ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Инесса Виловна впала в жуткое помрачение, ей всё чудился призрак Натана Ланге, почему-то в солдатском обмундировании, и она ночами не давала спать бедной Эрне, рассказывая ей свою жизнь. Однажды, понизив голос до секретного уровня, поведала государственную тайну о Путине.

Владимир Рерих

LANGЕMÄRZ

Повесть

(окончание. Начало в № 10/2022 и сл.)

XXI

Бабахнуло так, что уши враз законопатило. Ланге жахнул ещё раз, и охреневшие после первого выстрела гастеры взревели от восторга, а на щеке у Путина показалась алая капля, покатившаяся вниз, как слеза. Турчата аплодировали и выли, как волки:

— У-у-у! Яшли адам, сен бир аскерсин! — заголосили они свою басурманскую тарабарщину.

— Willst du ein Bier, alter Soldat? — уважительно спросил Натана гастеровский атаман с Че Геварой на бабьих титьках.

Ланге согласно кивнул, и вожак гастеров притащил ему откупоренную бутылку, в которой пива не оказалось, но старый зольдат отхлебнул из неё уже знакомой веселящей пустоты и даже молодецки рыгнул, по-детски покрутив пальцем в ухе, в котором поселилась звенящая сирена.

— Я застрелю эту сволочь как врага народа! — возопил Натан, срывая голос, не слыша себя. — Он мне жизнь сломал, сука. И не только мне. Вся эта грёбаная плесень, эта песьеголовая сволочь, проросла из гнилого подпола и вот уже какой век подряд отравляет жизнь несчастной, вечно отстающей, хромающей на обе ноги, несуразной стране. Россия, как дура, рожает себе на погибель ублюдков — что из рюриковичей, что из романовых, то из, как их там, джугашвиличей. Распутин, двапутин, будет и трипутин — шайзе! Они все — ядовитые грибы, бледные поганки, они трутся обок прелых пней и жрут перегнившую мертвечину, а свои высеры скармливают нам. И мы послушно становимся говном. Я говно! Но не убийца. Не киллер. Не маньяк. Я санитар! Я чеховский фон Корен, блять! И я вызываю эту пыльную моль на дуель. Марш к барьеру, лилипутин!

Ланге снова задохнулся, лицо его стало пунцовым, особенно горели пятна с неровными краями, захватившими впалые виски и обвислые брыли. В груди у него булькал и клокотал мокротный дёготь, голос стал сиплым и влажным.

— Waha, — с мольбой изрёк он, затравлено глядя на пивнаря, — ich bitte dich, gib mir Kugeln. Auch wenn es Gummi ist. Резиновая пуля. Есть у тебя? Hast du diese Scheisse?

Он протянул револьвер турку. Тот откинул барабан, крутнул его, ловко словил выброшенные экстрактором стреляные гильзы и прицельно точно метнул их в мусорную корзину, дежурившую у входа. Сопя и выпучив губищи, нырнул под стойку и выволок оттуда жестянку из-под монпансье, где кастаньетным хором звякнула неразличимая евроцентовая сволочь. Порывшись в ней, он выстроил в шеренгу, один рядом с другим, семь ладных маслят. Это были 9-мм патроны с резиновыми пульками, утопленными в золотистые цилиндрики с торчащими из-под фигурного обреза тёмными темечками. Ланге умильно, по бабьи ахнул, всплеснув руками и вперился в них своими лупами. «Diese passen, — важно сказал инструктор. Этъи къарашо. Толъко блызкъо стрэляй». Он снарядил оружие, опрятно щёлкнул предохранителем и протянул наган рукояткой с ребристыми накладками вперёд.

— Aber ich kann nicht bezahlen. Kein Geld, нет денег, — растерянно обронил Ланге упавшим голосом и стал сдирать с мизинца истончившееся обручальное кольцо, которое таскал ещё со времён первого супружества.

— Nein, — угрюмо отозвался турок. Buna ihtiyacım yok. Этъа нэ надъа. Geld morgen. Завътыра дэнги дашь.

— Aber ich sterbe heute, — смиренно сказал Натан Аллеманович. — Я умру сегодня.

