу увидел в нем то, чем могли воспользоваться польские магнаты и польский король. Весть о появлении «московского царевича» быстро распространялась между польскими панами. «Царевича» повсюду встречали с распростёртыми объятиями. Король Сигизмуд-3 на приёме вручил ему 40 тыс. злотых «на всякие издержки». Готовый посеять на Руси смуту, но не рискуя вступать в большую войну, он не обещал «царевичу» своей прямой поддержки, но заверил его в полном содействии польских панов. Давно лелеял мысль о распространении католичества на восток и Ватикан. Папский нунций при польском дворе К. Рангони старательно обхаживал «царевича», убеждая его в необходимости принятия Русью католической веры. Но сначала, чтобы не встревожить православную Русь, решено было тайно католицировать «царевича».

Особый успех «царевичу» сопутствовал в Самборе, у сандомирского воеводы, казнокрада Юрия Мнишека. Здесь, как говорится, для понимания дальнейших событий надо найти женщину. «Царевич» был очарован старшей дочерью Мнишека Марианной (Мариной). Историк Н. Костомаров описывает ее как молодую женщину «с красивыми чертами лица, черными волосами, небольшого роста. Глаза ее блистали отвагой, а тонкие сжатые губы и узкий подбородок придавали что-то сухое и хитрое всей физиономии». Ничего «царского» не просматривалось в Отрепьеве. Ниже среднего роста, рыжеватые волосы, лицо мрачноватое, малоприятное, зато глаза выразительные, умные.

Но как пишет С.М. Соловьёв, «панна Марина Мнишек, поняв, что ей предстоит случай отличным образом устроить свою судьбу, принялась за дело и скоро овладела сердцем мнимого царевича». Брачный договор был составлен и подписан в мае 1604 г. «Царевич» не поскупился тем, что ему еще не принадлежало. Свадьба откладывалась до «воцарения», но Марине было обещано миллион злотых, под ее власть должны были перейти Новгород и Псков с их жителями. Другой грамотой (июнь 1604 г.) Марине передавались Смоленское и Северское княжества.

«Холодная война»

Еще до того, как «Дмитрий Иванович» собрал свою рать и двинул ее к границе с Россией, между ним и правительством Годунова развернулась настоящая пропагандистская война. Началось с вызова Марии Нагой (в монашестве Марфа) в Кремль. Там от нее ожидали признания в том, что сын ее, Дмитрий, действительно погиб, а тот, кто выдаёт себя за него — вор и расстрига. Марфа, видимо, поняв, что дело приобретает большое политическое значение, отвечала, что не знает, жив ли сын или нет, но ей говорили, будто его увезли за границу. Пришедшая в ярость от такого ответа царица Мария (жена Годунова) бросилась на Марфу с бранью и горящей свечей, чтобы выжечь ей глаза. Годунов с трудом защитил Марфу.

Из Москвы на польскую границу посылали грамоты, в которых говорилось, что «царевич» не кто иной, как беглый монах Гришка Отрепьев. Боярин В. Шуйский уверял московский народ, что он сам хоронил мальчика — царевича Дмитрия в Угличе, а тот, который теперь выдаёт себя за него — «вор Гришка Отрепьев». В Польшу послали спутника Отрепьева Варлаама и некоего сына боярского Якова Пыхачева. Они уверяли короля и панов, что нет никакого «царевича», а есть беглый монах Отрепьев. Но «царевич» повернул их показания в свою пользу: убедил, что эти двое посланы Годуновым, чтобы «царевича» убить. В результате Варлаама посадили в тюрьму, а Пыхачева казнили.

Годунов отправил к королю дворянина П. Огарёва с грамотой, в которой говорилось: «Мы дивимся, каким обычаем такого вора в ваших государствах приняли и поверили ему, не пославши к нам за верными вестями». Король отвечал, что он якобы к этому делу непричастен, виновны некоторые своевольные паны, они будут наказаны.

