Бедный Хур, достойный из достойных, один из вождей Исхода, пытаясь предотвратить грех золотого тельца, поплатился за это жизнью. Как пережили они с Аароном убийство любимого племянника, о том уже никто не узнает, а что было с Мирьам, о том и тогда никто не говорил.

Константин Консон

КОРАХ

Отрывок из романа

(окончание. Начало в № 5-6/2022 и сл.)

Сохраненные

Все произошло настолько быстро, что люди, стоявшие вокруг трещины, не успели опомниться. Земля поглотила восставших, не оставив им ни малейшего шанса на спасение. Если бы у кого-то из них была возможность зацепиться за каменный выступ или корень кустарника, он непременно удержался бы над пропастью и, возможно, выбрался бы наружу. Но твердь ушла вместе с ними строго вниз, и они исчезли в мгновение ока. Не было слышно ни возгласов, ни криков о помощи, лишь короткий хлопок, после которого земля сошлась над бездной, зализав разломы и не оставив от них следа.

Люди еще стояли какое-то время, не решаясь ступить на место сомкнувшейся пропасти, пытаясь осознать произошедшее и внутренне радуясь, что они оказались по нужную сторону. Те, кто находился в непосредственной близости от трещины, с ужасом в глазах рассказывали, как Корах, превратившись в огненный шар, низвергся в бездну. Другие утверждали, что слышали голоса падающих в пропасть, молящие о пощаде и признающие величие Моше. Вне сомнения, очевидцы находились под сильным впечатлением от пережитого, и для многих из них произошедшее явилось сильным нервным потрясением. Поэтому для большей надежности площадку огородили камнями, и потом уже никто туда не ходил. 

Вскоре о Корахе, Датане и Авираме почти все забыли, заучив, однако, урок принятия длинного, тернистого пути, в пользу которого они сделали свой выбор. Сорок лет предстояло им провести в пустыне, пока не уйдут из жизни те, кто во взрослом возрасте покинул Египет — страну их безысходного рабства. Только поколение детей, выросших в условиях выпадающего мана и сопровождающего их колодца Мирьам, удостоилось войти в обетованную Землю, чтобы начать в ней самостоятельную жизнь взрослеющего народа.

Но это уже совсем другая история.

* * *

Как ни готовили себя все трое к необратимому повороту судьбы, как ни нашептывали в последние секунды каббалу своих благословений, внезапного исчезновения тверди под ногами никто из них предвидеть не мог. В начале они потеряли ориентацию и ощутили себя на несколько мгновений в свободном полете. Когда тело снова почувствовало разницу между верхом и низом, Корах успел разглядеть быстро уходящую вертикально вверх шахту. Там, далеко, в самом конце блеснул последний осколок неба, и сразу сделалось темно. Однако, это не мешало, поскольку сразу стало понятно, что зрение теперь не главное. Вернее, зрение обострилось, но оно стало как бы внутренним. Все тело ощущало пространство шахты, по которой вниз стремительно летели несколько человек. Датана и Авирама он чувствовал совсем близко от себя, однако не было никакой возможности войти с ними во взаимодействие. Его собственный крик прерывался где-то рядом, и было ясно, что кроме него самого этот звук не достигает ни чьих ушей. Поэтому не приходилось удивляться, что и он никого не слышит. Собственно, в этом уже не было никакой нужды, поскольку Корах успел понять, что несется в преисподнюю.

Внутренним зрением постигал он — не видел, а именно постигал — слои драгоценных руд, нитевидный блеск, молибден, вольфрам, гранит, базальт. Все это проносилось мимо с неимоверной скоростью, но страха разбиться о стены шахты или о приближающееся дно он не испытывал. В каком-то смысле падение было даже приятно. 

Внезапно движение замедлилось, а затем вовсе остановилось. Корах почувствовал, что парит над пустотой, ощущая себя в союзе с некой общей закономерностью бытия.

«Наверно, — подумал он, — наверно, каждый после смерти переживает что-то подобное. Я же слышал рассказы о туннеле и свете в его конце. И вот оно, только я двигаюсь в обратную сторону.»

Он осмотрелся, хотя происходило это не в зрительном, а в чувственном смысле. Возникло ощущение, что, помимо него, падение было приостановлено еще для кого-то. Но понять, кто именно находится рядом с ним, не представлялось возможным.

