Раздувание материи, экспансия субстанциального. Духовный же вектор, вырвавшись как пляшущий шланг на газоне, может мощной своей струей ударить в любом направлении, продырявив любое из пяти измерений мыльно-красочного сего пузыря. На Земле эта точка пробива — гора Синай.
НА ШЕЛКОПРЯДАХ БОГ ЭКОНОМИТ МАТЕРИЮ
(Интервью у трюмо с прорехами в амальгаме)
АРЬЕ ТОПЛИНГ[1]: Значит, семьдесят?
ЛЕВ БЕРИНСКИЙ: Значит.
А.Т. Ответ исчерпывающий.
Л.Б. На исчерпывающий вопрос. А теперь поговорим о существах более интересных. Федор Тютчев пишет: «Не то, что мните вы, природа». Вот бабочки: что это? Третий в последовательности превращений полноценный организм, родившийся из полноценного организма куколки, родившейся из полноценного организма гусеницы, родившейся из первоначального яйца, или же метаморфоз одного и того же организма? У Тютчева, если помнишь, речь в стихотворении идет не о бабочках, свою невнятно-выраженную философему он строит на другом примере: «Вы зрите лист и цвет на древе: / Иль их садовник приклеил?», но суть…
А.Т. Погодь, а почему «невнятно-выраженную», там, по-моему, все понятно.
Л.Б. Мысль-то, актуальная и по сей день понятна, но в речевом отношении… Ты вот как объяснишь две первые строчки в заключительной строфе: «Не их вина: пойми, коль может, оргáна жизнь глухонемой!»? Ну ладно, не чья именно «их вина»— это еще можно освежить в памяти, вернувшись взглядом на четырнадцать строк выше, но дальше ведь всё равно — набор слов, при том, что автор определенно знал, чтó он хочет сказать, а хотел он сказать: если кто способен, пусть тот поймет жизнь глухонемой природы (которую он вдруг, никак всем предыдущим текстом не подготовив, называет оргáном). А это с толку сбивающее несогласование местоименных форм! — «пойми, коль может», где «пойми» — повелительный глагол во 2-м лице, а «может», — модальный глагол в 3-м лице, если б хоть было «пойми, кто может».
А.Т. И что же с бабочками? Это в такой ты слоновокостной башне в своем Акко засел и более земных забот и помыслов не имеешь?
Л.Б. Очень имею. В примере с бабочками я, в моем возрастном контексте, неотложно пытаюсь увидеть три различных и самостоятельных существа, поочередно пребывающих в жизненном состоянии в трех разных временах, рождаясь поочередно универсально-принятыми в природе способами: из яйца или из живого уже организма…
А.Т. При социализме тебе за такой учетно-статистический метод минимум Госпремию дали бы.
Л.Б. …а уж бабочка, третий в ряду организм, в свою очередь откладывает яйцо, являясь, таким образом, не просто матерью будущего поколения трехстадиального существа, а этаким бабочкиным, бабским, что ли, вариантом Авраама — «отца многих народов».
А.Т. Публикацию грез твоих вместо интервью — не гарантирую.
Л.Б. Ага. Это значит, что куколка не есть повзрослевшая гусеница, а бабочка — гусеница в старости: старения, собственно, эти организмы не знают, предел их жизни — плодоношение. А теперь взгляни на человека.
А. Т. В каком смысле?
Л.Б. На меня, юбиляра: гусеница в стадии бабочки, что красиво?
А.Т. Монстр какой-то.
Л.Б. Верно. А видел ты недавно в телевизоре поэта Евтушенко на восьмом десятке, длинноногий, лицо всё в морщинах, а юнец сам собой.
А.Т. Да, это правда…
Л.Б. Настоящий бен шивим должен, представлял я себе, быть как Гёте Иоганн Вольфганг фон, с Командорским Крестом на известном портрете, или как Сталин И. В. в сорок девятом на всех стенах и киноэкранах перед фильмом, или, по меньшей мере, друг детства моего Валерий Гажиу — Заслуженный деятель и Кавалер Ordinul Republicii, не говоря уже о Саше Гельмане с его Государственной премией в сорок три и Цэкапээсэс-членством в пятьдесят семь (сам он, правда, вскорости отказался, но ведь удостоился)…
А.Т. Да, но ты-то о чем ведь, вспомни, мечтал-рифмовал: «Дай, Господи, до старости дожить. / Я стану стариком, брюхатым банщиком./ Великих дел не замышляя впредь, / зелёный леденец засунув за щеку, / я буду спины дамочкам тереть».
