ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

После первой личной встречи между писателями возникла взаимная симпатия, которая могла перерасти в дружбу. Об этом свидетельствуют и дневниковые записи Фурманова, и сохранившиеся к нему письма Бабеля. В начале 1926 года они были уже на «ты», Бабель называл Фурманова шутливо «дядя Митяй», а письма, обращенные к нему, подписывал: «Твой И. Бабель», «Любящий тебя И. Бабель». Но знакомство их было недолгим — 15 марта 1926 года, примерно за два месяца до выхода «Конармии», Фурманов умер.

Елена Погорельская, Стив Левин

БАБЕЛЬ

(продолжение. Начало в №4 альманаха «Еврейская старина» за 2021, затем в №1/2022 «Заметок» и сл.)

«Конармия» 1926 года. «Дядя Митяй»

Итак, «Конармия» с самого начала была задумана как книга. 17 апреля 1923 года Бабель писал Лившицу:

«Получил предложения об издании книги от Ингулова, Полянского, Нарбута. Решение всех этих дел я отложил до осени».

К тому времени С.Б. Ингулов перевелся в Москву и возглавлял пресс-бюро Агитпропа ЦК РКП(б), П.И. Лебедев (Валериан Полянский) в 1923 году — начальник Главлита, В.И. Нарбут — основатель и директор издательства «Земля и фабрика».

«Конармия» впервые вышла в Госиздате, а ее редактором стал Д.А. Фурманов, работавший в отделе художественной литературы. Решение дел, связанных с книгой, было отложено не до осени 1923-го, а отодвинулось более чем на год. Первое известное нам свидетельство о том, что книга готовится к печати, — письмо Бабеля Фурманову из Сергиева от 6 декабря 1924 года:

«Уважаемый т. Фурманов.

Очередной припадок графомании держит меня в Сергиевском плену — и вырваться никак не могу. Не сетуйте на меня за промедление с Конармией. От промедления этого произойдет польза всем трем договаривающимся сторонам — т.е. Госиздату, рукописи, мне. Я рукопись все еще подправляю, кроме задичавших казаков, там появились и смирные люди, это меня радует. В следующий мой приезд в Москву — зайду к вам, и мы обо всем подробно поговорим»^[74].

«Очередной припадок графомании» в отношении «Конармии» мог быть связан с доделкой рассказов «Эскадронный Трунов» и «Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионыча», которые вскоре увидели свет.

29 ноября 1924 года в Доме печати был организован диспут, или, как говорилось в объявлениях, помещенных в «Правде» и «Вечерней Москве», «собеседование о героях „Конной армии“ Бабеля». «Собеседование» должно было состояться под председательством Вячеслава Полонского, с участием Бабеля и Буденного. Но организатором этого мероприятия был Фурманов: среди его записей дел на ближайшее время дважды отмечено:

«Вызвать Бабеля в Дом печати 29 ноября»^[75]. Фурманов выступил на диспуте с вступительным и заключительным словом. В его бумагах сохранились наброски этих выступлений и краткие пометки, сделанные по ходу диспута. Готовясь к выступлению, Фурманов составил краткий конспект статьи Воронского о Бабеле, но «включал в свои заметки только те формулировки, которые встречали его одобрение»^[76].

Тезисы вступительного слова представляют значительный интерес, так как характеризуют не только отношение одного писателя к другому, с которым его к тому же объединяла общая тема Гражданской войны, но и редактора к будущему автору и его книге. Эти тезисы разбиты на две части. Первая состоит из пяти положений:

I. Дифференциация об<щест>ва и писательских групп. Бабель — близкий. См. № 3. 1924. «Кр<асная> Н<овь>».

II. Наша Конармия — геройская, а тут? (Соль, Два Ивана, Мой первый гусь, Сашка Христос, Афонька Бида, Письмо)

III. Берет мелочи, а крупного не видит.

IV. Мастерство художника.

V. Его надо вести за собой.

Вдобавок к этим пяти пунктам он набросал еще четырнадцать:

I. Р<усский> Совр<еменник>, I, 151^[77]. Нет ненужных звеньев: сказал и — едет. А не то, что „уселся, да собрался, да вздохнул и т.д.“.

II. Сочность языка.

III. Краткость речи.

IV. Некая схематичность.

V. История жизни — в двух словах («Сашка Христос»). Кр<асная> Н<овь>, № 1. 1924 г.

VI. Разбросанность, местами и растрепанность, не видно идеи, сюжета (Иваны. Р<усский> С<овременник>, I, 151–156).

VII. Горькая правда — все почти венерики («Иваны» — Ив<ан> Акинфиев, «Сашка Христос» и отец — тоже).

VIII. Мазками — все (Кр<асная> Н<овь>, I, 64 “Афонька Бида”).

IX. Портреты — мастерски (Леф, V, 48 — Тимошенко из “Мой первый гусь”).

X. Буйная разбойность (Леф, V, 49 — к<а>к встретили в «Гусе» и сундучок отбросили).

XI. Психологич<еские> переходы законны (Убил гуся — и кр<асноармей>цы принимают охотно как «своего»).

XII. Глубокие родные интересы кр<асноармей>ца-крестьянина — о доме, о живности („Письмо“, Леф, IV, 63).

XIII. Манера перебежек („Письмо“ — то о зарезе, то о Воронеже, то о купанье — элементарно псих<ологически> правильно!)

XIV. Бабель больше берет сторону кроваво-садистическую, чем героическую^[78].

Ни Бабель, ни Буденный, вопреки газетному анонсу, на собрание в Дом печати не явились. Видимо, в приведенном выше письме от 6 декабря Бабель оправдывался и за свое отсутствие на диспуте.

После первой личной встречи между писателями возникла взаимная симпатия, которая могла перерасти в дружбу. Об этом свидетельствуют и дневниковые записи Фурманова, и сохранившиеся к нему письма Бабеля. В начале 1926 года они были уже на «ты», Бабель называл Фурманова шутливо «дядя Митяй», а письма, обращенные к нему, подписывал: «Твой И. Бабель», «Любящий тебя И. Бабель». Но знакомство их было недолгим — 15 марта 1926 года, примерно за два месяца до выхода «Конармии», Фурманов умер.

А встретились они впервые в Госиздате, судя по дневнику Фурманова, 17 декабря 1924 года:

Он был дважды и дважды не заставал меня. 5 часов. Все ушли. Сижу один, работаю. Входит в купеческой основательной шубе, собачьей шапке, распахнут, а там: серая толстовка навыпуск, брюки… Чистое, нежное в морозцу лицо, чистый лоб, волоски назад черные, глаза острые, спокойные, как две капли растопленной смолы посверкивают из-под очков. Мне вспомнилось: очкастый! Широкие круглые стекла-американки. Поздоровались. Смотрим пристально в глаза. Он сел и сразу к делу:

— Вы здесь заведуете современной литературой… Я знаю… Но хотелось бы вам еще кой-что сказать просто как товарищу… Вне должностей…

— Конечно, так и надо.

— Я вам опоздал все сроки с „Конармией“, уж десять раз надувал. Теперь просил бы только об одном: продлить мне снова срок.

— Продлить-то, что не продлить — говорю — можно. Только все-таки давайте конкретно, поставим перед собой число, и баста.

— Пятнадцатое января!

— Идет.

Порешили, что до 15 января он даст мне всю книгу. А дело с ней так: глав до 20-ти в общем написано, напечатано; 20 — написано, но не напечатано, эти просто будут звеньями, цементом для других. 10 пишутся — эти главы большие, серьезные, в них будет положительное о коннице, они должны восполнить будут пробел… Всего 50 глав.

Живет Б<абель> в Троице-Сергиевском Посаде. Условия для творчества — наилучшие. Тишь. Живет вдвоем с матерью.

— Почуяли вот только разные ходоки и посредники, что я ходкий товар — отбою нет от разных предложений. Я мог бы, буквально, десятки червонцев зарабатывать ежедневно. Но креплюсь. Несмотря на то, что сижу без денег. Я много мучаюсь. Очень, очень трудно пишу. Думаю-думаю, напишу, перепишу, а потом, почти готовое — рву: недоволен. Изумляются мне и товарищи — так из них никто не пишет. Я туго пишу. И, верно, я человек всего двух-трех книжек! Больше едва ли сумею и успею^[79].

Последние слова Бабеля оказались пророческими. А вот пассаж о десяти больших и серьезных главах, в которых будет «положительное о коннице», звучит загадочно, тем более что речь шла всего лишь о месячном сроке. Предполагал ли Бабель на самом деле писать эти главы или с его стороны это был тактический ход? Второе более вероятно. Разгадка находится, как нам кажется, в той же записи от 17 декабря, где Фурманов приводит и такое признание Бабеля:

«Что я видел у Буденного — то и дал. А видал много страшного: рубку пленных. Она так часто практиковалась, что с глаз у меня нейдет. Вижу, что не дал я там вовсе политработника, не дал вообще многого о Красной Армии — дам, если сумею, дальше. Но уж не так оно у меня выходит солоно, как то, что дал. Каждому, видно, свое»^[80].

Не очень понятно, что имел в виду Бабель, когда говорил про двадцать напечатанных и двадцать ненапечатанных глав. К моменту его встречи с Фурмановым из вошедших в состав книги 34 глав-рассказов неопубликованными оставалось только пять: «Жизнеописание Павличенки…», «Вечер», «Эскадронный Трунов», «Измена» и «Песня». Таким образом, напечатано было к тому времени 29 новелл, плюс «Грищук», появившийся всего один раз в одесских «Известиях» и не вошедший в книгу.