Вдруг в окружающем пространстве возникло свечение. Свет был не солнечный, а имел какую-то иную природу. Вернее, он вообще не являлся природой. Такого света не видел он никогда при жизни, и ни от кого не слышал о нем. Или все-таки слышал…

«Уж не тот ли это свет, что создан в первый день творения и сокрыт для мудрецов», — блеснула мысль.

Сейчас он ощущал его совершенно ясно. Свет проникал внутрь, растекаясь в нем потоками жизненной силы, пронизывающими все тело. Тело… только сейчас он осознал, что тела у него никакого нет. Ощущение себя приходило не от органов чувств, а как-то совсем иначе. Правильнее всего было бы сказать, что он покинул свою материальную форму, которая перестала существовать еще там, на земле, превратившись в огненный шар.

«Моя душа, — подумал он, — Я превратился в чистую душу.»

Он помолчал. То, что казалось молчанием, было на самом деле лишенным времени переживанием перехода к состоянию освобождения. Глубокие и мудрые мысли не спеша прокатывались волнами через его сознание.

«Нет, не моя душа. Это я был у души. То есть мое тело было у моей души. Теперь его нет».

С телесной оболочкой он расстался так давно, что его земная жизнь представлялась теперь явлением потустороннего мира, который он покинул столетия назад. Сколько времени прошло с момента падения в бездну, понять было невозможно, да и вопрос этот утратил всякий смысл. Ибо времени здесь не существовало. Реальным было лишь состояние его души, она же и являлась Корахом. Исчезнувшее же в пламени тело играло роль инструмента, с помощью которого его бессмертная душа стремилась исполнить свое предназначение.   

Падение прервалось чем-то вязким, имеющим оранжево-черное горячее дыхание. Страха по-прежнему не было, однако возникло ощущение стыда. Такого рода чувства Корах никогда не испытывал при жизни, даже в те моменты, о которых он вспоминал с неохотой. Стыд окутал его, длинной цепочкой образов, проводя перед ним всю его жизнь с тех пор, как он себя помнил. Самое страшное в этом было то, что он не мог ничего исправить. Он являлся зрителем своего поля сражения, не бесстрастным, но вовлеченным, главным его участником, который, доиграв свою роль, уже более ни во что не мог вмешиваться. Стыд бил из его души, как источник из скалы после удара посохом. Терпеть это извержение было невыносимо, и он сам не заметил, как в нем появилось желание снова обрести тело, и вернувшись наверх, исправить, доделать, додумать, переписать заново все, что осталось разорванным и брошенным. Отсюда казалось, что все неполадки его жизни можно устранить быстро и качественно, а главное, он знал куда идти и что предпринять.

Однако, когда он уже был готов мысленным волевым усилием вернуться в мир людей, состояние стыда улетучилось так же внезапно, как и появилось. Пространство вокруг зашаталось, несколько раз перевернулось, полностью лишая его ориентации, и он почувствовал обжигающие колючие удары. Они обрушивались на него с четырех сторон, причем было непонятно, откуда ждать следующего хлыста. Он представил, что, если бы был одет в кожу, зубчатые жгуты порвали бы ее в клочья. 

Он вспомнил Первого Человека, образ которого видел в ночь перед падением. Его одежда была соткана из света, и, собственно, являлась его кожей. Корах не то, чтобы позавидовал ему — зависти как явления не существовало в мире, где он пребывал, — а восхитился, внутренне преклонившись перед таким величием. Единственным оставшимся его желанием было облечься в одежду из света.

«Она бы защитила меня от невыносимой боли», — подумал Корах.

Ему вспомнились слова учителя: «Очищение души праведника подобно изъятию волоса из молока. Очищение души грешника — вычесывание репея из шерсти». 

Все-таки, он попытался определить, кто мучил его изрытую душу. В появляющихся и исчезающих фигурах с хлыстами он узнал свои привычки. Обосновавшись в его теле при жизни, здесь, в пекле чистилища, они вырвались наружу, взимая таким образом с его души все неоплаченные долги, выбивая из ее существа остатки бренного мира, приводя ее в некое глобальное равновесие, необходимое для следующего шага. 

