ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

По натуре человек тёплый, родственный, с неудавшейся личной жизнью — она потеряла единственного ребёнка, не дожившего даже до годика, — теперь тётя получила возможность свою невоплощённую материнскую любовь перенести на меня. Ей так хотелось, чтобы я осталась, тем более что мы настолько хорошо поладили, что она даже готова была закрыть глаза на мой, по её мнению, фривольный вид.

Елена Лейбзон (Дубнова)

 ТАК ПЕРЕПЛЕЛИСЬ НАШИ СУДЬБЫ…

 Я любила её не только как единственную тётю, оставшуюся в России после отъезда моей мамы в Израиль. Я любила её за мудрое и доброе сердце, человечность и безграничную щедрость. Необычайная душевная близость между нами возникла как-то сразу. Приехав на пару дней в Ташкент, чтобы посетить могилу брата (об этом я написала в своих воспоминаниях), я остановилась в маленькой узбекской мазанке с подслеповатыми окнами, где жила после эвакуации мамина младшая сестра — тётя Фаня. В те годы, после многих потерь, она жила одна, и моё появление стало для неё подарком небес.

По натуре человек тёплый, родственный, с неудавшейся личной жизнью — она потеряла единственного ребёнка, не дожившего даже до годика, — теперь тётя получила возможность свою невоплощённую материнскую любовь перенести на меня. Ей так хотелось, чтобы я осталась, тем более что мы настолько хорошо поладили, что она даже готова была закрыть глаза на мой, по её мнению, фривольный вид. Я, приехавшая из Риги, в своём скромном лимонном костюмчике собственного пошива, с узкой прямой юбкой немножко ниже колен, смотрелась в узбекской провинциальной столице тех лет слишком «по-западному», и тётя, входя со мной в трамвай, делала вид, что я к ней никакого отношения не имею. Но зато на улице, подальше от людских глаз, она с радостью «воссоединялась» со мной. Как человек очень деятельный и со связями в еврейском мире, тётя начала претворять свой план в жизнь: чего проще? Надо найти хорошего жениха, решила она. И тут случай ей помог: меня укусила собака. И пока месяц я сидела на пастеровском режиме, тётя старалась, и небезрезультатно. Через своих многочисленных знакомых она, действительно, нашла достойного парня и добилась своего: я осталась жить в Ташкенте.

Этот город я так и не сумела полюбить. Трудна была внезапная разлука с родителями, с братом и сестрой, к которым была очень привязана, да и местная ментальность меня, выросшую в Прибалтике, отталкивала. Но тётя, с её тонким чутьём, смогла сгладить и смягчить реалии моей новой жизни, и её заботу можно было сравнить лишь с заботой родной матери. Утром в роддом, с тарелочкой горячего супа: кто первый? Ну конечно же, моя тётя. В те годы уже немолодая женщина, она спозаранку успевала сбегать на базар, сварить и принести мне свеженькое. И так, всегда и во всём, она первая приходила мне на помощь.

Как и должно было быть, мои дети стали для неё желанными внуками, в её сердце было много места для любви. Как все бабушки, а после землетрясения она жила недалеко от меня, тётя отводила их в музыкальную школу, на кружки, безмерно баловала, покупая и припрятывая для них сладости. «Ну, какое мор-р-оженое вы сегодня хотите?» — каждый раз спрашивала она детей, при этом «р-р» у неё получалось раскатистое и картавое, что очень их забавляло, и они выискивали слова с буквой «р» и наперебой просили её: «Ну скажите “море”, а теперь — “моряк”». И она, чтобы доставить им удовольствие, послушно повторяла за ними, и они заливались смехом. Вообще с её картавым «р» связано немало комических ситуаций. Как-то она гостила у моей сестры в знаменитом тогда Целинограде, центре целины. Несмотря на холод, ветры и гололёд, она всё-таки отважилась приехать, чтобы помочь сестре после рождения первенца. Она обходила магазины в надежде найти курицу для бульона ребёнку, пусть тощую, пусть посиневшую… В одном из мясных отделов она увидела очередь. Решив, что наконец нашла то, что искала, выстояла и, когда подошел её черёд, обратилась к продавщице: «А мне, пожалуйста, одну курицу!». Услышав её специфическое «р», толпа, состоявшая в основном из «любителей евреев», отреагировала гулом негодования и восприняла её просьбу как насмешку. Они-то выстаивали очередь за свиными хвостами — для них это было тогда лучше, чем ничего, а она ищет курочку!

