©"Заметки по еврейской истории"
  апрель 2023 года

Loading

Доктрина “народа-врага”, производная от нее доктрина антисемитизма, которая отрабатывалась в публичных кампаниях 1949-1953 годов, стала составной частью позднего сталинизма, претерпевшего некоторые изменения в связи с возникшими в послевоенной ситуации новыми «очередными задачами». Но изменения эти не затронули сущности сталинизма, и он оставался тем, чем стал в процессе своего формирования, а именно — идеологией русско-имперского коммунистического мессианства.

Людмила Дымерская-Цигельман

К ИСТОРИИ НАЦИФИКАЦИИ СОВЕТСКОЙ ИДЕОЛОГИИ

Тайна вещи кроется в ее происхождении
Гегель

От редакции. Эта статья давно лежала в редакционном портфеле, Людмила собиралась сделать небольшие изменения, но из-за болезни работа затянулась. Наконец, окончательный вариант статьи был получен, но автор не успела увидеть ее напечатанной — Людмила Дымерская-Цигельман скончалась в апреле 2023 года. Автор портала с 2004 года, она оставила после себя большое творческое наследие, ее жизнь до последнего дня была наполненной работой над текстами. Эти тексты будут жить долго, сохраняя об авторе светлую память.

Глава 1. СТАЛИН И НАЧАЛЬНЫЙ ЭТАП НАЦИФИКАЦИИ СОВЕТСКОЙ ИДЕОЛОГИИ. 1936-1953 годы

Людмила Дымерская-ЦигельманНацификация — это процесс освоения основополагающих нацистских идей в системе аргументации «коренной» советской идеологии. Становясь гибридной, эта идеология по нацистской ее составляющей может определяться как паранацистская. Нацификация в СССР-России прошла три этапа: а) сталинский (1936-1953 годы); б) постсталинский советский (1953-1991); постсоветский 1991-2023 и…)

Параграф 1. КАК СТАЛИН ВОЗВОДИЛ РУССКО-ИМПЕРСКО- КОММУНИСТИЧЕСКОЕ МЕССИАНСТВО В РАНГ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ИДЕОЛОГИИ СССР

А) От интернационально-пролетарского мессианства к русско- имперско-коммунистическому. От классового врага к врагу русского народа

Русско-имперско-коммунистическое мессианство по имени разработчика этой идеологии как идеологии государственной можно назвать сталинизмом. Эту идеологию, воспроизводящую на новой исторической основе версии всемирно-исторической освободительной миссии России, Сталин возводит в ранг государственной в начале 1936 года. Однако формироваться она начала значительно раньше: первая заявка была сделана еще Лениным, провозгласившем победу пролетарской революции в одной отдельно взятой стране. И именно в России. Сталин, заявив о возможности победы социализма в СССР (конец 1924 года), а затем организовав триумфальную констатацию этой победы (17-й съезд ВКПб — “съезд победителей”, 1934 г.), существенно укрепил идею особой исторической миссии России.

Формируя мессианскую идеологию советизма, Сталин существенно дополняет ленинский мессианизм. Ленинизм, писал Николай Бердяев, в основном строился на марксовом мифе о пролетариате и его всемирно-исторической освободительной миссии. Сталин, исходя из нужд своей политики, преобразовал этот первоначальный образ мессии, соединив, по словам Бердяева, Третий Интернационал /коммунистическое мессианство/ с Третьим Римом /русско-имперское мессианство/ (2).

По контрасту с ипостасями новоявленного мессии — российско-имперской и пролетарско-коммунистической — формируется и образ антипода. До тех пор, пока миссия по освобождению человечества возлагалась в основном на “международный пролетариат”, антиподом мессии и ее антагонистом служила “международная буржуазия” и её разнообразные “ставленники” и “агенты”, объединяемые категорией “классовый враг”. Положение меняется, когда на пьедестале рядом с “международным пролетариатом” появляется ново-старый мессия — “русский народ”. Совмещение этих мессианских ипостасей приводит к образованию некой пирамидальной структуры, в основание которой помещается русский народ, породивший самый героический отряд международного пролетариата — русский рабочий класс во главе с партией большевиков. Пирамида увенчивается “гигантами человечества” Лениным и Сталиным, подаренными миру русским народом.

Включение в образ мессии новых его ипостасей сопровождается введением в пропаганду соответствующих им антиподных фигур. Наряду с эксплуатацией понятий “патриотизм” и “родина” (она же “социалистическая родина трудящихся всего мира”), появляется их идеологический антоним — понятие “изменник родины”. Оно предшествует другому антониму — понятию “враг народа”, которое внедряется в массовое сознание в заключение двух-трехлетних спекуляций на вере в прекращение репрессий, вере в “социалистический гуманизм” и “общенародное государство”, спекуляций на абстракции “народ”, подаваемый как высшая ценность, а в филиппиках против “формализма” ещё и как верховный ценитель, как “мера всех вещей”. Оба идеологических антонима — “изменник родины” и “враг народа” обладали той же убойной силой, что и определение “классовый враг”, — закон об “измене родины”, предусматривающий только одно наказание — смертную казнь, был принят 8 июня 1934 года, понятие “враг народа” появилось в прессе вместе с публикацией 15 августа 1936 года обвинительного заключения по делу Каменева-Зиновьева.

За несколько месяцев до массированной атаки на “врагов народа” в публикациях “Правды” появляется фигура “врага русского народа”, вырисовываются определяемые интересами вождя роли этого врага. Роли эти предназначаются потомственному русскому интеллигенту, «любимцу партии» (Ленин) Николаю Ивановичу Бухарину. В обширной литературе о Бухарине и о Сталине этот факт почему-то не фиксируется. Так же как остается в тени то, что именно в противопоставлении “атипатриоту”, “врагу русского народа”, «наемнику фашизма» Бухарину утверждались новые роли «славного грузина» Сталина — вождя русского народа, его защитника, правомерного продолжателя и вершителя его великодержавной истории, и заодно — главного антифашиста эпохи.

В процессе развернувшейся против Бухарина кампании создается матрица антипода русско-коммунистического мессии. Именно по этой матрице кроились впоследствии фигуры “антипатриотов”, “космополитов”, “русофобов”, “сионистов” — «фашистов под голубой звездой», «укронацистов-нациков» — всех тех, кто поочередно и параллельно составлял собирательную фигуру демонического — и уже не врага народа, а народа-врага, совмещавшего все существовавшие до него ипостаси антипода и антагониста русско-коммунистического мессии.

Доктрина “народа-врага”, производная от нее доктрина антисемитизма, которая отрабатывалась в публичных кампаниях 1949-1953 годов, стала составной частью позднего сталинизма, претерпевшего некоторые изменения в связи с возникшими в послевоенной ситуации новыми «очередными задачами». Но изменения эти не затронули сущности сталинизма, и он оставался тем, чем стал в процессе своего формирования, а именно — идеологией русско-имперского коммунистического мессианства.

Тайна вещи, писал Гегель, кроется в её происхождении. Попытаемся разобраться в том, когда, как и с какой целью идеология, в рамках которой выстраивались политически мотивированные образы мессии и антимессии, была возведена в ранг государственной.

Б) Фронт исторической науки. Гигант человечества Сталин против фашиствующего антипатриота Бухарина

Под шапкой «Фронт исторической науки» в понедельник, 27 января 1936 года, на второй странице “Правды” и “Известий” печатались написанные полутора годами ранее, в августе 1934 года, “Замечания товарищей Сталина, Кирова и Жданова по поводу школьных учебников по истории СССР и новой истории” (3). Рядом публиковалось сообщение “В Совнаркоме Союза СССР и ЦК ВКП(б)” о том, что обе высокие инстанции решили “создать комиссию Совнаркома и ЦК ВКП(б) для просмотра и коренного улучшения, а в случае необходимости — и для переделки уже написанных учебников”. В постановлении, подписанном Сталиным и Молотовым, перечислялись все 11 членов комиссии, председателем которой назначался Жданов. Завершал список Бухарин, гибель которого, как и других членов комиссии (Радек, Бубнов, Бауман, Лукин, Затонский, Сванидзе, Ходжаев, Горин, Яковлев), можно полагать, была предрешена уже тогда. Так же как при написании “Замечаний” наверняка была предрешена судьба обоих русских соавторов Сталина — застреленного через четыре месяца Кирова и заместившего его на посту секретаря ленинградского обкома Жданова, до конца дней своих остававшегося глашатаем сталинских идей и подельником вождя во всех погромах культуры и науки.

Но вернемся к “Замечаниям”. Одновременно с публикацией газеты посвятили им передовые и теоретические статьи: “Правда” — статью Радека, “Известия” — ответственного редактора газеты Бухарина.

