ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Классики, писавшие на идиш, в их числе великий детский поэт Лев Квитко, были убиты в период «борьбы с космополитами». Не ожил идиш и в Израиле. Там предпочли более древний и овеянный Торой иврит. Разве что хасиды, последователи праведника из Умани, продолжают говорить на языке средневековых предков. Но это уже не язык, а некий код редеющих рядов упрямых сектантов.

Яков Махлин

МНОГОТИРАЖКА
ЗА ПОЛЯРНЫМ КРУГОМ,
или
А ГИЦ ИН ПАРОВОЗ!

Врез-аннотация

Может быть, к лучшему, что более половины своей газетной жизни автор отдал «низовой», как тогда говорили, прессе — многотиражной газете. Некоторый опыт работы в республиканских органах печати убедил, что Бог миловал, уберёг от серьёзных неприятностей, вплоть до запрета на профессию. Многотиражка порой высасывала все соки, но давала возможность хоть как-то влиять на процессы в локальной группе читателей. О чём автор, Яков Махлин, постарался рассказать в эссе «МНОГОТИРАЖКА ЗА ПОЛЯРНЫМ КРУГОМ или А ГИЦ ИН ПАРОВОЗ!».

ЧЕМУ УЧИЛИСЬ НЕ В ШКОЛЕ

Чем жили, о чём говорили в первые послевоенные годы несколько поколений моих соотечественников зрители судят по замечательному телефильму Михаила Казакова «Покровские ворота». В частности — по репликам героя картины, исполнителя эстрадных куплетов. Его сыграл киевлянин по рождению Леонид Броневой. Действительно, за что-за что, а «за дело мира» сатира тогда боролась бесстрашно. Изобличала поджигателей войны и порядки, каковые они насаждают в своих буржуазных странах.

Стихи для персонажа Броневого по фильму (и по пьесе Л. Зорина) писал профессионал средней руки. Таких авторов хватало. Во все века на спрос первыми откликаются стиходелы и драмоделы невысокого пошиба. Мысленно прокрутите популярные песни пятидесятых, шестидесятых, семидесятых, восьмидесятых годов и сами убедитесь. Исключения случались, как без них. Но чаще у слушателя с нормальным вкусом уши вянут на втором-третьем полузабытом куплете.

Среди авторов сатирических текстов встречались и профессионалы. Они цéлили в идеологически выверенном направлении. Однако талантливую вещь отличает многозначность. С детства помню кусок монолога, разоблачавшего президента Соединённых Штатов Трумена. И смутные ассоциации, которые он вызывал:

Гуляя с братом Гарри на бульваре,
Сказала тётка Мэд:
— Дурак наш Гарри!
Но пусть она не мелет ерунду,
Я всё вам напишу об этой твари.
Брат Гарри — не дурак!
И я найду,
Кого имела тётка Мэд в виду,
Сказав при всех в саду:
— Дурак наш Гарри!

С не меньшим пылом официальная сатира боролась с низкопоклонством перед Западом. Псевдоучёные, ведомые академиком Т. Лысенко, выискивали и находили соотечественников, которые, оказывается, первыми обогатили науку. Всё и вся сначала было придумано на одной шестой части света! За бугром присвоили себе чужое. В гротескной форме гипотеза воплотилась во фразе «Россия — родина слонов».

Хватало и анекдотов. Их пересказывали шёпотом. «Итальянец Маркони выкрал из квартиры инженера Попова 12-ламповый приёмник с проигрывателем. Был схвачен на горячем, но откупился от России тем, что выдал ей секрет изготовления макарон».

Из того же времени — залихватская студенческая песня. Всё о том же. Дескать, мозги за границей додумывались до открытий чрезмерно сложным путём. Игнорировали здравый смысл. Открывали не то, что нужно простому человеку. Память сохранила лишь три куплета.

Колумб Америку открыл,
Страну для нас совсем чужую…
Дурак! Зачем он не открыл
На нашей улице пивную!

А Галилей весь век трудился,
Чтоб доказать Земли вращенье…
Дурак! Зачем он не напился?
Тогда бы не было сомненья.

Учёный Дарвин век трудился,
Чтоб доказать происхожденье…
Дурак! Он лучше бы женился,
Тогда бы не было сомненья!

Сквозь добротный текст всегда проступает подтекст. Вольно или невольно. По присказке: то ли он украл, то ли у него украли. То ли высмеиваются низкопоклонники перед Западом, то ли, уж, извините, наоборот — инициаторы этой позорной кампании.

Иные частушки передавались из уст в уста, становились всеобщим достоянием без помощи магнитофона и разноголосицы эстрады. Безымянные авторы, надо сказать, весьма квалифицированные, множились и множились. В особенности после всенародных (без преувеличения) похорон тов. Сталина. Вот куплеты, появившиеся на излёте весны 1953 года:

Лаврентий Палыч Берия
Не оправдал доверия,
И от министра Берия
Остались пух да перия.
Цветёт в Тбилиси алыча
Не для Лаврентий Палыча,
А для Климент Ефремыча
И Вячеслав Михалыча…

Вскоре настал черёд так называемой «антипартийной группы», то есть членов Политбюро, не согласных с линией Хрущёва:

Не купить нас ни ложью, ни золотом,
В единении наша сила!
Маленков, Каганович и Молотов.
И примкнувший к ним Шепилов.