Следующий визит Бабеля к Фурманову состоялся через несколько дней, 20 декабря:

Вчера пришел ко мне Бабель. Сидели мы с ним часа четыре, до глубокой ночи. <…>

Главный разговор — о «Чапаеве».

— Это — золотые россыпи — заявил он мне. «Чапаев» у меня — настольная книга. Я искренне считаю, что из гражданской войны ничего подобного еще не было. И нет. Но мало как-то эту книгу заметили. Мало о ней говорили. Я сознаюсь откровенно — выхватываю, черпаю из вашего „Чапаева“ самым бессовестным образом. Вы сделали, можно сказать, литературную глупость: открыли свою сокровищницу всем, кому охота, сказали щедро: бери! Это роскошество. Так нельзя! Вы не бережете драгоценное. Вся разница между моей «Конармией» и вашим «Чапаевым» та, что «Ч<апаев>» — первая корректура, а «Конармия» — вторая или третья. У вас не хватило терпенья поработать, и это заметно на книге — многие места вовсе сырые, необработанные. И зло берет, когда их видишь наряду с блестящими страницами, написанными неподражаемо. (Мне стало даже чуть неловко слушать!) Вам надо медленней работать! И потом, Дм<итрий> Андр<еевич>, еще одно запомните: не объясняйте! Пожалуйста, не надо никаких объяснений — покажите, а там читатель сам разберется! Но книга ваша — исключительная. Я по ней учусь непрестанно…^[81]

А заканчивает запись от 20 декабря 1924 года Фурманов так: «Простились с Б<абелем> радушно. Видимо, установятся хорошие отношения. Он пока что очень мне по сердцу»^[82].

Бабель проявлял заботу и о киносценарии «Чапаев», написанном Фурмановым по предложению Пролеткино. 21 августа 1925 года Бабель писал:

«Я справлялся на Госкинофабрике о судьбе Чапаева^[83]. Сейчас все усилия Госкино направлены на постановку юбилейной фильмы „1905 год“. Съемки 5 года начались всего только неделю назад, а окончить эту махину надо к зиме. Поэтому Госкино, вернее Блиох полагает, что заняться Чапаевым можно будет с весны 1926 года, когда станут доступны натурные съемки и проч.». И далее: «Сижу в Сергиеве, работаю, тщусь ублажить жестокую Вашу душеньку. Помоги мне, о, муза!»

Уже в период подготовки первого издания «Конармии» Бабель был захвачен новым замыслом. В приведенной дневниковой записи Фурманова от 20 декабря 1924 года есть такой фрагмент:

«…говорил, что хочет писать большую вещь о ЧК.

— Только не знаю, справлюсь ли — уж очень однобоко думаю о ЧК. И это оттого, что чекисты, которых знаю, ну… ну, просто святые люди, даже те, что собственноручно расстреливали… И я опасаюсь, не получилось бы приторно. А другой стороны не знаю. Да и не знаю вовсе настроений тех, которые населяли камеры, — это меня как-то даже и не интересует. Все-таки возьмусь!»^[84]

24 января 1926 года Фурманов воспроизводит другую свою беседу с Бабелем на ту же тему: «Ходит вот и Бабель. Этот уже вовсе дружьи ведет беседы. Мы очень любим говорить с ним про то — кто и как пишет. Это у нас самое любимое: до 2-х, до 4-х, почти до зари говорим. Давно уже думает он про книгу о „Чека“, об этой книге говорил еще весной, думает все и теперь. Да „всего“ пока нельзя, говорит, сказать, а комкать неохота — потому думаю, коплю, но терплю… Пишу драму. Написал сценарий. Но это — не главное. Главное — Чека: ею схвачен»^[85].

Приведенные выдержки из дневника Фурманова, пожалуй, еще одно доказательство того, что если Бабель и работал над книгой о чекистах, то в 1920-е годы.

Тон этих признаний, на наш взгляд, не вполне искренний. Бабель, конечно, понимал, что перед ним — коммунист, бывший политработник и вдобавок редактор (можно сказать, политредактор) его книги, хотя уважал Фурманова как человека, назвав его в своем выступлении на вечере его памяти «настоящим праведником», и видел в нем задатки будущего большого писателя.

Вернемся к подготовке «Конармии». Далеко не все шло гладко. Через одиннадцать месяцев после первой встречи с Фурмановым, 16 ноября 1925 года, Бабель мимоходом сообщает сестре:

«С Конармией я медлю, п<отому> ч<то> не соглашаюсь на некоторые купюры». Речь, вероятно, шла о купюрах «идеологических», но, судя по всему, большую часть Бабелю отстоять удалось, а разночтения между книгой и газетно-журнальными публикациями носят в основном стилистический характер. Однако кое-чем ему все же пришлось пожертвовать. К подцензурной правке можно отнести, например, изъятие слов «очень убийственное» про одесское Чека из письма анархиста Сидорова («Солнце Италии»). В словах квартирьера в рассказе «Мой первый гусь» о том, как можно было бы Лютову заслужить уважение бойцов, были выброшены слова: «А пограбь вы мало-мало…», и осталось только: «А испорть вы даму, самую чистенькую даму, тогда вам от бойцов ласка…» В рассказе «Чесники» смягчено описание Ворошилова. В первой публикации было: «— Волыним, начдив шесть, волыним, — повторил Ворошилов, захохотал и разорвал на себе ремни», в книжной версии осталось: «…сказал Ворошилов и рванул на себе ремни». В этом же рассказе были изъяты фрагменты: «…потом он [Ворошилов] обернулся к Буденному и выстрелил в воздух», «Ворошилов стоял на холмике и стрелял из маузера».

Кстати, подобные фразы и вызвали крайнее неудовольствие секретаря Реввоенсовета Первой конной Орловского:

«В изображении Бабелем Ворошилов выведен каким-то истериком, рвущим на себе ремни… <…> Вот, стало быть, какой он из себя, этот самый член ЦК партии Ворошилов — жалкий истерик, рвущий на себе ремни перед боем, стреляющий в воздух паникер, за спиной которого при нем же дурачатся и пересмеиваются над ним его же подчиненные»^[86].

Важной была замена многих подлинных фамилий на вымышленные: Тимошенко — Савицкий, Апанасенко — Павличенко, Мельников — Хлебников, Гришин — Алмазов^[87], Винокуров — Виноградов. Но многим персонажам Бабель оставил их подлинные имена: «опальный начдив четыре» Корочаев (правильно — Коротчаев), комбриги Книга и Колесников, политкомиссар Конкин, начальник конзапаса Дьяков, молодой кубанец Прищепа и, разумеется, Буденный и Ворошилов.

Редакторские и цензурные вопросы были утрясены только в начале 1926 года. Бабель писал Фурманову 4 февраля, выражая при этом пожелания и об оформлении книги:

«Дорогой дядя Митяй. Посылаю Конармию в исправленном виде. Я перенумеровал главы и изменил названия некоторых рассказов. Все твои указания принял к руководству и исполнению, изменения не коснулись только Павличенки и Истории одной лошади. Мне не приходит в голову, чем можно заменить „обвиняемые“ фразы. Хорошо бы оставить их в „первобытном состоянии“. Уверяю тебя, Дмитрий Андреич, никто за это к нам не придерется. Опасные места я выбросил даже сверх нормы, напр., в Чесниках и проч.

Затем, если это тебя не затруднит, передай Ивану Вас<ильевичу>^[88] мои пожелания касательно внешности книги. Мне очень нравится, как издан Сиверко^[89]. Был бы очень рад, если бы Конармию удалось издать в небольшом формате, обязательно небольшом, шрифт пореже, поля побольше и каждый рассказ с новой страницы»^[90].

Пожелания Бабеля о небольшом формате и каждом рассказе с новой страницы были выполнены. Но попробуем понять, что стоит за короткими строками письма автора «Конармии» ее редактору и о каких исправлениях и перестановках идет речь.

Об «опасных местах», вычеркнутых в ряде рассказов, уже говорилось. По сравнению с журнальными и газетными публикациями, в книге были заменены названия следующих рассказов: «Начальник конзапаса» («Дьяков»), «Солнце Италии» («Сидоров») «Комбриг 2» («Колесников»), «История одной лошади» и «Продолжение истории одной лошади» («Тимошенко и Мельников»), «Вечер» («Галин»), «Вдова» («Шевелев») и «Песня» («Вечер»). Вероятно, все эти изменения не были подсказаны Фурмановым, а сделаны самим Бабелем (часть из них — из-за нападок на конармейские рассказы в 1924-м и в начале 1925 года). За исключением «Песни» изменения коснулись тех рассказов, которые были названы фамилиями людей. Новелла «Песня», в свою очередь, была так озаглавлена из-за присвоения названия «Вечер» рассказу «Галин», к тому же слово «песня» лучше отражает содержание и пафос именно данной новеллы.

Из письма Бабеля Фурманову можно заключить, что существовала первоначальная композиция книги, отличавшаяся от той, которая нам известна. Перестановка глав была, очевидно, также сделана автором «Конармии» не по указанию Фурманова, а по собственной воле. Каковы были эти перестановки, мы, вероятно, никогда не узнаем, но вплоть до 1931 года включительно композиция книги оставалась неизменной. Лишь в 1933 году завершающим рассказом книги стал «Аргамак», опубликованный годом раньше в «Новом мире».

В газетных и журнальных публикациях 26 из 34 новелл конармейского цикла, вошедших затем в основной блок книги, датированы июнем — сентябрем 1920 года. Но эти даты обозначают не время написания или окончания работы над рассказами, а время происходящих в них событий («Конармия» создавалась позднее, в основном в 1922–1925 годах)^[91].