Непосвященному и в голову не могло прийти, что полоса фронта пролегла между двумя центральными органами, в унисон прославлявшими “дело величайшей важности”. Скорее всего и сам Бухарин еще не подозревал в январе, что он-то и есть главный противник, против которого выстраивается “фронт исторической науки». Более того, он сам поначалу участвует в войне, начавшейся как будто лишь против школы Покровского (подзаголовок его статьи — “О некоторых существенно важных, но несостоятельных взглядах тов. М.Н. Покровского”).

Но прошло всего три дня, и стало ясно, что не покойный друг Бухарина Покровский, а он сам — главный объект запланированной атаки.

В четверг, 30 января, передовая “Правды” уже клеймит неких “любителей словесных выкрутасов, мало смыслящих в ленинизме”, которые осмелились утверждать, что “до революции обломовщина была самой универсальной чертой русского характера, а русский народ был нацией Обломовых”.

В передовой от 1 февраля “Правда” продолжает наступление. На сей раз все еще не названный Бухарин оказывается в одной компании с “продажными фашистскими профессорами”, доказывающими, что “русские даже не люди”, и с Гитлером, который заявил, что “… не государственные дарования славянства дали силу и крепость русскому государству. Всем этим Россия обязана германским элементам”. Сразу же отмечу, что связь Бухарина с фашизмом изобретается как раз тогда, когда в «Известиях» печатается ряд его целенаправленных антифашистских статей, явно противоречащих тайному курсу Сталина на установление контактов с Гитлером /4/. Пафос разоблачений «профашистских поползновений» Бухарина как нельзя лучше маскировал подлинную прогитлеровскую ориентацию политических манипуляций Сталина. Знаменательно также, что, выстраивая образ антирусского антипатриота Бухарина, «Правда» с самого начала постулирует связь между антирусскостью, антисоветизмом и фашизмом, которая на другом полюсе оборачивается такой же органической связью между русскостью, советизмом и антифашизмом. Этому изобретению сталинской пропаганды, позволившему узурпировать антифашизм, накрепко связав его с советизмом и главное, с русскостью, предстояло сыграть особую роль во всей советской и в постсоветской истории.

Но вернемся к Бухарину. Чтобы прочнее привязать его к фашизму, в числе “германских элементов” называются не только реальные исторические лица (“русские цари Романовы, затем все эти Ольденбурги, Ренненкампфы, Фредериксы, фон-Плеве, Штюрмеры, Остенсакены и др.”), но и вошедший в русскую литературу “тип немца-управляющего”. Имеется в виду Штольц, персонаж романа Гончарова “Обломов”.

Имя главного героя этого романа, ставшее нарицательным после статей Добролюбова об авторе романа Гончарове, действительно было упомянуто Бухариным в статье, посвященной годовщине смерти Ленина. Статья была напечатана в “Известиях” 21 января (за шесть дней до публикации “Замечаний”) и называлась “Наш вождь, наш отец, наш учитель”. Все эти определения, закрепляемые за Сталиным, Бухарин отдавал Ленину. И это само по себе воспринималось как вызов. В каком же контексте фигурирует “нация Обломовых” у Бухарина? Это выражение он использует, чтобы противопоставить “прежней раздробленной России” Советский Союз, “самую организованную страну в мире, с единой теорией, с единым руководством”. О Ленине и партии большевиков он пишет как о силе, которая нужна была, чтобы “из аморфной малосознательной массы в стране, где обломовщина была самой универсальной чертой характера, где господствовала нация Обломовых, сделать ударную бригаду мирового пролетариата”.

Из этого апологетического текста явствует, что Бухарин, следуя пролетарско-интернационалистским «ленинским» установкам, не склонен принимать получавший признание тезис о преемственной связи Российской империи и СССР. Напротив, опираясь на раскавыченные цитаты Ленина, который определял Обломова как “тип русской жизни”, Бухарин противопоставляет СССР России, а деловитость большевиков — универсальной российской обломовщине.

Но, разумеется, не верность идеям “ великого Ленина” заботила главного режиссера антибухаринской кампании. Ему нужен был муляж врага, борьба с которым оправдала бы внедрение русско-имперской идеи в официальную советскую идеологию, призванную закамуфлировать народоубийственную сущность коллективизации и освятить начавшийся “большой террор”. Муляж должен был также послужить для прославления Сталина как истинного вождя русского народа, которого, в отличие от “антипатриота” Бухарина, по настоящему заботят достоинство русского народа, преемственность его государственной имперской истории, его особая историческая миссия.

Уже в первой антибухаринской передовой “Правды” разоблачения “любителя словесных выкрутасов” служат прологом к главному: “народ, давший миру таких гениев как Ломоносов, Лобачевский, Попов, Пушкин, Чернышевский, Менделеев, таких гигантов человечества, как Ленин и Сталин, — народ, подготовивший и свершивший под руководством большевистской партии Октябрьскую социалистическую революцию, — такой народ называть “нацией Обломовых” может лишь человек, не отдающий себе отчета в том, что он говорит” (курсив мой — Л.Д.).Так под аккомпанемент гневных тирад против “этого человека” совершается превращение “ чудесного грузина” в “гиганта человечества”, подаренного миру русским народом.

Через номер (1.02.36) в передовой статье “РСФСР”, продолжая клеймить “историческую неправду” и “вредную болтовню” о нации Обломовых, “Правда” противопоставляет им “блестящее определение товарищем Сталиным русского революционного размаха”. Связывая все еще не названного автора этой “болтовни” с фашистскими профессорами и Гитлером, газета пишет, что в “клевете наших врагов огонь в первую очередь направляется на русский народ”.

Ненависть к русским “Правда” объясняет их исторической миссией — тем, что “великий русский народ стал во главе исторического процесса, указывая пролетариату и трудящимся капиталистических стран путь освобождения от ига эксплуататоров”. Далее с пафосом утверждается мессианско-цивилизаторская роль “великого русского народа”, который провозглашается “первым среди равных”. Так что у Оруэлла это калька с «Правды».

На следующий день (2-го февраля) Бухарин в передовой “Известий” пытается парировать нападки “Правды”, противопоставляя ее русско-мессианским тезисам формулы пролетарского интернационализма. Если в “Правде” РСФСР именуется “первой величиной в созвездии советских республик”, то Бухарин (явно парируя формулу “первый среди равных”) называет ее “равной среди равных” в “братской семье”, переводя оценочное определение “великая” в количественное “крупнейшая и сильнейшая”. Он не принимает новых формул: “царизм — тюрьма народов” и “царизм — жандарм Европы” и упорно пишет, что не царизм, а Россия перестала существовать как тюрьма народов, “как алчный и хищный насильник над национальной культурой и волей 180 народов”. Эпитет “великий” он относит не к русскому, а ко всему советскому народу, который возникает как “великое содружество народов СССР, в котором нет ни угнетённых, ни господствующих”.

Ответом были обвинения, уже прямо адресованные Бухарину, в редакционной статье “Об одной гнилой концепции”, занявшей обширный подвал “Правды” от 10 февраля.

Автор “гнилой” концепции противопоставлен гениальным вождям трудящихся Ленину и Сталину, которых (ещё раз повторяет “Правда”) “дал миру наш великий русский народ“. “Товарищ Сталин говорит о ленинизме как о высшем достижении русской культуры”, о “русском революционном размахе, обеспечивающем столько всемирно — исторических побед”. Он “с исчерпывающей полнотой показывает, почему Россия стала очагом ленинизма, а вождь русских коммунистов Ленин — ее творцом” (курсив мой — Л.Д-Ц.). В то же время антагонист Сталина Бухарин “находится в непримиримом противоречии со всей историей нашей страны, нашей революции и нашей партии”, партии, которая “всегда боролась против каких бы то ни было проявлений антиленинской идеологии Иванов, не помнящих родства, пытающихся окрасить историческое прошлое нашей страны в сплошной черный цвет.”

Бухарин противопоставляется всей партии, которая “никогда не допускала искажений исторической перспективы и преемственности”.

О какого рода преемственности между СССР и Россией идет речь можно видеть по обвинениям Бухарина, который, писала “Правда“, вряд ли сумеет объяснить, как это “нация Обломовых” могла исторически развиться в рамках огромного государства, занявшего 1/6 часть суши земного шара”. Такое объяснение, пишется в статье, требует разработки “подлинно научной истории народов СССР”. О том, какое “огромнейшее значение придает такой истории партия, — раскрывает смысл происходящего “Правда”, — с исключительной силой напоминают недавно опубликованные (напомним: ровно за две недели до этой статьи — Л.Д-Ц.) материалы “На историческом фронте” — “Замечания тов. Сталина, Кирова, Жданова”. Следующая за этим угроза “разгромить все гнилые антиленинские клеветнические концепции, извращающие наше прошлое”, наводит на мысль об изначально антибухаринской предназначенности публикации “Замечаний”. В пользу этой гипотезы говорит сама синхронность событий. Напомним. Предаваемая анафеме статья Бухарина напечатана 21 января, а уже через 6 дней публикуются “Замечания” и следом открывается пропагандистская кампания, целиком построенная на разоблачении “клеветнической концепции” Бухарина, на противопоставлении его вождю.

