ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

О том, что он родственник Лени­на, знали немногие. Друзья. Среди них несколько советских писателей-диссидентов. К писателям он относился с каким-то застенчивым обо­жанием, особенно к А.И. Солжени­цыну. Еще в 1963 году напечатал в американском языковедческом жур­нале статью об «Одном дне Ивана Денисовича».

Борис Неплох

ПРАЩУРЫ И ПОТОМКИ ПО БОКОВОЙ ЛИНИИ

Известная в Монреале художница и автор монографий по иконописи и церковному искусству Наталья Нико­лаевна Лабрек как-то попросила ме­ня разобрать архив её покойного от­ца, профессора русской литературы Норвичского университета, — две большие пластиковые сумки личных бумаг, несколько дневников и альбо­мов, заполненных старыми фотогра­фиями. Владелец этого собрания, судя по всему, имел привычку к научной аккуратности, уважал документ и архивную сноску.

Мы часто встречались с Натальей Николаевной и подолгу говорили об её отце. А однажды в сырые фев­ральские сумерки она вынесла гра­фин с английским джином, настоянным на гвоздичных корешках (семейный рецепт), и мы выпили по рюмочке «на помин души».

Отец моей зна­комой — Николай Всеволодович Первушин, и сам человек недюжинный, был еще и двоюродным племянником того, чью партийную кличку как клят­ву повторяли рабочие, колхозники, интеллигенция, пионеры и воины со­ветской страны. Я уверен, что и вы еще не забыли этого имени: «ЛЕНИН». В общем, тем для разго­вора было достаточно…

Эмигрантский биограф Ленина Н.В. Валентинов (Вольский), старый марксист, когда-то близко знавший вождя, увидев однажды Первушина в парижском пригороде Буа Коломб, поразился внешнему сходству:

— Вам бы, извиняюсь, плешь и бородку — вылитый бы стали Ильич.

Напоминание о родстве вызывало у Первушина недовольство. Идеологически он с Ильичом разошелся еще в начале революции, а в 1930 году порвал и с системой, Владимиром Ульяновым-Лениным порожденной, — и оказался в ряду первых совет­ских невозвращенцев. Но родовые черты Бланков с годами действи­тельно выявлялись отчетливее: высо­кий открытый лоб, глаза с восточным раскосом и сеткой морщин во­круг, крупные, слегка приплюснутые уши.

В собрании ленинских томов пять строк и о нем. Написаны в марте 1920-го. Адресат — Казань, Губчека.

«Сообщите телеграфно причи­ны ареста Николая Всеволодови­ча Первушина, преподавателя фа­культета общественных наук, и ваше заключение, нельзя ли ос­вободить под поручительство нескольких коммунистов, коих укажет его мать — Залесская-Первушина». (В. И. Ленин. ПСС, т. 51).

Александра Андреевна Залежская (а не Залесская, как написано в телеграмме) была двоюродной сест­рой Ленина. В тот приезд из Казани в Москву к самому председателю Совнаркома ее не допустили. При­шлось действовать через Анну Ильиничну Елизарову, сестру Ленина. Ни­колай, двадцатилетний (!) профессор Казанского университета, внесенный в списки участников контрреволюционного заговора, ждал приговора в Казанской губернской тюрьме. На самом деле никакого заговора не было, а Первушина оговорил его зна­комый, студент-ветеринар по фами­лии Распопов. Но кто бы стал разбираться в таких тонкостях в казанской ЧК?

Кремлевская телеграмма спасла Первушина от расстрела.

Протекция Ульяновых понадобилась еще раз — в 1922 году. Тогда у Первушина появилась возможность отправиться в Берлин по научным делам, но местные чекисты, подозревая его в нелояльности, отказали в выдаче загранпаспорта. Требовалось поручительство самого Ленина.

— Это невозможно, правитель очень болен, — сказала Анна Ильинична Ульянова (Елизарова) пришедшему к ней на Спиридоньевку родственнику.

Потом в своих мемуарных заметках Николай Всеволодович Первушин вспомнит, что его покоробило это слово — «правитель».

Елизарова успокоила:

— Не вешай нос, Коленька. Мы же свои, что-нибудь придумаем.

Поручителем перед казанской ЧК стал другой Ульянов — Дмитрий Ильич.

В своей набитой книгами квартире, в монреальском районе Утремонт, где любили селиться в то время профессо­ра, адвокаты и врачи с практикой, Николай Всеволодович Первушин, будучи уже человеком немолодым и, отойдя от дел, нарисовал генеалоги­ческое древо семьи. Он поместил ту­да, конечно, и свою бабушку, и ее сестер, и маму с тетками, и ее брата, и всех Ульяновых, и свое продолже­ние — дочь Наталию, двух ее сыно­вей и правнука — Андриана-Николя, а «во главу» разветвленного рода со­вершенно справедливо поставил пра­деда — Александра Дмитриевича Бланка (1802-1873), крещеного ев­рея, врача, воспитанника Петербург­ской медико-хирургической акаде­мии, и его супругу Анну Ивановну Грошопф, чьи семейные корни уходят в германское княжество Мекленбург и в район вольного города Любек.