В книге Бабель снял более половины этих дат, оставив их только в 12 рассказах: «Переход через Збруч», «Начальник конзапаса», «Путь в Броды», «Смерть Долгушова», «Комбриг два», «История одной лошади», «Вечер», «У Святого Валента», «Продолжение истории одной лошади», «Вдова», «Замостье» и «После боя». По-видимому, сняв в книге одни датировки, Бабель тем самым подчеркнул обобщенно-художественный смысл «Конармии», но оставив другие, указал на ее историчность и документальность. Датировки рассказов позволяют четко определить пространственные и временные границы цикла: место действия — Волынь и Галиция, время действия — июнь — сентябрь 1920 года. Более того, сопоставление этих дат с дневниковыми записями, а также с реальной хроникой событий, зафиксированной в документах и свидетельствах очевидцев польского похода Первой конной, дает возможность определить с точностью до конкретного дня или дней действие многих конармейских рассказов. А в некоторых новеллах Бабель и сам фиксирует конкретные даты исторических событий («Афонька Бида», «У святого Валента», «Чесники»).

Но о каких «звеньях, цементе для других» рассказов мог говорить Бабель во время первой встречи с Фурмановым 17 декабря 1924-го? Что он имел в виду? Ведь в композиции онармии» по-своему важна каждая глава, каждое такое звено. Писатель мог подразумевать рассказы или их фрагменты, не связанные непосредственно с событиями польской кампании 1920 года, которые являются своего рода отступлениями от основного повествования. К таким можно отнести рассказ «Пан Аполек», тем не менее играющий важнейшую роль в структуре конармейского цикла, «Путь в Броды» с апокрифом об Иисусе и пчеле и притчей о есауле и соловом жеребчике, «Учение о тачанке»; новеллы «Сашка Христос» и «Жизнеописание Павличенки…», представляющие собой в основном доконармейскую биографию героев, стихотворение в прозе «Кладбище в Козине» и, пожалуй, фрагмент «Песни».

19 февраля, находясь в Ленинграде, Бабель уже интересуется ходом набора книги и сроком получения корректуры:

«Дорогой дядя Митяй.

Я уехал в Ленинград в гости к „бойцовскому“ одному товарищу. Живется мне здесь хорошо, тихо, возвращаться в Москву пока не хочется. Я дней пять неутомимо вызванивал тебя по телефону, все попытки мои окончились прахом. Если не лень будет — черкни как идет набор „Конармии“, когда будет корректура? <…>

Я в Ленинграде хочу поработать по-настоящему, чего и вам, милостивый мой государь от Господа Вседержителя желаю».

Примерно те же вопросы он задает Фурманову 11 марта:

«Дорогой Дмитрий Андреевич.

Не сочти за труд и сообщи мне, набирается ли „Конармия“, и если набирается, то когда приблизительно будет корректура. Я хотел бы внести незначительные, правда, изменения, вот почему этот вопрос меня интересует. Сведения сии разрешается тебе изложить в одной строке, посему не ленись».

Через четыре дня Фурманова не стало, мы не знаем, прочитал ли он это последнее письмо, успел ли на него ответить. 27 марта Бабель, по срочному вызову Госиздата, вернулся в Москву.

30 марта, возвращая корректуру, Бабель писал И. В. Евдокимову: «Посылаю просмотренную мной корректуру. „Надеюся Вас, дорогой товарищ из редакции“[92], что книга будет иметь достойный вид, бумага будет белая и толстая, а шрифт черный и четкий. По сему поводу всепокорнейшая просьба — нельзя ли по исправлении представить мне в распоряжение еще одну корректуру. Я послал бы ее в Париж, где выходит французский перевод „Конармии“. Передо мной печальный пример немецкого издания, где все перепутано, поэтому я бы хотел, чтобы французы сверили с выправленным текстом».

В двадцатых числах мая 1926 года «Конармия» увидела свет. Книга была отпечатана тиражом семь тысяч экземпляров, который полностью разошелся за полтора месяца, «с 1 июня по 15 июля, т. е. в так называемый мертвый сезон» (из письма Тамаре Кашириной от 30 июля 1926 года).

Еще до выхода отдельного издания «Конармии», 4 марта, С. Т. Григорьев написал Горькому: «Однажды был у меня Бабель, самый знаменитый писатель в Москве. Говорили о вас»^[93].

Редактор и переводчик Мопассана

Одновременно с подготовкой «Конармии» Бабель был занят еще одним изданием — он работал над трехтомным собранием сочинений Мопассана на русском языке для издательства «Земля и фабрика».

Нельзя говорить об этом достаточно важном эпизоде биографии писателя без того чтобы, забегая вперед, не коснуться его произведения, увидевшего свет в июне 1932 года, — рассказа «Гюи де Мопассан».

«Зимой шестнадцатого года я очутился в Петербурге с фальшивым паспортом и без гроша денег. Приютил меня учитель русской словесности — Алексей Казанцев…» — так начинает Бабель повествование. Возможно, из-за первых предложений рассказ этот относят к автобиографическому циклу. Дело здесь, однако, не в отображении реальных или псевдореальных обстоятельств жизни писателя (как мы помним, если Бабель и пребывал в Петрограде без права на жительство, то самое короткое время). Гораздо важнее вложенные в уста героя и рассыпанные по страницам рассказа тонкие профессиональные замечания о художественном переводе, о «свободной, текучей, с длинным дыханием страсти» фразе Мопассана, о «едва ощутимом» повороте рычага, заключающем в себе тайну писательского мастерства, который надо повернуть «один раз, а не два».

Недаром этот рассказ понравился собратьям по перу. Илья Ильф пришел в восторг после авторского чтения новелл «Гюи де Мопассан» и «Улица Данте». «Хорошо темперированная проза, — сказал он, когда чтение закончилось. — Действует как музыка, а как просто!»^[94]

Мысли о художественном творчестве, сформулированные Бабелем в этой новелле, близки взглядам самого Мопассана, в свою очередь воспринятым им от его учителя, Гюстава Флобера.

«Какова бы ни была вещь, о которой вы заговорили, — писал Мопассан в предисловии к роману „Пьер и Жан“, — имеется только одно существительное, чтобы назвать ее, только один глагол, чтобы обозначить ее действие, только одно прилагательное, чтобы ее определить. И нужно искать до тех пор, пока не будут найдены это существительное, этот глагол и это прилагательное…»^[95] «Поменьше существительных, глаголов и прилагательных, смысл которых почти неуловим, — развивает далее свою мысль Мопассан, — но побольше непохожих друг на друга фраз, различно построенных, умело размеренных, исполненных звучности и искусного ритма…» Французский писатель настаивал на такой «обработке» фразы, чтобы стало возможным «заставить ее сказать все, даже то, чего она буквально не выражает, наполнить ее подразумеваемым смыслом, тайными и невысказанными намерениями»^[96].

Лев Славин вспоминал:

«С годами Бабель <…> стал писать проще. <…> Он избавлялся от стилистических преувеличений. Это, между прочим, отразилось на его отношении к Мопассану. В ранние одесские годы он говорил:

— Когда-то мне нравился Мопассан. Сейчас я разлюбил его.

Но, как известно, и этот период прошел. Избавляясь от стилистических излишеств, Бабель снова полюбил Мопассана»^[97].

Незадолго до второй поездки во Францию, в начале сентября 1932 года, выступая перед молодыми литературными работниками в редакции журнала «Смена», Бабель «оправдывался» за появление далекого от актуальности произведения. «Что же касается рассказа „Гюи де Мопассан“, — говорится в журнальном отчете, — то, по его [Бабеля] определению, он не характерен сейчас для его творчества. Рассказ „Гюи де Мопассан“ относится к 1920–1922 гг. и представляет собой творческий опыт, этюд, не претендующий на показ социального облика Мопассана как писателя»^[98].

«Гюи де Мопассан» не может относиться к 1920–1922 годам: и по стилю, и по материалу — это вещь более поздняя, она не пролежала в столе автора десять лет, хотя замысел ее действительно мог возникнуть и в начале 1920-х, и даже в еще более ранний период. Тому, что основная работа над этим рассказом велась позднее, есть ряд, пусть и косвенных, доказательств в эпистолярном наследии писателя.

Первое по времени — письмо Бабеля Горькому от 25 июня 1925 года, в котором упоминается прототип Алексея Казанцева:

«Вы помните Кудрявцева из „Новой жизни“? Он изучал испанский язык, у него было необыкновенной красоты издание „Дон-Кихота“ на испанском языке, книга эта принадлежала в прошедшие времена какому-то герцогу, Кудрявцев читал ее с упоением». Воспоминания Бабеля о Кудрявцеве и принадлежавшей ему книге Сервантеса легли в основу эпизода в финале произведения: «Дома спал Казанцев. Он спал сидя, вытянув тощие ноги в валенках. Канареечный пух поднялся на его голове. Он заснул у печки, склонившись над „Дон-Кихотом“ издания 1624 года. На титуле этой книги было посвящение герцогу де Броглио».

Нельзя не упомянуть о записке Бабеля Исааку Лившицу, написанной меньше чем за два месяца до публикации новеллы «Гюи де Мопассан», 24 апреля 1932 года: «Mon vieux, если можешь, купи мне всего Дон Кихота в издательстве Academia, очень нужно». Речь шла о наиболее полном и авторитетном на тот момент издании романа на русском языке (первый том вышел в 1929-м, второй — в 1932 году); к испанскому изданию XVII века оно, разумеется, отношения не имеет. Купил ли Лившиц эти книги, держал ли их Бабель в руках, мы не знаем, но просьба его скорее всего связана именно с окончательной отделкой рассказа «Гюи де Мопассан»: Бабелю, который скрупулезно работал над каждой деталью, важно было если не перечитать, то хотя бы просмотреть заново произведение Сервантеса.