Но картавое «р» и типично еврейский облик не помешали тёте в восемнадцать лет стать главным бухгалтером на Минской железной дороге. Это нам рассказывала мама, но я уже в Израиле была свидетелем тётиных необычайных математических способностей. Когда ей рассказали об особо трудной задаче на экзамене при поступлении в высшее учебное заведение, которую большинство затруднялось решить, она загорелась. Всю ночь в уме, поскольку была суббота и писать она не могла, тётя решала эту задачку и под утро торжествующе выложила решение: оно оказалось правильным. Думаю, в другом месте её способности нашли бы лучшее применение, а так, оставшись в Ташкенте после эвакуации, она была вынуждена довольствоваться работой бухгалтера в детском садике, возглавляемом безграмотной узбечкой. Тётя исполняла за неё всю работу и делила «прибыль» на двоих, что давало ей возможность поддерживать своих бедных родственников. А в Ташкенте по-иному нельзя было выжить.

Но тётя всегда оставалась честным человеком, со своим железным принципом: помогать бедным. Это ей было привито с детства. Она выросла в семье, которая, несмотря на преследования, строго соблюдала религиозные традиции. Чтобы не изменить этим принципам, нужно было немалое мужество. Одни, особенно женщины в этой семье, выстояли благодаря властному и сильному характеру, но тётя, более мягкая и покладистая, брала другим.

«Только по-хорошему» — это был её девиз, и, следуя ему, ей удалось добиться многого в жизни. А иначе как бы удалось моей тёте без давления и скандалов перевоспитать своего мужа — бывшего офицера, коммуниста Илью Григорьевича? Притом так, что он делал для неё всё: ходил на базар, покупал кур, шёл с ними к резнику и с точностью соблюдал все необходимые предписания. При том, что его родные сёстры, троцкистки, после 25 лет заключения так и не проанализировали свою жизнь и, выйдя на свободу, остались на том же уровне, продолжая «молиться» за «мудрую» советскую власть. Он же, оценив житейскую мудрость тёти, решил для себя, что она достойна того, чтобы он поступился своими принципами. Я думаю, что со временем он согласился бы уехать с ней в Израиль, но внезапно умер. Это было большим потрясением для тёти. Она боялась одиночества, но судьба пошла ей навстречу: через пару лет её познакомили с тихим, интеллигентным вдовцом, который так же любил её и дорожил ею и, не будучи религиозным человеком, исполнял всё, что для неё было важно.

Я смотрела на тётю и удивлялась: откуда у неё эта еврейская мудрость? Словно читала она «Мишлей» царя Соломона и по ним строила свою жизнь. «Мудрая жена устраивает дом свой, а глупая разрушает его своими руками»^[1].

Мы с сестрой, когда случались конфликты в семье, шли за советом к тёте Фане, а ведь наша мама была умница, вызволившая нас всех из России. Видно, одного ума здесь недостаточно, нужна женская мудрость. И когда мой муж, прекрасный инженер, ушедший полностью в свою работу, для дома не находил времени, тётя наставляла меня: «Ты его не изменишь, с ним надо по-хорошему». Я старалась следовать её наставлениям, и они мне особенно пригодились, когда, приехав в Израиль, я оказалась между мамой и тётей. В этой ситуации мне приходилось быть тонким дипломатом, взвешивать каждый свой шаг, каждое слово, чтобы ненароком не обидеть одну из них. Но настоящий экзамен моей преданности наступил, когда тётя заболела. И я, как дочь, первая узнала об этом и, как дочь, всю заботу взяла на себя. Каждый день в обеденный перерыв, я отправлялась на машине в Тель-Авив, в больницу Ихилов, а после химиотерапии, когда положение её резко ухудшилось, перевела тётю поближе к себе — в Шмуэль ха Рофе, что давало мне возможность навещать её три раза в день: перед работой, в обед и после работы.

Это стало неотступным желанием. Я должна была видеть её каждый день, я боялась потерять её. В субботу вся наша семья шла пешком несколько километров, чтобы в окне увидеть её. Оглядываясь в прошлое, я думаю, что смогла вернуть ей всю ту любовь и заботу, которую она дала мне, и думается мне, что слова, сказанные в больнице моей маме, её старшей сестре: «Мы ещё не видели, чтобы дочь была так предана матери, как племянница предана тёте», — были тому подтверждением.