Длящееся казалось уже целую вечность страдание постепенно сменилось безразличием. Корах перестал ощущать раздирающие душу удары огненных хлыстов. Каким-то образом сознанию дали понять, что очищение завершено. Черно-оранжевый ад сменился легким голубоватым свечением. Его влияние усиливалось, и Корах почувствовал сильное облегчение, словно искупался в прохладном ручье после долгого пути по раскаленному песку. Тогда он понял, что его приглашают войти.

Он оказался во внушительных размеров пещерном чертоге. Повсюду в разлитом свете прорисовывались и сливались воедино полупрозрачные фигуры с золотым отливом. Не имея возможности различить их очертания, Корах все же догадался, что находится в сонме ангелов. Снизу, откуда-то из пугающей глубины, поднимались невообразимой ширины ступени, теряясь в бело-голубом сиянии.

«Наверное, это видел праотец Иаков, — пронеслось у него в сознании. — Престол Славы».

В следующее мгновение с обеих сторон от него возникли ангелы и, как бы сказали люди нижнего мира, подхватив его под руки, — хотя, конечно, никаких рук у Кораха не было, а была полная и легкая бестелесность, — понесли ввысь, оставляя под собой ступени гигантской лестницы. По обеим сторонам ее стояли или находились в движении некие сущности, принадлежащие высшим мирам. От них исходил свет, и в них угадывались спокойствие и вечность.

Вдруг все вокруг сделалось совершенно простым и привычным. Корах обнаружил себя в помещении, похожем на его школьный класс. Перед ним стояла высокая красивая женщина в белых одеждах. Без волевого усилия, а как-то само собой, он пал перед ней ниц.

— Ты узнал меня?

Легкое прикосновение поставило его на воображаемые ноги, так что он мог видеть лицо собеседницы, одновременно любуясь ее фигурой, от выточенных форм которой он не в силах был оторваться. Возраста он не ощущал вообще, вернее он находился сразу во всех возрастах, и они каким-то непостижимым образом придавали его душе любознательность детства, силу молодости и мудрость зрелости.

 — Да, Адонай[1], — ответил Корах.

Ни в словах, ни в жестах не было необходимости. Здесь их просто не существовало. Более того, не было даже мыслей. Очищенное сознание находилось в такой гармонии с миром, что общение представляло из себя легкие волны, пробегающие по поверхности океана света.

— Спроси, что ты хотел. Иначе вопрос этот будет сжигать тебя изнутри. Избавься от него.

Корах глубоко вдохнул:

— Что произошло с двумястами пятьюдесятью, теми, кто пришли со мной?

— Не беспокойся, с ними все в порядке. — Ее мягкий голос действительно успокаивал. — Их воскурения были искренними — дым поднимался вертикально в небо. Перед шатром Откровения спустился огонь и забрал их. Это был тот же огонь, что на открытии вашего первого Храма, внезапно вспыхнув, забрал сюда души Надава и Авии — старших сыновей Аарона.^[2] Ты помнишь, в какое горе повергло это всех вас? Но эти молодые люди стремились беззаветно служить — и получили то, чего жаждали. В выполнении своей задачи они достигли высшей точки: фактически, это был уровень Синая. Поэтому, чтобы не позволить им снова упасть, их сразу забрали в будущий мир. Люди обычно видят в этом несправедливость, но именно так устроены души.

Тут  Женщина как-то странно, как показалось Кораху, укоризненно, посмотрела на него, словно бы решая, должен ли он узнать еще что-то.

— Так же, кстати, — произнесла Она, — произошло и с Эвелем, сыном Первого Человека. Хотя там помог… его брат. Но об этом мы еще поговорим.

— Благодарю тебя, — Корах вновь склонился. — А что с Датаном и Авирамом? Со времени нападения Амалека они стали моими верными товарищами.

Женщина улыбнулась:

— Эти ребята не так просты. За свою жизнь они приобрели много необычных навыков, пользуясь которыми постоянно хитрили со мной. Но они хорошие люди, и мы их сохраним для будущего мира.