— Dann ist es meine Geschenk. Хедиэ. Падарокъ отъ Вахъа. Adieu! Güle-güle. Умър на война это къарашо естъ. — Он отпрянул от Ланге и что-то повелительное крикнул притихшим гастерам. Те разом поднялись и гуськом, молча, но свинцово, как глубоководные водолазы, топоча, просочились в иссиня-чёрную тьму, чуть подтепленную наступающим рассветом. — Онъи тебъе помогайтъ, — пояснил пабмен.

«Господи, как они могут мне помочь?», — подумал Ланге. Он сунул наган за пазуху, натянул как попал чегеваровский берет, кряхтя слез с барного табурета и, едва перебирая затёкшими ногами, морщась от боли в пояснице, заковылял к выходу. Остановился, развернулся и застенчиво попрощался с Вахой:

— Adieu, брат! Точнее, атей, — добавил он, вспомнив, что именно так прощались когда-то мама и Клара Адольфовна, а он никак не мог догадаться, откуда в их старонемецком это странное, с французским привкусом слово.

— Warte mal, — приказал хозяин. —Стой. Hör mal zu! Сълушай мнъе!

И вдруг — на чистом русском языке — благозвучно и выразительно, как мхатовский актёр актёрыч, пророкотал баритональным баском:

Какая царственная участь —
Жить в сиротливой маете,
Тоскуя, негодуя, мучась,
Когда вокруг не то, не те.
И в этой беспросветной муке,
Где только верить и терпеть,
Когда труда узнают руки,
А сердцу стерпится болеть,
Иной судьбы почуять прелесть,
Иных страстей, иной накал…
Всё суета. Всё чушь и ересь.
Скрепись. Иди. Твой час настал.

«Господи Боже праведный, — прошептал Ланге, продираясь сквозь горловые спазмы. —Эти нелепые стишки я накропал тышу лет назад, мальчишкой. Откуда ты их знаешь, Ваха?»

И, не дождавшись ответа, ушёл в ночь.

XXII

Она плотно зашторила глаза Натана непроходимой тьмою, зато слух обострился, как у зверя, он уловил ровное, мирно сопящее дыхание огромного города, прерываемое шакальими вскриками скорой помощи; их отзвуки быстро тонули в шелесте дерев нескончаемых берлинских парков; порой накатывали и растворялись деликатные, приглушенные расстоянием перестуки ночных поездов S-Bahn, и где-то в лунной вышине с деловитостью шмеля зуммерил лайнер, перебираясь с континента на континент. Его лётчикам, должно быть, уже открылась разгоравшаяся заря, они нацепили тёмные очки, и заказали заспанной стюардессе утренний кофе. Вскоре самолёт, послушный приказу диспетчера, ляжет на крыло, изменит курс, чтобы облететь по краям эту зловонную, как очко армейского сортира, дыру войны, пробитую малахольным карликом в небе Европы.

— Hey, alter Narr, wo bist du? — раздался из мглы насмешливый голос атамана гастеров. — Wir warten doch! Zeit für Krieg.

— Разговорчики в строю, — отозвался Натан Аллеманович строго. — Я вам не старый дурак, а старый солдат! Ich komme!

«Zeit für Krieg! Время войне. Это он хорошо ввернул, засранец, —ухмыльнулся про себя Ланге и продолжил вслух —Zeit für Krieg und Zeit für Frieden. Время миру и время войне.»

Он простёр правую руку на горизонт плеча и по-сержантски скомандовал: «Отделение… Ко мне!

Тишина была ему в ответ.

Киллер попёрся наощупь, по памяти, как сапёр-одиночка с вытекшими глазами, ища носками берцев путь, свободный от малозаметных препятствий и растяжек. «Hey, alter Soldat, jetzt links und geradeaus!» — подкорректировал его маршрут всё тот же дурашливый голос из далёкой мглы. «Без тебя знаю, салабон!» — пробурчал под нос Ланге, но послушно свернул налево и побрёл прямо по тротуару к дому №27. Через десять шагов должен быть автомат по продаже сигарет, сто лет не работающий, ага, вот он — старик приложил ладонь к стеклянной витринке и ощутил под пальцами изломанную буквой Z трещину. Отлично. Прямо по курсу справа будет железный ящик для пожертвований, в небрезгливую пасть которого бюргеры скидывают пропотевшие обноски и рассохшуюся обувь — привет, старьёвщик! Узнаю тебя по кислому запаху испарений плоти. Теперь, внимание: в живой, ровно подстриженной изгороди непроходимо-колючих кустов прячется незаметный проход, о котором мало кто знает. Он ведёт на тропинку к паркплацу. В расчётном месте Ланге боком ломанулся в него, но промазал и напоролся на упругую стенку, ужалившую его ядовитыми крючками. «С-сука с-страшная! — прохрипел он ругательство своего давнишнего приятеля-таксиста, Герки Данилова, — я тебе покажу!» И задом попёр сызнова, в другом месте, и пробился-таки, изодрав в кровь бока, спину и ягодицы.