Спустя четыре дня после статьи в “Правде”, 14 февраля, Бухарин публикует в “Известиях” “Ответ на вопрос”, хотя безапелляционные обвинения “Правды” менее всего походили на вопрос. Бухарин осуждает приписываемую ему концепцию и уверяет, что не имеет к ней ни малейшего отношения. Он выражает сожаление, что слова “нация Обломовых” дали повод многочисленным органам печати “расширить постановку вопроса до приписывания ему… целой исторической концепции, по которой весь великорусский народ (до революции) трактуется как ни на что не способная величина” (курсив мой — Л.Д-Ц.).

Как можно видеть, Бухарин ясно говорит об использовании ”повода” и “приписывании” ему “целой исторической концепции”. Из этого можно заключить, что преднамеренность действий “на историческом фронте” более не составляла для него тайны.

В предпринятом наступлении приписанная Бухарину антирусская концепция связывалась с немецким фашизмом и непосредственно с самим Гитлером. Понял ли Бухарин сущность сталинского маневра, призванного закамуфлировать намерение вождя взять на вооружение столь успешно использованную Гитлером национал-мессианскую имперскую идею?

Внимательное чтение “Известий” дает основание утверждать, что Бухарин не только сам понял цели предпринятой Сталиным атаки, но и постарался использовать имевшуюся в его распоряжении трибуну, чтобы донести смысл происходящего до других. На следующий день после национал-коммунистических излияний “Правды”, 11 февраля, в “Известиях” начинается публикация повести Бруно Ясенского “Нос”, продолженная в номерах от 12, 14 и 17 февраля.

Повесть, надо полагать, была написана по следам утвержденных рейхстагом в сентябре 1935 года законов о чистоте расы. Законы были приняты на Нюрнбергском “съезде победителей”, который последовал год спустя после такого же «съезда победителей» в Москве. Московский послужил причиной и основанием истребления «ленинцев» в мистериях Московских процессов. Сталин следом за Гитлером, устроившем отстрел своих соратников (убийство Рема и его солдат), организует свою «ночь длинных ножей». Опыт заимствуется обоюдно, но перекличка только начинается.

Параграф 2. ДЕМАРШ ПРОТИВ СТАЛИНА

А) Бруно Ясенский о подобии сталинизма и гитлеризма. Пути постижения родства тоталитарных режимов — Бруно Ясенский и Артур Кестлер

Свою повесть Ясенский предваряет эпиграфом из одноименной повести Гоголя «Нос”: “Но что странно, непонятнее всего, это то, что авторы могут брать подобные сюжеты.

Однако же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете.»

О каком же подобии и чего чему (слово это дважды повторено в эпиграфе) повествует Ясенский в своей фантасмагории?

Главное действующее лицо “Носа”, профессор сравнительного расоведения Отто Калленбрук в своем новом научном труде “Эндогенные минус-варианты еврейства” исследует влияние семитического носа на психические черты еврейства.

«Книга пользовалась огромным спросом и спешно переиздавалась массовым тиражом. Однако сам вождь, — пишет Ясенский, — перегруженный государственными делами, книги до сих пор не прочел. В имперском же министерстве просвещения и пропаганды соглашались рекомендовать ее в качестве обязательного пособия по расоведению для средних школ лишь при условии внесения в новое издание некоторых поправок(курсив мой — Л.Д-Ц.)

Аналогия с только что опубликованными сталинскими “Замечаниями об учебниках истории для средних школ” как бы напрашивается сама собой. Важно и то, что эпизод с учебником никак не связан с сюжетом повести. Не исключено поэтому, что он вообще был вставлен в написанный ранее текст.

Впрочем, не только этот эпизод, но и вся фантасмагория Ясенского построена так, что у читателя легко могут возникнуть ассоциации со сталинским режимом середины 30-х годов. Профессор Калленбрук то ли на самом деле, то ли в припадке помешательства обнаруживает у себя ярко выраженный семитический нос.

Генеалогическое дерево, найденное в Тиргартене, который превращен в генеалогический сад, подтверждает еврейское происхождение основателя общества за улучшение германской расы. В момент просветления расовед обращается к жене:

«— Что бы ты сделала, если бы твой муж оказался евреем?..

— Ну конечно, я бы бросила его немедленно.

— И тебе ничуть не было бы жалко ни того, что у вас есть дети, ни тех долгих лет,    которые вы прожили вместе?

— Какой ты чудной! С какой стати жалеть еврея!” — отвечает стойкая национал-социалистка…

— Вилли, — спрашивает Калленбрук семилетнего сына, — что бы ты сделал, если бы вдруг твой отец оказался евреем?

— Я бы позвал Фредди и Трудди, — отвечает берлинский Павлик Морозов, — и мы бы заманили его во двор, а там мы бы его двинули по башке кочергой, а потом    выбросили на помойку».

Вспомним: отречение от жертв партийных чисток, особенно свирепых после убийства Кирова, — основная тема романа Бруно Ясенского “Заговор равнодушных”(5). В отличие от аллегорически-фантасмагорического “Носа” роман написан в сугубо реалистической манере. Но над обоими произведениями автор работал в разгар начавшегося после убийства Кирова террора, в период внедрения в официальную декларативно интернационалистскую идеологию идей русско-имперского мессианства, весьма созвучных идеям Третьего райха. И в обоих произведениях, написанных в разных беллетристических жанрах, писатель ищет решения одного и того же, видимо, главного для него вопроса — причин подобия того, что происходило в гитлеровском райхе и в сталинском СССР.

Действие романа, описывающего события, синхронно происходящие в СССР и в Германии, начинается 31 декабря 1934 года исключением из партии одного из главных героев повествования Юрия Гаранина. Исключение, за которым не стояло ничего, кроме неких бредовых домыслов, сразу же очерчивает круг, отделяющий “отлученного” от отрекающихся от него “правоверных”. Ясенскому должны были быть известны и причины этого: не только самому “отлучаемому”, но и тем, кто будет уличен в сочувствии ему, также грозят шельмование, самооговор (“разоружение перед партией”), пытки, лагеря, мучительная, бессмысленная гибель. Тем не менее писатель не приемлет отступничества и объявляет войну “заговору равнодушных”. “Не бойся врагов — в худшем случае они могут тебя убить. Не бойся друзей — в худшем случае они могут тебя предать. Бойся равнодушных — они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существуют на земле убийство и предательство”. Эти слова героя романа, немецкого антифашиста Роберта Эберхардта, убитого гестапо, Ясенский делает эпиграфом к книге.

Синхронно с сопротивлением антифашистов в Германии разворачивается борьба Жени Гараниной за исключенного в ходе партийных чисток мужа. Начиная эту борьбу, Женя более всего опасается его самоубийства. Именно так, самоубийством кончали многие из тех, кто знал, как завершаются спектакли чисток, поставленные по сценариям вождя и при его режиссуре.

Кроме случаев, когда люди сами сводили счеты с жизнью, известны были и самоубийства, инспирированные, по словам Конквеста, “навязанные” вождем и его сподвижниками. В ряду таких самоубийств стоят самоубийства особого рода — самооговоры обреченных. Самооговоры, которые вели к смертным приговорам, следователи получали не только пытками, но и используя преклонение большевиков перед партией, их стремление выполнить — даже ценой поругания и смерти — волю партии, ее поручение. Именно так уходил из жизни Бухарин, искавший смысл своей гибели в некой “большой и смелой политической идее” (6). Этот явленный миру изуверский феномен большевизма Роберт Конквест назвал партийным фетишизмом (7), его психологическую подоплеку исследовал в романе “Слепящая тьма” Артур Кестлер (8). Собирательным прототипом главного героя романа Рубашова были Карл Радек, Михаил Кольцов, другие репрессированные советские деятели, с которыми писатель общался во время своего пребывания в Москве в 1933 году. Но основной фигурой, с которой Кестлер писал Рубашова, был Бухарин (9).

В определенном смысле предшественником Кестлера можно считать Ясенского — в повести “Нос” он в зеркале нацистской фантасмагории воспроизводит тот феномен партийного фетишизма, ту ситуацию принятия “приглашения на самоубийство”, которая была в центре внимания Кестлера.

