Кирилов попытался разжать руки девочки, чтобы забрать у нее ещё теплое тельце собачки, но она с такой ненавистью зыркнула на него и с такой звериной угрозой промычала — прорычала, что он оставил ее. Схватив маму и девочку за руки, он вытащил их из страшной квартиры. Всё дальнейшее он помнил плохо.
КИРИЛОВЪ
Главы из нового романа
(продолжение. Начало в № 11-12/2022 и сл.)
…И в светлые, и особенно в мрачные свои дни фюрер предавался грустным мыслям. Собственно, для чего он жил, работал и страдал, если народ не понимает его великих замыслов, не сопереживает его устремлениям. Стоило ли жить?! В такие дни он всегда вспоминал свою мать. Он никогда её не забывал. Но сейчас ему была особенно необходима ее ласка, ее обожание. Так хотелось почувствовать себя маленьким беззащитным мальчиком, уютно пристроившимся у груди матери — вечной труженицы, безропотной жены своего мужа, которого она называла «дядя Алоиз» — Алоиз, действительно, был ее двоюродным дядей, в дом которого она — тринадцатилетняя девочка — когда-то пришла служанкой и всю жизнь работала, так до конца жизни и ощущая себя служанкой. Адольф помнил ее заботу обо всех детях (у него было пять братьев и сестер), ее покорность мужу, ее неутомимую хлопотливую жизнь. Помнил, как они ходили в костел — мама регулярно его посещала, рождественские дни — самые светлые в его жизни, но более всего, те вечера, когда она, утомленная после длинного дня, садилась у камина, и у ее ног, прижавшись к ним, — вихрастый Адольф, и они сидели и смотрели на огонь. Она умерла 21 декабря 1907 года. У нее был рак молочной железы. Ее оперировал доктор Блох. Операция не помогла. Многие полагали, что ярым антисемитом Гитлер стал именно после этого случая, считая доктора Блоха виновником в гибели Клары Гитлер. Однако сам Блох, оставивший самые яркие воспоминания о Гитлере тех лет, будучи в эмиграции, цитировал его слова: «Если бы все евреи были как вы, мне не надо было бы решать еврейский вопрос». В восемнадцать лет потерявший мать фюрер стал сиротой, и это сиротство испытывал, страдая, всю жизнь.
Путч, как казалось всем в «информированных» верхах, был неминуем. В Берлине никто, даже Гитлер, знай он об этой угрозе, реально предпринять ничего не мог; даже СС и гестапо не получали никаких точных указаний. Стало известно, что генерал фон Браухич не будет препятствовать перевороту, и начальник штаба Франц Гальдер отдал приказ войскам, стоящим в Потсдаме, готовиться к маршу на Берлин. Генерал Эрих Хёпнер с первой легкой дивизией развернулся на дороге из Тюрингии с целью преградить путь на столицу лейб-штандарту СС «Адольф Гитлер». Армейский корпус Вицлебена ждал сигнала в своих казармах, а части, которые будут задействованы в самом перевороте, тренируются по захвату рейхсканцелярии. День «Х» — 28 сентября. В этот день ударные группы должны были захватить имперскую канцелярию.
Гитлер пребывал в прострации, когда ему принесли послание Муссолини. Сначала он ничего не понял. Нет, он понял смысл слов, даже предложений, но он не понял, какую ошеломляющую новость он получил. Это случилось 28 сентября. В своем послании дуче писал: «Считаю, что было бы разумно принять английское предложение, и прошу вас воздержаться от мобилизации». Англичане предлагали провести встречу, на которой можно было бы принять дипломатическое решение назревающего конфликта. Муссолини от имени английских и французских коллег приглашал фюрера на конференцию, «которая должна состояться вдали от столицы, в Мюнхене». Это было спасение — неожиданное и непредсказуемое. Это был самый большой подарок в его жизни, подарок дуче и Судьбы. Это был знак свыше. Придя в себя, он понял, что никто более не сможет его остановить. Пришедшие 28-го числа сообщения о предполагаемой конференции сделали подготовленный группой Остера–Вицлебена–Гальдера переворот и бессмысленным, и безнадежным. Фюрер снова воскрес. Страна и нация вмиг объединились, сплотились и пошли с фюрером до конца.