Можно вспомнить также свидетельство Вяч. Полонского, сделавшего 21 июня 1931 года запись в дневнике о принесенных Бабелем трех новых рукописях, «насквозь эротичных»^[99], которые сейчас невозможно печатать. Одна из этих рукописей, по нашему мнению, — рассказ о Мопассане, две другие, вероятно, — «Мой первый гонорар» и «Улица Данте». Впрочем, «Гюи де Мопассан», как и «Улица Данте», увидел свет не в «Новом мире», а в журнале «30 дней», а «Мой первый гонорар» не был напечатан при жизни автора.

Доводы в пользу более поздней работы над рассказом «Гюи де Мопассан» можно найти и в самом произведении, точнее, в сопоставлении основного сюжетного хода с биографией Бабеля.

Герои заняты переводом на русский язык трех новелл Мопассана — «Мисс Гарриет», «Идиллия» и «Признание», причем перевод «Признания» превращается в его парафраз и становится кульминацией бабелевского рассказа. В «Идиллии» тоже присутствует «животворящее солнце» юга. Об «Идиллии» у Бабеля говорится:

«Все помнят рассказ о том, как голодный юноша-плотник отсосал у толстой кормилицы молоко, тяготившее ее. Это случилось в поезде, шедшем из Ниццы в Марсель, в знойный полдень, в стране роз, на родине роз, там, где плантации цветов спускаются к берегу моря…»

Содержание «Мисс Гарриет», в отличие от двух других новелл, в рассказе Бабеля никак не раскрывается, но эта новелла является первым и заглавным произведением сборника Мопассана 1884 года, в котором была помещена «Идиллия»^[100].

Но почему Бабель заставляет своих героев заниматься переводом? Что могло послужить жизненной основой, что подсказало писателю именно этот фабульный ход?

Нужно вспомнить, что действие рассказа относится к зиме 1916 года. Бабель жил в Петрограде в семье Слонимов, и Анна Григорьевна, владевшая французским, видимо, делала кое-какие переводы. Позднее, когда Бабель окажется в Париже, в 1927–1928 годах, она попросит его присылать ей для перевода новейшие французские книги. Но логичнее предположить, что Бабель окончательно определился с выбором сюжета после или во время подготовки трехтомника Мопассана. По этой работе он был связан с Валентиной Александровной Дынник, профессиональной переводчицей и специалистом по французской литературе. Разумеется, ни образованнейшая, интеллигентная А.Г. Слоним, ни В.А. Дынник не могли послужить прямым прототипом дилетантки Раисы Бендерской, которая «писала утомительно правильно, безжизненно и развязно — так, как писали раньше евреи на русском языке». Речь идет исключительно о житейской подоплеке сюжета, так счастливо позволившего автору сочетать разговор о литературном труде и «перевод в жизнь»^[101] рассказа французского писателя.

Для трехтомника Мопассана Дынник перевела 11 рассказов, написала вступительную статью. Где мог познакомиться Бабель с Валентиной Александровной, кто предложил ему Дынник для совместной работы над переводами Мопассана? Они могли впервые повстречаться на одном из заседаний «Никитинских субботников», нельзя исключить, что Бабелю порекомендовали Дынник непосредственно в издательстве «Земля и фабрика». Но вероятнее всего, они познакомились у Воронского, в редакции «Красной нови» — Валентина Александровна нередко печаталась в журнале, входила в содружество писателей «Перевал». А помещавшаяся в Кривоколенном переулке редакция «Красной нови», по свидетельству одной из ее сотрудниц, Е.В. Муратовой, «не была той редакцией, куда авторы только приносят рукописи и потом приходят узнать: приняли или не приняли. Она была свой дом для молодой писательской братии. Приходили просто так — поговорить, повстречаться, просто посидеть»^[102].

К началу сотрудничества с Бабелем Дынник уже опубликовала свои переводы стихов Э. Верхарна, Ш. Бодлера и П. Верлена. Спустя восемь лет, в 1934 году, в Гослитиздате выйдет ее большая книга об Анатоле Франсе^[103].

К работе над трехтомником Мопассана приступили не позднее начала 1926 года. 18 февраля Бабель пишет Дынник из Ленинграда:

«Дорогая Валентина Александровна.

Жить в Петербурге хорошо, поэтому я пробуду здесь некоторое время. Очень прошу вас прислать мне статью по след<ующему> адресу: Ленинград, Басков пер. 13, кв. 27, Л. Утесову для меня. Пришлите спешной почтой, спешной же почтой я отошлю в издательство, это не отнимет лишнего времени. Торопитесь, прошу вас, а то как бы не вышло задержек, из которых самая досадная будет денежная»^[104].

В этой же записке Бабель передает привет мужу Валентины Александровны, знаменитому профессору-фольклористу Юрию Матвеевичу Соколову, с которым, как явствует из писем самого Бабеля и переписки Соколова с женой, у писателя сложились приятельские отношения.

Обратим внимание на то, что приведенное письмо к Дынник отправлено накануне письма Фурманову о ходе набора и корректуре «Конармии».

Вспомним о трех новеллах, которые по ходу повествования в рассказе «Гюи де Мопассан» герои переводят с французского. «Идиллию» и «Признание» Бабель перевел для первого тома, а вот «Мисс Гарриет» в собрание сочинений, выпущенное под редакцией Бабеля, вообще не вошла. Третьим переведенным им самим рассказом стала «Болезнь Андре», напечатанная во втором томе. О том, когда именно писатель переводил «Идиллию» и «Признание», точно сказать нельзя, скорее всего, это был февраль-март. Зато время работы над переводом «Болезни Андре» известно из его писем к Дынник: это самый конец марта — начало апреля 1926 года. 29 марта он писал: «Дорогая Валентина Александровна. Я пытался вызвать вас по телефону, но это нелегкое дело. Попытаюсь еще сегодня вечером. На всякий случай с чувством громадного облегчения сообщаю вам, что статья передана уже в З<емлю> и Фабр<ику>. Возвращаю вам книгу и очень прошу вас вручить подательнице сего том, где есть Le mal d’André. Я его подержу у себя дня два, не более, и верну точно. Переведете ли вы — Верхом? Если да — то сделать это надо немедленно, п<отому> ч<то> дня через два, максимум, три я сдаю второй том — там все готово, мне осталось только перевести Le mal d’André. Все это я пишу, потому что в ближайшие дни не смогу выйти из дому вследствие „перегруженности работой“. В Земле и Фабрике я буду только тогда, когда принесу 2 том Мопассана, п<отому> ч<то> стыд меня обуревает, из-за наших проволочек они потерпели ущерб, и теперь нужно иметь на руках продукт для того, чтобы замолить грех. Деньги у нас будут, значит, на этой неделе. Хорошо бы вам перевести — A cheval — мы бы тогда совсем честно исполнили наши обязательства»^[105].

К 7 апреля Валентина Александровна перевела рассказ «Верхом» («A cheval»), похоже, что и работа над переводом «Болезни Андре» была окончена. В этот день Дынник получает от Бабеля письмо следующего содержания:

Дорогая Валентина Александровна.

Письмо, перевод, конфекты, карикатуру — получил. Да благословит вас Маркс, а я сердечной вашей доброты не забуду. Если здоровье мне позволит — я завтра пойду в Землю и Фабрику (2 том Мопассана уже отослан), а оттуда к вам. А здоровье может мне не позволить, п<отому> ч<то> оно теперь очень худое. Стыдно сказать — я переутомлен, голова болит и клонит душу долу. Человек, когда он не работает, — обязан не есть, и, кроме того, ему очень грустно. Но грусть, как и молодость, безошибочно излечиваются временем. Поэтому сегодня, в крайнем случае, завтра, до того, как прийти к вам, я неукоснительно позвоню.

Юрию Матвеевичу привет от потрясенного сердца. Конфекты его я не съел, а завернул в тряпочку и положил возле сердца. Они согревают мое сердце и сами от него согреваются.

Ваш И. Бабель^[106].

Пройдет два с лишним года, и в конце сентября 1928-го Соколов и Дынник приедут в Париж, где в то время находился Бабель. Вряд ли они сумели там повидаться, так как в первых числах октября Бабель покинул Францию. В октябре, но позднее, вернулся в Москву Юрий Матвеевич, а Валентина Александровна прожила в Париже около года, работая в Национальной библиотеке с рукописями Анатоля Франса. Но в письмах Соколова жене в этот период и в его записных книжках имя Бабеля встречается не раз.

Первые два тома Мопассана под редакцией Бабеля вышли в 1926 году, третий — в 1927-м. Это были три небольшие книжечки в скромном переплете, оформленном Натаном Альтманом. Издание было заявлено как собрание сочинений, однако состояло оно из новелл, коротких рассказов, за исключением бóльших по объему «Пышки» и «Дядюшки Амабля». По сути, это были три сборника рассказов. Всего в трехтомник вошло тридцать две новеллы Мопассана, из которых, как уже говорилось, три перевел Бабель и 11 — Дынник. За неимением рукописей, мы ничего не можем сказать о том, редактировал ли Бабель переводы Дынник, но ряд текстов, которые он отобрал из предшествующих, дореволюционных, изданий Мопассана[107], а также из книги 1918 года[108], подверглись его редактуре (то есть в 1926–1927 годах он хотя бы отчасти занимался тем, о чем писал в рассказе «Гюи де Мопассан).

