Телефоном крёстный отец славутского утильсырья не пользовался. Этим зловещим аппаратам Шмулик не доверял со времён НЭПа и своей первой отсидки. Тогда его разговор по телефону с поставщиком контрабандного картофельного самогона из Польши подслушал писающий под открытым окном соседский пионер, тут же помчавшийся в милицию, даже не застегнув штанов.

Владимир Резник

ВИРУС ПО ИМЕНИ ЦИЛЯ

Все жители Славуты, независимо от того выпивали ли они после синагоги по субботам, после похода в церковь по воскресеньям или делали это без божественного на то одобрения, когда им вздумается, по финансовому благополучию делились на три основных подвида: «Старые деньги», «Новые деньги» и самый многочисленный — «Денег нет и не будет».

Несмотря на то что Ицик Геллер искренне, но без всяких на то оснований, считал себя независимым, самостоятельным и твёрдо верил, что всего в жизни добился сам, на деле (хоть и не имел никогда свободной копейки) он относился к первому и наиболее уважаемому разряду. В детстве Ицик твёрдо знал, что когда вырастет, будет космонавтом, подростком — мечтал стать порноактёром, а позже… позже грезил как найдёт на улице пухлый бумажник, набитый стодолларовыми купюрами (толщина пачки в заветной находке с возрастом уменьшалась). Физические данные для избранных карьер у с трудом закончившего восемь классов низкорослого и хилого бездельника отсутствовали, а стодолларовых бумажек на всю Славуту не набралось бы, чтобы наполнить ими хоть один бумажник. Но всё это вовсе не обескураживало нашего героя, шёл он по жизни легко и беззаботно, потому как ему, и как он отчего-то считал, заслужено, везло. Неприятности и проблемы, в которые он время от времени вляпывался (исключительно по собственной глупости), удивительным образом рассасывались сами собой; шалости, грозившие другим и менее везучим пусть небольшим, но сроком, заканчивались лёгким порицанием; и всегда находился кто-то, кто оплатит ресторанный счёт, когда в кармане, как обычно, нет ни гроша. И ведь это не было его фантазиями — всё именно так и происходило — вот только имелись для этого неизвестные ему тогда и не требовавшие вмешательства высших сил вполне земные причины.

Вовремя умерший папа Мендель оставил после себя наследнику партбилет, один комплект застиранного до дыр постельного белья и десяток разрозненных томов из собрания сочинений «Гения всех народов», но как ни старался он за время двух партийных чисток и одной недолгой отсидки изжить своё кровное родство (включая предательский переход на фамилию сбежавшей от него жены), оно о нём не забывало и хоть издали, но приглядывало за непутёвым отпрыском благородного семейства Безохеров, в четвёртом поколении занимавшегося солидным гешефтом — скупкой и продажей всего, уже хоть раз побывавшего в употреблении. Основатель династии — старьёвщик Шломо, с тележкой странствовавший по всей западной окраине обитаемой вселенной от Славуты до самого Бердичева, заложил основание империи, которой управляли теперь его многочисленные наследники и дальние родственники: внучатый племянник по линии жены — Марек занимался скупкой вторсырья, вместо отлучившегося на отсидку Яши Перельмана; зять правнучки — Мэйця руководил пунктом потребкооперации; муж внучки — магазином уценённых товаров, а жемчужиной в этой короне — комиссионным магазином на рыночной площади — заправлял Шломин внук Йося Бейзохер по кличке «Мамины миллионы». Солидный и громогласный Йося в глазах окружающих считался хозяином семейного предприятия, и только узкий круг доверенных лиц, куда не входила лишь славутская милиция, знал, что подлинным главой могущественного клана является старенький Шмулик, папа Иосифа и сын покойного Шломо, тихо и неприметно доживающий восьмой десяток в скромном чисто выбеленном домике на узенькой улочке, что извиваясь и пыля, сбегает меж оплетённых зеленью заборов из редкого штакетника по глинистому пологому склону к самому Горыню.