Для Муссолини, которого Гитлер посчитал своим спасителем (хотя истинным спасителем был, конечно, Чемберлен), эта конференция стала венцом международной карьеры. Он, бывший ещё в глазах Даладье и Чемберлена ментором фюрера, взял на себя руководство встречей; он — знаток четырех языков — переводил выступления сторон, частные беседы и находился в центре внимания. «Это был мой большой день. Все смотрели на меня. Это было событие, достойное Цезаря».
Швейцарская «Zürcher Zeitung» в сентябре 1938 года писала: «Чемберлен оказал Гитлеру не меньшую услугу, чем господин фон Папен в январе 1933 г.».
Фюрер уверял: «Я всё просчитал».
Чуть позже передача Судет без единого выстрела стала обоснованием «непогрешимости Гитлера в глазах его полностью убежденных сторонников». И всей нации.
Фон Фрич, реабилитированный и с честью ушедший временно в отставку, признавал: «уже ничто не остановит его (Гитлера) на судьбоносном пути!» И вне Германии, и внутри ее.
Х
Утром голова раскалывалась, сохло во рту, мутило и не хотелось жить. От холодного пива полегчало, но ненадолго. Потянуло в сон. Кирилов подремал часок-другой и собрался к Шкуро. А вдруг дружок приехал? Вот тогда можно будет грамотно опохмелиться. Утро было промозглое, сырое, серое, ноябрьское. Маруся, видимо, была в магазине, Димочка рисовал. На улицу выходить не тянуло. Он опять прилег, дожидаясь Марусю. Даже увидел сон. Идет он по лесу и видит мощный чистый гриб — боровик. Красавец. Сахарная ножка — пальцами не обхватить у основания, шляпка размером с блюдечко, цвета крепко заваренного чая. И хочет он наклониться, взять его, поддев пальцами под основание ножки, чтобы отделить от корневой системы, но не может. Будто кто-то держит его сзади за плечи. И дышит в шею. Он пытается вывернуться, но…
На Марусе лица не было.
— Что случилось?
— Там — ужас.
Оказалось, всю ночь громили еврейские магазины, дома, синагоги. Около их дома чисто. Но на площади под ногами хрустит стекло разбитых витрин, окон. Судя по доносящимся крикам, погромы продолжаются. Говорят, горят синагоги.
— Подожди. А полиция?
— Полицейские стоят, смотрят. Говорят, полыхающие здания, синагоги не тушат. Наблюдают, чтобы огонь не перекинулся на другие — арийские помещения… Никто ничего не понимает. Говорят, что это стихийный народный ответ на убийство каким-то евреем какого-то дипломата в Париже. Вот я принесла газету. Это ужас, Толя, ужас. Говорят, что арестовывают не погромщиков, а евреев. Молодых здоровых парней. Не ходи туда!
— Дай газету!
«Völkischer Beobachter» сообщало: «Германский народ сделал необходимые выводы из вашего преступления. Он не будет терпеть невыносимую ситуацию. Сотни тысяч евреев контролируют целые секторы в немецкой экономике, радуются в своих синагогах, в то время как их соплеменники в других государствах призывают к войне против Германии и убивают наших дипломатов». Какой-то бред. Какое преступление, кто контролирует? Давно вытеснили евреев не только из экономики — из жизни. В Германии, во всяком случае.
— Где мой мундир?
В мундир было уже не влезть. «Разнесло! Разъелся, сволочь!» Почему-то в нем он чувствовал себя увереннее, привычнее. Хоть и тесновато.
— Толя, не ходи!