Готовя собрание сочинений Мопассана, Бабель выступил сразу в нескольких ипостасях — переводчика, редактора чужих переводов и, что немаловажно, составителя трехтомника. В издание была включена приблизительно десятая часть всего новеллистического наследия французского писателя. Возможно, объем трехтомника диктовался издательством «Земля и фабрика», но выбор конкретных произведений, похоже, целиком зависел от редактора-составителя. Благодаря писательскому чутью Бабеля и его знанию произведений Мопассана, новеллистическое творчество последнего, несмотря на небольшой объем издания, представлено достаточно разнообразно.

Весьма интересна и композиция трехтомника. Известно, что Мопассан, публикуя свои новеллы сначала в газетах, объединял их затем в сборники, большая часть которых была озаглавлена по первому рассказу. Естественно, писатель сам решал, какую новеллу поставить на первое место. Заглавное произведение как бы настраивает читателя на определенную волну, задает тон всей книжке, намечает основную тему. Бабель, следуя этому авторскому принципу Мопассана, формирует сборники рассказов по-своему и называет их соответственно: «Деревянные башмаки», «Награжден орденом» и «Пышка». Компонуя издание, Бабель помещает рассказы из одного сборника Мопассана в разные тома, и наоборот, в один том рассказы из разных сборников, при этом отходит от хронологического принципа. Однако все три книги, вышедшие под редакцией Бабеля, отмечены тем же внутренним единством — тематическим, проблемным, социальным, сюжетно-композиционным, тональным, — что и сборники самого Мопассана.

В первом томе — «Деревянные башмаки» — собраны рассказы, описывающие главным образом нравы и уклад нормандской деревни, за исключением «Идиллии», герои которой не французы, а итальянцы, молодые крестьянка и плотник, едущие на заработки в Марсель. Во втором томе — «Награжден орденом» — дан другой социальный срез французского общества: здесь действуют чиновники, военные, представители дворянства и буржуазии. Наконец, третий том — «Пышка», — открывающийся одним из самых известных произведений Мопассана, разнообразен по тематике, но все же четыре из девяти рассказов объединены общей темой франко-прусской войны. Помимо «Пышки» это «Приключения Вальтера Шнаффса», «Тетка Соваж» и «Пленные»^[109].

7 июля 1926 года Бабель сообщал Т.В. Кашириной о многочисленных своих делах:

«…надо монтировать и делать надписи к „Коровиным детям“^[110]. Кроме того, я редактирую и перевожу последние томы Мопассана и Ш. Алейхема^[111], кроме того, я должен исполнить кое-какие работы для Вуфку <…>. Работы эти скучные, но деньги пойдут на благие цели, поэтому работать надо…».

Хочется надеяться, что определение «скучные» не относится к редактированию переводов, ведь, по словам авторского рассказчика «Гюи де Мопассана», «работа эта не так дурна, как кажется», ни тем более к самим переводам, уже законченным к тому времени, особенно к переводу новеллы «Признание», столь много значившей для Бабеля. Мы полагаем, что именно работа над трехтомником французского писателя во второй половине 1920-х стала главным посылом для создания рассказа «Гюи де Мопассан», хотя действие его и относится к зиме 1916 года:

«Ночь подложила под голодную мою юность бутылку муската 83 года и двадцать девять книг, двадцать девять петард, начиненных жалостью, гением, страстью… Я вскочил, опрокинул стул, задел полку. Двадцать девять томов обрушились на ковер, страницы их разлетелись, они стали боком… и белая кляча моей судьбы пошла шагом».

Дела семейные

Итак, в 1926 году Исаак Бабель — «самый знаменитый писатель в Москве». Год и вправду был урожайным, отмеченным многими литературными событиями. Перечислим их не по хронологии, а по значимости. В 1926 году вышло первое отдельное издание «Конармии» и был заключен договор с Госиздатом на второе издание, выпущен сборник рассказов «История моей голубятни» в «Земле и фабрике», в том же издательстве появились первые два тома Мопассана и первый том Шолом-Алейхема, в «Красной нови» и в одесском «Шквале» опубликован киносценарий о Бене Крике (в том же году киноповесть «Беня Крик» напечатана отдельной книгой, а фильм вышел в прокат), в журнале «30 дней» — кинорассказ «Блуждающие звезды» по мотивам романа Шолом-Алейхема (в том же году киносценарий «Блуждающие звезды» вышел отдельным изданием в «Кинопечати»). «Красная газета» поместила рассказ «Измена». Все это, не считая его публикаций за границей и выхода «Конармии» и «Одесских рассказов» в Германии, на немецком языке. В конце лета в Ворзеле под Киевом он сочинил первоначальный вариант драмы «Закат», о чем сообщал 26 августа Т.В. Кашириной: «…за девять дней я написал пьесу. Это значит, что за девять дней жизни в условиях, мной выбранных, я успел больше, чем за полтора года».

В 1926 году Бабель познакомился с Ильей Эренбургом. Вот как Эренбург описал их первую встречу:

Лето в Москве стояло жаркое; многие из моих друзей жили на дачах или были в отъезде. Я слонялся по раскаленному городу. Один из очень душных, предгрозовых дней принес мне нечаянную радость: я познакомился с человеком, который стал моим самым близким и верным другом, с писателем, на которого я смотрел как подмастерье на мастера, с Исааком Эммануиловичем Бабелем.

Он пришел ко мне неожиданно, и я запомнил его первые слова: «Вот вы какой…» А я его разглядывал с еще большим любопытством — вот человек, который написал «Конармию», «Одесские рассказы», «Историю моей голубятни»! Несколько раз в жизни меня представляли писателям, к книгам которых я относился с благоговением: Максиму Горькому, Томасу Манну, Бунину, Андрею Белому, Генриху Манну, Мачадо, Джойсу; они были много старше меня; их почитали все, и я глядел на них, как на далекие вершины гор. Но дважды я волновался, как заочно влюбленный, встретивший наконец предмет своей любви, — так было с Бабелем, а десять лет спустя — с Хемингуэем.

Бабель сразу повел меня в пивную. Войдя в темную, набитую людьми комнату, я обомлел. Здесь собирались мелкие спекулянты, воры-рецидивисты, извозчики, подмосковные огородники, опустившиеся представители старой интеллигенции. Кто-то кричал, что изобрели «эликсир вечной жизни», это свинство, потому что он стоит баснословно дорого, значит, всех пересидят подлецы. Сначала на крикуна не обращали внимания, потом сосед ударил его бутылкой по голове. В другом углу началась драка из-за девушки. По лицу кудрявого паренька текла кровь. Девушка орала:

«Можешь не стараться, Гари Пиль — вот кто мне нравится!..» Двух напившихся до бесчувствия выволокли за ноги. К нашему столику подсел старичок, чрезвычайно вежливый; он рассказал Бабелю, как его зять хотел вчера прирезать жену, «а Верочка, знаете, и не сморгнула, только говорит: „Поворачивай, пожалуйста, оглобли“, — она у меня, знаете, деликатная…» Я не выдержал: «Пойдем?» Бабель удивился: «Но ведь здесь так интересно…»^[112]

Еще в 1926-м Бабель впервые стал отцом. Сколько, казалось бы, значимых и хороших событий и в творческом плане, и в личном! Но вот сам писатель считал для себя год неудачным. Об этом, подводя итоги, 27 декабря он написал в Ленинград П. И. Чагину, в ту пору редактору «Красной газеты»:

Дорогой Петр Иванович.

Я не забыл о моих обязательствах, ни на один день я не забываю о них. 26 год сложился для меня несчастливо, я ничего не работал, и вины моей в этом не было — много раз я брался за перо — но тяжкие обстоятельства отрывали меня от работы. Я собираюсь зажить теперь по-другому — и первый написанный мною рассказ будет послан в Кр<асную> газ<ету>.

Не сердитесь на меня.

И. Бабель.

Конечно, писатель здесь оправдывался за невыполненные обязательства, но все же на себя и свою жизнь не наговаривал. Чтобы понять, что это были за «тяжкие обстоятельства», отрывавшие его от работы, отмотаем ленту назад и вернемся в Одессу, в начало 1924 года. Главное печальное событие этого времени — смерть отца, Эммануила Исааковича. Он умер от грудной жабы, скорее всего, в ночь со 2 на 3 марта 1924-го, в возрасте 60 лет.

Долгое время по непонятным причинам считалось, что отец Бабеля умер в начале мая, а находившийся в отъезде писатель приехал на похороны^[113]. Однако в книге записей Одесского ЗАГСа за 1924 год за № 639 есть запись от 3 марта о смерти Э.И. Бабеля. В графе «Род занятия умершего» стоит: «Кустарь-одиночка»; в графе: «Кем сделано заявление о смерти» указано: «Сын»^[114].

Таким образом, на момент смерти отца Исаак Эммануилович находился в Одессе (вспомним, что дней за девять-десять до этого он принимал у себя дома Маяковского). Может, и не стоило говорить о том, что если бы Бабель и впрямь отсутствовал в тот момент в Одессе, он на похороны отца вряд ли бы успел: откладывать похороны в семье, хоть и не религиозной, но соблюдавшей главные еврейские традиции, не стали бы. Но есть у Бабеля неоконченная, сохранившаяся в черновике повесть — «Еврейка», и раньше казалось, что сюжетный ход в уцелевшем наброске, связанный с опозданием сына к постели умирающего отца, автобиографичен. Но с установлением реальной даты становится понятным, что это не так.

Похоронен Эммануил Исаакович был 4 марта на Втором еврейском кладбище. В августе 1925-го, уже из Москвы, Бабель собирался с мамой в Одессу, чтобы установить отцу памятник. Но в конце концов Фейга Ароновна отправилась туда одна.