— А Моше? И остальные…

— Моше остался тебе другом, что бы о нем ни говорили. Его задача — тащить на себе тысячи людей, а для этого он должен разговаривать на их языке. Он добросовестно пытался поднять их до своего уровня, но не получилось. Поэтому ему придется все время спускаться к ним, хотя для него самого в этом нет никакой нужды. Может, когда-нибудь мы еще раз попытаемся осуществить такой подъем за великим лидером, но не сейчас. И знай, когда Моше вслух воззвал к Небесам о твоем отделении от общины, шепотом он попросил: Сохрани его.

Корах почувствовал нечто странное, что на языке нижнего мира можно обозначить как комок в горле. Любовь к ближнему ощущалась так же, как и при жизни, только обостреннее, ввиду отсутствия телесной оболочки.

В момент приближения к Престолу Славы, Корах, как ему казалось, уже находился в гармонии с окружающим миром. Однако, только сейчас он понял, что жгло его изнутри там, в чистилище. Вопросы. Ответственность, которую взвалил он на себя, приведя всех этих людей роковым утром к шатру Откровения. Решалось тогда не только для него, решалось для них. Теперь он знал ответы, и чувствовал, что душе его ничего более не препятствует для воссоединения с Творцом.

— Тебе придется осознать и смириться с тем, что люди в своем мире воспринимают многие вещи совсем иначе, чем предполагает их истинная суть. Твоя идея о быстром подъеме в Бину — кажется, вы дали этому такое странное название — красива и хитроумна. Но этот непростой народ, которому мы вручили роль Израиля, к такому подъему явно не готов. Мы пытались сделать это трижды: на Море, на Горе и при входе в Землю. И ни разу они не справились, падая все ниже. Поэтому, мы посчитали, что путь вместе с Моше по пустыне их внутреннего мира будет наиболее подходящим. Хотя конечно, эта дорога долгая и тернистая.

Корах внимал Ей, и каждое пророненное слово теплой волной разливалось внутри него.

— Все будет передано людям в виде притч и волшебных историй, чтобы было понятнее и лучше запоминалось. На самом деле в этих рассказах сокрыты структуры человеческих душ. Есть в них качество, которое называется Корах, и есть качество, именуемое Моше. И также великое множество других составляющих, без которых не сложится общая картина. Они взаимодействуют друг с другом, конфликтуют, объединяются — все как у людей. И мы все же надеемся воспитать себе партнера — на поболтать за партией в какую-нибудь диковинную игру.

Женщина рассмеялась беззаботно и добродушно, и Кораху захотелось, чтобы смех этот никогда не стихал.

— Из тебя произойдут знаменитые потомки. Один из них станет великим пророком и помажет на царство двух царей Израиля.^[3]

Корах молчал.

— Тебе нужно узнать еще кое-что о себе, — Женщина передала эту мысль невербально, как и все в их разговоре. — Корень твоей души очень высок. Она зародилась еще в Ган Эдене, но не смогла насладиться им, ибо стала первой жертвой запутанности добра и зла. Не по своей вине спустилась она в нижний мир, где стала называться Каин — приобретение.

Корах не мог поверить тому, что слышит.

— Эта душа совершила первое в мире убийство, и не кого-нибудь, а собственного брата. Она прервала на взлете жизнь несчастного Эвеля, и кровь его взывала ко мне из-под земли. Души первых братьев запутаны между собой с изначальных времен, и изменение одной мгновенно сказывается на состоянии другой. Пройдя через несколько подготовительных воплощений, они вновь встретились в двух близких людях, чтобы осуществить в них окончательное исправление. Душа Каина досталась тебе, душа Эвеля…

— Моше… — едва слышно подумал Корах. И ему показалось, что мир, из которого он прибыл, выстроился в слаженный и понятный механизм, где каждый прекрасно справился бы со своей ролью. Если бы о ней знал…

— Теперь ты понимаешь, — улыбнулась она. — Все должно прийти в равновесие. Поэтому ты здесь, а Моше там.   

Кораху показалось, что он плачет.

— Ведь речь идет о совершенствовании качеств. Качество Корах слишком сильное, чтобы быть исправленным на том уровне, где сейчас находится народ. И Моше это понимает. Поэтому нам пришлось убрать тебя до поры из мира. Всему свой срок. Настанет время и для твоей души. Когда все, от кого что-то зависит в этом мире, справятся со своей работой, мы позовем тебя.