Близкий друг профессора Калленбрука фон дер Пфордтен (реальное лицо — юридический советник Гитлера, убитый 9 ноября 1923 года в мюнхенском путче и воскресший по воле писателя), узнав ужасную правду о еврейском происхождении расоведа, как и положено члену партии, думает прежде всего о партийных и государственных интересах. “ Представьте себе, как обрадуются и какой вой поднимут враги национал-социализма, узнав, что один из виднейших теоретиков и идеологов расизма оказался евреем. Вы понимаете сами, вы должны исчезнуть и исчезнуть возможно без шума, — разъясняет он Калленбруку, в чем состоит его партийный долг. —… Я бы мог одолжить свой револьвер, но слишком откровенное самоубийство наши враги не преминули бы тоже использовать для новых нападок на Третью империю. Разумнее всего, если вы сами сумеете придать вашей смерти безобидную окраску несчастного случая… Послушайтесь моего дружеского совета и сделайте это сегодня же вечером, чем скорее, тем лучше. Должен вас предупредить: в случае, если б у вас не хватало мужества умереть самому, партия вынуждена будет вам в этом помочь!” Как можно видеть, “навязываемое” расоведу самоубийство как в зеркале отражает входившие в практику Сталина “навязанные” самоубийства его соратников (Орджоникидзе, Скрыпник, Ломинадзе, Гамарник).

События, связанные с Калленбруком, и дальше разворачиваются по сценарию, уподобленному советским ситуациям. “Приглашение к самоубийству” юридический советник подкрепляет аргументами, почерпнутыми у самого Калленбрука. Расовед в своих “трудах” настаивает на “необходимости освободить германский народ от неполноценных элементов”. Согласно этим идеям, Калленбрук должен не только “освободить германский народ” от себя самого, но и смириться с тем, что его дети окажутся в заведении для неполноценных и в интересах постулируемой им чистоты расы будут кастрированы. В тех же интересах фрау Калленбрук должна будет поступить в распоряжение избранных для воспроизводства чистой расы арийских мужчин-производителей.

Таким образом, Калленбрук оказывается жертвой собственных теорий, то есть попадает в ситуацию, подобную той, в которой оказался герой книги Кестлера Рубашов. Он, крупный партийный функционер, в свое время возложил на алтарь исповедуемой им партийной непогрешимости (“партия не ошибается”) немало человеческих жертв. Оказавшись в застенках НКВД, Рубашов соглашается на смертоносный самооговор не только чтобы выполнить, как призывает следователь (и как предлагает Калленбруку партайгеноссе), “последнее партийное поручение”, но еще и потому, что следователь пользуется фактически теми же аргументами, какими руководствовался он, Рубашов, принося на алтарь партии своих былых соратников.

Прототип Рубашова Бухарин попадает, как и он, в ту же прототипическую ситуацию вынужденного самоубийства через самооговор. Тоже исполняя последнее партийное поручение непогрешимой Партии.

Ясенский и Кестлер, каждый своими художественными средствами, исследуют один и тот же феномен, рациональный по видимости, на деле же выходящий за пределы человеческих установлений и человеческого разумения. У Кестлера «диффузия и взаимопроникновение бреда и яви» становится «опорным понятием-символом» (6) в изображении сюрреалистической реальности сталинизма, сквозь которую просвечивает сюрреализм нацизма. Ясенский же избирает фантасмагорию как жанр наиболее адекватный для зеркального взаимоотражения нацистских и советских реалий, общая особенность которых — стирание граней между явью и бредом. Между человеческим и внечеловеческим

В «Заговоре равнодушных», стремясь выразить свои взгляды и оценки, Ясенский, подобно Кестлеру, прибегает дискурсивному жанру. Выразитель авторской концепции герой романа немецкий ученый антрополог Робет Эберхардт квалифицирует нацизм как феномен,, выходящий за пределы мира Homo sapiens. И именно из книги Эберхардта «Царь Питекантроп Последний» Ясенский берет свой ставший знаменитым эпиграф к роману.

Кестлеру, как и Ясенскому, ясно, что обетованное наступление новой эры есть ни что иное как возврат к до- или вне-человеческому состоянию. «Неандертальцем новой эры» называет следователя Глеткина Рубашов.

Откуда такое сходство образов, оценок, подходов у писателей, возможно, даже не знавших о существовании друг друга? Причина может быть кроется в сходстве жизненных траекторий, проходивших по более или менее однородным пространствам? А может быть в однотипности выбора, который предстал перед европейскими интеллектуалами между Первой и Второй мировыми войнами? Важно может быть и то, что оба они были евреи и потому особенно остро реагировали на все, связанное с нацистским антисемитизмом и с осознанием того, чем чреват нацизм для всего и всех. Но для них прежде всего.

Писатели почти ровесники: Ясенский родился в 1901 году, Кестлер — в 1905. Оба выходцы из еврейских интеллигентных семей, уроженцы соседних стран: Ясенский — Польши, Кестлер — Венгрии. Стран, которые в годы их юности охватил, говоря словами Ясенского, «угар самого зоологического шовинизма». Одним из злокачественных его проявлений был антисемитизм, вызвавший среди прочего и усиление сионистского движения. Эта сторона европейской жизни, как и собственное еврейское происхождение, Ясенского, по-видимому, специально не интересовали. Он, подобно многим европейским соплеменникам, игнорировал свое еврейство, правда, не меняя при этом одно национальное подданство на другое. Из трех возможных определений «еврей», «нееврей», «антиеврей» к Ясенскому приложимо скорее всего определение «нееврей».

Кестлер же, став в 1924 году активным сподвижником Жаботинского, с 1926 по 1929 годы жил в Палестине. Опыт своего недолгого пребывания в кибуце он отразил в романе «Воры в ночи». Главное же его профессиональное занятие — журналистика, охватывающая широкий спектр общественных проблем.

Та же специализация и у Ясенского, с 1925 по 1929 год проживавшего в Париже. Но, в отличие от Кестлера, поглощенного в те годы сионистским экспериментом, Ясенский полностью посвящает себя делу коммунистической пропаганды и апологетики СССР. Этому делу служит и опубликованный в 1927 году роман-утопия «Я жгу Париж», написанный в ответ на антисоветский памфлет Поля Морана «Я жгу Москву».

Разошедшиеся в середине 20-х годов жизненные траектории писателей вновь обретают точки соприкосновения по возвращению Кестлера в Европу.

Кестлер, ставший свидетелем впечатляющей победы нацистов на выборах в рейхстаг в 1930 году (107 мест против предыдущих 12!), приходит к выводу, что потенции демократии исчерпаны и на исторической арене остались лишь две противостоящие силы — фашизм и коммунизм. В декабре 1931 года Кестлер вступает в коммунистическую партию Германии.

Ясенский к тому же выводу приходит раньше. В 1927 году он стал членом французской компартии, а после высылки его из Франции и переезда в 1929 году в СССР — членом ВКП(б).

Оба писателя участвуют в международном антифашистском и коммунистических движениях. Кестлер, сотрудничая в Коминтерне, принимал участие вместе с Вилли Мюнценбергом (вышедшим из компартии в 1938 и убитым НКВД в 1940) в процессе о поджоге рейхстага. Ясенский играет видную роль в Международном объединении революционных писателей мира, а осенью 1930 года избирается редактором журнала «Интернациональная литература», в редакционный совет которого входят Анри Барбюс, Максим Горький, А Луначарский, Эптон Синклер и другие.

Таким образом, оба писателя не только оказались среди «душ очарованных коммунизмом», но и принимали самое непосредственное участие в деятельности, которая, считали они, способствует реализации коммунистических идеалов, усиливает сопротивление фашизму. Оба были страстными и убежденными адептами нового мира, страстными и убежденными антифашистами и оба пребывали в плену иллюзий, полагая, что в молодом советском государстве создается система, альтернативная «саморазрушительному капитализму», что сталинский СССР является истинным антиподом нацистской Германии.

Иллюзии эти изживались далеко не сразу и далеко не просто, хотя оба писателя в начале 30-х годов сами видели какой ценой осуществляется строительство «нового мира». Ясенский дважды в 1930 и 1931 году ездил в Среднюю Азию и, вдохновленный строительством оросительного канала в Туркестане, создал роман «Человек меняет кожу». Не лишенный литературных достоинств роман строился по принятым тогда канонам: проискам вражеских сил (английской разведки, инспирирующей вредительство) противостоят полные энтузиазма строители канала. Изданный в 1932 году роман сразу же вошел в список советских бестселлеров. Получив большую прессу, он ежегодно переиздавался вплоть до ареста Ясенского в 1937 году.

Кестлер попал в Среднюю Азию в год издания книги Ясенского, с которой он, знавший русский язык, мог тогда же и познакомиться. Год — с середины 1932 по середину 1933 года — Кестлер провел в Советском Союзе. Половину этого времени он путешествовал, половину провел в Харькове и в Москве, где писал заказанную ему книгу «О белых ночах и красных днях» (вышла в Харькове в 1933 году), отмеченную тем же энтузиазмом, что и роман Ясенского.

Пришел ли Ясенский, подвергнутый испытанием Гулагом, в осознание истоков своей веры, усомнился ли он в ее постулатах? Из пучины поглотившего его Гулага дошло лишь одно стихотворение, и оно не дает оснований для таких заключений.