И тем не менее автобиографические моменты, связанные именно со смертью отца, в «Еврейке» присутствуют. Так же, как и героине повести Эстер, матери Бабеля Фейге Ароновне было в год смерти мужа 60 лет, и Бабель, как и его герой Борис Эрлих, только после смерти отца перевез мать и сестру в Москву. Точнее для Бабеля и его семейства поначалу это была не Москва, а подмосковный Сергиев Посад. Когда Бабель приезжал в Москву, он жил у Слонимов на Варварке, хотя и снимал комнату в центре, по адресу: Чистый переулок, дом 6, квартира 23, у Розы Львовны Гинзбург. Комнату эту он снял не позднее середины апреля 1925 года, так как вступая 17 апреля в Московское общество драматических писателей и композиторов (МОДПиК), в анкете указал именно этот адрес^[115].

Любопытны подробности съема Бабелем этой комнаты: в начале 1920-х годов производилось уплотнение, и «Роза Львовна попросила знакомого ей Маяковского порекомендовать тихого холостого жильца»^[116]. Маяковский предложил в квартиранты Шкловского, правда, честно предупредил, что «Виктор Борисович может запросто оставить открытыми водопроводные краны»^[117]. Шкловский к тому же оказался женат. А Бабель на вопрос о семейном положении ответил:

«— Если утреннюю росу или легкий ветерок, поднимающийся над туманом, можно назвать женой — тогда есть»^[118].

Но и жена, Евгения Борисовна, бывало, находилась в этой квартире, и мама. А потом на несколько лет там поселилась Тамара Владимировна Каширина с сыном Бабеля Михаилом.

О том, в каком точно месяце состоялся переезд из Одессы, никаких документов, писем из Москвы или Сергиева ранее осени 1924 года не выявлено. Автобиография Бабеля помечена: «Сергиев Посад. Ноябрь, 1924 г.».

Понятно, что для того чтобы после смерти отца уладить все формальности, связанные с переездом, понадобился не один день и, вероятно, не одна неделя. На сегодня единственным и косвенным свидетельством того, что уже летом Бабель находился в Москве, является рассказ Семена Гехта о встрече Бабеля и Есенина, который так и называется «У стены Страстного монастыря в летний день 1924 года»:

В поисках прохлады присели здесь на скамью под липой Есенин с Бабелем. Присел с ними и я.

Утром Бабель по телефону предложил мне зайти за ним к концу дня, то есть ровно в пять часов, в редакцию журнала „Красная новь“, где печатались тогда из номера в номер его рассказы. Поднимаясь по плохо отмытой мраморной лестнице <…> я прошмыгнул мимо закончивших занятия работников журнала. С портфелем в руке спускался Воронский, за ним В. Казин и С. Клычков. В опустевшей редакции оставались чего-то не договорившие Бабель с Есениным. Есенин сидел на письменном столе, он болтал ногами, с них спадали ночные туфли. Бабель стоял посредине комнаты, протирал очки. Есенин уговаривал Бабеля поделить какие-то короны. Вникнув в их разговор, я разобрал:

— Себе, Исаак, возьми корону прозы, — предлагал Есенин, — а корону поэзии — мне.

Ласково поглядывавший на него Бабель шутливо отнекивался от такой чести, выдвигая другие кандидатуры. <…>

Есенинские стихи Бабель читал и про себя и вслух. Читал ему свои стихи и Есенин, привязавшийся к Бабелю, полюбивший его^[119].

Чтобы закончить разговор об отношении Бабеля к Есенину, невольно вклинившийся в вопрос о датировке переезда Бабеля и его семьи в Москву, приведем еще два свидетельства самого писателя.

День 12 июня 1925 года он провел с Есениным, о чем 14-го числа, уже из Сергиева, сообщал Т.В. Кашириной:

«В пятницу, т. е. на следующий после Вашего отъезда день, я встретил Сережу Есенина, мы провели с ним весь день. Я вспоминаю эту встречу с умилением. Он вправду очень болен, но о болезни не хочет говорить, пьет горькую, пьет с необыкновенной жадностью, он совсем обезумел. Я не знаю, его конец близок ли, далек ли^[120], но стихи он пишет теперь величественные, трогательные, гениальные. Одно из этих стихотворений я переписал и послал Вам. Не смейтесь надо мной за этот гимназический поступок, может быть, прощальная эта Сережина песня ударит Вас в сердце так же, как и меня. Я все хожу здесь и шепчу ее. Ах любовь — калинушка^[121]…»

А 25 июня написал Горькому: «Стихи Есенина (прелестные, лучшие из всех, какие сейчас пишутся в России), высылаются Вам…»

Возможно, в будущем удастся более определенно установить дату, когда Бабель окончательно перебрался в Москву. Хотя формулировка «перебрался в Москву» для Бабеля достаточно условна: его жизнь проходит в разъездах. Более или менее постоянно он стал жить в Москве с 1932-го, точнее с 1934 года, после возвращения из второй заграничной поездки и поездки по Кабардино-Балкарии.

Не будет преувеличением сказать, что почти два года — с середины 1924-го до середины 1926-го — прошли у Бабеля под знаком отправки за рубеж его родных. Первой уехала Мери, в ноябре 1924 года она отправилась в Бельгию к своему жениху Григорию Шапошникову (27 декабря состоялась их свадьба). А потом начались бесконечные хлопоты, связанные с отъездом Евгении Борисовны и мамы.

Существовали и проблемы профессионального свойства. 12 мая 1925 года Бабель сообщал сестре:

«Мама тебе, вероятно, писала, что здоровье мое улучшилось. Зиму я провел худо, сейчас чувствую себя хорошо, очевидно, северная зима действует на меня губительно! Душевное состояние оставляет желать лучшего — меня, как и всех людей моей профессии, — угнетают специфические условия работы в Москве, т.е. кипение в гнусной профессиональной среде, лишенной искусства и свободы творчества, теперь, когда я хожу в генералах, это чувствуется сильнее, чем раньше».

В этом же письме он пишет Марии Эммануиловне о том, что Женя собирается во Францию или в Италию, но поскольку в Москве очень трудно получить французскую визу, ей придется ехать скорее всего через Италию или искать иной выход. Похлопотать об итальянской визе для нее Бабель просил Горького:

«Теперь просьба, — может быть, это и бестактная просьба… Жена моя, Евгения Борисовна Бабель, имеет непреодолимое желание уехать в Италию. Она учится живописи и хочет усовершенствоваться в своем искусстве». В том же письме от 25 июня он говорит о намерении самому ехать за границу в начале зимы, а вторую половину лета и осень провести на Северном Кавказе. Во всяком случае, Горький его ждал и 3 апреля 1926 года писал И.А. Добровейну: «Б. Григорьев хочет, на лето, приехать в Сорренто. А вы — не передумали? Приезжайте! Федин приедет, Бабель»^[122].

До отъезда за границу Евгения Борисовна раза два — весной и в августе — ездила в Киев навестить родителей, а 16 ноября она «получила все транзитные визы», о чем Бабель тотчас же написал сестре. Он рассчитывал на следующий день приобрести для жены билет, она должна была уехать «дня через три». Бабель сообщал Мери: «Мама все время в Москве, снаряжает Женю в путь». Выехала Евгения Борисовна скорее всего не через несколько дней, а позднее, через пару недель, путь она держала не в Италию, а в Париж, обосноваться собиралась именно там, и примерно месяц спустя она уже находилась в Париже. В письме сестре от 20 декабря 1925 года Бабель жалуется, что Женя присылает только телеграммы и за две недели не написала ни одной записки.

Теперь Бабелю оставалось отправить за границу маму. Но получить для нее загранпаспорт и визу было нелегко. 21 мая 1926 года Бабель писал Кашириной: «Маме в паспорте отказали или, вернее, чуть было не отказали. Я пустил в ход Евд<окимова>^[123], и он добился того, что дело будет пересмотрено…»

Фейга Ароновна уехала к дочери в Бельгию в двадцатых числах июля 1926 года. 30 июля Бабель написал ей:

«Дорогая и незабвенная Феня.

Только что получил твою телеграмму из Берлина. Она обрадовала меня так, как давно меня ничего не радовало. По правде сказать — я очень беспокоился за тебя, но ты оказалась молодцом. Жду с нетерпением телеграммы о прибытии твоем в Брюссель. Надеюсь, что завтра получу ее. Прошу тебя очень подробнейшим образом описать все твое путешествие с начала до конца — кто были твои соседи, как ты распорядилась с багажом, как чувствовала себя в Польше, как провела день в Берлине, каталась ли там на автомобилях по моему рецепту. Надо думать, что с визой в бельгийском посольстве у тебя все обошлось легко. Не жалей на письмо чернил, бумаги и труда».

Наконец 4 августа все пришло к благополучному завершению: «Глубокоуважаемая Феня. Радостную телеграмму о благополучном прибытии твоем в Брюссель получил <…> жду с нетерпением письма из Брюсселя».

Тамара Каширина

С Т.В. Кашириной, в ту пору актрисой режиссерских мастерских и театра Вс. Мейерхольда, впоследствии женой писателя Всеволода Иванова, Бабель познакомился весной 1925 года, дома у журналиста и редактора Василия Александровича Регинина.

«Я уже читала рассказы Бабеля в „Лефе“, — вспоминала Тамара Владимировна, — и восторгалась тем, как они написаны, но еще не была знакома с их автором.

Исаак Эммануилович, остроумнейший собеседник, неподражаемый рассказчик, проявил себя во всем блеске. Засиделись мы у Регининых допоздна, Бабель пошел меня провожать. Мы шли пешком от Красных Ворот, где жили Регинины, до Токмакова переулка на Разгуляе, где жила я. Всю дорогу Бабель твердил мне почему-то о своей старости и о каких-то тревожных внутренних звонках, настоятельно торопящих его жить интенсивнее. <…>

„Старик“ этот меня очень заинтересовал, но попервоначалу не только не вызвал во мне никаких романтических эмоций, а, напротив, показался отталкивающе некрасивым (за что я не преминула его пожалеть) и действительно очень старым, умученным жизнью человеком»^[124].