На Cicerostraße было тихо. Но, выйдя на Kurfürstendamm, Кирилов понял, что произошло нечто страшное и невероятное. Такого не было даже в Москве или Киеве в 18–19-м: там были уцелевшие витрины магазинов, там не было ковра битого стекла на тротуарах. Не было такого ощущения ужаса. Вернее, ужас был, даже ощущался он острее, но не было такого безразличия к ужасу. Там грабили, а здесь просто с ненавистью били. Добропорядочные немки с любопытством заглядывали в зияющие мертвые провалы витрин, кто-то поднимал и рассматривал выброшенные товары: антикварные изделия и женское белье, зонтики и коробки с конфетами, мужские ботинки и детские игрушки. Но никто ничего не брал в свои сумки, не распихивал по карманам выброшенное добро. Берлинцы — народ, славный своей порядочностью, стерильной честностью и культом частной собственности, они на чужое не зарились. Просто с любопытством и спокойствием наблюдали за результатами происшествия, несколько необычного, но не чрезвычайного, катастрофического. То, что происходило, было, видимо, в порядке вещей, нечто ожидаемое, неизбежное, хотя и нарушающее спокойствие бюргера. Из парадных подъездов иногда доносились чьи-то крики, чаще женские или детские. Прохожие понимающе с улыбкой переглядывались, мужчины скабрёзно шутили, показывали недвусмысленные жесты, женщины возмущались этим шуткам и этим жестам. Несло гарью. Группа школьников, наверняка из гитлерюгенда преследовала какого-то старика-еврея интеллигентного, профессорского вида, выкрикивая антисемитские шутки. Берлинцы посмеивались. Еврей шел не торопясь, глядя прямо перед собой, придерживая рукой шляпу, словно не замечая веселившихся подростков и своих сограждан зрелого возраста. Какой-то мальчик стоял у парадного подъезда под охраной полицейского, мальчик пытался вырваться и вбежать в лестничный проем, но полицейский его не отпускал. Видимо, он знал, что ребенку не стоит видеть то, что происходит в его квартире. Было много штурмовиков — Кирилов их сразу узнавал по выправке, привитой ещё Рёмом, стрижке, манерам, хотя большинство из них было одето в гражданское, сидевшее неуклюже, топорно. «Конспираторы хреновы. Мало вас побили в 34-м». Кирилов впервые почувствовал облегчение: чувство вины и недоуменной горечи, преследовавшие его после резни «Ночи длинных ножей», исчезли. Угнетали его даже не жестокость, вероломство расправы, наглая провокационная ложь ее мотивации и оправдания, а бессудность, беззаконность бойни. Большинство главарей СА, конечно, заслуживали и арест, и казнь, крови на их руках было предостаточно, но так — без следствия, без суда перегрызть горло своим же соратникам и единомышленникам — друзьям, которых взрастили и приучили к безнаказанной жесткости, этого он до сегодняшнего дня понять не мог, не мог смириться. «Так им и надо было!» Эти группки штурмовиков и юнцов из гитлерюгенда сегодня были хозяевами столицы и, видимо, всей Германии. После недолгого забвения и утилизации возможностей и влияния птенцы Рёма опять с шумом вышли на сцену. Наверняка ненадолго. Потом их опять запихнут в прикладную нишу. Но сегодня они вспоминали буйную молодость. Их обходили стороной, уступали дорогу с опаской, но и с молчаливым одобрением, порой даже ободряющими улыбками или негромкими возгласами. Немцы ещё не привыкли к откровенному варварству и не знали, как себя вести: можно ли вслух выказывать радость. И ещё было неизвестно, как на погром — видимо, самый большой и беспощадный в современной истории — отреагирует фюрер. Они только начинали жить в новом порядке. Прав был Володя Набоков, «это отвратительная и ужасающая страна». Ее свинский дух вылез во всей красе. Кое-где начали расчищать улицы. Испуганные еврейские женщины аккуратно складывали в кучки найденные вещи, сметали битое стекло, некоторые по привычке мыли с мылом тротуар. Они ещё чувствовали себя немками — аккуратными и добросовестными. Мужчины пытались там, где ещё было возможно, вставлять стекла, навешивать двери, перевязывать раненых. Им не мешали. Дети с портфелями в руках или с ранцами за спиной шли в школы. Они ещё не знали, что будут исключены из германских школ. Потому что они — евреи.
На углу Кудамм и Несторштрассе какой-то мужчина, скорее всего, отставной офицер, читал выступление Геббельса в Мюнхене на праздновании 15-й годовщины Пивного путча. Любитель и ценитель хорошего кино на вчерашнем банкете, сообщив о только что полученной информации — покушении на германского дипломата, заявил: «Национал-социалистическая партия не унизится до организации выступлений против евреев. Но если на врагов рейха обрушится волна народного негодования, то ни полиция, ни армия не будут вмешиваться». Окружающая отставника-декламатора реденькая группа любопытствующих загудела: «So wird es sein!» (Так и будет!) За углом догорал маленький особняк.