Она сделала жест в его сторону, и он почувствовал никогда прежде не ведомое состояние блаженства. Ничто более не беспокоило его, и он погрузился в спокойный и глубокий сон без сновидений. Душа по имени Корах соединилась с душами его народа.

Эпилог

Моше оглянулся и увидел пылающий горизонт времени. Пока огонь был далеко, произошедшее с ними представлялось ясно, почти осязаемо; но пламя неумолимо приближалось, пожирая его память. Где-то события уже сливались, наслаиваясь друг на друга, и их трудно было различить. За сорок лет случилось и было сказано так много, что подробности безнадежно забывались. Песок пустыни медленно, но неуклонно, делал свое дело, занося любые проявления жизни равнодушными неразличимыми волнами.

Стараясь сохранить хотя бы что-нибудь, Моше принялся записывать на пергаментные свитки все, что помнил. Было важно передать традицию дальше, следующим поколениям, которые не смогут обратиться к нему за разъяснением непонятных мест. Ежедневно он собирал вокруг себя учеников, заставляя их в сотый раз повторять изученное, пока знание не ляжет к ним на сердце.

История Моше началась задолго до его появления на свет. Он знал о ней из рассказов, слышанных еще в юности; некоторые из них теперь превратились в предания народного эпоса. Его мать Йохевед была рождена в колене Леви на границе Египта при спуске дома Иакова в землю Мицраим. Рождение матери, как учили старцы, и было тем противоядием, которое позволило его народу через две с лишним сотни лет покинуть землю рабства.

Когда из мира ушли основатели израилевых колен, над Египтом встал новый фараон, приказавший новорожденных еврейских мальчиков бросать в Нил. Чтобы не обрекать на гибель будущих детей, Амрам и Йохевед, к тому времени родители Мирьам и Аарона, развелись. Однако вняв Мирьам, в своем детском пророчестве убеждавшей их, делать что можно и доверять Небесам, они снова оказались вместе. Благодаря этому Моше появился на свет. 

Оставлять его в доме было опасно, повсюду рыскали соглядатаи фараона. Поэтому Йохевед уложила младенца в корзинку и пустила ее по реке. Там в камышах тихой заводи ее обнаружила дочь фараона. Опять же стараниями сестры, наблюдавшей из зарослей тростника, малыш получил в кормилицы собственную маму, которая по прошествии трех лет вернула мальчика во дворец.

Обо всем этом Моше узнал много позже из рассказов своих учителей. Но память сохранила обрывки домашних песен, мамин голос, что-то щемящее, что никак не удавалось уловить. Дальше воспоминания становились осознанными, особенно жизнь в царском дворце, где они росли вместе с наследником фараона. 

Еще ярче его мысленному взору представали успехи в строительстве Раамзеса и Питома, которым он руководил. Чего стоили они теперь?

Он вспомнил, как впервые заговорил со своим давним другом, товарищем и наставником его юности. Kaк Корах уже здесь, в пустыне, придумал повести к цели не весь народ, а лишь его часть, наиболее готовую к восхождению. Кто ж виноват, что Небеса этого не допустили. Пришлось скитаться в пустыне сорок лет, пока не ушло поколение, знавшее египетское рабство. Земля поглотила Кораха до тех времен, пока народ не дорастет до восприятия его идеи. Моше не оплакивал друга, полагая, что так его душе будет спокойнее во время долгого ожидания. Одну вещь он знал точно: вместе с Корахом они исправили большое зло, пришедшее в мир из глубины допотопных времен. И то, что его душа до времени покоится в недрах земли, было, безусловно, великим благом.   

Дальше мысли понеслись, оставляя за собой песчаные вихри подробностей. Надсмотрщик, выброшенный им из мира, словно засорявший вселенную мусор. Дерущиеся евреи, когда обнаружилось, что среди них доносчики. За столетия рабства народ опустился, утратив духовные ориентиры, и кого вытаскивать — непонятно. Он вспомнил, как бежал прочь, не столько от секиры фараона, которая ему едва ли серьезно угрожала, а скорее от отчаяния, от потери веры в возможность выхода из этого удручающего состояния.