Тем большую ценность представляет анализ Кестлера, на своем примере показавшего гипнотизирующее действие названных им «закрытыми» систем. Находясь внутри такой системы, принимая ее аксиоматику, западный интеллектуал утрачивает способность мыслить самостоятельно. «Я видел опустошительное действие голода 1932-1933 годов в Украине, толпы оборванцев, целыми семьями нищенствующих на вокзалах, женщин, протягивающих к окнам вагонов своих голодных детенышей, похожих на заспиртованных эмбрионов. Мне сказали, что все это кулаки, которые противятся коллективизации, враги народа, предпочитавшие собирать милостыню и не работать. И я принял эти объяснения.

Необходимость лжи, необходимость клеветы, необходимость устрашения масс, чтобы уберечь их от ошибок; необходимость ликвидации оппозиционных групп и враждебных классов, необходимость жертвовать целым поколением в интересах следующего — может все это звучит чудовищно, однако это было легко принять, несясь по накатанной колее веры». (8)

Как же и когда сходят с этой накатанной колеи Ясенский и Кестлер?

У каждого, разумеется, свой путь и своя мера прозрения, но к догадке о тоталитарной природе сталинизма, его подобии гитлеризму оба приходят на сновании СОБСТВЕННОГО горького опыта, приобретенного ВНУТРИ закрытых систем. При всех отличиях духовный онтогенез каждого воспроизводил некие общие черты духовного филогенеза их поколения. Поколения эпохи вызревания и вхождения во власть двух тоталитарных систем, однопородных по своей тоталитарной народоубийственной сущности, но различающихся по своему идеологическому оформлению. И гитлеризм, и сталинизм претендуют на передел мира, то есть их идеологии мессианские. Но Мессия-Гитлер собирался переустраивать мир ради владычества расы ариев, призванной очистить мир от недочеловеков евреев; а Мессия-Сталин должен был возглавить мессию-пролетариат, вначале всех стран, а потом, став Гигантом человечества, возглавить его авангард — русский народ, с тем, чтобы избавить все прогрессивное человечество от его угнетателей. Советская идеология на стадии укрепления сталинизма как режима массового террора становится гибридной — начинается ее гитлеризация, выразившаяся в абсурдистском соединении декларативного интернационализма с русско-имперским коммунистическим мессианством.

Но вернемся к эмпирическим путям прозрения Ясенского и Кестлера. Ясенский, судя по его произведениям 1936-37 годов, начинает задумываться над загадкой сталинского режима, лишь непосредственно наблюдая бесчинства террора, развязанного после убийства Кирова. Который при его массовости вряд ли мог обойти близких ему людей, людей его круга.

Ревизия Кестлера была намного радикальней, но и опыт у него был другой — он пережил тюрьму и вышел на свободу. Ясенский погиб в заключении. Когда Ясенский писал свои ревизионистские работы, приговоренный к смерти Кестлер больше года — с января 1936-го по март 1937-го, находился во франкистской тюрьме в Испании. До того, участвуя в войне на стороне республиканцев, он мог наблюдать как зверски они расправлялись с противником и с теми, кто просто случайно попал к ним в руки. Позже Кестлер писал: «В теории ты говоришь о необходимости ликвидировать, уничтожить враждебные элементы. Это все абстрактные слова. Но когда ты слышал эти крики казнимых, и они звучат у тебя в ушах, тогда ты сознаешь, что один из главных догматов определенного типа политики — о том, что цель оправдывает средства — стал для тебя неприемлем. Ты просто больше не приемлешь того, что какие-либо причины, какие бы то ни было высшие соображения оправдывают эти действия. И это производит самые основательные перемены в твоих взглядах». (10)

Кестлер, отвергая всякую идеологию и всякую политику, основанную на догмате «цель оправдывает средства», практически ставит знак равенства сперва между франкистами и республиканцами, а затем, хотя и не сразу, между фашистами и коммунистами. И это стало вехой на пути его исхода из «закрытой системы». Можно только гадать, проделал бы этот путь до конца ступивший на него Ясенский — в 1938 году, когда Кестлер вышел из компартии, осужденный на 15 лет Ясенский уже год как находился в тюрьме. А в 1940 году, когда скорее всего Ясенского уже не было в живых (11), вышло первое издание романа «Слепящая тьма».

Кестлер спасся от смерти благодаря широкой публичной кампании в его защиту. Позже он писал: « Когда я узнал, сколько шума поднялось из-за меня, и сравнил это с безвестной гибелью моих друзей в России (из которых почти все были уже к тому времени арестованы), я с большой силой ощутил долг, который следовало как-то оплатить. Роман «Слепящая тьма», начатый через год, был моим первым взносом». (12) Среди друзей были Бухарин, Радек, Кольцов, многие другие (не исключено, что и Ясенский) из тех, с кем общался писатель во время своего пребывания в Москве в 1933 году.

Российские друзья стали собирательным прототипом главного героя романа Кестлера, но главной фигурой, с которой он писал Николая Залмановича Рубашова был Николай Иванович Бухарин.

Бухарин, публикатор «Носа», единомышленник Ясенского, автор ряда работ, из которых явствует, что он одним из первых увидел опасное сближение однопартийных систем и, пользуясь эзоповым языком, пытался донести свое понимание до своих соотечественников. Совместимо ли это с партийным фетишизмом? Может быть, Кестлер ошибался, представляя сакрализацию партии как главный мотив убийственного самооговора литературного двойника Бухарина Рубашова? Ведь Бухарин, был человеком, способным к критическому, казалось бы исключающему апологетику, подходу к происходящему. Однако, оказалось, одно не исключает другого. И Кестлер, сосредоточившись на сюрреалистической ситуации застенка, выход из которого один — через самооговор в небытие, сделал истинное открытие. Опубликованные письма Бухарина последних лет и среди них письмо Сталину от 10 декабря 1937 года (8 месяцев тюрьмы, 3 месяца до казни), подтверждают прозрение писателя и относительно взаимопроникновения бреда и яви, и представлений узника о себе как искупительной жертве, приносимой на алтарь непогрешимой Партии и ее «великого дела». (13)

Однако в зале суда Бухарин приходит в себя. Правда, он как будто выступил с самооговором, так что цель главного режиссера вроде бы и была достигнута. Но опубликованная неправленая стенограмма последнего слова Бухарина (14), которая прежде печаталась с правками Сталина, свидетельствует об умелой самозащите, сводившей на нет все обвинения в шпионаже, вредительстве, организации террора. Это означает, что Бухарин отказался от позиции непротивления и всепрощения и, как сказал один из допущенных в зал корреспондентов, «сумел со всей решительностью довести суть дела до сведения всего мира». (15)

Суть дела Бухарин изложил и в письме «К будущему поколению вождей», которое с его слов запомнила и спустя 20 лет воспроизвела его жена Анна Ларина. В письме Бухарин призывал «распутать чудовищный узел преступлений, чудовищно возраставших в эти страшные дни». (16)

Но сам адресат бухаринского письма говорит о том, что Бухарин и после пережитого все свои духовные надежды по прежнему возлагает на «партию» и «вождей». Иными словами, его протест и его сопротивление не выходят за пределы «закрытой системы». Так же, как и Ясенского, как и множества советских людей в последующих поколениях. И не только советских.

Даже такой ясновидящий и умудренный собственным опытом человек как Кестлер, к тому же физически находившийся вне «закрытой системы», свой духовный исход совершает поэтапно. Первым этапом, напомню, была камера смертников во франкистской тюрьме, вторым — работа над романом «Слепящая тьма», последним — заключение пакта Сталина с Гитлером.

Ясенский до Пакта скорей всего не дожил. В отличие от Кестлера он сохранял веру в коммунистические идеалы. В последнем своем стихотворении, датированным 1938 годом, то есть переданном из тюрьмы, он пишет:

Герольд коммунизма бессмертных идей
Прославивший дней наших великолепье,
Лежу за решеткой, как враг и злодей,
Может ли быть положенье нелепей?

Ясенский, «сын страны», «герольд коммунизма», но в отличие от завороженных фетишизмом партии, он оставался вне круга ее жертвенных верноподданных — тех, кто ценой самооговора-самоубийства, именем той же партии навязанного, выполнял «последнее ее поручение». По факту такую смерть принял издатель повести Ясенского Бухарин. По факту так. Но фактом был и демарш Бухарина против Сталина, против проводимой вождем гитлеризации.

Б) Как Бухарин противостоял гитлеризации СССР

Когда Ясенский передавал Бухарину фантасмагорию “Нос”, наверняка он и представить себе не мог, как скоро публикатор окажется в прототипических обстоятельствах, изображенных в повести. Но Кестлер, работавший над своим романом не в преддверии, а по следам московских процессов, в качестве прототипа Николая Залмановича Рубашова сознательно выбрал Николая Ивановича Бухарина, с которым неоднократно встречался и даже подружился во время своего пребывания в Москве в 1933 году.