Л.Б. Уверен был, что до старости не дойдет. В Москве шел 79-й год, и мне сорок исполнилось, и было у меня ощущение, похожее, может быть, на то, что чувствует гусеница или уже даже куколка в канун нового metamórphosis’а: жизнь кончилась. А она, эта жизнь, глянь, как рыба-присоска… Я не к тому, что больше не хочется, но если б другая какая. А так — надоело. И сказал бы на моем месте, не уйди он вовремя, Пушкин: «Ах, жизнь прекрасная, любил бы я тебя, когда б не зной, да ФАТХ, да нищета, да слухи…».
А.Т. Что, настолько? Вот что значит неосуществленная мечта… ну, про дамочек…
Л.Б. Верно. Мне бы сразу тогда в Сандуны, поначалу, конечно, разносчиком шаек…
А.Т. А ты подумай еще, банщикам-то бескультурным народ ашкеназский, может, тысячу лет должного уважения не выказывал, а у тебя литературных тех премий… Так что свой главный метаморфоз, эволюционную то есть ступень, ты тогда, правильно, писать не по-русски приладясь, трехэтажным инстинктом учуял.
Л.Б. Жаль только, природа не дает обратного хода… Да, инстинкт, но только не продвижения по служебной лестнице эволюции, а — первичный, сохранения собственной жизни. Со стихотворством, лет с девяти мою жизнь наполнявшим, покончено было… Я тогда в себе смену сезонов почувствовал, обостренную еще, может быть, тем, что Светлана меня на расстоянье души не подпустила. Ощущение бездонной исчерпанности. И вдруг — вал, истерический праздник предсмертия, в шутку — цикл стихов на… пхе-пхе… на родительском кухонном идиш-лушн… Я ведь ей потом всю свою первую книжку и посвятил, полное имя и фамилия на титульном отдельном листе выведены. Квадратными еврейскими литерами. Забавно было, писатели идишские, как встретят, бывало, жену мою где, здоровкаются: «Здрасьте, Светлана». Марина, конечно, пробовала их поправлять, да куда там… И то сказать, факт ведь в советской литературе, насколько помню, беспрецедентный: стишок и даже, у Асеева, кажется, поэму еще можно было посвятить матери или жене, но — целиком книгу? И кому — «внебрачной» женщине? У шрайберов оно подавно в голове не укладывалось. При большевиках известен, да, один такой факт: сборник Владимира Маяковского, выпущенный (без указания издателя!) в 1919-м и посвященный сам знаешь кому. Но — в 88-м? Издательством «Советский писатель»? Коммунисты — творившие вот уж истинный блуд на Земле — «этого» даже в своих рядах не одабривали, случалось. Вот что пишет Элизабет Шоре из фрайбургского университета о судьбе книги Александры Коллонтай «Любовь пчёл трудовых», в которой та проповедует так называемую свободную «пролетарскую» любовь:
«Этот сборник, как известно, вышел в 1923 г. в издательстве «Москва-Петроград». Поначалу меня удивил сам факт, что он никогда не переиздавался. Однако моё удивление еще более возросло, когда я попыталась получить хотя бы его копию или микрофильм. Мои поиски можно было бы описать в детективном романе, однако, не останавливаясь на подробностях, скажу, что ни один из текстов нашей библиотеки не стоил нам таких трудов, как сборник Коллонтай».
Это что, даже свободолюбивый певец далекой Латинской Америки, поэт-коммунист, лауреат Сталинской и Нобелевской премий Пабло Неруда так и не решился при жизни опубликовать своих всего-то 14 штук поздних стихотворений к Алисии, хотя алиби там стопроцентное было: племянница родной ведь жены! Впрочем, и «моя» Светлана оказалась племянницей — но только внучатой, и кого бы ты думал? Феликса Эдмундовича.
А.Т. Ты что, серьезно?
Л.Б. Да. По бабушке, рассказывала, сестрице Железного.
А.Т. Не потому ли ты в русской прессе там псевдонимами начал пользоваться?