В пропагандистскую борьбу с Самозванцем вступил и патриарх Иов. Велено было читать народу во всех церквях, что «король Жигимонт преступил крестное целование и, умысля с панами, назвал странника, вора, беглого чернеца, расстригу Гришку Отрепьева, князем Дмитрием Угличским для того, чтобы бесовским умышлением своим в Российском государстве церкви божии разорить, веру христианскую попрать… И то не явное ли их злодейское умышление, воровство и бесовские мечты?» Иов подробно описывал весь путь Отрепьева и его спутников в Литву и Польшу и заканчивал грамоту призывом проклясть расстригу и вора Гришку. «А мы здесь, в царствующем граде Москве, — писал он, — соборно и со всеми православными христианами также их вечному проклятию предали и вперёд проклинать повелеваем». Все высшие духовные лица скрепили грамоту своими печатями.

Лжедмитрий отвечал Годунову по полной своей «программе». Он обвинял Бориса в том, что тот «украл у нас государство с дьявольской помощью», лишил жизни многих знатных бояр, а «изгубив вельмож, начал острить нож и на нас». Далее он объяснял, что Борису не удалось убить его, т.к. «мы были спасены от смерти доктором нашим Симеоном». «Опомнись, — увещевал Отрепьев Годунова, — …отдай нам наше, и мы тебе для Бога отпустим все твои вины… Лучше тебе на этом свете что-нибудь претерпеть, чем в аду вечно гореть за столько душ, тобою погубленных.»

Пропагандистскую войну Годунов Отрепьеву проиграл. Большинство склонялось к вере в «царевича». В Москве толковали, что те, кто против «царевича», просто бояться Бориса, а ему самому, если говорить правду, «надо царство оставить и о животе своём промышлять».

Вторжение

15 августа 1604 г. «царевич» повёл свою «рать» (около 5 тыс. человек) к границам Московского государства. Карамзин пишет, что это была не рать, а «сволочь»: главным образом «бродяги, голодные и полунагие, требуя оружия не для победы, а для грабежа». Поначалу, вероятно, так и было, но по мере продвижения эта «сволочь» пополнялась и теми, кто либо ненавидел Годунова и его правление, либо искренне верил, что войско ведёт природный русский царь. В октябре «Дмитрий Иванович» уже с 15-тысячным войском перешёл русскую границу. Многие города встречали его хлебом-солью, выдавали ему своих воевод, один за другим переходили на его сторону. В ноябре он осадил Новгород-Северский, однако войска под командованием любимца Годунова, молодого воеводы П. Басманова отбросили его. Лжедмитрий предлагал Басманову сдаться ему как законному царю, но Басманов ответил: «Наш царь в Москве, а тебе сидеть не на престоле, а на колу». Если в этот момент кто-нибудь сказал бы, что совсем скоро Басманов перейдёт на сторону самозванца, он, наверное, зарубил бы этого человека. Но…

В январе 1605 г. годуновские войска под командованием В. Шуйского и Ф. Мстиславского нанесли поражение отрядам «царевича» при Добрыничах, он отступил и засел в Путивле. Туда направили нескольких монахов, которые, имея с собой яд, должны были отравить «царевича». Попытка не удалась: монахов схватили. Поражение при Добрыничах привело «царевича» в такое уныние, что он уже готов был уйти в Польшу Но бывшие при нем русские и казаки взбунтовались, обвиняя его в стремлении самому сбежать, а их «предать мести Годунова». «Если так, — говорили ему, — мы тебя самого выдадим Годунову». «Дмитрию Ивановичу» волей — неволей пришлось остаться. Он выпустил новый манифест о своём «чудесном спасении» в Угличе, и к нему опять стали стекаться сторонники.

Гибель Годуновых

Борьба была далеко не окончена, когда случилось непредвиденное. 13 апреля 1605 г. Борис Годунов, с утра казавшийся совершенно здоровым и даже повеселевшим, после обеда вдруг почувствовал «колотье» и потерял сознание. Из его ушей и носа шла кровь. Послали за докторами, но было поздно. Успели только постричь Годунова в монахи под именем Боголепа. Царь скончался. В народе говорили, что он, не выдержав душевных мук, отравил себя сам. Можно ли, однако, исключить, что эту смерть вела чья-то рука?