На Курфюрстенштрассе, 119, Кирилов добрался совершенно разбитый. Вернее, до дома, где останавливался Андрей, он не дошел пару кварталов. Из спортивного клуба «Sport ist Freude» («Спорт есть радость») выволакивали избитых парней, которые не понимали, что происходит. Один кричал: «Ich bin an nichts schuld! (Я ни в чем не виноват!)», другой плакал: «Das ist ein Fehler. Ich bin kein Jude (Это ошибка, я не еврей!)». Удары дубинок по голове прекратили дискуссию. Всех затолкали в крытый фургон. Через несколько метров Кирилов наткнулся на валявшуюся вывеску «Kaufman und Firma. Babyprodukte» («Кауфман и компания. Товары для новорожденных»). Вывеску усердно топтал дородный краснолицый седой мужчина лет пятидесяти. Другие благообразные старики и аристократического вида юноши в гольфах и бриджах с удовольствием втирали ногами в грязь детские пеленки, чепчики, распашонки, соски, одеяльца — «Jüdische Spitze!»!», «жидовское кружево». Кирилов в изумлении остановился: пеленки не имели национальной принадлежности и предназначения! И в этот момент он услышал какой-то странный хохот, доносившийся из квартиры над магазином. Что толкнуло его в лестничный проем? Спускавшийся навстречу штурмовик, видимо, узнал его — «Hallo Freund!» Кирилов вошел в распахнутую настежь дверь богатой и уже разгромленной квартиры. В большой зале, видимо, гостиной четверо здоровых штурмовиков играли в мячик — один бросал другому, тот в одно касание переправлял его следующему. И так — по кругу. При этом они смеялись во весь голос, радостно и озорно, как школьники на перемене. Комната была усеяна обломками фарфора, хрусталя, втоптанными в пол фотографиями, картинами, Кирилов увидел порванный холст, возможно, Каналетто в дорогой раме. Он помнил эти венецианские каналы в Эрмитаже, куда их пару раз водили. Разгромлено было всё, что можно было разгромить. Кирилов уже собрался уходить, но тут он увидел девочку лет десяти, он ее сразу не заметил, они вместе со своей мамой вжались в темный угол и были плохо видны. Кирилова поразило лицо девочки. Глаза полны ужаса, а рот пытался растянуться в улыбке. Казалось, она не понимает, что происходит: взрослые дяди играют или делают что-то страшное. Такое же выражение было на лице женщины лет сорока. И тут Кирилов разглядел, что мужики играют в мяч с собачкой. Маленькой белой собачкой, умещающейся, наверное, на мужской ладони. Собачка перелетала от одного веселящегося игрока к другому, так же, видимо, не понимая, играют ли с ней, или мучают. Она смешно растопыривала передние лапки, словно пытаясь затормозить это нелепое, страшное или веселое движение. Это продолжалось несколько секунд, но Кирилову показалось — долгие минуты. Как в фильмах, когда герои вдруг начинают неестественно замедленно, как во сне, двигаться, действие останавливается, фокусируется на этих движениях, и это замедленное сомнамбулическое движение завораживает странно, страшно, как страшен обезволивающий гипноз, даже вне связи с характером сюжета и событий фильмы или жизни. До конца своих дней видел Кирилов эти растопыренные лапки и слышал хруст стекла под кувалдами солдатских ботинок.