Шмулик не упускал из виду никого из разросшейся за годы родни, помнил всех и искренне всем помогал: вытаскивал из регулярно возникающих проблем с законом, умных пристраивал в свой бизнес, дураков — к конкурентам, а самых бестолковых — на государственную службу, но никогда и никому не давал денег. Видимо, слышал что-то про рыбу и удочку. Даже за заблудшим ициковым папашей, громогласно объявившим о разрыве с «мелкобуржуазным и мещанским» семейством, Шмулик тоже присматривал и тайком нажимал на нужные рычаги, когда видел, что дело совсем плохо, и Менделя снова выгонят с очередной работы, а семья его окажется на улице.

Маленький пухленький в младенчестве Ицик почему-то особо полюбился Шмулику, может, напомнил ему покойного брата Пиню (Менделева родителя), не вернувшегося из выписанной ему дальней и долгой таёжной командировки. Нежась в кресле в сладкой послеобеденной дрёме, после жаркого из старой жирной курицы, что часами тушится в заклеенном тестом горшке в русской печи, после цимеса и пирожка с маком, старик частенько подумывал о хорошем месте для близкого родственника, может, о новом приёмном пункте или даже магазинчике.

И надо же было так случиться, чтобы этот самый Ицик — любимый внучатый племянник Шмулика, сын непутёвого, сбившегося с пути Менделя, решил жениться… и на ком… На ком?!

***

Циля Ципер по кличке «Азохен-вирус» служила в Славуте основным разносчиком городских сплетен и легенд. Это занятие перешло к ней по наследству, как наследуются слабоумие, вера в светлое коммунистическое будущее и прочие неизлечимые генетические заболевания. В детские годы цилина мама Двойра, будучи в школе активисткой совета дружины, разъясняла политически незрелым соученикам, как искать профиль Троцкого на зажимах к пионерским галстукам и на срезе отсутствующей в магазине колбасы; в шестидесятые, вернувшись почти здоровой после длительного пребывания на свежем, но очень холодном сибирском воздухе, Двойра, округляя блестящие от ужаса миндалевидные карие глаза (заодно с её золотыми коронками перешедшие по наследству Циле) свистящим шёпотом пугала соседок больными сифилисом неграми, которые своими чёрными необрезанными членами водят по краям стаканов из автоматов с газированной водой, заражая по заданию зловещего ЦРУ советских граждан страшной болезнью. Автоматов в городе было два, оба не работали ни дня, стаканы из них украли в первую же ночь, а единственного негра в Славуте видели задолго до двойриного рождения, когда в город приезжал цирк Чинизелли из Одессы. Звали негра Хаимом, и перед выступлением он густо натирался ваксой в гримёрной.

Как при её общительности и жизни на виду в знающей всё про всех Славуте ухитрилась Двойра неизвестно от кого родить дочку — так и осталось тайной. Догадками, теориями и сплетнями о предполагаемом отце можно было бы заполнить не один толстый гроссбух, а из мужей, претерпевших семейные сцены и скандалы, устроенные ревнивыми жёнами, возбуждёнными едкими ползущими по городку слухами, составить не один штрафной батальон, но всё было напрасно — обычно говорливая, не останавливающаяся ни на секунду Двойра молчала, как памятник на могиле глухонемого. Не прояснилась загадка, как ни надеялись любопытствующие, и когда девочка подросла — тщетно пытались они отыскать в её внешности знакомые черты — не обнаружилось в ней сходства ни с одним из тех, кому сплетники рады были бы приписать её отцовство.

Циля боготворила маму, верила всему и слушалась, как хасид раввина. Мама сказала:

— Не пей крепкий чай. У тебя будет цвет лица!

— Какой ещё цвет? — удивлялась Циля.

— Да, таки цвет лица, — отчеканила Двойра. — Я сама читала в журнале «Здоровье».

С тех пор частые в их крошечном, похожем на покосившийся скворечник гостеприимном домике, гости, попробовав однажды «пышарц», что наливала им Циля, в дальнейшем от чая отказывались.

Умерла мама Двойра вскоре после олимпиады, возможно, от перенапряжения, стараясь в полной мере охватить невежественных и беспечных горожан всей полнотой добываемой ей опасной информации. К старости она стала подслеповата, как Фани Каплан, но идеологического врага вычисляла по запаху и не промахивалась.