А я тогда подумала: «Я только дала ей то, что она заслужила». Так и муж тёти, который в последние дни её жизни приносил ей свежевыжатый сок и дрожащими руками поил её, а она спрашивала: «Зяма, ты кушал сегодня?».

И в жизни, и после смерти она осталась верна себе: недавняя репатриантка, она завещала приличную сумму на религиозное воспитание детей из России. Эти деньги она скопила, научившись делать массаж. Из них же была завещана тётей необходимая сумма, чтобы обрести ей вечный покой на кладбище Хар ха-Зейтим — Масличной горе.

И сказали о ней знавшие её люди: «Скромный маленький бухгалтер с большой еврейской душой».

 

 

 

 

«Я жила, я живу, я буду жить…»

 

«”Не надо, не делайте этого, — властно отчеканивая каждое слово, произнёс человек, вдруг оказавшийся возле меня, а до того молча сидевший в затемнённом углу комнаты, — взволнованно начала Рая, — при этом он с такой силой сжал моё запястье, что мраморная пепельница, которую я уже собиралась запустить в голову следователя, выпала из моих рук.

“Успокойтесь и не делайте глупостей”, — тихо добавил он.

Успокоиться… После слов, которые следователь бросил мне в лицо, он предлагает мне успокоиться! — в гневе подумала я.

“Немецкая подстилка, сколько наших детей ты отравила?” — эти слова, оскорбительные и жестокие, так больно хлестнули меня, что я уже не осознавала, что делаю, и не думала о тех страшных последствиях, которые ожидают меня…»

И по тому, как эмоционально она говорила, я почувствовала, что этот эпизод, хотя прошло с тех пор полвека, — а говорят, время лечит, — оставил рубец в её памяти. Была унижена женская честь, которую она так берегла, задето её человеческое достоинство.

«Как потом мне стало известно, — продолжала Рая, — я оказалась на допросе в комендатуре военной контрразведки СМЕРШ — “Смерть шпионам”, которая в те годы наводила ужас на всех: мало кто выходил оттуда живым. До сих пор не могу забыть отталкивающее лицо следователя, на котором профессия оставила свой след: подозрительные, белёсые, как у хорька, глазки, беспрестанно бегающие, они словно искали что-то. Он был груб, несдержан на язык. Без труда определив мою национальную принадлежность, он даже не пытался скрыть свою неприязнь ко мне. И всё-таки, несмотря на оскорбления и унижения, которые мне пришлось испытать, я осталась в живых, — закончила Рая, — меня не расстреляли, а по тем временам это было настоящее чудо: я получила всего лишь год тюремного заключения. Для меня этот год пролетел быстро, но я понимала, каким бесконечным он был для моих родных, пребывающих в неведении, понимала, что они разыскивают меня, а у меня просто не было возможности передать им всего два слова: я жива.

И вот наконец я на свободе, и наступили долгожданные минуты встречи.

“Рая вернулась! Рая жива!” — эта весть мгновенно разнеслась среди родных и знакомых».

«И вот она стоит перед нами, — рассказывала мне её племянница, — полная жизни, подтянутая. Отсидев год в тюрьме в условиях послевоенного голода и разрухи, она сумела сохранить своё женское обаяние: вылинявшая шинель ладно сидела на её фигуре, талия была перехвачена грубым солдатским ремнём, а пилотка кокетливо сдвинута набекрень. Такой она запомнилась нам».

— До чего же это характерно для Раи, — не выдержала я. Такой энергичной, подтянутой, женственной и я впервые увидела её. Мы тогда искали опытную медсестру для ухода за свекровью, перенёсшей операцию. Именно Рая — нам её порекомендовали знакомые — подходила нам по всем параметрам: недавняя репатриантка, владеющая русским языком, опытная медсестра.

Вот так и вошла в нашу жизнь, однажды и навсегда, Рая, став неотъемлемой частью нашего дома, нашей семьи. Иногда казалось мне, что наши жизненные пути с ней уже пересекались, что когда-то мы с ней уже были знакомы, а иначе как объяснить такую любовь к совершенно чужому для тебя человеку, о существовании которого ты ещё недавно ничего не знал, и в один момент он становится для тебя таким родным, таким близким. Мы все любили её: дети считали её своей тётей, а мои внуки — бабушкой.