«Alter, wir sind bereit! — донеслись до него голоса, похожие на пчелиный хор. — Komm zu uns, Arschloch!» Они были где-то совсем рядом. Их булькающий галдёж смешивался с запахом марихуаны, сладковато-древесным и донельзя противным. Ещё посмотрим, кто из нас старая задница, бастарды, подумал Ланге, и сложив ладони рупорком, крикнул в ночь: «Bereitmachen! Stellung nehmen! Занять позиции! К бою!»

Но ни звука в ответ не услышал.

Прикасаясь рукою к багажникам и капотам дрыхнущих Аuto, Ланге прокрался вдоль парковки и выбрался к опрятной, ничем не воняющей немецкой помойке, окружённой изящным частоколом железной изгороди, густо увитой плющом и запертой на миниатюрный замочек. Отсюда до подъезда было рукой подать. Зрение вернулось, но стало чёрно-белым и резко-контрастным, как документальная хроника, стробированная световым дождём обтюратора.

Но для засады это место не годилось. Какой-нибудь идиёт-полуночник припрётся сюда с мусором и всё испортит. Да и подъезд отсюда виден плохо. «Впрочем, мне, слепошарому, ниоткуда толком ни хрена не видно, — подумал Ланге и улыбнулся.

Нужно искать другой рубеж, решил партизан. Там, на задворках выбритого газона, за двумя сосёнками, стояли раньше две скамейки, он там присаживался отдохнуть, когда шкандыбал домой с полным рюкзаком жратвы. А перед скамейками была клумба, ограниченная квадратом бордюров, окрашенных трупно-зелёным бархатом мха. Там никогда ничего не росло. И подъёзд оттуда просматривался, как на ладони.

Он не ошибся, всё так и было: на суглинке квадратной клумбы ничего не цвело, лишь торчали какие-то трубки, торчащие в небо, валялись разноцветные ящики, видимо, забытые детьми, и корячилась прочая маловразумительная дребедень, разглядывать которую было недосуг.

Ланге шумно выдохнул и, задрав рукав куртки, отколупнул большим пальцем стёклышко командирских часов, нащупал циферблат. Маленькая стрелка упёрлась в 3, а большая была в миллиметре от 12. Невидимая рука сжала его ледяное нутро посередине живота и швырнула горсть кипятку прямо в голову — там паровым молотом застучал пульс, бия в стенку затылочной кости и взламывая виски. Горло перехватило стальной удавкой, ноги мелко задрожали, захотелось плюхнуться на скамейку, но он совладал с собой и приказал: «Дышать, дышать, alter Arschloch! Держись, старая жопа!» И достал наган, и с усилием взвёл курок, который с весёлой готовностью щёлкнул.

«Ну, и где же вы, братья-разбойники? — вымолвил он сохлым языком и жестяными губами, обернувшись на пустые скамьи. — Забздели? Ладно, обойдусь. Каждый умирает в одиночку. Jeder stirbt alleine…»

В голове его бил царь-колокол, наполняя её нестерпимым гулом, глаза залепило липкой плёнкой. Он кое-как проморгался, протёр их кончиком указательного пальца и уставился на подъёзд, под козырьком которого тлел ночной фонарь. Окна в доме были черны. Но вот вспыхнули форточки лестничных пролётов, за их стеклами замелькали тени, они перемещались вниз, к выходу.

Ладонь, сжимавшая рукоятку нагана, страшно взмокла, Ланге переложил его в другую руку, правой вскинул к глазам цейсовский бинокль — задом наперёд. Картинка улетела в самый конец чёрного тоннеля, стала чёткой, но беззвучной, как в немом кино. Дверь распахнулась вовнутрь, кто-то придержал её, вышли два крошечных человечка, остановились и развернулись лицами в противоположные стороны. Показался третий, он шагнул напрямки и, казалось, уставился в кусты, за которыми прятался Ланге. «Телохранители, — догадался он. — Вот они меня и шмальнут из своих Глоков. Спокойно, старый, спокойно».