На следующий день они опять встретились. Бабель и Регинины пришли в театр на спектакль «Земля дыбом» по пьесе Сергея Третьякова. После спектакля и ужина Бабель вновь вызвался проводить новую знакомую. Но на этот раз они шли не пешком, а ехали на извозчике.

«Исаак Эммануилович, — продолжает воспоминания Тамара Владимировна, — твердил мне уже не о своей старости, а о лошадях и о том, что лошадиная-де проблема составляет смысл его жизни. Если бы он не перемежал „лошадиный“ разговор восклицаниями, как, мол, жаль, что вам этого не понять, я бы, вероятно, и слушать его не стала. К чему мне были лошади?

После этих двух встреч Бабель каждый день заходил за мной или в театр, или в один из кружков, которые я вела. <…>

Постепенно и как-то совершенно не заметив этого перехода, я уже не только перестала считать Бабеля стариком, но даже и его некрасивость (лысоватость, нескладность фигуры: чересчур короткая шея и чересчур длинные руки) начала находить очаровательной.

Он же и не заикался больше о своей старости да и лошадей временно оставил в покое, а говорил все больше и больше о чувствах, как теоретически (в связи с литературой и искусством), так и о конкретных, своих — ко мне.

Причем он умел сочетать страстность с иронией и насмешливостью даже и по отношению к самому себе»^[125].

Роман развивался стремительно. Сестра Бабеля была уверена, что именно «романтическая история» с Кашириной «послужила причиной отъезда Евгении Борисовны за границу»^[126]. Утверждение Марии Эммануиловны, вероятно, слишком категорично, ведь, как мы помним, она сама сообщала своей подруге Л. Н. Лившиц о намерении супругов поехать за границу (правда, просто поехать на время) еще в декабре 1922 года, а у жены Бабеля были и другие причины для окончательного отъезда. Но все же история с Кашириной этот отъезд, наверное, подстегнула.

Спустя много лет Тамара Владимировна откровенно (но, заметим, — со своих позиций) написала об этом:

«Я была тогда прямолинейна и доверчива, поэтому приняла за чистую монету все бабелевские гиперболические заверения. Поверила, что он и действительно полюбил в первый раз в жизни и никогда ни к кому не испытывал ничего подобного.

Однако, видаясь со мной ежедневно, он попросил меня держать наши встречи в тайне ото всех, мотивируя просьбу тем, что отправляет свою жену навсегда за границу и боится, что, узнав об его увлечении мною, она откажется уехать.

Все из-за той же присущей мне тогда наивности, помноженной на самоуверенность, я уже верила в исключительность его любви ко мне, и хотя это совершенно явно следовало из его просьбы, мне даже и в голову не приходило, что он и сам собирается уехать или, во всяком случае, обещает жене впоследствии к ней присоединиться.

Таких мыслей его просьба у меня не вызвала, но сама по себе очень мне не понравилась. Я принципиально не признавала „тайн“ в эмоциональных отношениях и уже была на грани некоторых признаний Николаю Васильевичу^[127], хотя самому-то Бабелю еще не ответила на высказываемые им чувства. В тот период ничего, кроме отвлеченных разговоров и его любовных уверений, между нами еще не было. <…>

Забегая вперед, скажу, что если бы я была женщиной, способной на любовную игру, а не прямолинейной тетехой, признававшей только правду и искренность во взаимоотношениях, я бы, вероятно, научилась управляться со сложной и очень „игровой“ натурой Исаака Эммануиловича»^[128].

Роман продолжался еще в течение двух лет. В марте 1926 года Тамара Владимировна, которая уже ждала ребенка, переехала в Ленинград в надежде, что там вместе с ней сможет жить Бабель. Надежде не суждено было осуществиться — Бабель явно не планировал воссоединения.

13 июля 1926 года родился их сын — Михаил. На следующий день Бабель писал Тамаре Владимировне из Москвы в Детское Село:

Ночью получилась долгожданная телеграмма. Молодец, Тамара! Хорошо, что мальчик. Девочек, как поглядишь, хоть пруд пруди, а мужчина, может, кормить будет. Вчера, 13 июля (по старому стилю 30 июня), был день моего рождения, и парень этот родился 30 июня. Как я ни далек от фатализма и суеверия, но перст божий указует здесь ясно — удивительное совпадение и трогательное.

Ужасно хочется знать, как это все произошло, как ты себя чувствуешь, где ты разродилась. Пожалуйста, сообщайте мне обо всем спешно. Ужасно горько ничего не знать, но я здесь связан крепкими веревками и вырваться пока не могу, хотя сегодня утром ввиду столь торжественного события у меня дурное желание бросить все эти мелкие и нудные дела к черту. Итак, будем ходить в папашах. Очень смешно привыкать к этому состоянию.

Не станем останавливаться на перипетиях этой любовной истории — она довольно подробно изложена в воспоминаниях Т.В. Ивановой «Глава из жизни», в которой приведены почти все адресованные ей письма Бабеля^[129]. Со временем отношения стали мучительными для обоих, расставание — для обоих болезненным.

«Влюбился он в меня явно себе не на радость, а на докуку, — спустя годы признавала Тамара Владимировна. — Я же полюбила его на явную себе погибель. И чем больше я его любила, тем больше отягощала и запутывала его и без того достаточно отягощенную и запутанную жизнь»^[130].

Не меньший интерес представляют более ранние мемуары Ивановой, где не говорилось о любовных отношениях и были приведены лишь фрагменты писем Бабеля, касавшиеся преимущественно его творчества и не затрагивавшие личных дел. Особая ценность этих мемуаров состоит в том, что там описан процесс работы писателя, и в том, что в них содержатся меткие наблюдения над особенностями поэтики Бабеля:

…в периоды дружбы он допускал меня в свое «святая святых», т. е. работал иногда при мне.

Правда, очень недолгий срок.

Бабель уверял меня, что такого с ним никогда не бывало, а именно: работать он всегда мог только «в тишине и тайне» и ни в коем случае не на чьих-либо глазах.

Однако на моих глазах работал, и поэтому я имею полное право достоверно рассказать, как именно он работал. <…>

Все, что писал, Бабель складывал первоначально в уме, как многие поэты (потому-то его проза так близка к vers libre).

Лишь все придумав наизусть, Бабель принимался записывать. <…>

Бабель вышагивал по комнате часами и днями, вертел в руках четки, веревочку (что придется), выискивая не дававшее ему покоя неудачное слово, которое требовалось, по его мнению, заменить в наизусть сложенном, уже записанном, но мысленно все еще проверяемом тексте.

Отыскав наконец нужное слово, он аккуратно зачеркивал то, которое требовало замены, и вписывал над ним вновь найденное. <…>

Работа кропотливая, ювелирная, для самого творца мучительная. <…>

Выхаживая километры, писатель обретал замену неудовлетворяющего его слова, и новое, ложившееся наконец в ритм, переставало коробить его создателя. Но не всегда. Иногда он, мысленно опять возвращаясь к тому же слову, еще и еще раз менял его. <…>

Писал Исаак Эммануилович трудно, я бы даже сказала — страдальчески. Был совершенно беспощаден к самому себе. Его никак не могло удовлетворить что-либо «приблизительное». Он упорно искал нужное ему слово. Именно оно, это слово, наконец-то выстраданное, наконец-то найденное, а не какое-то другое, должно было занять свое место в ряду других.

Смысл, ритм, размер. Все эти компоненты были неразрывно для него связаны.

Тем, кто понимает литературу всего-навсего как изложение ряда мыслей, описание определенных событий, людских судеб и характеров, мучительные поиски Бабеля не могут быть понятными.

Для него литература — это не только содержание, но и форма, требующая стопроцентной точности отливки. <…>

Проза Бабеля близка поэзии, по существу и является поэзией, в самом прямом выражении этого понятия.

Трудность поисков формы при создании произведений влекла за собой постоянный вопрос — где, в какой среде и обстановке, лучше всего работать?

Исаак Эммануилович считал, что ему лучше всего писать, живя в среде, близкой к описываемой. А необходимую разрядку находить тоже в обществе людей, похожих на описываемых.

Ему не сиделось на месте, но в своих разъездах он постоянно стремился выбрать необходимую для его творчества обстановку^[131].

Через год после рождения сына Бабель уедет в Париж, где к тому времени обосновалась его жена, Евгения Борисовна. Он проведет там много месяцев, но насовсем не останется, а вернется в СССР.

© Е.И. Погорельская
© С.Х. Левин
© ООО «Вита Нова»

(продолжение)

Примечания

^[74] ОР ИМЛИ. Ф. 30. Оп. 3. Ед. хр. 61. Л. 1.

^[75] Куванова Л. К. Фурманов и Бабель // Литературное наследство. Т. 74: Из творческого наследия советских писателей. М., 1965. С. 502.

^[76] Там же.

^[77] В № 1 журнала «Русский современник» за 1924 год был напечатан рассказ «Иваны».

^[78] Опубл. в: Куванова Л.К. Фурманов и Бабель. С. 502–504. В публикации пропущены названия рассказов и место их публикации, поэтому цит. по оригиналу: ОР ИМЛИ. Ф. 30. Оп. 1. Ед. хр. 673. Л. 1–3.

^[79] Фурманов Д.А. Сочинения: В 2 т. Л., 1971. Т. 2: Дневники, статьи, письма. С. 243–244.