Помогать маме Циля начала ещё в раннем детстве, увлечённо просвещая аполитичных соучеников и ставя в тупик пугливых преподавателей. Азартная истерия поиска внутренних вредителей и шпионов на время спала, и на Цилину долю досталась тревожная информация о происках врага внешнего: отравленная иностранная жвачка, джинсы со вшами и множество других не менее экзотических и совершенно достоверных историй, а центральная пресса и жизнь провинциального городка, бедная событиями, но жадная до новых, щекочущих нервы слухов, исправно поставляла пытливому Цилиному уму свежую пищу и материал для ежедневной заботы. Её осведомлённость вгоняла в ступор даже гастролирующих лекторов общества «Знание», изредка наезжавших в клуб при Фаянсовом заводе. Были у неё и конкуренты, и недоброжелатели, но на мелочи Циля не разменивалась. Пускай недалёкая жена мясника Цимермана, чей сын якобы закончил институт в Ровно, разносит сплетни про дочку дантиста Рудика, сбежавшую с сыном завроно Почитайло, и обвенчавшихся тайком в закрытой ещё при Пилсудском церкви — бытовые и не интересные широко мыслящему человеку мелочи! Циле нужны были размах, интрига и вселенский охват. То ли дело предупредить жителей, о смертельной опасности — о несущемся к Земле гигантском метеорите, от которого не спрятаться в погребе и не заслониться штабелями консервов и мешками с дефицитной гречкой. А как важно было предостеречь местных обывателей от бритв в яблоках, что дарят детям на Хеллоуин! Сколько сил было потрачено на то, чтобы объяснить непонятливым провинциалам, что это за праздник такой, и зачем дарить каким-то соседским засранцам яблоки, если они их и так сами рвут по ночам в чужих садах. А борьба с засланным и проинструктированным зловредными американцами колорадским жуком! А сколько сладостных минут славы принесла холера в Одессе! Как сгущался тёплый летний воздух, как набегали на ещё недавно такое ясное солнце черные тучи, и холодным ознобом по ощетинившейся пупырышками коже пробегал томительный ужас, когда низким хрипловатым голосом зачитывала Циля очередную сводку кошмарных новостей.

Обязанности, взваленные Цилей на свои хрупкие округлые молочно-белые с нежными пятнышками веснушек плечи, были трудны и зачастую опасны. Случалось ей и пострадать за правду. После совершенно достоверной информации о заражённых СПИДом иголках в сидениях кресел, директор кинотеатра одноногий Кац (родственник уважаемого гинеколога Каца) гонялся за Цилей по всему городу, выкрикивая грубости и размахивая костылём. Так что от новинок советского кинопроката Циля была отлучена. Кац строго проинструктировал билетёршу, да и сам частенько дежурил у входа в кинозал, высматривая в очереди врага и держа костыль возмездия наготове.

Где и как, в какой несчастливый для мира вечер столкнулась она с фланирующим в поисках приключений юным Ициком неизвестно, но то что рядом оказался пухлозадый розовощёкий карапуз с крылышками и луком — скоро стало ясно всем, поскольку Ицик как при встрече рот в изумлении приоткрыл, так больше его и не захлопывал. Маленький скучный провинциальный мирок, в котором он раньше обитал, внезапно оказался огромным, таинственным, наполненным чудесами и зловещими заговорами, которые его любимая, с ловкостью фокусника, вытаскивающего зайца из шляпы, вскрывала, разоблачала и обнажала тайные нити и пружины им управляющие. Жить стало немного страшновато, но интересно и увлекательно.

***

Узнав о грозящем несчастье, Шмулик разослал во все стороны курьеров (своих подрастающих праправнуков) и созвал общий сбор. Телефоном крёстный отец славутского утильсырья не пользовался. Этим зловещим аппаратам Шмулик не доверял со времён НЭПа и своей первой отсидки. Тогда его разговор по телефону с поставщиком контрабандного картофельного самогона из Польши подслушал писающий под открытым окном соседский пионер, тут же помчавшийся в милицию, даже не застегнув штанов.

Доверие к прогрессу стоило тогда Шмулику двух лет жизни и такого количества золотых десяток, что можно было бы вставить зубы всему славутскому отделению губчека, включая добровольных стукачей.