Л.Б. И не только в прессе, и не только там. Псевдонимы использовал я в разных целях: случалось — переводя, к примеру, для Худлита каракалпакского лирика, чьего имени, как и своего псевдонима, каюсь, не помню. Подлых текстов я никогда не переводил, а жить и кормить троих детей своих надо было. Конечно, если уж Межелайтис или Вергелис, или даже Быкова роман в стихах — я свое имя ставил, это — кто в большей мере, кто в меньшей — всё же поэты, в европейском, я имею в виду, понимании. А уж под великолепной поэзией моих румынских друзей или уступающими, конечно, его живописи, но ведь стихами Марка Шагала, или под прозой Зингера, под пьесами Альфреда Жарри и Марина Сореску — с радостью, с гордостью самолично подписывался! Ну, а когда подошла Фереструйка, фу ты, опять перепутал, фереструйка — это ж пила на румынском… Перестройка, разумеется! Тут уж псевдонимы, в публицистике, боевым моим были, как у Бержерака, «последним посылом», к примеру: анти-юдофобская моя миниатюра «Гондольность вселенной», и подпись: И. Дитев; или мой комментарий к «историко»-антисемитской статейке «Дважды-два» Р.Дэвида (Изи Шамира) — с моей под комментарием подписью: Эдит Нах.
ГОНДОЛЬНОСТЬ ВСЕЛЕННОЙ
Вселенная — как всем известно! — расширяется.
Раздувание материи, экспансия субстанциального. Духовный же вектор, вырвавшись как пляшущий шланг на газоне, может мощной своей струей ударить в любом направлении, продырявив любое из пяти измерений мыльно-красочного сего пузыря. На Земле эта точка пробива — гора Синай.
На Земле — материальность Вселенной, расширяясь, — как всем известно! — гуминизируется или, понятней сказать, каучукоизируется, обретая порой плотность эсэсовского или Васильевского каблука. Резинизация атмосферы на Земле вытесняет, естественным образом, еврея из сферы материальной, трехмерной — в заоблачные выси, вэйсэх вос, на седьмое небо Арават с его росой и воскрешениями, Ньютона — в ангелологию, Иосифа де ла Рейна — к черту, в каббалистику, на свидание с самим Сатаной.
В зоне вылета оказался и Герш Натанзон, дантист ЦДЛ, навострившийся соф-колсоф отличать dens molaris от передних резцов. Не о нем ли, о Гершле, недавно вздохнул телелитературовед, помянув о целых профессиях, без которых его останется Родина. По всемирно-похабному, товарищ Панченко, закону вытеснения.
Как был вытеснен в нематериальность Сварог — доавраамовский деревянный божок.
Как вылетел из наполняемой ванны — голяком! — Архимед.
Как выехал первый на воздушных колесах велосипед.
Но псевдонимы я брал и в художественных целях. В 93-м, уже в Израиле, мой Маврогений Пуш выпустил книжку русских стихов про «собак». В 96-м были в «Найе Вегн» опубликованы на идиш «23 прелюдии и фуги Л. Бетховена у моря», журнал появился — а вечером звонит мне профессор Вайнер: «Хавэр Беринский, ир зайт эс дох?» — в смысле: «Ха! Я-то сразу вас вычислил…»
Еще одна стилистическая уловка — моя «переведенная с латинского на идиш» поэма «Сефер INRI», манускрипт которой был найден мной и моей дочерью на заброшенном еврейском кладбище в Микулино под Рудней. Вот забавный, кстати, эпизод. К 2000-летнему юбилею главного персонажа я опубликовал русский мой перевод этой поэмы в «22», а спустя какое-то время мне звонит редактор журнала Александр Воронель и спрашивает, как быть: к нему обратился какой-то французский богослов и просит мой адрес на предмет получения от меня документальных подтверждений, приводимых в публикации и неизвестных доселе сведений из жизни наиграндиознейшей сей в истории человечества личности…
А.Т. Лев Самуилович, расскажите о своих творческих планах.
Л.Б. Ага, вот ты как. Значит, планов моих я люблю громадьё. Загромождена вся комната, три стола, полки, приклеенные страницы и лоскутки (неотложное! месяцами…) на стенах, на шкафах, на ободке компьютерного монитора и на верхней крышке корпуса… Папки в картонных ящиках: «ЗАГОТОВКИ», «ВАЖНЫЕ ЗАГОТОВКИ», «ГОТОВЫЕ ЗАГОТОВКИ», два ящика рядышком, на одном «ЗАГО», на другом «ТОВКИ», должно быть, ящик переполнился, и пришлось, перервав наклейку, второй подставлять. То есть, жить бы и жить… Но вот ведь какое с полгода назад стихотвореньице экспромтом сложилось:
Что-то жить неохота, умирать неохота, а вот как / очутиться в мирах бы, где кычет Двукрылый: «вуу-вуу!», / и на ву-у-упли его / к нам вплывает — не «Спейслэб», не лодка — а девица-галактика, знамо дело: на rendes-vous.