Кестлер дал литературному двойнику Бухарина отчество “Залманович” и тем самым, писал он, превратил своего героя в еврея, “чего сам тогда не заметил” (10). Тем более не мог он заметить, что, превратив Рубашова-Бухарина в еврея, был близок к прозрению. Бухарин, обвиненный Сталиным в клевете на русский народ, в антипатриотизме, названный врагом русского народа, стал предтечей Еврея как главного Злодея, главного действующего лица всех русско-мессианских мистерий и сталинского, и послесталинского времени. Впрочем, вряд ли об этом мог кто-либо догадаться тогда, включая и самого Бухарина. Но то, что именно он стал публикатором построенной на аналогиях между гитлеровским и сталинским режимами антирасистской повести Ясенского, не было случайностью.

Бухарин сам был автором ряда статей, из которых следует, что он одним из первых отметил опасное сближение гитлеровского и сталинского режимов и, пользуясь эзоповым языком, пытался довести это до сознания своих соотечественников. Ему лучше, чем кому-либо другому, было известно, как широко использовался язык иносказаний и как рьяно занимались его расшифровкой заинтересованные лица, среди которых (и он не мог не понимать этого) был сам вождь.

В повести, которую Бухарин опубликовал не просто post hoc, а именно propter hoc национал-имперской атаки Сталина (о чем, напомним, говорит хотя бы эпизод с замечаниями вождя на пособие по расоведению для средних школ), аналогии между гитлеризмом и сталинизмом настолько очевидны, а аллюзии столь прозрачны, что невольно напрашивается вопрос: как и во имя чего Ясенский и Бухарин отважились преступить “заговор равнодушных”?

Отважились, возможно, потому, что не подозревали тогда о масштабах готовящегося “большого террора”. К тому же они могли верить, что литературная слава и партийный авторитет (особенно после романа “Человек меняет кожу”) Ясенского и положение Бухарина обеспечивают им неприкосновенность.

Но скорее всего они шли на сознательный риск (вряд ли все-таки представляя, что их ожидает) ради предотвращения “гитлеризации” советской власти. «Гитлеризация» — термин Бухарина. О такой опасности Бухарин говорил Борису Николаевскому в Париже, куда поехал в конце февраля того же 1936 года для приобретения архива Маркса и Энгельса. Речь шла о политических формах недопущения “гитлеровских порядков”, т.е. тотальной власти одной партии. “Какая-то вторая партия необходима, — ответил Бухарин на вопрос Николаевского. — Если на выборах будет один только список, если второго конкурирующего списка не будет, то получится то же самое, что в гитлеровской Германии”(11). Бухарин, работавший тогда над текстом конституции, предлагал легализовать “беспартийный блок” творческой интеллигенции, предложить на выборах второй список, возглавляемый Горьким и рядом крупных ученых.

Нельзя, однако, забывать, что Бухарин оказался в Париже вскоре после организованной Сталиным против него национал-имперской кампании, параллельно с которой разворачивалась идущая под лозунгом народности борьба с «формализмом». Борьба эта также во многом была нацелена на Бухарина, на ту концепцию социалистической культуры, которую он отстаивал в “Известиях” со дня своего прихода в газету (12). Обе сталинские кампании — национал-имперская в идеологии, “народническая” в искусстве — явно перекликались с решениями проведенного в сентябре 1935 года в Нюрнберге нацистского “съезда победителей”. Именно там и тогда были утверждены законы о чистоте немецкой расы, а также с энтузиазмом приняты идеи, изложенные Гитлером в его докладе “Национал-социализм и искусство” (13). Все это позволяет заключить, что говоря о “гитлеризации”, Бухарин имел в виду не только политический ее аспект, но и идеологический, тем более, что этим аспектом он интересовался давно, по крайней мере с приходом Гитлера к власти.

Начало своей работы в “Известиях” (февраль 1934 г.) Бухарин ознаменовал серией статей, главная тема которых — коренная несовместимость коммунистического гуманизма со “скотством и расизмом” фашизма. Полемизируя с Бердяевым, Бухарин категорически возражал против “причесывания под одну гребенку фашизма и коммунизма”, противопоставляя “процессу обесчеловечивания, дегуманизации, озверения, бестианизма, обездушения, обезличения” — согласно Бердяеву, универсальной тенденции современности, характерной как для гитлеровской Германии, так и для СССР, — “социалистический гуманизм” и высокую духовность коммунизма(14).

За двадцать месяцев до нацистского «съезда победителей» состоялся большевистский “съезд победителей” (январь 1934 г.). Приняв всерьез обещанное Сталиным на съезде всеобщее примирение, Бухарин в сотрудничестве с Горьким, Пастернаком и Эренбургом начинает серию выступлений за глубокую революцию в области культуры, просвещения, науки. Именно в этом он видел залог торжества социалистического гуманизма над «бездушным тоталитаризмом», преграду на пути порабощения личности. Ориентация на глубокую культуру, продолжающую традиции мировой культуры, никак не соответствовала той прямой политической ангажированности (“партийность”), упрощению (“простота”). лубочности (“народность”), которые (следуя Гитлеру) Сталин в кампании против “формализма” провозглашает принципами социалистического реализма.

Антифашизм, отмечал Стивен Коэн, для Бухарина был не только стратегией внешней политики, но превалировал также в его размышлениях о происходивших внутри советского общества процессах. Предметом его размышлений после убийства Кирова становятся аналогии между гитлеризмом и сталинизмом.

Бухарин пишет о “всех фашистских режимах, этические нормы которых исчерпываются преданностью нации и государству, верностью вождю и казарменным духом. Всякий фашизм — “звериный мордобой, угнетение, насилие, война”. В последних своих статьях (лето 1936 года), написанных после возвращения из Парижа, Бухарин неоднократно подчеркивал: “…Все фашистские режимы действуют за фасадом политической фикции, обманной идеологической декорации” (16). “Сложная сеть декоративного обмана (в словах и действиях) составляет чрезвычайно существенную черту фашистских режимов всех марок и всех оттенков”(17).

Гитлера можно было обвинять в чем угодно, но только не в “идеологической декорации”, — он сам, а за ним и вся нацистская пропаганда предельно откровенно разъясняли как цели рейха, так и способы их достижения. “Политическая фикция”, “сеть декоративного обмана” — все это составляло существенную черту “фашистского режима” иной “марки” и иного “оттенка”. Ту самую черту, которую описал Джордж Оруэлл, показав, что такое НОВОЯЗ и чему он служит. То, что оценки Бухарина могли быть отнесены к режиму Сталина, вряд ли оставалось тайной для “политизированных советских граждан”, которые, по словам Стивена Коэна, были достаточно “хорошо подкованы в эзоповом языке”. Представляя на суд читателя соответствующие аналогии, Бухарин делал это, считает Коэн, с надеждой предотвратить в СССР ситуации нацистской Германии (18).

Наблюдая разностороннее и нарастающее сближение режимов Гитлера и Сталина, Бухарин стремился разоблачать именно те стороны гитлеризма, которые воспроизводились в СССР. Для него, такого же истового интернационалиста, как и Ясенский, не менее грозным симптомом “гитлеризации”, чем политический тоталитаризм, была внедряемая Сталиным национал-имперская идеология, в нацистском варианте основанная на расистском антисемитизме — главной теме повести Ясенского. Обоим — и автору повести, и ее издателю — было хорошо известно, что в русском варианте антисемитизм был такой же органической составляющей национал-имперской мессианской идеологии, как и в немецком ее варианте. Обоим было хорошо известно, что именно в рамках этой идеологии были сфабрикованы “Протоколы сионских мудрецов”, использованные Розенбергом и Гитлером для создания жупела «жидокоммунизма», якобы воцарившегося в СССР и чреватого господством евреев над всем остальным миром. Поэтому далеко не случайно Ясенский вводит в фантасмагорию эпизод с “сионскими мудрецами”, на заседание которых попадает несчастный расовед, спасаясь от эсэсовской облавы на евреев. Коварные старцы встречают его песней:

Мы — дюжина, мы — дюжина
Сионских мудрецов!
Весь мир нам нужен, нужен нам!
Съедим его за ужином…

Эпизод с сионскими мудрецами публиковался в «Известиях» в нарушение табу, наложенного Сталиным на всякое упоминание о «Протоколах». О таком табу свидетельствует история со статьей Эренбурга /19/. Всего за полгода до публикации «Носа» из его статьи был изъят отчет о состоявшемся в Берне судебном процессе, на котором убедительно была доказана подложность «Протоколов». Понятно, что без особых на то указаний «сверху» Бухарин не стал бы подвергать столь скандальной резекции статью ведущего автора его газеты.

В 30-е годы русский доктринальный антисемитизм, концентрированно выраженный в “Протоколах сионских мудрецов”(20), еще не стал публично пропагандируемой частью идеологии сталинизма. Но русско-имперская идеология возрождалась зримо и официально. И не логично ли предположить, что и у Бухарина и у Ясенского могли в связи с этим возникнуть опасения, что новое, организованное Сталиным, явление этой идеологии чревато новым же явлением русского антисемитизма. И не этими ли опасениями объясняется то, что сюжетным и идейным стержнем повести, преисполненной красноречивыми подобиями и аналогиями между гитлеризмом и сталинизмом, является изобличение нацистского, построенного среди прочего на русских “Протоколах сионских мудрецов”, антисемитизма.