— Was geht hier vor?! (Что здесь происходит?!) Idioten! (Идиоты!). Verschwindet von hier! (Пошли вон отсюда!) Hab die Zeit gefunden! (Нашли время!). Высокий тощий офицер СС ловким молниеносным движением перехватил собачонку и с силой швырнул ее в стену. Она, как показалось, на миг прилипла к стене и затем мягко, тряпочкой, соскользнула на пол. Офицер небрежно пнул ее сапогом в голову. Раздался звук лопнувшего грецкого ореха.— Warum einen Hund? (Зачем собачку?). Der Kopf einer kleinen Jüdin wäre besser!) (Лучше бы голову маленькой жидовки!).— Wir haben noch Zeit genug! (Ещё успеем!). Wir sind bald wieder zurück!) (Скоро вернемся!)Когда весельчаки с гоготом покинули квартиру, девочка, воровато оглядываясь, пригнувшись, на цыпочках рванулась к собачке, схватила её, прижала к груди и опять бросилась к матери. Собачка, странно повернув мордочку, смотрела с ласковой укоризной и вопросом: «Зачем же так?» Из её глаза скатилась слеза, почему-то розового цвета. Капля крови вступила из полуоткрытого рта. Кирилов попытался разжать руки девочки, чтобы забрать у нее ещё теплое тельце собачки, но она с такой ненавистью зыркнула на него и с такой звериной угрозой промычала — прорычала, что он оставил ее. Схватив маму и девочку за руки, он вытащил их из страшной квартиры. Всё дальнейшее он помнил плохо. Вернее, у него случился полный провал памяти. Последнее, что осталось, — крик вслед:— Hey Russe, töte sie nicht! (Эй, русский, не убивай их!) Es gab eine Befehl, nicht zu töten! (Был приказ не убивать!).Каким образом он добрался до дома, он не мог вспомнить, как его ни расспрашивали Маруся и Отто. Забрать уже остывшее тело собачки смог Дима. Девочка как-то сразу потянулась к нему, а он обнял ее, погладил по голове, что-то попытался сказать, но у него не получилось. Она его поняла и отдала свое сокровище в его протянутые руки. Когда стемнело, Кирилов похоронил собачку в ближайшем сквере.Решили, что он несколько суток будет ночевать у Отто. Фрау Кауфман и ее дочке отдали комнату Димочки, Дима переехал к Марусе, а Маруся разместилась на кухне. С Кириловым что-то случилось: он с трудом размыкал губы, чтобы выдавить элементарную фразу, все его движения стали заторможенными, казалось, что он не всегда понимает, что ему говорят, что от него хотят; во всяком случае, его реакции чем-то напоминали симптомы депрессивного ступора. Он это осознавал, но его это не волновало, не озадачивало. Только на третий день он стал приходить в себя. Девочка же онемела. Она издавала какие-то звуки, по которым можно был догадаться, что она хочет. Да она ничего и не хотела и целый день сидела, глядя в одну точку на стене; надо было взять ее за руку, чтобы пригласить обедать или спать. Только с Димочкой она оживала, то есть начинала реагировать на его появление или уход, улыбка могла проскользнуть по ее обескровленным губам, когда он брал ее за руку. Даже аппетит у нее пробуждался, если он сидел рядом за столом. Она могла часами смотреть, как он рисует. Казалось, что он, тридцатисемилетний мужчина, и она, одиннадцатилетняя девочка — ровесники. У них одни заботы, одни проблемы, одни горести. И радостей у них не было в одинаковой степени. Только одна — видеть друг друга.Фрау Кауфман не смогла заставить себя зайти в свою квартиру, поэтому она попросила Кирилова сходить и забрать документы и самые необходимые вещи, если ещё всё полностью не разграблено. Было решено, что они уедут в Берн, благо наци выпускали, даже выдавливали евреев при условии, что те забирают с собой лишь 5 процентов состояния или имущества. Это фрау Кауфман не волновало: если бы они были абсолютно голые, она всё равно бежала бы из этой жуткой страны, однако они не были голые, их состояние лежало в швейцарском банке, об этом давно позаботился ее покойный муж. Пока же она пыталась оформить место в «Островной больнице» — Inselspital, то есть Университетской клинике — Universitätsspital — Берна. Там могли попробовать вернуть девочке речь. Договоренность была достигнута, но оформление и перевод денег требовали времени.