Я и пальцем не двину — да пусть истечёт своей млечной
красотой, железой… Умножаться? Ну, нет! — одному
из гилгула в гилгул пробираться, с надеждою вечной
где-то птицей родиться и выкрикнуть своё «ву-ву!».
А.Т. Это, конечно, покруче мечта, чем банщиком стать. Надо думать, дождешься… В плане же актуальной реальности — каково оно, двуязычным литератором быть? То есть, не время от времени стишком позабавиться, а вот так, в рабочем режиме, в нескольких жанрах и в двух лицах ежедневно трудиться?
Л.Б. В «рабочем режиме» — ничем не сложней, только вдвое больше работы (дважды вовсе или почти не оплачиваемой).
Выполняет эту работу одно физическое и юридическое лицо. Сложности возникают у лица творческого, а точнее — между двумя творческими личностями с их часто не совпадающими эстетическими ориентирами и авторскими устремлениями, но что глубже — у каждого из них свой отдельный, особый источник образности, пополняемой, кому как не мне известно, из неподконтрольных нематериальных видений или рокочущего, словно в раковине, говора, спирально-пульсирующего, под куполом черепа, эха то одного, то второго многоголосого языка. И если акустический фактор еще как-то — в силу волновой, говорит наука, полуматериальности — можно понять, то с визионерством…
Ты ведь спрашиваешь, давай уточним, о творческом процессе при двуязычии, а не о различиях в тематике или идеологии произведений подкумысского поэта Абвгдежева, пишущего и издающегося также и на французском. И не о случаях прикладных, как, скажем, в заезженном примере из Пушкина «Она казалась верный снимок/ Du comme il faut… Шишков, прости: / Не знаю, как перевести». И даже не случай более интересный и гораздо ближе к тому, о котором ты спрашиваешь: поэма Марины Цветаевой «Мóлодец» и её же авторское французское воплощении «Le Gars», о чём в свое время писал Е. Г. Эткинд, а в наши уже дни Гаянэ Армаганян: «Поэма «Мóлодец”, пересозданная по-французски, представляет собой замечательный образец творческого дара, направленного по второму словесному руслу, но с тем же богатством — мысли и её выражения». Но у нас с тобой речь идет именно что не о «словесном русле» и именно что не «с тем же богатством» — но об изначальном создании поэтических текстов на двух разных, и даже не одной семьи и ментальности языках. Мне-то самому, делающему это на протяжении уже 28 лет, интересно сегодня другое: не лучше ли (качественнее и продуктивней в литературном плане и комфортнее с лично-бытийной стороны) было бы, если бы Он, Непроизносимый, поручил эту работу двум разным людям?
Мирча Динеску как-то назвал поэтов «чистильщиками слов», мне же они представляются, возьмем хоть гусеницу «Bombyx mori», «обдувальщиками шелкопрядов» — от пылинок, цветочной пыльцы, следов жизнедеятельности. И впечатление у меня такое, что Бог экономит на шелкопрядах материю, «заодно» навешивая на каждого еще куколку и следом бабочку, исповедуя, видимо, еврейскую мудрость «эйн мукдам у-меухар»— «нет понятий „раньше” и „позже”», что ведет, вероятно, к еще большему нарастанию энтропии во вселенной, а уж в стране нашей — очевидно.
А.Т. Нет-нет, давай уж лучше про бабочек. И дались же они тебе… О душе пора бы задуматься…
Л.Б. А что есть символ души?.. То-то… Нет, давай о стране, в рамках, понял, литературоведческих… Вот Пушкин, в южной ссылке, в родном с детства моем Кишиневе: Люблю базарное волненье, / Скуфьи жидов, усы болгар / И спор и крик, и торга жар, / Нарядов пёстрое стесненье. / Люблю толпу, лохмотья, шум — / И жадной черни лай свободный». Мне вот только слово «жидов» не нравится и «люблю» заменил бы на ежебудничное «терплю». Любить можно, кроме самых близких, или деву или ландшафт. А применительно к продуктам на базарных прилавках, для одних — ожирения, для других — недоедания, в языках иных, к примеру, в немецком, глагол «любить» вообще не подходит: пиво, сосиски и даже из Святой Земли цитрусовые невозможно “lieben“, это можно только “mögen“ или “gern essen“— охотно есть. На английском, опять же, –“to like“, на романских — “gustar“, “a plăcea“.