Фамилии «отщепенцев» перечислены в том же порядке и в тех же падежах, что и в сообщении ТАСС об их разоблачении.

Неподцензурная «лирика» воздействовала на умы моих современников, стала своеобразным фоном к знаменитым романам Ильфа и Петрова. Не знать про дураков-иностранцев, открывших не то и не так, не радоваться краху приверженца тбилисской алычи было так же непозволительно, как не ответить, в каком одеянии Остап Бендер впервые предстал перед читателями и какие услуги он требовал за каждую вскормленную калорию.

Недавно раскрыл научно-популярную книгу об истории слов и наткнулся на любопытную строку, на чуть ли не буквальную ссылку на строку из песни Галича «Ты мне Лазаря не пой…». Для атеистов Библия, притчи её да герои, считались идеологически чуждыми. Но в быту слова и выражения из канонических текстов продолжали звучать. Вот учёный лингвист и объяснил, что «петь Лазаря» — давний синоним понятия «прикидываться ветошью», прибедняться и т. д. Убеждён, именно Галич заставил автора книги объяснить появление Лазаря в речи идеологически выдержанной героини песни.

Но мы забежали вперёд. Пропустили целый пласт псевдочастушек, смаковавших непечатные слова, попросту матерные. Не скажу, что слышал их с голоса, но что запомнились навсегда — как всё запретное — это точно. Как много позднее, уже в годы заочной учёбы в Уральском университете, четыре строки:

Что ты ёжишься-корёжишься,
Пощупать не даёшь?
Будешь ёжиться-корёжиться —
Нещупанной пойдёшь.

В уральской частушке, конечно, свой шарм, но до экспрессии матюков ей далеко. Говорю о строфах, что слышал чуть ли не в пионерлагере. Строевой песней нашего первого отряда мальчиков был «Марш юных нахимовцев». Его мы исполняли хором, по несколько раз в день. Но, хоть убей, слов не могу воспроизвести. А вот матерные частушки сидят в голове, пусть озвучить их воспитание не позволяет. Долгое время был уверен, что и тут «слова народные». А несколько лет тому назад узнал, что у одной из неприличных частушек есть автор. И какой! Человек, чьё восьмистишие о той страшной войне ходило в списках. Два раза стихи «Мой товарищ, в смертельной агонии, не зови понапрасну друзей…» в качестве эпиграфа к воспоминаниям ветеранов опубликовали «Известия». Процитировал их в книге воспоминаний бывший студент Литинститута. Именно такие произведения, а не те, что звучали с трибун, будущие писатели считали образцом. Их написал девятнадцатилетний танкист, дважды представленный к званию Героя Советского Союза, но так и не удостоенный его. Человек, чьё имя выгравировано на памятнике павшим в Восточной Пруссии. Выжил вопреки всему и стал первоклассным врачом, доктором медицинских наук, профессором.

Говорю об Ионе Лазаревиче Дегене, знакомство с которым считаю одной из самых больших удач в жизни. Оказывается, перу Дегена принадлежит строфа из той запретной матюковой серии. Чтобы ненароком не расплескать пересказом, приведу письмо Иона Лазаревича от 18 ноября 2016 года:

«Не представляете, какой комплимент мне сделали! Во времена, когда не было глянцевых журналов, юмор был тоньше, интеллигентней, и потому убийственней. Понимаю, время даже по частушкам бьёт. Однако в те годы, когда мы упивались 48-ю четверостишиями под общим заголовком «От рифмы не уйдёшь», первые корневые строчки звучали несколько иначе: «На берегу, покрытом маком…», «Под пирамидою Хеопса…», «На славный праздник сабантуй…», «Студента стала опекать…», «О бывшей юности толкуя» и т. д. Не скажу, что с модуляциями голоса, я пропел в ординаторской хирургического отделения 2-й Печерской больницы (или 13-й Киевской) все 49 куплетов профессору Городинскому. 49-й — сам сочинил и, как потом говорили, именно эти четыре строчки соответствующие органы квалифицировали, как антисоветские. Вот они:

Иван Иваныч издавна
Таскал с собой кусок…газеты,
Ему была газета эта
Для агитации нужна!

Теперь можно признаться, в оригинале акценты были несколько смикшированы. Вместо «Ивана Ивановича» у меня был «Один редактор», а последняя строчка звучала почти беззубо: «Для просвещения дана». Единственный случай, когда я благодарен безымянным правщикам за тактичное вмешательство, в смысле — помощь. Кстати сказать, почтенный профессор Городинский со своей стороны добавил к каноническим сорока восьми несколько четверостиший. Но они, кажется, не прижились».

Судя по номеру частушки, Ион Лазаревич присоединился к сочинительству не в начале создания эпоса. Но именно его четырём строкам была суждена долгая и, можно сказать, счастливая жизнь. Они стали крылатыми. Повествуют о взаимоотношениях «гнилых интеллигентов» с властью куда ярче и убийственней пластов поэзии и прозы.