«Миленькая, — с тревогой звонила она мне по вечером, — все дети пришли?» А если она слышала в ответ, что нет: «Я не лягу спать, пока не буду знать, что они дома». А ведь у самой Раи не было детей. После всего, что пришлось ей испытать за годы войны, она боялась принести в этот страшный мир беззащитную детскую душу. Что ж, мы понимали — это у неё травма войны, и старались не затрагивать болезненную для неё тему. Но всю свою нерастраченную любовь к ребёнку она перенесла на моих детей. Готовя что-нибудь вкусненькое для моей свекрови, она неизменно подбрасывала пару кусочков в тарелку моей дочери, которая незадолго до этого вышла замуж, при этом тихонько, по-заговорщицки, приговаривая: «А это для будущего поколения».

Как-то, вернувшись раньше времени с работы, я застала странную картину: вся семья в спешке передвигала мебель, снимая мой новый ковёр, чтобы расстелить Раин дорогой ковёр. «Что здесь происходит?» — возмутилась я. «Миленькая, — со слезами на глазах взмолилась она, — ваш дом для меня всё, ведь здесь я нахожусь больше, чем у себя дома. Умоляю вас, оставьте его у себя». И перед её, такой искренней, мольбой я сдалась.

Несмотря на то, что между нами была большая разница в возрасте, она доверяла мне свои секреты, рассказывала о том, чего не знали и так и не узнали её родные: она открыла мне, почему после войны её не могли разыскать родные.

«Моя девичья фамилия — Фукс. Раиса Фукс — так официально я была записана в паспорте, но за несколько дней до начала войны я тайно от родных вышла замуж, сменив фамилию на Калашникова. Судьба его, а он даже не успел мне стать мужем, — неизвестна: мы больше с ним не встретились, но эта фамилия не раз спасала меня. С ней я прошла всю войну, с ней я живу и сейчас. Но в Израиле, — тут Рая горько усмехнулась, — она сыграла со мной злую шутку: здесь это слово ассоциируется с ненавистной винтовкой Калашникова, которую Россия долгое время поставляла арабам, винтовкой, принёсшей этой стране столько смертей».

Она помолчала и, как бы обращаясь к самой себе, произнесла словно в раздумье: «Как это наша память может хранить всё до мельчайших подробностей: ведь я ничего не забыла, помню всё, как будто не прошли эти годы. Вот я, молоденькая медсестра, прикреплена к полевому госпиталю, и нам дан приказ срочно сворачиваться и двигаться вглубь страны: поступило сообщение о налёте немецких самолётов. Мы едва успели погрузить раненых на грузовые крытые машины, их называли полуторками, как начался массированный обстрел. Немецкие самолёты, пользуясь нашей беззащитностью, словно наслаждаясь зрелищем, расстреливали нас с воздуха, как живые мишени. Единственным местом укрытия для госпиталя оказалась раскидистая крона чудом уцелевшего дерева. Не знаю почему, но я почувствовала, что мне страшно оставаться под ним, что-то необъяснимое гнало меня на поиски другого места. Я бросилась в открытое поле, зарылась с головой в каком-то овраге, чтобы ничего не видеть и ничего не слышать. Потеряв счёт времени и дождавшись тишины, я решила вернуться к раненым. А там — мёртвая тишина, ни единой живой души, только глубокая воронка и выкорчеванное обуглившееся дерево, как посмертный обелиск погибшим».

Тут Рая тяжело вздохнула. Воспоминания нахлынули на неё, и она уже не могла остановиться.

А я слушала, как заворожённая, словно вместе с ней переживала и проживала её жизнь. «Как вкопанная стояла я перед братской могилой, — рассказывала Рая, — даже слёз у меня не было, как будто всё внутри окаменело. Но одна мысль вела меня: не стоять, двигаться, главное идти. Словно амок^[2] вселился в меня — я шла не оглядываясь, шла вперёд, преодолевая нестерпимую боль, так как сапоги без портянок до крови натирали ноги. Лай собак вывел меня из забытья и заставил вернуться к действительности: это отряд немецких солдат прочёсывал местность, добивая раненых, собирая в плен оставшихся в живых.

Нас бросили в какие-то сени, и, осмотревшись, я увидела солдат, которых потом перевели в лагеря для военнопленных, и много мирных жителей, заподозренных в связи с партизанами. Всех нас ждала одна участь. Я наблюдала, как каждый день уводили одну группу за другой на расстрел. По моим расчётам, ещё день-два, и настанет моя очередь. И вдруг во мне всё восстало. Я почувствовала такой протест и такую жажду жизни, словно во мне что-то взорвалось, и я крикнула самой себе: “Я жила, я живу, я буду жить!”. И эти слова стали девизом моей жизни.