Но пауза томительно затянулась, в проёме раскрытой двери никто больше не появлялся. Сердце в груди Натана подавилось кровью и задрыгалось в дурной пляске, а колокол в башке ухнул тяжёлой мортирой. «Сейчас сдохну, — успел подумать он, но в этот миг увидел их всех, выползших двумя рядами, справа и слева, выстроившихся в почтительном полукружии, в центре которого был он.

XXIII

Ланге перевернул прибор, картинка плюхом приблизилась, но сильно размылась по краям, однако рожу куратора он признал. Она пожухла, оплыла, отекла щеками, истончилась губами, почти оплешивела, лишь неуместно тонкое, хрупкое переносье с жмущимися к нему хищными глазенапами хорька осталось прежним. Куратор что-то неслышное лопотал, плямкая слегка лыбившимся ртом, уголки которого оттягивались книзу, и бодливо кивал головёнкой в такт своей речи.

Не отнимая от глаз бинокля, отчего картинка стала как попало шарахаться, смазываться, то и дело выпуская из обзора цель атаки, Натан Ланге, сгорбившись и косолапо ступая, зашагал к просвету меж кустов, забыв переложить оружие в правую руку, но, спохватившись, не стал дёргаться и вытянул вперёд левый кулак, из которого, как дуля, торчал короткий, изготовившийся к выстрелу ствол. Указательный палец нашарил спусковой крючок и плотно лёг на него вторым суставом. «Двадцать два, двадцать два», — вспомнил он наставления своего отделённого, ефрейтора Мусина, и на мгновенье увидел ослепительно-раскалённую степь полкового стрельбища, прибитого белой жарой, пропахшего пылью, полынью, кирзой, горячим брезентом, масляной паклей и чесночной отдушкой горелого пороха, и замаячили пред взором зыбкие в колышущимся мареве квадратные силуэты грудных мишеней, и фигуры ростовых, которые почему-то назывались коровами. «Грудные бить под обрез, а коровам целить в яйса, мля, — шепеляво инструктировал Мусин, шевеля скверно заштопанной заячьей губой. — Крючок не дергать, мля, нажимать мягко, мля, под сцёт твадцать тва, твадцать тва!» И, вглядевшись в дальний край стрельбища, заорал тонким, поросячим, некомандирским голосом — «Огонь!»

Двадцать два — вспыхнуло в мозгу Ланге. Он выпустил бинокль, тяжело дёрнувший ремешком его за шею, перебросил на лету ствол в правую ладонь, как в американском кино, подставив под неё ковшик левой и, видя лишь сиреневый туман, полыхавший на изнанке сомкнутых век, с силой надавил на спуск.

Уах-х-вж-ж-трабабах! — раскатисто раздалось за его спиной, и небо будто вспороло исполинской вспышкой электросварки. Виу-у-виу-у-виу, — заверещали реактивные миномёты и уронили свои огненнохвостые ракеты где-то на горизонте: т-бух-х-т-бух-х-т-бух-х. И заколотил ручной пулемёт сорочьей скороговоркой — тр-р-тр-р-цок-цок-цок, и широкогорлая тупорылая гаубица с воем изблевала в небеса полупудовый пирог толуола, набитого стальными звёздочками и уголками — он круто взлетел на вершину своей траектории и с диким воем грянул вниз, и всколыхнулась твердь земная, и сделался пожар велик на ней.