Примерно к тому же времени (или несколькими годами позднее) относится появление в лексиконе жителей страны возгласа-ругательства «сиськи-массиськи». От него на версту несло неуважительным отношением к лицам, находящимся во главе партии и государства. Можно даже сказать — воинственной фрондой, за гранью Уголовного кодекса. А речь шла всего-навсего о банальном звукоподражании. Конечно, в ЦК избирались исключительно образованные и начитанные люди. Как на грех, они с трудом произносили некоторые иностранные слова, отчаянно путались и краснели, когда в тексте доклада или выступления попадалось прилагательное «марксистский». Без которого, разумеется, никакое собрание, тем более Пленум или Съезд, не могли обойтись. Из уст большинства ораторов то и дело вылетали «сиськи-массиськи». Лидеры страны время от времени менялись до самой перестройки. Но каждый следующий так и не научился без ошибки и сходу правильно ссылаться на автора первоисточников…

Закон Божий в школе мы не учили. Библейских текстов — тоже. Но свято место пусто не бывает. Может быть, слишком много на себя беру, но псевдочастушки и прочая, врезавшаяся в память непечатная продукция, порой заменяла нашему поколению сигнал «свой-чужой». Стоило ввернуть знакомое словцо, как сразу становилось ясно, что вы с говорящим и пишущим одной крови, одного воспитания. Или наоборот, диаметрально разного. Впервые я ощутил это ещё при написании стихотворных обозрений в многотиражке киевского «Арсенала». По заголовкам над заметками — тоже. Большинству они нравились, они привлекали. Но доносы в партком тоже сыпались. Например, после репортажа из детского сада, озаглавленного строкой из «Марша энтузиастов» Бориса Корнилова — «В стране картавых песен». Ах, наши дети не выговаривают букву «Р»? Значит, они не славянской национальности?!

…Первый урок взаимоотношений с начальством (спонсором, идеологом, цензором и т. д. — ненужное зачеркнуть) получил в пионерском лагере, когда строчил отчёт о ночной военной игре. Дело было в Пуще-Водице, на берегу ручья, питающего связку озёр между Второй и Пятой линиями. Деление дачного посёлка на линии оставили безымянные укладчики трамвайных рельсов, связавших киевский Подол с новым дачным участком. К восторгу современников. Достаточно сослаться на стихотворение Саши Чёрного «Трамвай идёт в Пущу».

Мне поручили написать репортаж о ночной военной игре. Нынче без опаски в парк с собакой не выйдешь — вдруг нападут кровососы-клещи. Мы о такой напасти представления не имели. Безбоязненно прятались в кустах да в траве. Шлялись, где придётся, и в дневное время. Вокруг хватало не осыпавшихся окопов. На территории лагеря можно было легко отыскать коричневые пластинки и вермишелины немецкого артиллерийского пороха. По этой причине в конце смены никогда не устраивались костры — опасались, и не без оснований, пороховых фейерверков.

Итак — военная игра. За отчёт засел с утра. Пришла директриса лагеря и высказала серьёзные возражения.

— Получается, дети семь часов кряду не ели, не пили и не отдыхали? Надо заключить перемирие, поужинать в столовой, поспать и с новыми силами продолжить…

Распоряжение директора — закон. Нафантазировал о перемирии и паузе для перекуса. Вышестоящее начальство осталось довольно, администрацию пионерлагеря наградили каким-то призом. А у меня с той поры выработался навык предупреждения претензий высокоответственных читателей. Этакая тропка между правдой жизни и официальными требованиями к её описанию. Оглядываясь на своё журналистское прошлое, понимаю: тот детский опыт выручал в, казалось бы, безысходных ситуациях.

Почти тридцать лет спустя столкнулся лоб в лоб с требованиями идеологов Ковдорского райкома партии, образованного благодаря появлению на карте Мурманской области Ковдорского района. Все семь лет до того, пока горком находился в Апатитах, с трудом, но удавалось отбиваться от руководящих наскоков. При расстоянии до начальства в двести с гаком км, такое возможно. Но когда райком через дорогу — совсем другой расклад.

Выпускать стенгазеты в школах доверяли исключительно отличникам. Тенденция вряд ли поменялась. До пятого класса включительно я редко задерживался больше года в той или иной географической точке. Бывало первую четверть учился в одном селе или городке, вторую — в другом, четвёртую в третьем. А в первый класс пошёл в эвакуации, в райцентре будущей Курганской области. Шёл 1943 год. Напряжёнка с перьевыми ручками (перо № 86), чернильницами-невыливайками да остальными принадлежностями. Первую мою тетрадь соорудила мне мама, разрезав, разлиновав и сшив страницы газеты.

Нам повезло. Отец вышел живым из кровопролитных битв под Киевом и Сталинградом. Опытный боец Пинской (Днепровской) речной флотилии, он все 200 дней обороны Сталинграда провёл на переправе. Как специалиста его оставили служить в ЭПРОНе (Экспедиция подводных работ особого назначения) сначала на Волге, потом на Дону, под конец службы — в Риге. Вдобавок к русскому языку я успел поучиться татарскому, латышскому и, наконец, по возвращении в город, где родился, украинскому. С оценками, да и с учёбой, у меня не заладилось.

Сразу после войны на весь киевский Подол имелась, насколько знаю, только одна школа с украинским языком преподавания. Располагалась рядом с нашим домом, фактически за углом. Но жители Подола не спешили отдавать туда детей. На эмоции действовал тот факт, что немцы в оккупацию открыли только украинские школы. И полицейские в оккупацию говорили на украинском.