По праву наследия царём был провозглашён сын Бориса — 16-летний Фёдор. Жители Москвы присягнули ему, целуя крест. Присягали и другие города. В присяге подчёркивалось, чтобы «к вору, который называется князем Дмитрием Углицким, не приставать, с ним и его советниками не ссылаться ни на какое лихо, не изменять, не отъезжать, лиха никакого не сделать, государства не подыскивать и того вора, что называется царевичем Дмитрием Углицким на Московском государстве видеть не хотеть». Дьяки присягали присягой, которую и ныне можно было бы употребить:

«Всякие дела делать вправду, тайных и всяких государственных дел и вестей никому не сказывать, государыневой и государевой казны всякой и денег не красть, дел не волочить, посулов и поминков ни у кого не брать, никому ни в чем по дружбе не норовить и не покрывать, по недружбе ни на кого ничего не затевать».

Молодой царь Фёдор Годунов не пал духом. Не способные взять крепость Кромы, захваченную отрядами самозванца и казаками атаманы Корелы, воеводы Ф. Мстиславский и Д. Шуйский были отозваны и вместо них под Кромы были направлены герой Новгород- Северского П. Басманов и князь М. Катырев — Ростовский. Случилось, однако, то, чего никто, и меньше всех Фёдор, мог ожидать. Видимо, обиженный и оскорблённый тем, что первым воеводой (в силу правила «местничества») был назначен не он, а Катырев-Ростовский, Басманов изменил присяге и объявил, что истинный царь не Фёдор Годунов, а «Дмитрий Иванович». И войска, осаждавшие Кромы и уже ранее проявлявшие «шатость», стали присягать «Дмитрию Ивановичу». Только вчера этот «Дмитрий Иванович» сидел в Путивле, почти как на краю пропасти, теперь же надменно заявлял, что будет в Москве, «как только на деревьях станет лист развёртываться». А в Москве уже открыто говорили: «Не долго царствовать Борисовым детям. Вот придёт Дмитрий Иванович!». Еще будучи в Путивле, «царевич» приказал войскам двигаться в Орёл и сам не спеша направился туда.

В середине мая от самозванца в Москву стали прибывать посланцы, которые на людных местах читали «царевичевы» грамоты с проклятиями Годунову и«сыну его Федьке» и призывом присягать «законному царевичу». Многих посланцев хватали, но прибывали все новые. Прибывшие 1 июня в Красное село Наум Плещеев и Гаврила Пушкин (предок поэта) сумели возбудить толпу и повести ее в Кремль. Сначала взялись за патриарха Иова. Простым монахом его отправили в дальний монастырь. По дальним монастырям разослали и всех родственников Годуновых.

Семью Бориса Годунова отвезли в их дом в Кремле, где они некоторое время находились. Казнить царицу и ее детей было поручено дворянам Молчанову и Шарфединову. Они взяли с собой трёх дюжих стрельцов, «зверовидного облика», и явились в дом, где фактически под арестом находились Годуновы. Мать и ее детей развели по разным комнатам. Царицу сразу же удавили верёвкой. Фёдор, обладавший недюжинной силой, мужественно сопротивлялся, но его ударили дубиной по голове, а потом, по словам С. Соловьёва, убили «самым отвратительным образом», раздавив половые органы. Карамзин считал, что молодой царь Фёдор Борисович «обещал много полезного и прекрасного для счастия России» Так свершилось первое цареубийство на Руси. Царевна Ксения лишилась чувств, и это, может быть, спасло ей жизнь. Позднее ее постригли в монахини под именем Ольги и сослали в Белозерский монастырь. Умерла она в 1622 г. Труп Бориса изъяли из Архангельского собора, где он был похоронен, и зарыли в монастыре между Сретенкой и Рождественкой. Рядом закопали трупы молодого царя Фёдора и бывшей царицы.