В) “Враг русского народа” Бухарин — предтеча народа-врага

Вряд ли повесть “Нос” осталась вне поля зрения Сталина. Он не мог не понимать, что его национал-апологетическая ориентация вызывала ассоциации с Гитлером и его антисемитизмом не только у Бухарина и Ясенского. И не исключено, что в связи с этим, занимаясь, как обычно, камуфляжем, Сталин организует в мае того же 1936 года открытый противоантисемитский процесс по делу об убийстве врача еврея Вульфсона. Юрист Аркадий Ваксберг считает этот процесс маскировочным предприятием Сталина и подтверждает это тем, что в нарушение сложившейся практики обвинение поддерживал не местный прокурор, а генеральный прокурор СССР, к тому же суд, который должен был проходить в том регионе, где было совершено убийство, состоялся в Москве (21). Процесс, длившийся неделю и сопровождавшийся газетной бурей, был явно рассчитан на пропагандистский эффект: Вышинский обвинял убийцу в том, что он “осмелился… прямо нарушить замечательные указания нашего вождя и учителя о нерушимой дружбе народов нашей страны.”

Таким образом титул «вождя русского народа», обретенный Сталиным в антибухаринской кампании, совмещался теперь с титулом “вождя всех народов”, ответственного за их нерушимую дружбу и карающего за такое ее злостное нарушение как антисемитизм. Алиби заготавливалось впрок.

Тот же, кто позволял себе усомниться в этом имидже, как это сделал автор “Носа”, получил присущий вождю ответ. Ясенский был арестован в июле 1937 года и безвозвратно исчез в пучине ГУЛАГа (22). Судьба же Бухарина, как и всей “ленинской гвардии”, в которой вождь видел помеху своему единовластию, была предрешена до и вне зависимости от публикации “Носа”.

Бухарин был арестован за пять месяцев до Ясенского 27 февраля прямо на Пленуме ЦК. Уже при его открытии 23 февраля участникам были розданы материалы по делу Бухарина и Рыкова с требованием их ареста как «наемных убийц, вредителей и диверсантов, находящихся на службе фашизма». Бухаринская «служба фашизму» — лейтмотив его обвинения на процессе — призвана была служить оруэлловским прикрытием неприятия Бухариным прогерманской ориентации Сталина. «Поиски путей к сговору с Гитлером, — писал Борис Николаевский, — Сталин проводил одновременно с началом подготовки к большим процессам и к чистке» /23/. То есть с 1936 года, начатого кампанией против Бухарина, «клевета» которого на русский народ, сразу же увязанная с немецким фашизмом, послужила для возвеличения Сталина не только как вождя и защитника русского народа, но и как непреклонного антифашиста. Имидж, который был очень предусмотрительно заготовлен и послужил надежным камуфляжем дальнейшей нацификации — «гитлеризации» режима.

Наряду с обвинением в «службе фашизму» клевета на русский народ числилась за Бухариным в качестве особого преступления. Обвинительное заключение, содержащее перечень бухаринских злодеяний, начиная с 1916 года, заканчивается 1936-м, когда Бухарин “обозвал русский народ нацией Обломовых”. В обвинительной речи Вышинского Бухарин, именуемый помесью свиньи и лисицы, причислен к “блоку изменников”, которым противостоит “блок советских патриотов, великих и несокрушимых в любви к своей родине и к великому Сталину”.

Русско-имперская апологетика, настойчиво внедряемая в публицистику, искусство, кино, формульно закреплялась в статьях советских энциклопедий.

Опубликованная в девятом томе Малой Советской Энциклопедии (март 1941 г.) статья “Русские” начиналась с чисто оруэлловской дефиниции: “Великий русский народ — первый среди равных”. В опровержение “подлой клеветы на русскую нацию”, которую Иуда-Бухарин в своей звериной вражде… назвал “нацией Обломовых”, там снова приводится указание тов. Сталина “на одно из замечательных качеств русского народа — на его революционный размах” (курсив мой — Л.Д-Ц.). Далее в контексте разоблачений Бухарина и Троцкого как “злейших врагов народа” — они “силились опорочить русскую культуру” и “облегчить империалистам расчленение СССР” — советская энциклопедия патетически прославляет патернализм и мессианство русского народа, и, упреждая борьбу с “низкопоклонством перед Западом”, утверждает приоритет русских во всех областях культуры и исторического творчества.

Великий русский народ, пишется в той же статье, “славен как вождь, как друг, как соратник других народов… возглавляет борьбу всех народов советской земли за счастье человечества, за коммунизм”.

Народ здесь персонифицируется и увенчивается теми же метафорами, что и обожествленный к тому времени Сталин. Как и мессия Сталин, русский народ тоже мессия — он друг народов и вождь, возглавляющий их борьбу за счастье всего человечества. И подобно тому, как величие вождя утверждалось в его борьбе с антиподами, которые самим фактом своего противостояния — неважно, мнимого или реального — переходили в разряд самых низменных существ — гнусных изменников, подлых убийц, вредителей, шпионов и т.п., так и провозглашение мессианского величия русского народа тоже сопровождалось борьбой. Она велась с теми, кому приписывали для начала отрицание этого величия, затем они превращались в “антипатриотов и клеветников”, а далее в злейших — и уже не идеологических, а политических и, шире, онтологических — врагов русского и всех ведомых им народов. Так, начиная с открытия фронта против Бухарина, делаются заготовки для муляжа народа-врага, который становится главным персонажем в идеологии и политике позднего, послевоенного сталинизма.

Параграф 3. ПОЗДНИЙ СТАЛИНИЗМ. НАЦИФИКАЦИЯ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Фигура народа-врага для сторонних наблюдателей начала вырисовываться лишь после знаменитой здравицы вождя в честь русского народа (24 мая 1945 года), хотя контуры его можно было разглядеть в предвоенные годы. Альянс с Гитлером, который сопровождался не только пресечением антифашистских выступлений в СССР, но и официальной проповедью примирения с нацистской идеологией, послужил катализатором антисемитских инициатив во внутренней политике По распоряжению Сталина в начале мая 1939 года Молотов не только заместил наркома иностранных дел еврея Литвинова, но и приступил к выполнению директивы вождя: «Убери из наркомата евреев!» Этот и другие факты того же рода позволили историку Геннадию Костырченко, составителю сборника документов « Государственный антисемитизм в СССР», (М., 2005 г.) датировать его годами 1938-1953. Сборник издавался в серии «Россия. ХХ век», редактором которой был идеолог перестройки Александр Николаевич Яковлев.

Начатый негласно процесс «очищения от евреев» продолжался и в годы войны. 17 августа 1942 года не где-нибудь, а в секретариате ЦК ВКП(б) обсуждалось «засилье евреев» в культуре с подробным анализом подбора кадров в музыке, в журналистике, в руководстве. Август 1942! Сталинградская победа еще впереди. В ее преддверии положение оставалось очень и очень неопределенным — поражение было не менее (а может и более) вероятным, чем победа. Не было ли это обсуждение «еврейского засилья» в ЦК составляющей сталинского плана сепаратного мира с Гитлером, и в свете подготавливаемого предательства демонстрацией солидарности с ним в решении еврейского вопроса? Такая версия звучала неоднократно при объяснении причин столь своевременного интереса к засилью евреев в музыке — времени самых кровопролитных боев Красной армии с нацистами, оккупировавшими тогда почти всю европейскую часть СССР. (В скобках скажу — обсуждение «засилья» происходило синхронно с премьерой Ленинградской симфонии Дмитрия Шостаковича, ставшей свидетельством несгибаемости и душевного величия борцов с нацизмом. Дирижировал главный дирижер Большого театра «еврей Самосуд». Именно так, как и другие, без имени, он фигурировал в списке «евреев засилья»)

Но! Великая всенародная (ВСЕХ народов) Победа при безусловно решающем вкладе Красной армии достигнута. Сталин, однако, намерен ее узурпировать, представить СССР и себя не только как главных, но и как единственно правильных антифашистов эпохи. Победа, достигнутая многонациональной Красной Армией во взаимодействии с союзниками, представала в пропаганде как победа великого русского народа, возглавляемого все той же партией, в свою очередь возглавляемой все тем же «гением человечества», теперь еще и генералиссимусом, увенчанным нимбом главного антифашиста эпохи.

Нацистская Германия повержена. Кто же теперь враг победоносного русского народа и его Вождя ? Как кто? Антипатриоты, космополиты, клеветники на русский народ и прочие, преклоняющиеся перед Западом. Но и так, как это было в 1936-м, появлению врага русского народа, теперь уже народа-врага в натуральную величину, предшествует нападение на интеллигенцию.