После многолетних поисков в ге­неалогических календарях и немец­ких родословных таблицах он уста­новил, что предками Ленина, а также и его самого по этой германской ли­нии были: известный лютеранский богослов 17-го века Иоганн Хоффер, археолог и историк античности Эрнст Курциус (1819—1896), немец­кий генерал-фельдмаршал, коман­дующий армиями на советско-гер­манском фронте во время Второй ми­ровой войны Вальтер Модель (1891 — 1945) и даже один самозванец, чье имя сохранилось в истории, — Новеллиус Младший, пастор, объявив­ший себя сыном шведского короля Карла XII.

Что же касается Александра Дмитриевича Бланка, то сведения о нем приходилось собирать по крупицам. В начале 60-х, в годы хрущев­ской «оттепели», Н. В. Первушин, то­гда профессор монреальского уни­верситета Мак-Гилл, обратился в со­ветскую Академию наук с просьбой прислать ему копии архивных доку­ментов, касающихся его прадеда. В ответ ни звука: это была строго ох­раняемая государственная тайна — еврейская струя в крови «вождя и основателя».

А доктор Бланк, судя по фактам, собранным правнуком, был челове­ком темпераментным, увлекающимся и большим, надо сказать, оригина­лом. Одним из первых в России он стал пропагандировать гидротера­пию — закаливание водой. У себя в имении Кокушкино Казанской губер­нии устраивал зимой прорубь на реке Ушна, Сам сигал туда и дворовых принуждал, а дочерям велел оборачиваться каждое утро в мокрые про­стыни. Видно, отсюда и воспетая биографами любовь Ильича к водным процедурам.

После получения лекарского зва­ния с 1826 по 1833 год Бланк был по­лицейским врачом в Петербурге. В те годы и познакомился с будущей же­ной, отец которой представлял в России немецкий торговый дом Шнайдера. После 1833 года семья переехала на Урал, где Александр Бланк служил лекарем при разных заводах, в том числе и при Златоустовском оружейном. Их первый сын умер в раннем детстве, а потом рож­дались одни дочери — пять дочерей. Мария (мать Владимира Ульянова-Ленина) была младшей.

После смерти доктора Бланка имением стала управлять его дочь Анна. Летом в Кокушкино съезжа­лась родня из Пензы, Симбирска, Казани. Самары. Гимназисты в за­ломленных фуражках, дамы в кофточ­ках с буфами, мужчины с расчесанны­ми бородками, в сюртуках, нога на ногу и цыганская шляпа на колене, девочки в платьицах с нарядной оторочкой и высоких шнурованных бо­тинках — какие трогательные, милые лица смотрят с фотографий из старо­го первушинского альбома! Самому Николаю Всеволодовичу была из­вестна судьба далеко не всех из многочисленной родни. Например, не сохранилось сведений о грузинской ветви, о семье Гендзихадзе. Есть только снимок: юные дамы с мечта­тельными улыбками на фоне провин­циальной концертной афиши 1908 го­да.

Любимой сестрой Александры Ан­дреевны Залежской, матери Перву­шина, была Ольга Андреевна, в заму­жестве Вяткина. До революции она была дружна с Ульяновыми. Ее дочь Вера, по семейным преданиям, вы­полняла в те годы какие-то партий­ные поручения. После революции у матери и дочери произошел разрыв с большевиками, Вяткины оказались в числе приверженцев опального патриар­ха Тихона и жили неподалеку от его кельи, — «в ограде» Донского монасты­ря. Сын Ольги Андреевны — «кузен Володичка», как его в письмах назы­вал Первушин, был доктором, накануне революции — врачом Морского госпиталя в Петрограде. В гражданскую воевал на стороне белых, ушел в эмиграцию с Кубанской дивизией. В Белграде был «окружным» врачом. С середины 50-х жил в Нью-Йорке. Другая дочь Ольги Андреевны Вяткиной — Валя, после эвакуации с Бе­лой армией тоже оказалась в Юго­славии. Ее муж, генерал Пожарский, одно время исполнял должность на­чальника русского кадетского корпу­са в сербском городе Белая Церковь. По окончании Второй мировой войны Валя с мужем также переехали в США.

Екатерина Петровна Островская — еще одна двоюродная сестра Н. В. Первушина оказалась в эмиг­рации в Харбине.

Срок командировки в Германию подходил к концу. Три месяца в по­ездках: Ганновер, Вестфалия и даль­ше на запад — Рурская область. Ос­мотр фабрик по рекомендательным письмам экономистов с громкими именами — Вернер Зомбарт и Карл Бюхер. Уже созрел план будущей книги. Она выйдет в Москве, в 1927 году — «Германские концерны и ор­ганизация промышленности». На счастье, в советском торгпредстве в Берлине нужны были экономисты, знакомые с германской индустрией. Ответственный за подбор кадров в учреждение, некто Кулябко, анкетой остался доволен:

— Это благородно с вашей сторо­ны, товарищ Первушин, не упомянуть про родство с Владимиром Ильичом.