Натан успел нажать на спусковой крючок пять раз кряду, но выстрелов своих, потонувших в адской канонаде, не слышал. В ярости обернулся и увидел идиотов гастерской команды. Они дергались, восторженно скакали, как заводные болванчики, как пляшущие человечки, взобравшись на скамью с ногами. Их было семеро, включая жирного, как боров, атамана с Че Геварой на пузе. Он был за бомбардира и неутомимо, сноровисто запускал всё новые громокипящие петарды, сделав стартовой площадкой безжизненный квадрат суглинка. «Bist du verrückt? — крикнул он атаману, топая ногами от бешенства. — Чувак, ты чокнулся? Сейчас полиция заявится. Кочумай!» Тот лишь ухмыльнулся, растянув жирные губищи, украшенные металлическими бородавками, а его татуированная шайка-лейка уселась на спинку скамьи и стала старательно выдувать из кулаков до ужаса знакомый мотивчик траурного марша Шопена. Ланге чуть было не принялся подтягивать мелодийку, но Че Гевара показал ему Fuck you и ткнул указательным пальцем в сторону дома. Ланге ахнул и заковылял к подъезду, но, странное дело, люди там не только не разбежались, а как бы даже и не заметили ни фейерверка, ни пальбы Натана. Они даже не смотрели на него, бредущего к ним с револьвером в вытянутой руке, они курлыкали, перекидываясь неслышными фразочками, кивали, жестикулировали, бесшумно хихикали и трясли головами, а в центре торчал куратор и дирижировал этим собранием, поощрительно ухмыляясь. Пять пуль пропали задарма, понял Ланге. Но есть ещё две.

Он подобрался к ним вплотную. Буря ревела, гром гремел, молнии во мраке блистали, освещая компанию мертвенным, подслеповато мигающим светом.

— Эй, куратор, — хрипло позвал Натан и наставил на него ствол. — Крышка тебе, самозваный король. Сдохнешь сейчас, белоглазая моль.

Куратор наконец глянул на Ланге и осклабился. Вблизи он оказался иным: соболиные брови крылами соединились над изящной горбинкой античного носа, на верхней губе образовалась иссиня-чёрная, щегольская, бейбутовская ниточка усиков, гляделки опушились гуталиновыми ресницами, по девичьи загнутыми кверху; улыбчиво растянутый рот обнажил рафинадный строй зубов — меж двумя верхними зияла милейшая брешь записного златоуста. «Чего тебе, сынок?» — приторно вопросил он и по-блатному цыкнул слюнкой под ноги Натану, а свита его зашлась ослиным ржанием. — Неуёмные дети атомного века», — добавил он, обращаясь к шестёркам, и вернулся в прежнее замурзанное, обмыленное обличье филёра, блёклого топтуна преклонного возраста с хрупким переносьем, которое неудержимо хотелось перебить ребром ладони.

Натан, крепко зажмурившись, нажал на собачку — но выстрела опять не услышал, потому что с неба оглушительно бабахнуло, а его будто заострённым наконечником чугунного лома сильно ударило ниже ключицы. Свирепая сила в долю секунды перегрызла ребро, пуля по касательной задела перикард, повредила правый желудочек и, кувыркаясь в требухе, застряла под левой лопаткой, будто штыком там ворочая, и рука от несносной боли напрочь онемела и отнялась. Ноги ватно сложились, Натан бухнулся на жопу, откинулся навзничь, но, стирая зубы скрежетом, медленно перевалился, встал на карачки, отклячив зад, опёрся стволом в тротуарную плитку, поднялся, поворотился и, не до конца разогнувшись, выстрелил ещё раз — но теперь курок трусливо звякнул осечкой, а вот взвести его заново не удалось: в самый центр грудины со всей дури врезалась стальная оса, раздробила её в щепу, измахратила в клочья коронарные артерии. Это телохранители меня убили, подумал Ланге. Я не умер, я погиб в бою, мелькнула в угасающем сознании последняя мысль.

Боль испарилась, тело стало невыносимо невесомым, в зрачках бешено завертелась, расплёскивая огненные брызги, шаровая молния, голова налилась тугой лавой и зачмокала, надувая красные пузыри, а в ушах заверещал тревожный зуммер, нарастающий вместе с удушьем. Раз-два, в грудь забралась ледяная стужа, в ушах зазвенело нестерпимо, три-четыре-пять, звон перерос в рёв, изнанка век неистово закипела красными месивом, семь-восемь-девять — рухнула сверху небывалая тяжесть, и тьма тьмущая, угольно-бархатная, вмиг задула свет, и железная лапа с властной проворностью стащила его куда-то в чёрную черноту, в бездонную глубину, в никуда, в ничто, и это была смерть. Сгон.