Подобный экстренный и расширенный сбор совета клана был делом не шуточным и последний раз созывался два года назад, когда чуть было ни разразились военные действия между «семьёй» Шмулика и Ровенскими конкурентами, задумавшими захватить издревле закреплённые за славутчанами территории. Обошлось тогда без стрельбы, но оба клана были готовы на всё, кроме жалоб в милицию. Принцип: «Человек, обратившийся к ментам за помощью — человек конченый» соблюдался обоими кланами неукоснительно.

Собственно сам Ицик, не смотря на молодость, тоже уже успел послужить разок предметом и поводом для сбора совета, когда чуть ни сбился с пути и захотел стать провизором. Глава семейства был тогда не в духе, и прения закончились быстро.

— Ну, хоть бы в дантисты пошёл или, на худой конец, в гинекологи, но аптекарь!

— Провизор, папа, — уточнил Иосиф.

— Так купите ему аптеку! Пусть у мальчика будет свой гешефт!

— Но в Славуте уже достаточно аптек, и открыть новую можно только с разрешения Минздрава, — встрял думающий, что он знает законы, племянник Марек из потребкооперации.

— И что? У нас-таки нет там друзей? Так сделайте им предложение, от которого ни один Минздрав в здравом уме не сможет отказаться, — резюмировал Шмулик и жестом дал понять, что совещание закончено.

С решением главы семьи никто спорить не стал, но все приуныли, предчувствуя серьёзные проблемы и изрядные траты. Но Йося (тот который «Мамины миллионы») недаром носил в мощном, выпирающем вспухающим тестом из любого костюма теле семейные гены, решил вопрос экономно, без шума, и незадачливый племяш просто не поступил в институт. Это обошлось гораздо дешевле, да и виноваты оказались антисемиты в приёмной комиссии, а вовсе не полная неспособность будущего фармацевта отличить органическую химию от органических расстройств. В утешение подозревавший неповиновение в собственном клане, но не имевший доказательств Шмулик, с помощью заведующей районной поликлиникой Анны Самуиловны, устроил племяннику плоскостопие и геморрой, освобождающие от двухлетнего ношения кирзовых сапог и ежедневного напоминания о не смытой вине за распятого бродячего проповедника, а после, когда мальчик успокоился, пристроил его к семейному бизнесу — пока что стажёром на выездной торговле. Где тот, собственно, и застрял, не выказав пока ни особых талантов ни усердия.

***

На сходке присутствовали одни мужчины — женщины были изгнаны и традиционно подслушивали за дверью.

В качестве консольери призвали уважаемого всеми гинеколога Каца, которому мужская часть Бейзохеров доверяло самое ценное, что у них было, за исключением семейного бизнеса. Задрав коротко подстриженную шкиперскую бородку, придававшую ему, пока он не открывал рот, обманчиво-интеллигентный вид, Кац, хихикая и подмигивая, выдвинул первое предложение — сказать племяннику, что Циля его родная сестра, благо никого, кто мог бы опровергнуть это или подтвердить, в живых не осталось. И тогда вопрос решится сам с собой.

— Ой, вей! — донёсся из-за двери сдавленный крик матери всего семейства и любимой жены Шмулика Ханы. — Они отравятся!

— Хана, не делай нам тут Верону! — недовольно рявкнул Шмулик, обнаруживая недюжинную память и знакомство с классикой, приобретённое на долгой пересылке во время пустячной (всего два года) отсидки, где довелось ему прослушать весь репертуар Одесского драматического театра в исполнении трагика Шнеерсона, пострадавшего за пропитые декорации. — Этот неудавшийся провизор может отравиться только твоей фаршированной рыбой.

Это был, конечно, удар ниже давно уже забытой талии — готовила Хана хуже некуда, и потому семейству Шмуликов приходилось держать постоянную кухарку, с которой пришлось провести несколько денежно-убедительных бесед, дабы приучить её покорно воспринимать и пропускать мимо ушей Ханино руководство.