«Вино лилось рекой перед кровью»

20 июня 1605 г. Лжедмитрий торжественно въехал в Москву. Он восседал на белом коне, который окружали 60 самых знатных бояр, поляки, литовцы, немцы. Били барабаны, трубили трубы, звенели колокола. Народ падал ниц, кричал самозванцу: «Здравствуй, отец наш, великий государь Дмитрий Иванович! Сияй и красуйся, о, солнце России!»

Он был хороший артист, этот «Дмитрий Иванович». Так искренне молился у захоронения Ивана Грозного, что, видя это, народ плакал. Привезли Марию Нагую, еще при Годунове постриженную в монахини под именем Марфы, и она, рыдая, «узнала» своего «сына». Видя «Дмитрия Ивановича», почтительно шедшего у кареты «своей матери», москвичи тоже проливали слезы от умиления. Потом Марфа будет говорить, что она признала самозванца своим сыном «со страху».

И был великий пир во всем городе. Вино лилось рекой, но дальновидный летописец записал: «И вино лилось в Москве перед кровью».

Правление Лжедмитрия I

По уже приводимой метафоре В. Ключевского, самозванца «заквасили» в Москве, скорее всего во дворе бояр Романовых. Замысел был непростой: свалить Бориса Годунова руками подставного лица. Но получилось так, что человека этого «испекли» в «польской печке», в Польше. Это обстоятельство не могло не вынуждать « царевича» вести «раздвоенную политику», платить по двум счетам.

По одному счету, представляя себя природно-законным русским царём, он должен был «царствовать» так, чтобы это соответствовало обычаям и нравам «московитов». И он, конечно, понимал это. Венчался на царство по тому же обряду, что и цари — его предшественники, не проявлял особой жестокости, дав «обет Богу не проливать христианской крови», повышал жалованье «служилым людям», сам принимал челобитные, даже облегчал положение холопов и беглых крестьян, проявлял личную смелость, удальство и т. д. Все это популяризировало его в русском народе.

Но приходилось платить и по «иноземному счету», прежде всего полякам. Без их поддержки он не стал бы «Дмитрием Ивановичем»: просто заглох в каком-нибудь монастыре. Этот второй счёт был, может быть, не меньше первого: многие московские бояре, и не только бояре, хорошо знали, кто таков на самом деле «царь Дмитрий Иванович». В любой момент, который представился бы им подходящим, они могли отправить «царя Дмитрия Ивановича» вослед Борису Годунову. Не учитывать этого «Дмитрий Иванович» не мог. И хотел он того или нет, ему приходилось выполнять в Москве то, что он обещал польским панам в обмен на их военную, финансовую и политическую поддержку. А обещать он был вынужден немало. Обещал обратить Московское государство в католичество (и сам тайно принял католичество), передать Северские и Смоленские земли Польше, щедро расплатиться с польскими магнатами и воеводами, поднести несметные богатства Марине Мнишек и др.

Лжедмитрий был, пожалуй, первым «прозападническим царём». Он публично говорил русским, что они отстающие, что им нужно многому учиться у иностранцев, не следовал некоторым нравам, обычаям и привычкам «московитов» (не крестился перед иконами, не молился перед едой, в церковь ездил на коне и т. д.), благоволил иностранцам-католикам и проч.

В народе все это вызывало удивление и неприязнь, которыми не преминули воспользоваться бояре, среди которых главную роль играл Василий Иванович Шуйский. Рюрикович по происхождению, он, как и бояре Романовы (к которым по матери принадлежал царь Фёдор Иванович), был противником неродовитого Бориса Годунова и, можно думать, не оставался в стороне при «заквашивании» самозванца. Прожжённый политик, Шуйский не раз менял своё высказывание об «угличском действе». Тогда, как мы уже знаем, он заявил, что царевич погиб, случайно напоровшись на нож при игре в «тычку». Позднее после того, как П. Басманов и некоторые другие воеводы-бояре вместе с войском под Кромами перешли на сторону самозванца, Шуйский заявил, что царевич Дмитрий не погиб в Угличе, а чудесным образом спасся и вот теперь движется с войском в Москву, чтобы занять свой законный престол.