Я уже говорила, — напомнила мне Рая, — что невероятные чудеса сопровождали меня на протяжении всех четырёх лет войны. В тот, последний, вечер заходит в нашу клетушку полицай и, подмигивая, что-то нашёптывает Катерине, дородной красивой женщине. Едва он вышел, как она обращается ко мне и говорит: “Не спрашивай лишнего, когда я выйду — иди за мной”. Тут же я обратилась к двум сестричкам: “Когда я встану — немедля за мной”. В таком порядке, по знаку, который подала Катерина, мы бросились за ней в кромешную темноту. Беспорядочные пули летели нам вдогонку, я начала отставать, стёртые в кровь ноги не давали двигаться. “Девочки, — обратилась я к сестричкам, — вы молодые (а мне-то самой было с небольшим двадцать четыре года) — вы должны жить”. А они мне: “Тётя Рая, мы вас не оставим!”.

На счастье, погони не было, вскоре прекратились выстрелы, и мы, ведомые Катериной, добрались до партизанского отряда. Оказывается, что вся эта операция была заранее ими спланирована, а осуществлял её связанный с ними полицай.

Прежде чем я была зачислена в партизанский отряд, мне пришлось доказать, что я по специальности медсестра, училась в Кишинёве, знаю в совершенстве румынский, владею и французским языком. Тут я с благодарностью вспомнила нашего богатого дядю, который, не имея своих детей, оплачивал нам, племянникам, учёбу, где кто хотел — или в Румынии, или во Франции. Как же это мне сейчас пригодилось! Убедившись в моей правдивости и приняв во внимание, что я медицинский работник (а у них не хватало медсестёр), меня оставили в отряде.

Однажды, — оживилась Рая, — ночью привели “языка” — немецкого офицера. Ему требовалось обработать и перевязать раны. И вдруг он, глядя на мой нос, понял, что я представительница ненавистной ему нации, плюнул мне в лицо и наотрез отказался от моих услуг». — «И что же вы?» — не выдержала я. «А что я? — невозмутимо ответила Рая, — я медсестра, я была на посту и, конечно, продолжала свою работу».

Вот в этом была она вся: долг и справедливость превыше всего, превыше самолюбия и гордости. Отношения между ней и моей свекровью, которую она продолжала обслуживать, были очень натянутыми. Каждое утро Рая заставляла её вставать и ходить по квартире, выполняя минимальные упражнения, что та категорически отказывалась делать и в отместку кричала: «Вам бы, Рая, в концлагере работать и плёткой погонять заключённых!». На что Рая не реагировала и продолжала делать своё дело. Так она продлила моей свекрови жизнь на девять относительно спокойных лет.

Своих принципов она придерживалась всегда и везде, в любой должности и на любом посту. Заведуя здравпунктом на большом заводе в Кишинёве, она могла принести новорождённого в комнату директора завода и сказать: «Пусть этот младенец побудет у вас до тех пор, пока и у нас не установят кондиционер». Не всем нравилась её борьба за справедливость: были и такие, которые недолюбливали её «за язычок». Но не только другим, но в первую очередь себе она не давала поблажек.

 

Не говори, что нет чудес…

 

Мой муж, закончивший школу с золотой медалью, одарённый шахматист, создавший в Нес-Циона одну из первых шахматных школ, носящую теперь его имя, прекрасный руководитель проектов в израильском технологическом техникуме Орт Сингаловского, был лишён практической жилки. В 80-х годах теперь уже прошлого столетия, прожив три года в центре абсорбции, мы получили квартиру в Нес-Циона.

Сегодня Нес-Циона один из дорогих, престижных городов в центре страны, а тогда — маленький провинциальный городок, прилепившийся к Ришон-ле-Циону. Квартира была удобная, просторная и, главное, недорогая. Большинство соседей нашего дома, такие же, как мы, репатрианты, узнав о значительных скидках, начали в срочном порядке выкупать квартиры. Естественно, что и перед нами встала та же проблема, но тут возникло препятствие в лице моего мужа. «Нет, я не готов влезать в кабалу, — отбивался он, — не хочу всю жизнь платить машканту[3], я ещё хочу пожить. Наконец, — добавил он с радостью, — я могу воплотить мечту своей жизни: поехать за границу». — «Но это нужно детям», — выдвигала я самый главный аргумент. — «А дети потом пусть сами себе покупают», — ответил он. Чтобы сохранить мир в семье, я скрепя сердце сдалась…