XXIV

Инесса Виловна дурно почивала и припозднилась с подъёмом, взойдя в гостиную, в начале двенадцатого часа пополудни. На вытянутых руках несла фаянсовый горшок. Краешком глаза углядела, что супруг всё ещё дрыхнет, но, возвращаясь из сортира, почуяла неладное: Натан лежал навзничь, с задранной майкой, вздыбив живот, поросший бурыми мхами; правая рука его свесилась до пола, и во всей позе имелась какая-то монументальная неподвижность. Охнув, она стремительно опустила ночную вазу на пол, та огорчённо тренькнула. Прижав ладони к вискам, мелкой поступью Frau Merz подкралась к изголовью мужа. Глаза его были наполовину открыты, но уже подёрнуты тонкой плёнкой нежити, какая бывает у спящих птиц. Она тоненько взвыла и мелкой иноходью помчалась за помощью к соседям — Инесса Виловна до смерти боялась покойников.

Врач приехал через четверть часа на красной пожарной машине с истошной сиреной. Он оказался фельдшером, причём русским и весьма разговорчивым. Сходу, едва взглянув, всё понял и мигом вколол задыхающейся от страха Инессе Виловне успокоительное — она послушно обмякла, два бритоголовых санитара, похожих, как близнецы, бережно усадили её на стул, где ещё вчера гнездился её уже покойный супруг.

— Что вам сказать, — с дежурной скорбью произнёс лекарь после беглого осмотра натанова тела. — Смерть наступила часов… семь назад, на рассвете. Скорее всего, обширный инфаркт. Он умер во сне. Похоже, мгновенно. Вы ведь ничего не слышали? Ах, да, — сконфуженно спохватился он, заметив слуховые аппараты. — Но иногда во время Herzattacke люди испытывают страшную боль, пытаются позвать на помощь. Иногда мы находим их на полу. Головой к выходу… Примите моё сочувствие.

Он подошёл к телу, с намерением поднять свесившуюся в трупном окоченении руку мертвеца и уложить её вдоль туловища; один из санитаров подскочил, чтобы помочь ему, и носком кеда, незаметно для себя, пнул наган, невидимо валявшийся под нависающим краем тахты — так он там и валяется по сей день и останется до конца света.

Санитары сноровисто затолкали покойника в чёрный пластиковый мешок и принялись застёгивать молнию.»Stop, halt mal», — остановил их док и снова склонился над трупом. Выпрямившись, пожал плечами.

— Это здесь я фельдшер, — сказал он Инессе, — а там-то я был реаниматолог со стажем. Но такой картины не припомню. У него на груди багровое пятно необычной формы. Будто сердце взорвалось внутри. Но это не трупное пятно и не гематома. Ладно, пусть патологоанатомы разбираются. Извините, вам сейчас тяжело слушать такое…

Он склонился над покойным и, положив ему ладонь на глаза, медленно провёл ею сверху вниз. «Er hat es geschafft», — сказал он торжественно и строго. Он сделал этот.

И протянул ей Totenschein, справку о смерти.

XXV

Пока тянулись макабрические хлопоты, которые взяли на себя литераторы Wiedergeburt-а, вдова перебралась в крошечный флигелёк при кирхе, где обреталась одинокая Эрна в должности прислуги за всё. Это она, добрая самаритянка, снабжала ЛангеМерцов в последние годы немудрящим провиантом. Уступив вдове свою девичью кроватку с панцирной сеткой, Эрна устроилась на поролоновой раскладушке, с какими благочестивые немцы ходят в парки загорать.

Инесса Виловна впала в жуткое помрачение, ей всё чудился призрак Натана Ланге, почему-то в солдатском обмундировании, и она ночами не давала спать бедной Эрне, рассказывая ей свою жизнь. Однажды, понизив голос до секретного уровня, поведала государственную тайну о Путине.