Недавно, проходя мимо родной школы № 10, случайно поднял голову и над входными дверями рассмотрел выложенный кирпичом магендовид. Возможно, здесь прежде размещалась школа с преподаванием на идиш.

Приветил меня и окружил вниманием учитель украинского языка Александр Иванович Тесля. Ходил он, как большинство мужчин, в военной форме без погон. Попал я к нему в первый же день, как появился в школе, писал со всем классом диктант и поставил рекорд — 52 ошибки на страничке текста.

Александр Иванович вёл в школе литературный кружок. Называл себя учителем-журналистом (позднее подарил мне коллективный сборник со своим рассказом), поощрял мои стремления. Когда я учился в 7-м классе, появился гимн Украинской ССР, слова написал министр просвещения П. Г. Тычина. Гимн я перевёл на русский. Учитель одобрил и даже поместил мой перевод в стенгазете.

Если уж речь о составляющих моего воспитания, нельзя умолчать о среде, о районе, где родился и рос, о Подоле под легендарной киевской Горой. Черта оседлости в царские времена. Только здесь позволялось проживать лицам иудейской религии. В отличие от лиц более благородного происхождения, от православных, лютеран и католиков. Включая евреев-толстосумов и приравненных к ним. Как владелец мельницы, дядя Ильи Григорьевича Эренбурга, или родители будущего писателя Михаила Кольцова и карикатуриста Бориса Ефимова.

Иногда киевский Подол сравнивают с Одессой. Я не согласен. Там, на берегу Чёрного моря, процветала вольница. Здесь же за пределы нескольких улиц десятилетиями вырваться было практически невозможно. В Одессе инородцам дозволялось говорить в полный голос, на Подоле — держать фигу в кармане. И только.

После Революции на Подоле пооткрывали десятки школ с преподаванием на идиш. В 1937 году их всех, как одну, перевели на русский. Идиш звучал лишь на улице да во дворах. И до, и после войны. Про пирожки, самый ходовой товар, мгновенно раскупаемый, известно во всём мире. Но лишь на Житнем базаре реклама звучала сразу на трёх языках: «Пирожки, пирожки! З рысом, з мьясом и мид эпл» (в переводе с идиш — «с яблоками»).

Киноодессит Марк Бернес пел с пластинки «И Константин берёт гитару…». Обитатели нашего двора отредактировали под себя: «Ко-на-стан-тин берёт гитару» … Стоило красотке Раисе из дома во дворе выйти замуж за некоего Аркадия, как он тут же стал «Аркадием Райкиным». Даже в домоуправлении фамилию у него не спрашивали.

У нас на Подоле в пятидесятых-шестидесятых никого не удивила такая сценка. Весь двор собрался вокруг Аркадия и Раи, только что вернувшихся со свадебного путешествия по Крыму. Оба счастливые, оба пышут загаром и молодостью. Молодая держит речь:

— Ещё утром мы купались в море, в солёной воде. Кто не верит — сказала, оголив плечо — может лизнуть!

Отец мой в детстве учился в хедере, но с 22-х лет служил на флоте. Обходился без идиша. Мама была комсомольской активисткой. Её убедили, что разговорный идиш — сродни религиозным устремлениям. В общении родителей между собой порой проскакивали словечки или возгласы типа «А гиц ин паровоз!». Обязательно с восклицательным знаком. Я был уверен, что это не предложение, а единое слово. Хотя на самом деле — строка классического трёхсложного ямба, где ударения с оставшихся слогов — ради усиления эмоционального воздействия — сосредоточены на втором слоге «И». Обозначал возглас что-то типа «Ну вот ещё!», «Тоже мне великая новость!», «Большое событие!». На худой конец: «Нашёл чем удивить, ничего особенного». В дословном переводе — знающие люди недавно просветили — всего-навсего: «Пар в паровозе…».

Классики, писавшие на идиш, в их числе великий детский поэт Лев Квитко, были убиты в период «борьбы с космополитами». Не ожил идиш и в Израиле. Там предпочли более древний и овеянный Торой иврит. Разве что хасиды, последователи праведника из Умани, продолжают говорить на языке средневековых предков. Но это уже не язык, а некий код редеющих рядов упрямых сектантов.

Если иногда намёки на интонации или словесные обороты, навеянные Подолом, всё-таки проскальзывают в моих текстах, то уж, извините, не виноват. Помимо воли, без моего ведома. Как бы ни уверяли в обратном ревнители украинского языка. Те деятели, что стояли в первых рядах запретителей на предоставление мне работы в газете. После краха горбачёвской перестройки все они, как один, враз стали ура-патриотами Украины. С тем же пылом, с каким преследовали моё генетическое еврейство, переключились на носителей русского языка…

Литстудию в горном техникуме вёл Л. А. Масленков, выпускник филологического факультета Киевского университета имени Святого Владимира. Леонид Александрович раскрыл нам глаза на поэзию Золотого и Серебряного веков. Благодаря ему мы запомнили имя Шенгели, знали назубок все пять стихотворных размеров. Позднее, в университете, до конца экзамена сидел в углу и подсказывал: где хорей, а где анапест.