— А что, — продолжал развивать свою мысль Кац, не чувствуя, что его предложение не слишком-то пришлось по душе хозяину дома, тут же сообразившего, что в этом случае его прямой родственницей становится и Циля, которую он терпеть не мог хотя бы потому, что та очень нравится его жене. Доверчивая Хана после встречи с Цилей часами пересказывала все, услышанные о той глупости, а останавливать без скандала разговорившуюся супругу Шмулик за шестьдесят лет совместной жизни так и не научился. — Ведь папаша её никому не известен, а слухи разные ходили…

То что согласно этим слухам, сам он был одним из главных кандидатов на роль отца Цили, Кац не упомянул, но все присутствующие об этом вспомнили, понимающе переглянулись и задумались — а не слишком ли беспечно они поступили, доверив этому прохвосту своё так легко движимое имущество.

— Нет…— подумав и пожевав вялыми губами сказал Шмулик. — Мендель и этого-то поца неизвестно как сделал, а уж с Двойрой у него и шансов не было… нет. Не годится. Никто не поверит.

Все примолкли, в наступившей тишине было слышно, как напряженно думает Мэйця, и с присвистом дышит у замочной скважины Хана.

— Папа, а что, собственно, ты так разволновался? Что тут такого — пусть себе женятся! — пустился в рассуждения Иосиф.

— Йося! Если собрать вместе двух шлимазлов, то какие выйдут дети? — рассердился Шмулик и сам же ответил — Цидрэйтеры[i]. А давайте не забывать, что это всё же наша семья, наша кровь! И я не хочу, чтобы о нас потом говорили: Бейзохеры? Это те у которых целое семейство придурков в родне?!

— Что-то в этой ветке Менделя не так, — побаиваясь спорить с отцом примирительно сказал Йося, которому страшно не хотелось заниматься семейными проблемами, благо хватало и собственных. — От них одни неприятности.

— Родственников не выбирают, — ответил задумчиво Шмулик, бросив косой взгляд на внезапно покрасневшего сына, видимо вспомнившего, как отец отмазывал его от неприятной истории с юной красавицей-украинкой и её папой-трактористом, явившимся в магазин с огромным гаечным ключом.

Муж Шмуликовской внучки — Семён, лишь недавно вошедший в семью и помнивший ещё жизнь на воле и волнительный процесс знакомства с приданным, предложил попытаться повлиять на Ицика через сводню. Предложение понравилось, и босоногий гонец, придерживая одной рукой кипу, а другой — спадающие штаны помчался к живущему неподалёку Вольфу — лучшему в Славуте шадхану.

Предложения остальных членов Совета Шмулика не заинтересовали. Все они сводились или к подкупу или к угрозам, а и то и другое в данном случае не годилось. Единственная заслуживающая рассмотрения идея поступила от Йоси, который предложил отправить молодого влюблённого в очень дальнюю и очень длительную командировку по заготовке чего-нибудь очень нужного, но поразмыслив Шмулик отмёл и её — Ицик мог просто отказаться и насмерть рассориться с семьёй, как когда-то его вздорный папаша.

Вольф явился быстро — не успели совещавшиеся съесть и половину кугла, нахваливая вслух хозяйку, а в мыслях — кухарку. Ему поднесли рюмку домашней наливки и изложили суть проблемы с просьбой подыскать другую невесту и расстроить намечавшийся мезальянс. Наливку Вольф степенно и с удовольствием выпил, отговаривать влюблённых отказался наотрез, объяснив, что это напрочь погубит его карьеру успешного сводника, но зато встречные варианты, веером развернув фотографии потенциальных невест, предложил такие, что Йося в очередной раз всерьёз задумался о разводе. После второй рюмки наливки и печенья Вольф пообещал сделать всё возможное, откланялся и отправился на поиски жениха, оставив всех, кроме ещё более помрачневшего Шмулика, в весьма приподнятом настроении.

Увы, но околдованный Цилей Ицик даже слушать старика не стал. Он смотрел сквозь него ничего не понимающим взором, и какой-то проблеск сознания проявлялся в его затуманенных влажных глазах только при упоминании имени возлюбленной. Впрочем, когда Вольф пустил в ход последний аргумент и выложил секретную часть своей картотеки, Ицик слегка оживился и стал перебирать фотографии, бормоча под нос: Да-да, эту помню… и с этой… да, а вот эта слегка располнела с той поры как мы.., — чем изрядно расстроил шадхана, гордившегося качеством и свежестью своего товара.