Но Эрна не выразила удивления и буднично задолдонила своим пресным, как маца, голоском: «Это, што ли, Бервинкельштрассе нумер зибен унд цванцихь? Я снай этот дом, я приносить туда лебенсмиттель, как вам. Туда приходиль мущщин, похожий на Путин, я его видель мит майне ауге. Майн Готт, страшни похож! Абер это не есть Путин, это есть Herr Бирбаух, он приходить, чтобы говорить о сватьба, хохцайт. Er wollte Frau Jankowsky heiraten, хотеть женить себе на Frau Янковски, она тоже один на вес белий свет. Genau, wie ich, как я», — добавила старая дева и горько вздохнула. Её привезли в Германию отроковицей, и русский язык она почти забыла. «Но он был не один, с ним были какие-то люди, они ночами разговаривали,»— возмущённо заметила Мерц и надулась. «Das waren seine Söhne: Árthur, Bernhardt und Gerhard. Und zwei Söhne, und drei Neffen von Frau Jankowsky, — терпеливо и охотно пустилась в объяснения Эрна, но Инесса Виловна вовсе не расположена была вникать подробности об отпрысках Бирбауха — Áртуре, Бернгардте и Герхарде, равно как и о сыновьях и племянниках невесты. Её великая государственная тайна превращалась в нелепый казус, в недоразумение, это было крайне неприятно. «И что, сосватал он эту полячку?» — спросила она раздражённо. Эрна радостно подтвердила, что дело сделано, дура замужем, счастливый Бирбаух скоро вселится в квартиру Frau Jankowsky, но она не полячка, а настоящая немка из Силезии, eine echte deutsche Frau aus Schlesien!

XXVI

Урну из крематория привезла в хозяйственной сумке всё та же Эрна. Она хотела показать её Инессе Виловне, но та в ужасе замахала руками и схватилась за сердце — безропотная волонтёрка доставила её в квартиру и установила рядом с усопшим лэптопом Ланге. Погребальный огонь в Аллемании обходится много дешевле могильного кургана, но и эти ойро нужно было добыть — сумму пожертвовал не имеющий никакого отношения к русской литературе украинский немец Генрих Опанько, хозяин трёх бензоколонок и одной велосипедной мастерской. Он френдился с экс-депутатом Bundestag-а девяностолетним доктором Хельмутом Цугцвангером и безоговорочно уступил его просьбе.

С кладбищем вышла заминка: немецкие Friedhöf-ы принимают постояльцев на 20 лет, после чего нужно продлевать срок аренды, в противном случае могилу отдают новопреставленному покойнику. Однако сие правило не властно над русским погостом, где можно возлежать веки вечные, до Страшного суда. Было много хлопот, писем, обращений, наконец городской Сенат перевёл вопрос на усмотрение настоятеля Божьего Храма православного кладбища. И он милостиво соизволил захоронение произвести — без указания участка, но по обстановке и обоюдной договорённости.

Проводить прах усопшего приехали вшестером на двух такси, счёт оплатили из средств Wiedergeburt-а. Собрались: тридцатилетняя поэтесса в широкополой соломенной шляпе, пишущая изысканные стихи под псевдонимом Жанна Вальжан; шестидесятилетний эссеист в донельзя приталенной ковбойке и по-молодёжному драных джинсах Вальдемар Каркетов с молодой женой, кулинарной блогершей с числом подписчиков более ста тысяч; Инесса Мерц, вдова; её новая подруга, сестра во Христе по имени Эрна и секретарь писательского общества, прозаик Нафанаил Исаакян, подписывающий свои многотонные произведения именем Петер Аллилуйский.

Они подавленно помалкивали, озирая надгробья, где то и дело встречались весьма громкие имена давно усопших российских людей.

Из Божьего Храма-на-Погосте вышел незаметного ростика редкобородый батюшка с ясными, как у выспавшегося малыша, глазами. Он на ходу выправил подвёрнутые рукава подрясника и с приличествующим смирением приветствовал прибывших, осенив их крестным знамением.

— Имеете намерение совершить родственное подзахоронение? — осведомился он неожиданным протодьяконовским басом.

— Никак нет, Святой отец, — смущённо ответствовал Аллилуйский. — Как таковых у нашего покойного собрата не наличествует, — продолжил он, невольно впадая в торжественно-бюрократический строй речи.

— Вот незадача, — сокрушённо развёл руками батюшка. — Выделенного участка нет, родственных могил тоже. Где погребать-то будем?

Он помолчал, оглядывая потупивших взоры писателей, и предложил выход:

— Есть аллея безымянных ратников, там, на дальнем краю погоста. Изволите осмотреть?

Аллея состояла из деревянных, свежевыкрашенных белой эмалью восьмиконечных крестов с буковыми табличками, на коих было начертана, будто выжжена раскалённым гвоздём, одинаковая надпись: Бѣзымянный солдатъ.