Бегство в пустыню неминуемо закончилось бы гибелью, не направь его Корах в стан Итро; это спасло ему жизнь. Там, в оазисе горной долины, он стал частью сообщества людей, умеющих ценить и быть благодарными. Там он получил в жены Ципору и прожил много счастливых лет, ходя за стадами своего великодушного тестя.

А потом был голос. Внутренне Моше ожидал его, зная, что рано или поздно это должно случиться. Он опасался этого момента и надеялся отодвинуть его подальше в будущее. Гнетущее чувство подсказывало ему, что взращенное ими маленькое счастье закончится; дальнейшее было скрыто, и он не мог там ничего разглядеть.

То, перед чем он внезапно предстал, напоминало терновый куст, по ветвям которого скользило мягкое пламя. Куст горел, но не сгорал, и Моше увидел в этом рабскую неприкаянность своего народа — высохшее растение, не дающее плода. В огне гибли поколения его современников и потомков. Но пламя и хранило куст, не позволяя ему сгинуть окончательно. Это вселило в Моше надежду.

— Земля, на которой ты стоишь, священна, — донеслось до него многократным эхом.

Моше сбросил сандалии, и, склонив голову, застыл перед пламенем. Тяжесть ушла, и он ощутил легкое парение над землей.

«Если так, то может еще ничего», — подумалось ему.

Между тем, затаенное в сердце желание, теплилось, тлело скрытым угольком: может быть все-таки от него будет произведен народ. От него, прямого наследника Иакова, и от нее, дочери Итро, почитающего себя потомком Авраама. И отпала бы необходимость возвращаться в грязный Мицраим и возиться там с увязшими в рабстве, уже почти чужими ему соплеменниками.

Но с первых же слов ему стало ясно, что надежда, которую он лелеял все эти годы, рухнула в один миг. С каждым днем, пока он свыкался с мыслью о неизбежности возвращения в Египет, на душе становилось все тяжелее. Почти неделю препирался он со Всевышним. Каких только доводов ни выдвигал — и что не знают его в народе, и как объяснить, чей он посланник, и даже легкое заикание свое привел — все тщетно. Он получил приказ идти, и упираться дальше не имело смысла.   

Спешно пустившись в дорогу, он не решился обрезать родившегося неделю назад Элиэзера. Рассудив, что в свете предстоящего завета Синайского Авраамов завет потускнеет, он рассчитывал посвятить мальчика в божественный союз позже, когда-нибудь, вместе со всеми. За это он чуть было не поплатился жизнью. Ангел уже занес над Моше обоюдоострый меч, когда Ципора, внезапно ощутив смертельный холод, первым попавшимся острым камнем ввела новорожденного в общину Израиля.

Затем было признание Моше послом Всевышнего. Несколько месяцев они вместе с Корахом, Аароном и Хуром уговаривали евреев покинуть Египет. За это время число его сторонников выросло в сотни раз. А потом начались бесконечные походы во дворец фараона. Он говорил, Аарон повторял глубоким, зычным голосом, придавая вес каждому слову. Моше не любил вспоминать об этих девяти месяцах — слишком много бед они принесли. И хотя их с Аароном дипломатия сделала даже больше, чем ей предписывалось, ему пришлось стать провозвестником коллективной ответственности египтян, а попросту говоря, посланцем казней. Кровь, жабы, вши, дикие звери, язвы, падеж скота, град, саранча, тьма… Евреев учили вере в Бога, а египтяне до дна испили свою чашу. 

Все эти наказания обрушились на Египет вследствие упрямства одного человека, который во имя своей власти готов был пожертвовать всем: страной, ее народом, даже собственным сыном. Он знал, с кем он мерился силами, понимал, что упрямство его обречено, но все равно делал свой выбор: чем хуже, тем лучше. Неисповедимый путь божественного провидения в живых оставил именно главного виновника бед, того, кто разорил государство, а армию утопил в море.   