Поразительно, но разгромленная квартира Кауфман не была разграблена. Дверь была только прикрыта, Кирилов спокойно вошел. Та же жуть хаоса, гулкая тишина мертвого дома, хрустальный ковер на полу, искореженные картины, поломанная мебель. Какой-то дикий вандализм. «Уж лучше бы себе забрали, — подумал Кирилов, — повесили эти картины, поставили бы мебель, пользовались…» Все документы находились в указанном фрау Кауфман месте. Более того, в ореховой коробочке лежала крупная сумма наличных денег. В ящике стола явно рылись, что-то рвали и выбрасывали, но солидная стопка рейхсмарок была не тронута. Кирилов собрал нужные бумаги, несколько фотографий, снял со стены маленькую, чудом сохранившуюся миниатюру Ватто — пусть будет им память о счастливом времени, когда девочка безостановочно щебетала, а маленькая собачка радостно носилась по квартире. Больше делать здесь было нечего. Он ушел, слегка прикрыв дверь. Выйдя на улицу, он вспомнил, что через квартал — дом Андрюши. Но то, о чем мечталось неделю назад, теперь казалось пустым, ненужным, отмершим. Как, впрочем, и все надежды, миражи, иллюзии светлого кинематографического будущего. И вообще — будущего. Мир обесцветился.Где-то через неделю Кирилов обнаружил за собой слежку. Какой-то тип (Кирилов сразу распознал, кто он и откуда) даже не следил, а следовал за ним, не очень скрываясь и камуфлируясь. Это был серенький мелкого роста человечек с мелкими чертами лица, с серой щелью вместо рта и мышиными глазками, но в нелепой для этого времени года и этого города тирольской шляпке с пером. Это суетливое перо мелькало за Кириловым уже с полчаса. Сначала Кирилов «рассматривал» витрины газетных киосков или магазинов, а затем в открытую оглядывался на своего сопровождающего. Наконец, он остановился у магазина женского белья и стал с интересом знакомиться с экспозицией лифчиков и трусиков. Шляпа с пером остановилась рядом с ним.— Здравствуйте, Анатолий Алексеевич. — Голос высокой, интонации распевные, малороссийские. — Вы меня слышите, Анатолий Алексеевич? Добрый день.— Извините, но я не разговариваю с незнакомцами.— И правильно. Поэтому давайте познакомимся. Меня зовут…— Виноват, но у меня нет времени, да, честно говоря, и желания знакомиться. Я не сторонник уличных знакомств.— И правильно, хотя бывают исключения. Тем более, в вашем положении. Много времени я у вас не отниму. Пока вы наслаждаетесь видом трусов и бюстодержателей, я изложу вам наши предложения. Коротéнько. Предложения весьма для вас соблазнительные. Поверьте.— Я благодарю вас за оказанную честь, но воспользоваться вашими предложениями, э-э… товарищ, не смогу. Всего наилучшего.— Напрасно вы так. Во всяком случае, подумайте. Советую. Если надумаете, вы знаете, где меня найти.Кирилов резко обернулся.— Судя по вашей шляпке, в Тироле.Глазки злобно сверкнули, щель сомкнулась и змейкой соскользнула с лица.— Зря вы так, любезнейший. — Шляпа последовала за ним. — Нам прекрасно известно, кого вы скрываете, а вам прекрасно известно, что вам грозит за нелегальное, то есть незарегистрированное укрытие…Вечером было решено, что откладывать отъезд нельзя. Кирилов поедет с Кауфманами, чтобы помочь обустроиться и дать возможность фрау Кауфман закончить все формальности с клиникой. Девочка уже привыкла к Кирилову и терпела его присутствие.Х— Не думаю, что это серьезно. Хотя от них всего можно ожидать.— Это я слышал уже много раз… Но он ведь узнал меня, то есть у них была моя фотография или кто-то указал на меня.— Но это не проблема. Думаю, у них на многих есть досье. Ты же не просто рядовой. Ты — полковник. Первопоходник, с Бискупским близок, по их понятиям, с фон Лампе знаком. Ранее знался с Лютце и чуть ли не с самим Рёмом. У них наверняка есть связи с гестапо, СД. Но валить тебя они не будут. На крючке держать попытаются, если у них есть какие-то серьезные планы. Но какие у них на тебя, прости, могу быть планы? Выход на Бискупского? Возможно. Хоть он и в команде наци, но всегда ими подозревался в связях с ОГПУ. У них чутье собачье. И в ОГПУ это, возможно, известно. СА их уже не интересует, это — отыгранная карта, да ты отошел от них давно и полностью. Возможно, про запас: а не надумаешь ли ты возвращаться в совдепию. Вот это для них была бы удача. Во всех смыслах. Они бы тебе помогли, ну и ты в долгу не остался бы. Не смог бы остаться. Да и сам факт возвращения им в зачет. Зря ты прервал разговор в самом начале. Хотя лучше в эти игры не играть. А может, из