^[80] ОР ИМЛИ. Ф. 30. Оп. 1. Ед. хр. 674. Л. 2.

^[81] Фурманов Д.А. Сочинения. Т. 2. С. 245–246.

^[82] Там же. С. 246.

^[83] Фильм «Чапаев», снятый братьями Васильевыми, с Борисом Бабочкиным в главной роли, выйдет позднее, в 1934 году, и на основе другого сценария, созданного А.Н. Фурмановой по роману «Чапаев», дневникам писателя и воспоминаниям участников чапаевской дивизии. По свидетельству А.Н. Пирожковой, Бабель, знавший толк в кино, несколько раз ходил смотреть этот фильм. Выступая на вечере памяти Фурманова 15 марта 1936 года, Бабель говорил и об этом фильме: «На наших глазах два года тому назад свершилось событие небывалое в истории литературы и искусства: страницы книги Фурманова распахнулись, и из них вышли живые люди, настоящие герои нашей страны, настоящие дети нашей страны». Бабель считал режиссерскую и актерскую работу в этом фильме довольно средней, а успех «Чапаева» объяснял так: «Я себя спросил, в чем громадная сила этой картины, почему же о ней не было никаких споров, почему впервые в нашу страну пришло то подлинное искусство, которое отразилось в наших сердцах, почему наши сердца так сжимались, когда мы смотрели „Чапаева“? Я уверен, что это происходило потому, что эта картина не сделана на фабрике, она сделана всей страной. Потому <…> и сумели сделать средние люди такую гениальную картину, что она сделана всей страной, она заражена воздухом нашей страны, она основана на том уровне искусства, к которому мы пришли, на том понимании, на тех чувствах героизма, доброты, мужества и революционности, которые живут в нашей стране».

^[84] Фурманов Д.А. Сочинения: В 2 т. Л., 1971. Т. 2: Дневники, статьи, письма. С. 245.

^[85] Там же. С. 276.

^[86] Орловский С.Н. На задворках Конармии. Критический этюд // РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 75. Л. 14–15.

^[87] В данном случае, скорее всего, имеет место игра с подлинной фамилией генерала А.Н. Гришина-Алмазова, руководителя белого движения в Сибири в 1918 году, а в 1918–1919 годах при Деникине — военного губернатора Одессы (см.: Бар-Селла З. Сюжет Бабеля. М., 2018. С. 87–89).

^[88] Иван Васильевич Евдокимов был тогда зав. отделом художественной литературы Госиздата.

^[89] «Сиверко» — повесть И.В. Евдокимова (1925).

^[90] ОР ИМЛИ. Ф. 30. Оп. 3. Ед. хр. 61. Л. 4.

^[91] Об этом писал один из первых исследователей «Конармии» Л.Я. Лившиц. См.: Лившиц Л.Я. К творческой биографии Исаака Бабеля // Вопросы литературы. 1964. № 4. С. 118–124. То же в кн.: Лившиц Л.Я. Вопреки времени / Сост. Б.Л. Милявского и Т.Л. Лившиц-Азаз. Иерусалим; Харьков, 1999. С. 259–296.

^[92] Цитата из рассказа «Соль».

^[93] Литературное наследство. Т. 70: Горький и советские писатели. Неизданная переписка. М., 1963. С. 134.

^[94] Бондарин С.А. Прикосновение к человеку // Воспоминания о Бабеле. С. 100.

^[95] Мопассан Г. де. Полн. собр. соч.: В 13 т. Т. 9. М., 1948. С. 18.

^[96] Там же.

^[97] Славин Л.И. Фермент долговечности. С. 8.

^[98] Оль. Ник. Писатель И. Бабель в «Смене» // Смена. 1932. № 17–18 (сент.). С. 25.

^[99] Полонский В.П. «Моя борьба на литературном фронте». Дневник. Май 1920 – январь 1932 // Новый мир. 2008. № 5. С. 137.

^[100] О мопассановских источниках рассказа подробно см.: Жолковский А.К., Ямпольский М.Б. Бабель/Babel. М., 1994; Жолковский А.К. Полтора рассказа Бабеля «Гюи де Мопассан» и «Справка/Гонорар»: Структура. Смысл. Фон. М., 2006.

^[101] Выражение М. Ямпольского, см.: Жолковский А.К., Ямпольский М.Б. Бабель/Babel. С. 207.

^[102] Цит. по: Малыгина Н.М. Андрей Платонов и литературная Москва. СПб., 2018. С. 61.

^[103] Дынник В.А. Анатоль Франс. Творчество. М., 1934. В конце 1950-х годов Дынник примет участие в издании собрания сочинений Франса в качестве автора предисловия и переводчика «Острова пингвинов» (этот перевод выдержал не единственное издание). Она также является автором многих других работ по французской и современной русской литературе.

^[104] Цит. по: И.Э. Бабель — редактор и переводчик Ги де Мопассана (материалы к творческой биографии писателя) / Вступит. статья, публ., коммент. Е.И. Погорельской // Вопросы литературы. 2005. № 4. С. 333.

^[105] Там же. С. 334–335.

^[106] Там же. С. 336.

[107] В трехтомнике были перепечатаны переводы Ал. Чеботаревской, И. Смидович, А. Элиасберга, Е. Святловского, С. Городецкого, А. Мирэ и анонимные из: Мопассан Г. де. Полн. собр. соч. Новые переводы последнего юбилейного издания. СПб: Шиповник, <1909–1912>; см. также: Мопассан Г. де. Полн. собр. соч. СПб.: Пантеон, 1909–1910.

[108] Рассказы «Приключения Вальтера Шнаффса» и «Любовь» в переводе В.Н. Муромцевой перепечатаны из: Мопассан Г. де. Избранные рассказы. М.: Книгоиздательство писателей в Москве, [1918].

^[109] Подробно о композиции трехтомника см.: Погорельская Е.И. И.Э. Бабель — редактор и переводчик Ги де Мопассана // Вопросы литературы. 2005. № 4. С. 323–333.

^[110] На 1-й Госкинофабрике Бабель участвовал в монтаже кинофильма М. Я. Капчинского «Кафе Фанкони» (по рассказу одесского писателя Н. Матьяша «Коровины дети»).

^[111] В 1926–1927 годах в издательстве «Земля и фабрика» вышел двухтомник Шолом-Алейхема в переводе с идиша С.Г. Гехта, под редакцией Бабеля.

^[112] Эренбург И.Г. Люди, годы, жизнь. Книги первая, вторая, третья. М., 2005. С. 510–511.

^[113] См., напр.: Спектор У. М. Краткая летопись жизни и творчества Исаака Эммануиловича Бабеля // Бабель И. Пробуждение. Тбилиси, 1989. С. 423. Спектор называет ошибочную дату смерти Э.И. Бабеля — 3 мая 1924 года.

^[114] ГАОО. Ф. Р-8085. Оп. 1. Д. 227. В книге ЗАГСа датой смерти названо 2 марта, в извещении о смерти и похоронах в одесских «Известиях» — 3 марта.

^[115] См.: ОРФ ГЛМ. Ф. 151. Оп. 1. Ед. хр. 89.

^[116] Поварцов С.Н. Быть Бабелем. С. 23.

^[117] Там же.

^[118] Там же.

^[119] Гехт С.Г. Избранное / Сост., вступит. ст., коммент. А.Л. Яворской. Одесса, 2010. С. 292, 294. Составители «Летописи жизни и творчества С.А. Есенина» датируют эту встречу августом, до 6 числа, исходя из упоминания Гехтом недавней публикации стихов Есенина «…И зверьё, как братьев наших меньших…» («Мы теперь уходим понемногу…»), напечатанных в № 4 «Красной нови» за 1924 год (вышел до 25 июля), а также сообщения Есенина в разговоре с Бабелем о том, что собирается в гости к матери в Константиново: Есенин выехал из Москвы в ночь с 6 на 7 августа (см.: Летопись жизни и творчества С.А. Есенина. Т. 4: 3 августа 1923 — 1924 / Под ред. Н.И. Шубниковой-Гусевой. М., 2010. С. 361).

^[120] Перефразированная строка из стихотворения С.А. Есенина «Годы молодые с забубенной славой…» (1924): «Я не знаю: мой конец близок ли, далек ли…»

^[121] Слова из стихотворения Есенина «Песня» («Есть одна хорошая песня у соловушки…», 1925): «Эх, любовь, калинушка, кровь — заря вишневая…»

^[122] Горький М. Полн. собр. соч. Письма: В 24 т. Т. 16: Март 1926 — июль 1927. М., 2013. С. 34.

^[123] Речь идет о приятеле Бабеля Е.Г. Евдокимове.

^[124] Иванова Т.В. Глава из жизни: Воспоминания. Письма И. Бабеля // Октябрь. 1992. № 5. С. 184.

^[125] Там же. С. 184–185.

^[126] Поварцов С.Н. Быть Бабелем. С. 18.

^[127] Николай Васильевич Неврев, первый муж Тамары Владимировны. Женившись на Кашириной в 1929 году, Всеволод Иванов удочерил ее дочь от первого брака Татьяну, так же как усыновил сына Бабеля Михаила.

^[128] Октябрь. 1992. № 5. С. 185.

^[129] См.: Иванова Т.В. Глава из жизни: Воспоминания. Письма И. Бабеля // Октябрь. 1992. № 5. С. 183–207; № 6. С. 183–207; № 7. С. 162–186.

^[130] Октябрь. 1992. № 5. С. 202.

^[131] Иванова Т.В. Мои современники, какими я их знала: Очерки. М., 1987. С. 271–272, 274–275.