Благодаря Леониду Александровичу — задолго до того, как книги Михаила Булгакова стали бестселлерами, а песням Александра Вертинского было позволено выйти из подполья — я понял, что значит «старая киевская интеллигенция». Со всеми её замашками и увлечениями. Частенько в квартире Леонида Александровича, в глубине двора на ул. Тургеневской, мы коротали вечера вместе с его охотничьей собакой, полноправным членом семьи. Глубокой осенью, в охотничий сезон — единственные недели, когда прерывались занятия.

Выветрилось из головы, как учитель отнёсся к моему редакторству стенгазеты электроотделения. Кажется, оставил без замечаний и комментария траурный выпуск в марте 1953 года по случаю смерти И. В. Сталина. Позабыл бы об этом эпизоде. Да в старых папках обнаружил стопочку заметок разными почерками с клятвами почившему вождю.

До сих пор перед глазами история с названием сатирического приложения. Леонид Александрович привлёк к поиску ударного заголовка членов студии. В конце концов, остановились на слове «Расштыбовщик», означающем приспособление, поглощающее угольную пыль (штыб) при работе комбайна или врубовой машины. Ах, как я старался вывести название чертёжным почерком на бумаге. Вручил штатному художнику, человеку, умеющему рисовать. Тот пробежал глазами, хмыкнул и пообещал представить ватман к субботе.

Вручил мне согнутую в трубочку газету и смылся. Раскрываю, а там вместо нашего убойного термина всего три буквы: «Оса». Под рисунком насекомого в чёрно-жёлтой тельняшке и со зверским выражением на усатой мордочке… Будете, как говорится, смеяться, но имя вредного насекомого в названии стенгазеты прижилось. За три года я подписал к печати десятка два ежемесячных номеров, под каждой корректурой умудрился собственноручную эпиграмму поместить.

Но урок о необходимости совмещать пожелания с возможностями, запомнил. Он спасал от разочарований при перенесении замыслов на бумагу.

 ОЧНО, ЗАОЧНО, ВПРИГЛЯДКУ

В газету я попал, можно сказать, по набору, объявленному ЦК КПУ. В середине пятидесятых остро ощущалась нехватка кадров для низовой прессы. Кому-то из идеологов пришла в голову мысль привлечь для благого дела контингент литературных студий. Помню фамилию ответственного инструктора из ЦК — Шевченко. Он запросто принимал у себя в кабинете (теперь здание офиса Президента страны) всех желающих и направлял на стажировку в киевские многотиражки. После звонка из ЦК там встречали по первому разряду. Нет, на ставку не брали, но обещали поделиться гонораром, дабы абитуриент бренчал в кармане хотя бы мелочью на трамвай.

Мне предстояло поучиться в «В Кыiвськом будівельнике», многотиражке строителей города, недавно открытой. Укомплектованной весьма опытными журналистами. Если не считать товарища, назначенного редактором. Многотиражка версталась в областной типографии, в здании рядом с оперным театром, на углу ул. Ленина (бывшей Фундуклеевской, ныне Богдана Хмельницкого). В типографии я познакомился с ответственным секретарём газеты завода «Арсенал» Сашей Кисловым. Писал по его заказам эпиграммы, на русском. Моя строительная газета признавала только украинский язык.

Месяца через два или три необходимость в самодеятельной подготовке кадров для низовой прессы отпала. А, может быть, товарища Шевченко сменил инструктор с другими взглядами. В общем, я оказался не у дел. Правда, подработка в «Арсенальце» обогатила связями в Печерском райкоме комсомола. Меня привлекли к районным «Окнам сатиры». Редактировал их на общественных началах литсотрудник журнала «Спутник агитатора», недавний выпускник факультета журналистики.

И снова полезная зарубка. Мне хотелось, чтобы читатели улыбались. Но редактор «окон» считал иначе. Вместо строк: «К празднику, дни не потратив даром, лом поднесли металлический. Кстати, и это хороший подарок, если в хорошем количестве». После редакторского вмешательства получилось: «…Это очень хороший подарок и в очень хорошем количестве!». Не дурак, всё понял. Если уж браться за гуж, то, по возможности, без надсмотрщиков. «Голос делегата» на районных комсомольских конференциях вёл самостоятельно. За вечер выдавал до 20 подтекстовок. Среди них порой вылуплялись приличные эпиграммы. Их не стыдно было представить на суд в «Крокодил», «Труд» и в другие престижные издания.

Прикипел к редакции «Арсенальца». Стал, как в таких случаях говорили, постоянным внештатным автором. Писал для газеты сатирические обозрения, фельетоны да эпиграммы, редактировал стихотворную часть коллективного сборника арсенальских авторов «Слово робітниче». Книга вышла на языках оригиналов, то есть на русском и украинском. Даже штатные сотрудники газеты воспользовались случаем писать «не в обнимку с русско-украинским словарём».

«Слово робітниче» — первая и последняя книга, в издании которой я принимал участие до пенсионного возраста. Она, как и многие другие положительные свершения «Арсенальца», была связана с именем ответственного секретаря М. П. Семёнова. Опытный газетчик, ещё с довоенным стажем, Михаил Павлович поднял тираж газеты (многотиражки распространялись по подписке). Сплотил и привлёк большое количество рабкоров.