Так же как антибухаринский процесс сопровождался кампанией против “антинародного” формализма в музыке, литературе, искусстве, архитектуре, театре, так и кампания против «космополитов» подготавливалась и сопровождалась погромами в науке, такими ударами по интеллигенции как постановления по журналам “Звезда” и “Ленинград”, об опере Мурадели “Великая дружба” и т.п. Томас Манн в ноябре 1948 года писал: “Когда я вижу, как русские композиторы стоят на коленях и слышу, как пустыми голосами они каются: да, мы были формалистами и наше искусство было диссонантно, мы грешили, батюшка, и раскаиваемся, — мне становится жутко… Московские оценки искусства и предписания искусству в точности совпадают с оценками нацистов…” (30).

После первых прицельных залпов по “формалистам” и “низкопоклонникам перед Западом” был назван тот, кто, сменив Бухарина, в свою очередь возводил “поклеп на великий русский народ, бесстыдно клеветал на него, приписывал русскому народу самые отрицательные качества” (Большевик, № 5, 1949г.). Им оказался безродный космополит-антипатриот. Советский фольклор четко определил новую генеральную линию: “Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом”.

Как раньше бухаринская “нация Обломовых”, так теперь “клеветнические измышления космополитов” оправдывали пафос, с которым в сотнях публикаций, тиражированных миллионами экземпляров, напоминалось о том, какую “высокую оценку дал русскому народу товарищ Сталин”. В той же редакционной статье журнала “Большевик” (1949 г., №5), особо подчеркивалась преемственная связь между “космополитами” и “злейшими врагами социалистического Отечества — троцкистами и бухаринцами.”

И так же как “антипатриотизм” Бухарина был лишь прелюдией к объявлению его врагом народа, так и космополитизм вскоре заместился сионизмом, «агентом англо-американского империализма”. Уже в кампании против космополитов, параллельно с которой шел подпитывающий ее тайный процесс над Еврейским Антифашистским Комитетом, но главным образом с процессом Рудольфа Сланского и с появлением на сцене “убийц в белых халатах” Еврей-Сионист представлен в пропаганде не только врагом идейным, но и врагом политическим, создающим разветвленную сеть заговоров против вождя, народа и государства. И против этого врага разворачивается борьба на уничтожение, о которой Василий Гроссман сказал: «…В десятую годовщину народной Сталинградской битвы Сталин поднял вырванный из рук Гитлера меч уничтожения». В его книге «Жизнь и судьба» нацистский идеолог Лисс объясняет большевику Мостовскому: «Наша победа — это ваша победа… А если победите вы, то мы и погибнем и будем жить в вашей победе… Это как парадокс: проиграв войну, мы выиграем войну, мы будем развиваться в другой форме, но в том же существе. Сегодня вас пугает наша ненависть к иудейству. Может быть завтра вы возьмете наш опыт…»

АНТИСИОНИЗМ, разрабатываемый в СССР в ходе антисемитских кампаний позднего сталинизма, это принципиально новый вид антисемитизма. Он появляется на новом витке истории вместе с воссозданием еврейской государственности. Создание государства Израиль означало, что жизненный центр евреев как народа перемещается на Ближний Восток. Нацеленность на жизненный центр народа, на уничтожение центра жизни равносильно нацеленности на уничтожение народа как такового. Иными словами, на воспроизведение «Окончательного решения еврейского вопроса». Таким образом советский антисионизм становился преемником тотального, то есть нацеленного на уничтожение народа как такового, нацистского антисемитизма.

Вместе с тем он существенно от него отличался. Чем? Прежде всего своим объектом, своей трактовкой врага — это не только народ как таковой, а прежде всего созданное им «преступное государство» — Израиль, его «человеконенавистническая идеология» — сионизм, его подрывная политика. Сообразно этим изменениям разрабатывается новые идеология, политика, стратегия и тактика борьбы с новым врагом. Теперь борьба идет на уровне государств средствами дипломатии и войны. Но особую роль начинает играть организованный соответствующими службами международный терроризм. В дополнение к террору разрабатывается также и пропаганда, рассчитанная не только на советские массы, но и на вербовку союзников за рубежом, используемых в холодной войне с США. Таким образом именно в СССР и именно по отношению к евреям воспроизводится синтез террора, идеологии и пропаганды — этого типового отличия тоталитарных систем. Но теперь он воспроизводится на уровне и в контексте межгосударственных отношений. В качестве стратегии и тактики гибридных войн, ставших бичом нашего времени.

Ханна Арендт, заложившая основы исследования тоталитаризма, в своем анализе восьми послевоенных лет сталинского господства заключала, что институт террора, сложившийся в 30-е годы, оставался и после войны органической частью режима. Но на этом этапе, подчеркивает она, происходит «кардинальный переворот в идеологии». В чем его сущность? Он выразился, считает Ханна Арендт, в признании нового «всемирного заговора евреев». Идеологический поворот воплотился в цепь судебных процессов — Райка в Венгрии, Анны Паукер в Румынии, Рудольфа Сланского в Чехословакии. Все эти евреи — руководители компартий, обвинялись в сионизме, и в то же время сионисты объявлялись наемниками американского империализма. Того же рода обвинения предъявлялись и советским евреям и должны были стать обоснованием смертных приговоров «врачам-вредителям». И Ханна Арендт резюмирует: «Открытое, бесстыдное принятие того, что весь мир считал существеннейшем отличием нацизма, было последним комплиментом Сталина его покойному коллеге и сопернику в деле тоталитаризма, с которым он, к своему великому сожалению, не смог достичь долговременного соглашения».

В ситуации разворачивающейся холодной войны Сионист оказывается агентом нацеленного на войну за мировое господство англо-американского империализма. Таким образом первая же публичная антисемитская кампания знаменуется внедрением в государственную пропаганду основных идей «Протоколов сионских мудрецов», но в контексте, однозначно противопоставленном любым версиям «жидокоммунизма» — как нацистским, так и русско-эмигрантским. При сохранении основной парадигмы «Протоколов» в пропагандистский оборот запускается новая версия об еврейском участии в борьбе за мировое господство — на этот раз версия «сионо-антикоммунизма». После сталинских кампаний оставался всего один шаг, чтобы, отождествив сионизм с еврейством, а антикоммунизм — с фашизмом, объявить сионизм новым фашизмом, теперь уже главным претендентом на мировое господство, на службе которого находятся все силы Зла, включая империалистов, диссидентов и бунтовщиков в странах-сателлитах. Этот шаг по внедрению в советский и международный обиход обновленной паранацистской конспиративной версии «Протоколов» будет сделан советской пропагандой позже — в период стагнации (“застой”) советской империи, когда в поисках спасения начавшей распадаться системы, пошли процессы ресталинизации и интенсивной нацификации различных вариаций русско-имперской идеологии, как партийно-официозных, так и формировавшихся самодеятельно, вне явного партийного заказа /31/.

Print Friendly, PDF & Email
Share

Людмила Цигельман: К истории нацификации советской идеологии: 4 комментария

  1. Элла Грайфер

    Люди типа Бухарина, Ясенского или Кестлера, совершенно искренне принимали внешние, формальные, легко стираемые различия нацизма и коммунизма за различия по существу. Они заблуждались, и это заблуждение стоило им жизни. Сегодня уже трудно сказать, наследниками какого из двух направлений считать «вокнутых» Запада, но, во всяком случае — тех же щей да пожижже влей.

  2. Колобов Олег Николаевич, Минск

    Спасибо автору и редакции за этот ГЛУБОКИЙ И СИНТЕТИЧЕСКИЙ анализ единых корней нацизма и сталинизма…

    1. A.B.

      «Опубликованная в девятом томе Малой Советской Энциклопедии (март 1941 г.) статья “Русские” начиналась с чисто оруэлловской дефиниции: “Великий русский народ — первый среди равных”. В опровержение “подлой клеветы на русскую нацию”, которую “Иуда-Бухарин в своей звериной вражде… назвал “нацией Обломовых”, там снова приводится указание тов. Сталина “на одно из замечательных качеств русского народа — на его революционный размах” (курсив мой — Л.Д-Ц.). Далее в контексте разоблачений Бухарина и Троцкого как “злейших врагов народа” — они “силились опорочить русскую культуру” и “облегчить империалистам расчленение СССР” — советская энциклопедия патетически прославляет патернализм и мессианство русского народа, и, упреждая борьбу с “низкопоклонством перед Западом”, утверждает приоритет русских во всех областях культуры и исторического творчества…»
      ————————————————————————————
      — А правда, Поддубный был сильнее всех?
      — Сильнее всех тот, кто знает языки своих врагов.
      — А кто самая красивая?
      — Самая красивая та, которая никогда не смотрится в зеркало.
      — А самый добрый — это который всех жалеет?
      — Самый добрый, малыш, не жалеет себя.
      Александр Щёголев

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.