спортивного интереса — подловить, сломать. Они эти забавы любят. Но, в любом случае, за просто так сдавать тебя, да ещё по такому пустяку — отсутствие регистрации — они не будут. Да, сокрытие евреев… Но это пока что не криминал. Не дураки же — с первого захода, без игры лишиться нужной карты. Если ты — нужная карта. Да и тебе за это ничего особенного не будет. Могут Кауфманов промурыжить, чтобы вытянуть как можно больше денег при отъезде, но я помогу, у них будут необходимые бумаги, и их не тронут. С другой стороны, эти ОГПУшники, хоть и большие мастера — всю Европу насытили своими кадрами, каждый второй по убеждениям или за деньги, или из-за полных штанов им стучит, все сквозь пальцы смотрят на их похищения, убийства, провокации, заговоры, гэпэушные головорезы, вроде Дугласа, разгуливают по Европе, как по Лубянке, — при всем этом они большие долбоёбы. Убили одного из секретарей Троцкого — это для них рутина, понятно. Чтобы запутать следаков, не поленились голову бедняге отрезать и руки отрубить. Ни лица, ни отпечатков. А спороть с белья метку прачечной, по которой труп и опознали, им в голову не пришло. Слишком сложно. Так что… В любом случае, Кауфманов надо вывозить и как можно скорее. Пока все страны не закрыли германским евреям въезд.— Это возможно?— Это уже происходит. Приём евреев и антифашистов резко ограничивается, а точнее, мизерные квоты приема беженцев из Германии, Австрии ни одна страна увеличивать не собирается. От греха подальше. Боятся, что ещё кто-нибудь кого-нибудь ухлопает, а им отвечать. В штаны наделали от имени нашего фюрера. Европейская цивилизация — трусливая баба. И Гитлер это прекрасно понимает и пользуется этим. Я давно говорил. Да и юдофобства Европе и Штатам не занимать. Один президент Рузвельт чего стоит! Без Эвиана нынешнего погрома не было бы…Отто, возможно, ошибался. Президент Рузвельт юдофобом, скорее всего, не был. Круг его близких друзей — среди них президент Американского и Всемирного еврейского конгрессов Стивен Вайз — и помощников изобиловал евреями, которых он ценил и любил. Он был политиком, и политическая конъюнктура имела для значительно большее значение, нежели чьи-то жизни. Да, квоты расширять не решались, дабы не увеличивать безработицу, отталкивая тем самым избирателя, подогревая антисемитские настроения — позиция, зеркально отражающая настроения «коренного» немецкого еврейства по отношению к беженцам с Востока в начале 30-х… Однако эти квоты не только не расширяли, их не выполняли: только в США в период между 33-м и 37-м годами разрешение на въезд в страну получили примерно 30 тысяч человек вместо разрешенных 129 785. Конкуренцию американским безработным 20 тысяч еврейских детей составить никак не могли. Их собирались впустить, согласно законопроекту Вагнера — Роджера, однако Рузвельт эту инициативу отклонил. Не желая портить отношения с Великобританией, американский лидер не воспротивился решению королевского правительства сократить, а затем прекратить еврейскую иммиграцию в Эрец–Исраэль. Из 32 стран, созванных Рузвельтом на совещание в городке Эвиан-ле-Бен летом 1938 года, только Доминиканская республика согласилась впустить евреев — беженцев. Все остальные границы фактически закрыли, следуя мнению –тактично высказанному пожеланию Президента США: «никакое государство не будет вынуждено менять свою иммиграционную квоту». Цивилизованный мир оставил еврейство один на один с нацистским режимом. Здесь Отто был прав.— Вот сегодня переночую у тебя последнюю ночь и завтра на дневном поезде…— Ночевать можешь сколько хочешь, а ехать надо. И вам спокойнее, и им — спасение. Здесь всё только начинается.— Ты думаешь?— Толя, а ты полагаешь, что это — случайность, недоразумение?— Нет, конечно. Я полагал, что это, скажем, кульминация. Запугать, чтобы отбыли на Мадагаскар, как планировали поляки, или в Палестину. А ещё лучше — в Штаты или Англию. Сделать геморрой дяде Сэму и бриттам — что может быть слаще для фюрера. Запугали евреев, довели свой народ до точки кипения зоологической пропагандой, а теперь будут пожинать плоды, осваивать оставленные иудеями богатства.