Гонорар за публикации многотиражкам не положен. Но профсоюзный комитет завода делился средствами для поощрения отличившихся на общественном поприще. Этим источником Палыч пользовался на полную катушку. Организовывал поездки рабкоров по замечательным местам Украины — в Умань, в Тростянец, а то и в Одессу. Иногда на автобусах, чаще на кунгах — крытых грузовиках, на которых вывозилась продукция завода. Ездили на сутки-двое, ещё с коротких суббот. Пока и она не стала выходным. Впервые окунулся в Чёрное море именно благодаря рабкорству. В поездках авторы газеты присматривались и притирались друг к другу. Немаловажное дело для людей, шагавших в одном строю на газетной полосе.

Ответсек организовал рабкоровский университет, преподавателями выступали доценты и даже профессора из университетской журналистики. Откликнулись по первому зову. Ещё бы, причастность к «Арсеналу», к заводу с революционными традициями, являлась весьма полезным штрихом в биографии. Были у Палыча недостатки? Были. Они стали препятствием при его переходе с должности ответсека в редакторы. Прежде редакторами в многотиражках назначали неосвобождённых от основной работы членов парткома. Пока наверху не решили, что сию ответственную должность можно вполне доверить профессионалу. Разумеется, члену партии, поскольку печать у нас — партийное дело.

Парткомиссия кандидатуру кандидата в члены партии М.П. Семёнова зарубила. Мы огорчились, пытались ходить и что-то доказывать. Подвёл черту молодой начальник цеха и признанный глава поэтической секции газеты Валентин Николаевич Сахаров:

— Когда человеку за пятьдесят — в его биографии всегда что-то такое да отыщется. По всей видимости искали с усердием.

При тогдашнем отношении к лицам «не той национальности» мне вряд ли светила штатная должность в газете орденоносного «Арсенала». Мих-Палыч добился, убедил кого следует. Не сразу, спустя два года после коллективного сборника, я стал штатным сотрудником «Арсенальца». Освоил вёрстку газеты. Как-никак за плечами пять лет работы за кульманом в проектной конторе.

С уходом Семёнова начались трудности. От «хрущёвской оттепели» остались лишь воспоминания. Со снятием Хрущёва вообще пошли заморозки. Мне попала вожжа под хвост, я высказал без всяких купюр всё, что думаю, в лицо заму секретаря парткома по кличке Полупанов. Кличка совпадала с фамилией известного хоккеиста, но происходила от фамилии первого секретаря парткома, кадрового арсенальца Панова. Первый зам, неудачный выпускник Киевского морского политучилища, ростом с два вершка, макушкой доставал до плеча своего шефа. Этот зам запретил печатать вторую часть сатирической поэмы Сахарова.

Пришлось искать работу. Так начались мои скитания по трём из пяти русскоязычных газет города — по молодёжному «Комсомольскому знамени», по детскому «Юному ленинцу» и по газете Краснознамённого киевского военного округа с не менее оригинальным названием «Ленинское знамя».

Чего скрывать, пропуском в эти газеты послужил партбилет, который получил в парторганизации «Арсенала». Шаг с моей стороны серьёзный, но конъюнктурным я бы его не назвал. Мой отец вышел из окружения с пистолетом и с партбилетом, а моей маме, секретарю комсомольской организации судоремонтного завода имени Сталина (на Подоле), вручили партбилет взамен кандидатской карточки 21 июня 1941 года.

О въедливости парткомиссий при райкоме, а данное чистилище обязаны были пройти все вступающие в ряды, давно и много написано. В моём случае — отход от сценария. Пока мы толпились у дверей и судорожно листали Устав КПСС, парткомиссия разбирала по косточкам рыжеватого парня, немного старше нас. Его пытали час, полтора. Наконец, счастливо улыбаясь, он появился в дверях. Инженер с какого-то не самого громкого предприятия Печерского района. Но! Родной брат известного нападающего киевского «Динамо» Валерия Лобановского. Команда в те дни гастролировала по Южной Америке. Старшему брату пришлось отдуваться за младшего.

Вдобавок к партбилету я предъявил работодателям в республиканском «Доме печати» диплом об окончании факультета журналистики Уральского университета. В Свердловске при поступлении на заочное отделение журналистики не хватило баллов, пришлось удовлетвориться филологическим факультетом. Штатная работа в арсенальской многотиражке приоткрыла мне и эти заветные двери.

Об учёбе на профессиональном факультете остались смутные воспоминания. Всплывают имена нескольких преподавателей. До сих пор не могу заснуть, если вдруг привидится деятель, вдалбливающий в нас «Историю партийной печати». Основополагающей дисциплины, входящую в двойку госэкзаменов. Уровень студентов нашего «партийного факультета» тоже был, мягко скажем, ниже плинтуса. Под стать арсенальскому активисту, что предложил в честь двухсотлетия завода посадить на аллее между цехами двести дубов… Когда вокруг, уж простите, одни дубы, совсем не смешно. В чём мы с другим абитуриентом, демобилизованным офицером Лёвкой Степановым, убедились на вступительных экзаменах. Лёвка смаковал заголовок в «Известиях»: «Гора родила… шиш». Хотелось тут же поделиться радостью с соседями. Но они или вообще не реагировали, или утверждали, что такая пошлятина центральную газету не украшает.

Отрада за все годы учёбы — методистка заочного отделения факультета журналистики Алевтина Николаевна Храмцова. Благодаря ей удавалось выпутываться из академических задолженностей и прочих неприятностей. Мы ощущали себя её близкими родственниками. Окончание учёбы и получение дипломов (вдобавок к синему ромбику с большим гербом СССР посерёдке) она повела нас отмечать к себе домой.