Но когда самозванец уже царствовал «на Москве», Шуйский в третий раз переменил сказанное ранее. Пожалуй, скорее всего, в нем взыграли замыслы собственного царствования: Годунов был устранён, не устранить ли, пока не окреп, и самозванца? У Шуйского нашлось немало верных людей, которым он стал говорить, что сам хоронил царевича Дмитрия и что ныне Московское государство — «у ног обманщика», а он — «орудие ляхов, еретиков и папистов». Верных ему людей было немало, но среди них нашлись и такие, которые донесли кому следовало. Шуйский был схвачен, его судили «соборно», подвергли пыткам, но он никого из сообщников не выдал. Приговорили к смертной казни. 25-го июня он стоял на Лобном месте, подле секиры и плахи и уже говорил собравшемуся народу, что умирает «за истину и веру христианскую», как неожиданно примчавшийся всадник крикнул: «Стой!»

Это «царь Дмитрий Иванович» в последнюю минуту прислал сказать, что он милует боярина Василия Шуйского. В Москве одни говорили, будто Лжедмитрия уговорили поляки из его окружения, чтобы создать себе образ «милостивого государя», другие — что он внял слёзным мольбам «матери» — инокини Марфы. Так это было или нет, но помилование Шуйского явилось громадной ошибкой Лжедмитрия, стоившей ему жизни.

Мятеж Шуйского и гибель «царя Отрепьева»

Казнь Шуйскому была заменена ссылкой, но он не успел добраться до ее места, как ему разрешили вернуться. Изощрённый, хитрый политикан, лицемер он, вернувшись, сумел внушить самозванцу доверие и даже приблизиться к нему. Но если Лжедмитрий мог думать, что своим помилованием он «разоружил» Шуйского, то плаха и секира палача, возле которых тот уже стоял по приказу Лжедмитрия, только добавили Шуйскому ненависти к «царю». Теперь он, однако, понимал, что одним распространением слухов о самозванстве «Дмитрия Ивановича», его тайном и Марины Мнишек (с которой он повенчался в мае 1606 г.) католичестве народ против «царя» не поднять. И Шуйский прибёг к заговору. Возглавила его троица: он сам, а также князья Василий Васильевич Голицын и Иван Семёнович Куракин. Условились самозванца убить, «а кто после него из них троих будет царём, тот не должен никому мстить за прежние досады, но по общему совету управлять Российским царством».

К заговору примыкали все новые люди. Шуйскому удалось привлечь воевод 18-тысячного отряда новгородского и псковского войска, собранного около Москвы для предполагавшегося похода в Крым. План состоял в том, чтобы окружить дворец и убить Лжедмитрия. Для привлечения большинства народа выкинули обманный лозунг: «Поляки бьют бояр и государя!» На самом деле решили перебить поляков в их домах, помеченных заранее. Немецких алебардщиков из охраны «царя» постановили не трогать, как воинов, верных присяге любой службы.

Слухи о заговоре доходили до охраны Лжедмитрия, состоявшей главным образом из иностранцев, и они сообщали ему об опасности, но он говорил, что у него хватит сил подавить любой мятеж…

В 4 утра 17 мая ударили колокола на Ильинке, на Новгородском дворе, и тут же зазвонили все московские колокола. Толпы заговорщиков бросились на Красную площадь, где уже на конях и при полном вооружении находилось две сотни бояр и дворян. Шуйский на коне, в одной руке — меч, в другой — крест, въехал в Кремль через Спасские ворота. Слез с коня возле Успенского собора, вошёл внутрь, приложился к иконе Владимирской богородицы и крикнул толпе: «Во имя Божие идите на злого еретика!»

Вооружённая толпа бросилась во дворец, где спал Лжедмитрий. Он проснулся от страшного шума, велел находившемуся во дворце П. Басманову пойти и выяснить, что происходит. Басманов встретил толпу в сенях. От него грозно потребовали:

— Веди нас к твоему самозванцу — бродяге!