Между последней могилой и глухим забором, за которым раздавался неумолчный рёв LKW, вилась давно нехоженая тропинка, поросшая лопухами и одуванчиками. «Może tutaj?» — деликатно спросил по-польски сопровождавший батюшку необычайно рослый рабочий с валенсовскими усищами.

— Хиба, так, — неуверенно ответил тот и взглянул на Аллилуйского, который переадресовал немой вопрос Инессе Виловне. Она, мелко тряся головой, утвердительно махнула рукой и спрятала лицо в платок.

Поляк принялся бурить лунку прибором, лезвие которого напоминало гигантский штопор, время от времени делая перерывы, чтобы уложить в аккуратный холмик свежевынутую почву. Молчание становилось тягостным, и Аллилуйский для оживления поведал присутствующим, что это настоящая русская земля, пожалованная кладбищу Государем Императором Александром Третьим. «Семь тыщ тон привезли из России!» — блеснула эрудицией Жанна Вальжан.

«И хоть бесчувственному телу равно повсюду истлевать», — с респектабельным цинизмом изрек Вальдемар Каркетов, но цитаты не закончил, уловив укоризненный взгляд свой половинки.

Лунка была готова, её глубина составила требуемые законом семьдесят сантиметров. Поляк прилёг на край, выровнял ладонью стенки, оборвав бледные побеги корней, тщательно прихлопал дно могилки, сел, поджав колени, принял из рук Эрны погребальную урну и, торжественно держа её перед собой, вопросительно замер.

— Желаете захоронить прах покойного в сосуде или смешать его с землёю? — деликатно осведомился батюшка.

— А как лучше? — неловко уточнил Аллилуйский. — Как правильнее?

— По-нашему, по православному, лучше, когда без урны. Покойник какой веры изволил придерживаться?

— Ну, как вам сказать, святой отец. В общем, он был русский писатель, — смущённо ответил Аллилуев и спросил Инессу: — Так ведь?

Батюшка, не дождавшись ответа от вдовы, вздохнул и кивнул рабочему. Тот правой ладонью со скрипом отвернул крышку урны, достал из неё колбу и, отворивши её, медленно ссыпал пепел на донышко.

«… Доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах твой из земли и будет опять землею: земля еси и в землю отыдеши. Аминь». — произнёс нараспев святой отец и обратился к провожающим:

— Ежели возжелаете возложить цветы ваши к праху покойного, то сие не возбраняется.

Польский могильщик принял гвоздички, коих было двенадцать, переплёл слегка их стебельки и веночком выложил вокруг серебристой горки, и сверху крест на крест возложил две. «Zasnąć?» — едва слышно прошелестел он.

— Может, желаете сказать слова во след уходящему? — предложил батюшка.

— Да какие там речи, святой отец, — сказал Аллилуйский. — Можно я стихи почитаю?

Батюшка пожал плечами: оно, конечно, не запрещено, пусть так, воля ваша.

— Это детское стихотворение Маршака. Натан его очень любил. И первыми строчками назвал свой роман, который так и не дописал. Вот, послушайте:

Мой веселый, звонкий мяч, ты куда помчался вскачь? Жёлтый, красный, голубой, не угнаться за тобой! Я тебя ладонью хлопал. Ты скакал и звонко топал. Ты пятнадцать раз подряд прыгал в угол и назад. А потом ты покатился и назад не воротился. Покатился в огород, докатился до ворот, подкатился под ворота, добежал до поворота. Там попал под колесо. лопнул, хлопнул — вот и все!

***

И лунку деликатно зарыли, и возвели аккуратный холмик.

Нужно было хоть как-то обозначить место захоронения, пока не будет готова могильная плитка — самая что ни на есть бюджетная, с молитвенно сложенными ладонями, Betende Hände Альбрехта Дюрера, который, по слухам, изобразил собственные руки.

Поляк принёс из столярки, где вместе с батюшкой ремонтировал подгнившие кресты, небольшой колышек с притороченной к нему табличкой. Дощечка была древняя, но справная, на ней просматривалось одно слово, остальное стерлось начисто. Аллилуйский достал гелиевое перо и довершил надпись.

«Это временно, чтобы найти. А на плите потом допишем остальное», — сказал он, тоскливо предчувствуя, что никакого «потом» не будет.

Получилось так:
Бѣзымянный писатель Ланге.

Конец.

Берлин, Шпандау, июль 2022