И хотя я не большой любитель заграничных поездок (на это у меня есть своё мнение), мы отправились в путешествие. Обскакали несколько европейских стран и, очень уставшие, вернулись домой. За это время почти все соседи нашего восьмиэтажного дома приобрели квартиры. Как ни старались наши друзья, при встрече с которыми я пыталась направлять беседу в нужное русло, всё было тщетно: муж, сильный в математике, делал расчёты, доказывающие, что покупка квартиры, по его выражению, «граничит с безумием».

Но в Израиле, как показала жизнь, надо уметь мечтать и… рисковать. Тогда я пошла на хитрость и решила пригласить оценщика, назначив ему такое время, когда муж обычно на работе. В назначенный час заходят в квартиру двое: мой муж, вернувшийся раньше времени, и оценщик, который в поисках нужного адреса обратился в лифте именно к нему. Я сразу оценила обстановку и поняла, что эта встреча закончится ничем. Так и было. Муж в самом начале пресёк разговор о покупке квартиры. И всё-таки я не могла смириться и сделала ещё одну попытку, тем более что муж после долгой борьбы постепенно смягчился и у меня появились шансы его уговорить.

Пришёл оценщик, высокий импозантный мужчина, как оказалось, бывший архитектор Ришон-ле-Циона. Осмотрел квартиру, впечатлился её совсем не «олимовским» видом и оценил намного дороже таких же квартир в нашем доме. Теперь вопрос о покупке отпал сам собой, тем более что именно в тот год произошла в Израиле инфляция, осложнившая экономическое положение в стране.

И тут постигла нашу семью большая трагедия: заболел муж, заболел безнадёжно, и очень быстро — угас…

Я осталась одна с детьми и его престарелой матерью. Чувствуя личную ответственность перед семьёй, теперь уже в горьком статусе вдовы, я решила вновь пригласить оценщика. На моё счастье, пришёл тот, кто несправедливо завысил стоимость нашей квартиры. Всю свою боль я вложила в речь, напоминавшую речь адвоката в суде: «Я обвиняю». «Посмотрите на семью, оставшуюся без отца и мужа, а сейчас и без надежды жить в своей квартире. И в этом я виню вас! Если бы тогда вы не завысили цену, сегодня мы были бы в другом положении».

Он изменился в лице, ушёл, не сказав ни слова. Через несколько дней мне сообщили о его оценке стоимости квартиры: она оказалась намного ниже, и уже можно было думать о покупке. Ночи напролёт я считала и пересчитывала, надеясь набрать нужную сумму. Позвонила в страховую кампанию, где была застрахована наша машина, хотя знала, что смерть мужа не связана с дорожной катастрофой и мне ничего не полагается. Но я решила попытаться.

И вдруг слышу: «Приезжайте, на ваше имя есть чек на 70 тысяч шекелей». От неожиданности я потеряла дар речи. Не спрашивая, за что и почему, на следующий же день, никому не сказав ни слова, я ехала в Тель-Авив. Хорошо помню тот день. Эта известная страховая кампания находилась в высоком здании на Бен Иехуда. Чтобы унять дрожь, я медленно поднимаюсь по ступенькам. Найдя указанный номер комнаты, подхожу к служащей — и волнуюсь: я ведь уже так много планов настроила в надежде на получение этих денег. Боюсь ошибки и недоразумения, боюсь горького разочарования. Нет, всё правда. Вот я держу чек на невообразимую для меня сумму, которая дала мне возможность в те дни сделать невозможное.

Через короткое время немного придя в себя, я всё-таки выяснила: это был полис страховки жизни, которую оформляли предприятия, а муж более десяти лет проработал инженером в израильских больницах.

И всё-таки было во всей этой истории что-то мистическое, и я так и восприняла её: именно в те критические минуты, когда я была в отчаянии, когда помощи мне не от кого было ждать, я получила эти деньги.

Они стали для меня подарком небес и напоминанием о дорогом мне человеке, так рано покинувшем этот мир.

Примечания:

[1] «Мишлей» — книга Притч Соломоновых.

[2] Амок — известное в психиатрии аномальное психическое состояние.

[3] Машканта (иврит) — банковская ссуда на приобретение жилья в Израиле.