Лишь когда подобно раненому зверю Египет взвыл над пораженными первенцами, фараон приказал евреям уходить. Мицраим заплатил за их свободу тяжелую цену. Радуясь состоявшемуся наконец Исходу, Моше не мог отделаться от чувства вины за разрушенную страну. Пускай они были лишь инструментом в руках Небес, но все равно… 

На третий день, когда Египет давно остался позади, перед ними возник облачный столп, ночами превращавшийся в огненный факел. Он сопровождал их на всем пути, давая Моше советы и указания. У подножия Северного Истукана они получили команду поворачивать на юг. Выходило, что двухдневный переход оказался напрасным, и теперь придется тащиться практически в обратном направлении. Соглядатаи, которых немало было среди присоединившегося к ним сброда, донесли фараону, что пустыня заперла иврим. И тот, почуяв ускользнувшую было добычу, кинулся в погоню за своими, как ему все еще казалось, бежавшими рабами. Снаряженное словно на военный парад войско настигло их на берегу Тростникового моря.

Моше пришлось пережить немало тяжелых моментов, но это был один из самых страшных. При виде фараонова полчища люди начали метаться по берегу, не зная откуда ждать спасения. В панике они осыпали его упреками: «Разве мало могил в Египте, что ты привел нас умирать здесь?» Он взывал к Богу, пока тот не ответил ему, как показалось тогда Моше, с некоторым раздражением. «Делай что должен» — было сказано ему уже не в первый раз, и это его приободрило.

Тогда он сделал свое дело — с размаху вонзил посох в илистое дно. А Бог сделал свое — нагнал восточный ветер и рассек море. И здесь спасибо Нахшону. Если бы он не повел тогда всех за собой, еще неизвестно, чем бы закончилась эта драма на берегу. Боязливо оглядываясь и прижимаясь друг к другу, люди двинулись вперед, словно внутри воды. Они шли по пространству, лишенному тверди, однако ноги их ощущали сушу. Узкий коридор бытия между верхними и нижними водами, как теперь по прошествии сорока лет понимал Моше, был единственной тропой, не только сохраняющей, но и формирующей жизнь. Шаг влево, шаг вправо — океан хаоса. Внутри текучей и безжалостной стихии — по воде словно по суше.

Добравшись до противоположного берега, они рухнули на песок от усталости. Волны вынесли к их ногам золоченые доспехи армии фараона. Тогда Моше возгласил песню морю. Стоя на утесе, Мирьам выводила мелодию гимна, а ветер выбивал из-под платка ее черные вьющиеся волосы. Ей вторили тысячи голосов, сливаясь в один благодарный хор.

Следом за радостью избавления от Мицраима пришло новое испытание. Когда они изможденные и ослабленные тащились к горе Синай, их атаковал Амалек. Он напал безо всякой надежды на успех и не из личной корысти, ибо даже с отбитых телег не забрал золота. Напал потому, что всем своим нутром ненавидел Бога, а единственный способ навредить ему видел в евреях. Война с этим народом приравнивалась в глазах Амалека к войне с самим Всевышним. Моше пришлось тогда стоять с поднятыми руками, помогая Йешуа и его воинам держать оборону. Конечно, без Аарона и Хура, подставивших плечи, он бы не справился, поскольку обычных человеческих сил уже не хватало.

Бедный Хур, достойный из достойных, один из вождей Исхода, пытаясь предотвратить грех золотого тельца, поплатился за это жизнью. Как пережили они с Аароном убийство любимого племянника, о том уже никто не узнает, а что было с Мирьам, о том и тогда никто не говорил. Гнев чуть не погубил его, а вместе с ним и все дело. Три тысячи зачинщиков едва не были казнены по приговору суда. Чудо, что он сдержал себя, не дав разразиться кровавому побоищу. Хур был отмщен, но и Моше тогда превратился в бестию — чего стоили только разбитые скрижали, начертанные перстом Мастера. Лишь необходимость снова подниматься на гору, чтобы защищать этот жестоковыйный народ перед Богом, вернула его в прежнее состояние.

Аарон, добрый отзывчивый брат, находивший силы и время для любого, кто к нему обращался. Когда смерть настигла его, весь народ в течение тридцати дней оплакивал утрату. Не встанет уже в Израиле подобный ему первосвященник; но его сыновья переняли традицию служения в храме и с божьей помощью передадут ее дальше. Моше взглянул на низкие облака над горой и прошептал:

— Пускай услаждается в эдемском саду душа твоя, брат, и да не сотрется из-под Небес имя праведника.