Учиться вприглядку — другое дело. В молодёжной украинской русскоязычной газете безусловным авторитетом являлся ответственный секретарь Евгений Михайлович Северинов. Его одобрение материалу приравнивали чуть ли не к ордену. С точностью до наоборот сотрудники относились к зубодробительным отзывам редактора и, особенно, первого и единственного зама. Благодаря Северинову я понял, что один и тот же шрифт заголовков, но разными кеглями, вразбивку или без оной, делают полосу строже. Без ущерба для привлекательности. А его способности к сопереживанию! Даже рубя материал, он обставлял ситуацию так, будто сам донельзя огорчён.

Что газета — прямой аналог минного поля — лично убедился. Когда основной контингент творческих сотрудников «не той национальности» был (по указанию идеологов из ЦК КПУ) с треском вычищен из «Комсомольского знамени», редактор газеты нашел мне место в «Юном ленинце». Членов партии там имелось всего двое — редактор да ответственный секретарь. Для создания полноправной ячейки не хватало третьего… Им я и стал.

Мина меня подстерегла, можно сказать, на морских просторах. Мне поручили организовать движение юных моряков под названием «Красногалстучная эскадра». Съездил в Севастополь, пообщался с бывшим командующим черноморским флотом и уговорил его возглавить движение юных пионеров Украины. Адмирал побурчал, дескать, столько лет флотом командовал, и вот предлагают эскадру. Но согласился. Чего не сделаешь для нашего будущего!

Номер украсил портрет адмирала, плюс полагающиеся случаю приветствия и клятвы. Всё бы ничего, но в последний момент ответсек увидела, что адмирал «смотрит с полосы». Клише по её указанию повернули лицом к колонкам. Вместе с лицом поменяли местами и ордена с медалями, по статусу которых они в обязательном порядке должны располагаться на той или другой стороне мундира.

Больше с адмиралом встретиться не довелось. Адъютант в чине капитана второго ранга по секрету сообщил, что когда адмирал увидел свой лик в газете, его реакцию не передать печатными словами…

Редактор окружной газеты, полковник Булатов как-то снизошёл до душеспасительной беседы. Поводом послужило моё неуважительное отношение к званиям некоторых начальников. По штатской привычке я отдавал предпочтение профессиональным навыкам, просто чувству слова. Примеров для подражания коллектив редакции военной газеты представлял удивительно мало. Было чему поучиться разве у ответственного секретаря, подполковника Райгородецкого, зав. отдела пропаганды подполковника Похоленчука и зав. отдела культуры полковника Шалацкого. Коренного киевлянина, переведённого сразу после войны вслед за маршалом Рокоссовским в Войско Польское. Когда довелось возвращаться домой, ему в военкомате не учли карьерного роста с конфедераткой на голове. Человек возмутился несправедливостью. Так в штатах редакции появился ещё один, третий полковник. Вдобавок к первым двум — редактору и его заместителю.

Недолгая работа вольнонаёмным среди господ офицеров пошла на пользу. Уж где-где, а цензоры в газете бдили основательно. Как-то по моей вине чуть не сорвался выход очередного номера. Я привёз из командировки в Черкасскую область отчёт о встрече солдат с героем труда, бригадиром полеводов Гиталовым. Ему выпала честь возглавить борьбу за уважение к хлебу. Разумеется, предоставил фотографии с исторической встречи. Они-то в последний момент (клише долго изготавливали) заставили цензора подпрыгнуть до потолка. Он разглядел на петлицах эмблему артиллеристов и ракетчиков — скрещение двух полевых пушек (в просторечии — палец о палец). То есть, газета оказалась на волосок от раскрытия большого секрета: в степях Черкащины притаились межконтинентальные баллистические ракеты…

Поначалу в Ковдорской многотиражке я не заглядывал в «Перечень запрещённых сведений к печати». Он выдавался под расписку каждому редактору вместе с железным сейфом. На регулярных сборищах в Мурманске мы узнавали о происках пособников шпионов, маскирующихся в местных газетчиков. То один, то другой — в заметках, в объявлениях — сообщал о наличии в райцентре конторы под названием КЭЧ. Квартирно-эксплуатационная часть, как известно, обслуживала воинские подразделения. Но, согласно Перечню, военные дислоцируются исключительно в областных центрах… Ропот коллег в мой «девственный» адрес дошёл до начальства, и оно, наконец, обнаружило в «Рудном Ковдоре» прокол. Он заключался в информации о шефской поездке рабочих обогатительного комплекса на заставу пограничников, каковая располагалась «не так-то далеко от Ковдора». То есть, супостату совсем не обязательно сверяться с аэрофотосъёмкой, теперь он точно знает, что рядом с городом железодобытчиков дислоцируется стандартное здание погранзаставы…

Слово «многотиражка» стоит в заголовке этих заметок, к нему ещё не раз вернусь. А как иначе в рассказе о представительнице «многотиражной печати» — ещё одно, расширенное, определение, узаконенное толковыми словарями. Начиная со словаря С. И. Ожегова и заканчивая четырёхтомным академическим. Всякие там неуважительные оттенки в рифму никакой тени на многотиражку не бросают, поскольку изначально рядом не лежали.