— По поводу зоологии ты прав. И то, что наш — я имею в виду германский — народ, центр европейской культуры, с радостной готовностью ринулся в погромы — и в этом ты прав. Но не будь наивен…— Отто, мой друг, ты хочешь сказать…— Да, хочу тебя уверить, что фюрер изначально ставил задачу сделать Германию государством юденрайн, то есть очищенной от евреев. Но не только. Он писал же, что даже без синагог, еврейских школ, без Библии еврейский дух всё равно бы существовал, существовал изначально и распространял свое влияние, и нет ни одного еврея, который не воплощал бы этот дух. Что-то в этом роде. Так что он не успокоится до тех пор, пока не останется ни одного носителя этого духа. Погром, поверь, — только первый крупный шаг по этому светлому пути. Шаг обдуманный, хорошо спланированный и фундированный всеобщим мировым безразличием. К сегодняшнему дню им стало ясно, что все драконовские антисемитские законодательные меры нужного результата не дают, иммиграционная лихорадка не заразила иудеев. Нужен толчок. А для толчка — повод. Повод для большого погрома. И самое действенное средство — убийство евреем германского политика. Лучше — дипломата. Нужно было найти не очень нужного, чуждого им по убеждениям дипломата, а таких много, и еврея, которого использовали бы вслепую. Давал ли Гитлер конкретное поручение Гейдриху — не знаю, но думаю, фюрер не мог не быть хотя бы в курсе. Это — закон вертикальной автократии. Ну а Гейдриху объяснять не надо, достаточно намека, тем более что он мечтал искупить свою вину за провал операции по уничтожению фон Папена — посла Германии в Австрии. Фюрер не забывает обиды, особенно такие, как Марбургская речь, плюс нужен был предлог для аншлюса Австрии. Убийство дипломата — всегда удобный предлог. С Папеном не получилось. Обосрались. Короче, Гейдрих дал указание Мюллеру, и гестапо начало поиски в Европе такого еврея. Нашли. Некоего Гершля Гриншпана. Это я знаю доподлинно. Да и ты читал во всех газетах: «Гнусный еврейский убийца Гриншпан вызвал священный гнев немецкой нации». Поверь, ещё не раз «гнусные убийцы — евреи» будут вызывать «священный гнев народа». И не только в Германии… Также знаю и то, что готовиться стали не только к покушению, но и к его результатам. Загодя пометили еврейские магазины белой краской, составили списки богатых евреев. Концлагеря Дахау, Бухенвальд и Заксенхаузен к октябрю существенно расширили для новых заключенных — евреев. Определили синагоги, стоящие отдельно от городских строений, для сожжения и остальные — для разграбления. Запретили сжигать синагоги, если оттуда гестапо не успело вывезти архивы. Гейдрих в своих инструкциях дал четкие указания: арестовывать в основном молодых мужчин-евреев и богатые семьи и только в том количестве, которое могут вместить тюрьмы, ни в коем случае не задевать евреев-иностранцев, деловые и частные дома евреев громить, но не грабить, не допускать убийств. Был определен размер контрибуции для еврейской общины Германии — 1 миллиард рейхсмарок.— За что?— В качестве наказания. И чтобы неповадно было быть евреем. Геринг вчера заявил на совещании промышленников: «Германские евреи должны, в наказание за свои ужасные преступления, уплатить один миллиард». И добавил: «Я не хотел бы быть евреем в Германии». Честный парень… Как они подловили этого Гриншпана, я не знаю.…Отто не знал и знать не мог много. Он не мог знать, что Гитлер ещё в феврале приказал Гейдриху готовить покушение на германского дипломата так, чтобы погром подгадать к 10 ноября — дню рождения Мартина Лютера, начинавшего как юдофил, но закончившего свою жизнь ярым антисемитом. Фюрер любил символику во всем. Геббельс в своем дневнике записал, что Гитлер лично дал указание арестовать от 20 до 30 тысяч евреев. Тех, кто уцелеет после нескольких недель в концлагерях, выпустить с условием немедленного отъезда из Германии. В случае невыполнения или возвращения — повторные концлагеря особого режима уже без права освобождения. Фюрер знал — читал решения Эвианской летней конференции: все страны закрывают свои границы, да и предугадать реакцию цивилизованного мира было не трудно. Гитлер умел делать нужные, эффектные и беспроигрышные шаги: он евреев милостиво отпускает, а Европа и Штаты их ему возвращает тепленькими… И ещё, чего не мог знать ни Отто, ни даже близкие соратники вождя. Фюрер ждал. Ждал звонка Бранда. Или Гейдриха.
(окончание следует)