Фактически Первушин стал редак­тором выпускаемого и Берлине ин­формационного журнала «Торговый бюллетень» — журнала, посвящен­ного хозяйственной и финансовой жизни Германии. Выпуск подобного издания шел в русле новой экономи­ческой политики СССР.

Вскоре приехала из Казани жена, а в ноябре 1923-го родилась дочь.

Работа в журнале подтолкнула Первушина к изучению экономики нефтяной промышленности. А это уже был путь к сотрудничеству с Нефтесиндикатом и «Обществом русских нефтепродуктов» в Париже — организацией по продаже совет­ской нефти в Европе. В 1926 году Первушина пригласили во Францию.

Встречи советских «спецов» с во­ротилами капиталистического нефтебизнеса обычно проходили в лучших парижских ресторанах — «Максим», «Золотой колокольчик» или в русском — «У Мартьяныча», «в саду, среди цветов». Там плавней текла беседа от баррелей — к «шабли во льду», от трубопро­водов — к астраханской паюсной и «петуху в вине». Для рекламы совет­ской нефти Первушину было поруче­но начать издание журнала на французском языке «Le Pétrole russe». Журнал просуществовал недолго. Вскоре из Нефтесиндиката пришел циркуляр: племянника Ленина отзы­вали в Москву. Судьба перевела стрелку. В Москву Первушин не по­ехал.

Первые годы в эмиграции жить приходилось на случайные заработки, на гонорары.

К главному делу своей жизни он пришел не сразу. Была ведь еще и война с ее лишениями и страхом за будущее. И успешная сдача экзаме­на на переводчика в только что про­возглашенную Организацию Объе­диненных Наций. И переезд, в связи с этим, в Нью-Йорк.

ООН тогда, в сентябре 1946 года, находилась на Лонг-Айленде, в поме­щении завода Сперри, выпускавшего в годы войны перископы для военно­го ведомства. Переводческие каби­ны располагались в ангаре. Рядом с Первушиным в соседних кабинах пе­ред микрофоном работали аристо­краты граф Владимир Орлов и князь Васильчиков, дочь профессора и ми­нистра правительства адмирала Кол­чака Инна Тальберг, сын лидера ка­детской партии и редактора берлин­ской газеты «Руль» Ю. Гессен. Все они, кроме Первушина, успели попро­бовать себя в качестве переводчиков на Нюрнбергском процессе: в Нюрнберге впервые в международной практике был организован синхрон­ный перевод.

Кого только не доводилось пере­водить Первушину почти за тридцать лет работы в ООН — Нильса Бора, Н. С. Хрущева, фран­цузских политиков из команды де Голля.

Последний, кого он официально переводил, — М. С. Горбачев, тогда еще член политбюро КПСС (это было весной 1983 года в Оттаве, на встре­че, организованной канадскими пар­ламентариями).

О том, что он родственник Лени­на, знали немногие. Друзья. Среди них несколько советских писателей-диссидентов. К писателям он относился с каким-то застенчивым обо­жанием, особенно к А.И. Солжени­цыну. Еще в 1963 году напечатал в американском языковедческом жур­нале статью об «Одном дне Ивана Денисовича». С автором познако­мился позднее, когда Солженицына стали приглашать на семинары в Рус­скую летнюю школу при Норвичском университете в Вермонте; директо­ром этой школы долгие годы был Н.В. Первушин.

В его записях где-то встретилась чеховская фраза: «Мусульманин для спасения души копает колодец. Хо­рошо, если бы каждый из нас остав­лял после себя школу, колодец или что-нибудь вроде, чтобы жизнь не проходила и не уходила в вечность бесследно». Таким делом для него самого стала русская школа в амери­канском штате Вермонт.

Здесь слушали Мусоргского, чита­ли вслух Тургенева и Толстого, разбирали «Я помню чудное мгнове­нье», отплясывали камаринского и гопака. Сюда приезжали Виктор Не­красов, Наум Коржавин, Василий Ак­сенов. Литераторы, музыканты, пра­вославные иерархи, профессора-сла­висты, комментаторы русских радиостанций. Говорили о политике и предназначениях. Играли в теннис. Подпевали студенческому хору. Губернатором этого русского острова между Нью-Гэмпширом и Массачу­сетсом был Николай Всеволодович Первушин.

Его собственные научные интере­сы в конце жизни — эпилоги у Дос­тоевского, русская икона, Ахматова, поэтика Лермонтова.

Перед смер­тью, обращаясь к правнуку, написал:

«Помогай людям, особенно старым и малым, слабым и больным. Люби людей и прощай им их слабости. Борись за свободу свою и других. Живи по совести».

Правнук, Андриан-Николя Лабрек, в то время интересовался больше игрушка­ми и хоккеем. Канадский потомок Ильича по боковой линии, наверное, никогда не узнает «Кто такие «дру­зья народа» или «Как реорганизовать Рабкрин». Только когда услышал, что Николай Всеволодович сидел в Ка­занской тюрьме в 1920 году, рас­строился:

— Мы об этом никому никогда не расскажем!