Басманов бросился в спальню к Лжедмитрию, вслед за ним ворвался какой-то мятежник, но Басманов ударом меча рассёк ему голову. Сам же Лжедмитрий, выхватив меч из рук одного из телохранителей, бросился навстречу бушевавшей толпе и, размахивая мечом, закричал:

— Я вам не Годунов!

Немногочисленная охрана едва успела затворить дверь. Мятежники стали взламывать ее, к ним снова вышел Басманов. Прославленный герой обороны Новгород-Северского, он попытался утихомирить разъярённых людей, говорил им, что мятеж принесёт Русскому государству много бед. Кто-то крикнул:

— Злодей! Иди в ад вместе со своим царём!

И всадил Басманову нож в сердце, убив его на месте. Мёртвого, Басманова сбросили с крыльца…

А Лжедмитрий, в поисках спасения, метался из комнаты в комнату, подбежал, наконец, к окну и выпрыгнул на подмостки, построенные для праздников в связи с венчанием Лжедмитрия и Марины Мнишек. С этих подмостков он попытался перепрыгнуть на такие же другие и …рухнул с высоты примерно в 15 сажен! Сломал ногу, разбил грудь. В бессознательном состоянии его подобрали находившиеся здесь (это был так называемый Житный двор) стрельцы и, облив водой, привели в чувство. Лжедмитрий умолял их спасти его, вернуть на трон, обещая за это жён и имущество бояр-изменников. Между тем, на Житный двор стал стекаться народ, мятежники требовали у стрельцов передать им «расстригу Отрепьева», объявившего себя царём. Стрельцы не соглашались, настаивали на том, чтобы опросить мать «Дмитрия Ивановича» — инокиню Марфу. Если она признает его сыном, стрельцы, как они говорили, «умрут за него», если нет, «то Бог в нем волен». Марфу вызвали из кельи, и она признала, что как «жена слабая» из-за угроз, подношений и лести говорила «греховно». Сын ее — царевич Дмитрий — погиб в Угличе, «Дмитрий Иванович» — самозванец. Это же подтверждали и родственники Марфы.

Лжедмитрия внесли во дворец. Мятежная толпа сорвала с него царскую одежду, на тело набросили рубище и, матерно ругая, вопрошали:

— Говори, кто ты есть, злодей! Кто твой отец? Откуда ты родом?

Он плакал, твердил, что он — Дмитрий, сын царя Ивана Васильевича, и это подтвердила его мать — инокиня. Князь Иван Голицын прервал его:

— Ее свидетельство нам известно. Оно предаёт тебя казни!

Лжедмитрий просил отнести его на Лобное место, где он все скажет народу. Но Шуйский и другие бояре-мятежники опасались, как бы он не склонил часть народа на свою сторону и торопились покончить с ним. Выскочившие из толпы дворяне Иван Войков и Григорий Валуев двумя выстрелами из пищалей положили конец фантастической истории монаха Григория Отрепьева, почти на год сумевшего стать русским царём.

Три дня на Красной площади были выставлены два трупа. Лжедмитрий, едва прикрытый, лежал на столе с дудкой и волынкой, Басманов — на скамье, у его ног. Потом Басманова похоронили у церкви Николы Мокрого, а самозванца в Убогом доме за Серпуховскими воротами. Позднее поползли слухи, что там происходят какие-то волшебства. Тогда «расстригу» вырыли из могилы, сожгли на Котлах, прах смешали с порохом и выстрелили из пушки в ту сторону, откуда он пришёл в Россию в царском обличии.

Новый царь появился скоро. Его не выбрали, как Бориса Годунова, на Земском собрании, а просто выкликнули с Лобного места, и толпа на Красной площади громкими криками поддержала выклики. Так царём стал боярин Василий Шуйский, возглавивший мятеж, который сверг «Дмитрия Ивановича».

А в Москве начались кровавые погромы поляков и русских — его сторонников. Но Шуйский и бояре, опасаясь войны с Польшей, постарались прекратить погромы, привлекли к охране стрельцов.

«Столица, — писал Карамзин, — утихла до времени, но знатная часть государства уже пылала бунтом! Там, где явился первый Лжедмитрий, явился и второй…»

Но это уже другая страница Смуты.