Обо всём этом Вольф честно, не скрывая своего полного поражения, доложил Шмулику. Старики просидели за вишнёвой наливкой до темна, им было о чём поговорить, оба знали что-то неизвестное прочим, но это знание не принесло им ничего, кроме печали и осознания своего бессилия перед всевластной судьбой. Их тихий разговор не смогла подслушать даже Хана.

***

— А может, это любовь? — прижавшись к Шмулику грузным телом в шерстяной, несмотря на влажную летнюю духоту, ночной рубашке, страстным шёпотом спросила Хана мужа, с которым прожила почти шестьдесят лет.

— Да, мэйделе[ii], это любовь, — со вздохом ответил старик. — Будь она неладна, — про себя добавил он и повернулся лицом к стенке.

***

На свадьбе гуляла вся приглашённая часть Славуты и ближних окрестностей. И попробовал бы кто оказать неуважение и не прийти, и не принести соответствующие подарки! Да, Славута не Одесса, и заготовители вторсырья — не налётчики с Дерибасовской, так что не «кидали они на серебряные подносы золотые монеты»[iii] — не те горячечные времена — теперь за блестящий золотой кружочек можно было схлопотать серенькую пятёрку лагерей по самой лёгкой статье, но в грязь лицом славутчане не ударили, и стол для подарков ломился под тяжестью перевязанных розовыми лентами коробок. Дарили гости всё больше ГДРовские сервизы с пухлыми мадоннами (назавтра им предстояло вернутся под прилавок в ту же комиссионку, из которой их ненадолго извлекли), комплекты индийского, припахивающего дустом, постельного белья (недавно поступившие на склад потребкооперации), перстни из дутого турецкого золота с магазинными ярлыками и солидные конверты с твёрдой, не гнущейся ни перед кем и не поддающейся никакой конвертации советской валютой.

***

«Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. …и возвращается ветер на круги свои».[iv] Нет давно уже старого Шмулика, рассеяно по свету все его большое семейство, развеяно по ветру наследство, и сама память о том, что жили они бледнеет и истирается потихоньку, как изображение на старой фотографии. Всё пошло не так, как мечталось, всё сбылось не так, как задумывалось и планировалось, но в одном Шмулик, старый и мудрый еврей Шмулик оказался прав — в своих опасениях: все Цилины потомки и их последователи — эти цидрейтеры рода человеческого — плодятся и множатся. И не зависимо от того занимаются ли они прежним семейным гешефтом, скупая по всему миру разнообразное старьё, лечат ли больных и здоровых, заведуют ли в университетах кафедрами всяческих разговорных наук — основное их занятие, их главная страсть передаётся по наследству и, как положено у евреев, по женской линии — от праматери Двойры. Они раскрывают жуткие заговоры рептилоидов и разоблачают несостоявшиеся полёты на Луну, требуют предъявить общественности скрываемых спецслужбами инопланетян и знают, кто на самом деле взорвал Башни Близнецы, а недавно они предупредили обманутое Тайным Мировым Правительством доверчивое человечество о том, что коронавирус создали в Китае евреи, чтобы покорить весь мир. Что вакцину от него придумали они же, дабы всадить каждому гою чип, через который они (эти евреи) будут всеми управлять, и при этом, понятное дело, заплатили всюду денег и сами же первые от этого вируса и вакцинировались. Идиотизм и непоследовательность этих построений не смущает Цилиных учеников, разлетевшихся по всей, не осознающей своего счастья плоской земле, неся откровение, непоколебимую уверенность в своей правоте и не скованный логикой и не отягощённый здравым смыслом подход к реальности. Их можно встретить в Славуте и в Москве, в Хайфе и на берегах Гудзона — нет места во Вселенной, где не рискуешь столкнуться с по-настоящему умным человеком, знающим всю подноготную этого прожжённого мира и стремящимся немедленно поделиться этим сокровенным знанием с вами. И не пробуйте от него убежать. Догонит. И вы всё равно всё узнаете.

[i] Цидрейтер – придурок, чокнутый, отъехавший.

[ii] Мейделе – Девочка, девушка

[iii] «Король» — И Бабель

[iv] Еклезиаст 1 стих 4