В семантике отражается менталитет народа. На иврите сегодняшнем и в идиш, да, как и в русском, любовь к родине, женщине или курятине — однородное, в ряду лексическом, проявление личности…
А.Т. Так, с громадьём твоих планов — понятно. И с медитациями насчет яйцекрылых. Ну а в день обыденный, в час трудовой — чем занимаешься?
Л.Б. Тяжелым, преимущественно физическим трудом. Вторичной переработкой бумаги.
А.Т. На складе макулатуру таскаешь?
Л.Б. Перевожу сам себя, что — на идиш с русского, что — наоборот. Два двухтомничка, по одному на каждый язык подготавливаю. Хочу, наконец, на всего себя в зеркале посмотреть. Ну и другие, может, позырят. Понимаешь, нравятся тебе, не нравятся ли мои писания, — ты читал, в основном, только то, что на русском написано. То же самое у меня происходит с читателем идишским, пусть и не многочисленным. Вот будь я фигура общественно-значимая, имело бы смысл, хоть и не гарантированно с утешительными для автора выводами, созвать такой семинар, колоквиум, диспут, что ли, с участием читателей тех и других — русских и идишских: кто, мол, есть и какова цена нашему-вашему сему Л.Б.?
А.Т. А почему это ты сам себя переводишь? Лет двадцать назад тебя Цыбин в Москве уже переводил, Парщиков (я сам читал в «Юности»), А. Бродский, тогда в Кишиневе, позже Белоусов в Иерусалиме…
Л.Б. Всем ребятам спасибо. Вот первая строка стихотворения «Под солнцем»: «Лозт зих ойс фун дер гáнцер мéнчхайт-гешúхте а бóйдэм». Буквальный подстрочник: «Выявляется из всей истории человечества чердак!»
Адаптированный подстрочник:
«Оказывается, что история человечества — полная белиберда!». В разных не моих русских переводах на месте чердака стояли «бессмыслица», «нонсенс», «ерунда» и «пшик», а мне в строке всё не хватало чего-то, что есть в оригинале. Ну, я же переводчик, попробовал — и самому понравилось: «И вся-то история эта — лапша на уши. Моисей — никакой не Законоучитель, а Соломон – /тот не только / Песню Песней своих не слагал, он, поди, и Андрея / Вознесенского не читал, или Ал. Македонский / (небось, Майкл Аронский, маклер из Бруклина)…». Хозяин — барин. В «лапше» есть та непереводимо-интонационная гримаса, с которой бессарабский еврей, весь вдруг сморщившимся покривившись лицом, нараспев отфутболит вас: «Ай, оставляйте мине ыс ваши большие гешефты — а бойдэм а мансэ…»
Смеешься?.. Похож, говоришь? Так я же ж и есть тот еврей.
Да, вот еще, может, читательницам интересно: «Bombyx mori» означает в латыни: «смерть шелкопряда» или «мертвый шелк».
Акко, 6-го апреля 2009 г.
TESTAMENTUM IMPROBUM
(Teplice, 4.7.2009)
Жизнь наша складывается, собственно, из двух-трёх ошибок или, напротив, из не упущенных нескольких случаев.
Режиссуре и актёрскому мастерству учил меня В.Ф. Камшилов, мальчиком прислуживавший Шаляпину, так что я тому как бы внучек.
Поэзии обучал меня Л.А. Озеров (см. тот самый том Пастернака), а вкусу в живописи — Босх («Воз сена») и Дали («Великий мастурбатор»).
Что до самóй уже Ars amoris, то, конечно, — не книга Назона, в одиночестве умершего в римских Томах (румынской Констанце), а — Ляля Б., и позже Лиля Б., никакого, притом, резона в том не видевшие, чтобы нам посещать ещё и бальные танцы.
С музыкой (цыгане сломали мне пальцы) тоже вышла полная лажа…
В общем, кроме дурашливой сотни-другой стишков ничего я не нажил.
Так что, summing up, даже не знаю, быть ли мне благодарным судьбе или чувствовать старым себя неудачником.
Ваш папа Л.Б.
Примечание:
[1] Арье на иврите — лев; топлинг на идише — двойник.