И еще много чего вспоминал Моше: и о промахе разведчиков, обернувшимся сорокалетним скитанием по пустыне, и о проклятиях великого и ужасного Бильама, излившихся на стан Израиля божьей благодатью, и о колодце Мирьам, сопровождавшем их в пустыне все эти годы. Праведница Мирьам, его любимая сестра… Ведь благодаря ей все и началось. Это она позаботилась о том, что он вообще родился, а затем, сохраненный водами великой реки, был вскормлен собственной матерью.

Но чаще всего думал он о тех сорока днях, которые провел в уединении на горе Синай, принимая учение из уст и рук Мастера. К сожалению, подъем пришлось осуществить дважды, и обстоятельства, вынудившие это сделать, были, скажем, не самыми приятными. Однако, по прошествии стольких лет в его сознании эти два посещения слились в одно, и в таком единстве он их воспринимал. 

В шатре откровения бережно хранились четыре свитка, записанные Моше под диктовку Мастера. В первом освещалась вся история людей от сотворения мира и до смерти праотца Иакова. Второй в подробностях описывал Исход из земли Египетской, из дома рабства. Третий учил законам личного отношения с Богом и правилам общежития среди людей. Четвертый рассказывал об их странствиях по пустыне в течение сорока лет. Наконец, в особой скинии покоились две каменные скрижали, на которых рукой Моше под пристальным надзором свыше во второе его пребывание на горе Синай выбиты были десять заповедей.   

Моше уже придумал, как назовет пятый свиток. За последнее время он научился говорить с людьми на их языке, стал ближе к народу, и как следствие, сделался гораздо словоохотливее. Поэтому и рукотворную книгу собирался назвать Дварим — слова.

— Я хочу описать здесь свое видение произошедшего, — сказал он своему ученику Йегошуа сыну Нуна.

— Что ж, — улыбнулся тот, с любовью глядя на учителя, — Всевышний непременно одобрит твою затею и, надеюсь, подмахнет туда свою подпись.   

— И вот еще что, — Моше посмотрел на ученика, и на его лице появилось подобие хитрой улыбки, какой некогда улыбался Мастер во время его обучения на горе. — В саркофаге Йосефа ты найдешь Метушелахов меч. Это, возможно, самая древняя реликвия, дошедшая до нас из времен, навсегда сокрытых от человеков толщей воды. В правильной руке он обладает великой силой. Допотопный Патриарх поражал им по сотне демонов в день. Возьми его и завоюй с ним обетованную Землю для этого народа.

Теперь он знал, что полученное им от Мастера откровение будет неполным, если сам он не войдет в соавторство, не станет частью этого знания. В одно мгновение словно вспышка осветила всю его жизнь из края в край, обозначив цель и сделав понятной его роль в безбрежном потоке человеческих судеб. Подобно идеальному проводнику, устранившему собственную личность, передавал он знание от Небес к людям, за которых все эти годы держал ответ. Взращенная им традиция передавалась затем из поколения в поколение, от отца к сыну, от учителя к ученику.

Следом за тем прошла перед ним череда видений, и он постиг то, о чем столетия спустя скажет пророк: «И не будет наставников, а каждый сможет принять учение из себя».

Тогда он сел на камень, достал перо, которое неизменно носил с собой, и вывел на пергаменте:

Вот речи, которые говорил Моше всему Израилю в пустыне на берегу Йордана…

Штутгарт, 2020 — 2022

Примечания

[1] Адонай — обращение к Богу, Господь. (ивр.)

[2] На открытии первого переносного храма в пустыне старшие сыновья Аарона Надав и Авия должны были перенять служение. Не дождавшись приказа Всевышнего, они ринулись в храм, держа перед собой совки с воскурениями. Тогда с неба сошел огонь и забрал их.

[3] Станет великим пророком — имеется в виду пророк Шмуэль (Самуил), помазавший на царство первого царя Израиля Шауля (Саула) (1065 — 1004 гг. д.н.э.) и второго царя Давида (ок. 1035 — 965 гг. д.н.э.). Пророк Шмуэль является потомком Кораха. 

***

Полностью книгу можно купить тут: https://www.litres.ru/book/konstantin-konson/korah-roman-o-vremeni-69553324/