Энциклопедический словарь информирует, что перед распадом СССР на производствах и в учебных коллективах издавалась 3 681 многотиражная газета, общим тиражом за год 473,9 миллиона экземпляров. Умножим тираж «Рудного Ковдора» — 6 тыс. экз. — на 52 и получим сумасшедшую цифру: 312 тыс. газет в год. Примерно 075 процентов всех многотиражек, издававшихся тогда в стране. В пересчёте на душу населения Ковдор обошёл в СССР все города и веси не только по тоннам железного концентрата, но и по тиражу многотиражки …

КИРПИЧИК К КИРПИЧИКУ

В Киеве возможности работать по специальности рушились одна за другой. Уже не говорю о надеждах на получение жилплощади. С удобствами в квартире, а не во дворе.

В семидесятые город стремительно рос. За счёт комфортабельных новостроек, прозванных спустя время «хрущобами». Всё равно, отдельная квартира с туалетом и ванной — это что-то! Ещё один нюанс. Я-то, допустим, мог надеяться пригласить возможную супругу в кооперативную квартиру. Если ужаться, бросить курить и такое прочее. Но это означало оставить родителей в условиях, трудно совместимых с нормальной жизнью.

Руку помощи протянул друг по техникуму, Витя Михайлов. Учились мы в соседних группах. Я в 55-й, он в 56-й. У меня горная электромеханика, у него — шахтостроение. Виталию пророчили актёрскую будущность. В 1954 году, в год окончания техникума и празднования 300-летия воссоединения Украины с Россией, он сыграл заглавную роль в спектакле о Богдане Хмельницком. В народном театре клуба Пищевиков. И стихи у него получались на уровне. Но он пошёл по технической части и за прошедшие годы изрядно преуспел. Оказался за Полярным кругом, в Ковдоре, в должности заместителя директора ГОКа по капитальному строительству. Позвонил и сказал, что убедил администрацию пригласить меня на работу — возглавить многотиражку комбината.

Витя вместе с директором ГОКа, он как раз находился в Москве, утрясал в министерстве планы комбината. Примчался на встречу. Да вопрос завис. Директор ГОКа не захотел со мной знакомиться. Объяснил, что должностью редактора занимается партком и что сие надо сначала в горкоме согласовать. Прошла неделя, вторая. В середине марта пришёл вызов на въезд в погранзону, в Ковдор.

Как потом уразумел, ответственность взял на себя первый секретарь Кировского горкома партии, в чью пригородную зону входил Ковдор вкупе с посёлками. Это я понял, когда съездил в Апатиты на утверждение в должности. По всем канонам представлять меня и утверждать должен был секретарь по идеологии. Но Первый взял управление в свои руки и не садился, пока за его предложение не проголосовали единогласно.

По правде, означенное место работы соблазнительным не назовёшь. За одиннадцать лет существования многотиражки читателям запомнился разве Георгий Николаевич Косицин, задержался на должности редактора почти два года. Хотя уж кому-кому, а ему, инвалиду с юности, без руки и без ноги, ездить в типографию, в Кандалакшу, было тяжело. Да и отношение к своей газете на комбинате проходило по остаточному принципу. Редакции выделили помещение в… женском общежитии. Правда, спустя год после моего приезда «Рудному» дали пристанище в новом здании управления комбината. Но до сего праздника надо было дожить. И себя показать.

Сразу понял, что мои многотиражные навыки из киевского «Арсенала» надо отставить в сторону. На заводе только в ЦКБ трудилась добрая сотня кандидатов и полусотня докторов наук, плюс несколько тысяч инженеров. Отсюда эзопов язык газеты. Так сказать, били не в лоб, били в глаз. Читатели легко оживляли в памяти образы из Библии интеллигенции — из романов об Остапе Бендере. Да и перифразы не подцензурных песен, частушек и анекдотов тоже падали на хорошо возделанную почву.

В первый год в Ковдоре я ещё трепыхался, помещал стихотворные обозрения. Потом напрочь отказался. Хотя не совсем. Освоил, так сказать, дальнобойную артиллерию, публиковал стихотворные фельетоны да эпиграммы в областной «Полярной правде». Снабжал не самых симпатичных действующих лиц именами да отчествами, в Ковдоре широко известными. Сих ударов местные начальники не то, чтобы побаивались, но на всякий пожарный понапрасну не наезжали на газету и её редактора. За все годы никто из осмеянных не обратился по инстанциям с жалобой. Не захотел выставлять себя на посмешище. Даже, когда в фельетоне изгалялись два действующих лица — Рома и Тимофей. А прототип у двоих был один и звали его Романом Тимофеевичем…

С «Поляркой», так именовалась за глаза «Полярная правда», у меня наладились прочные связи ещё со времени преддипломной университетской практики, с зимы 1966 года. Мурманский руководитель моей практики, Н. В. Беляев, вырос до редактора, а там и до секретаря обкома. Сосед по общежитию, корреспондент «Комсомольца Заполярья» Николай Бакшевников — возглавил эту газету. С сотрудниками «Полярки» (кадры газеты отличались стабильностью, многие работали там до пенсии) тоже поддерживал связи. Чисто человеческие и, если хотите, профессиональные. Так что, моральную поддержку я ощущал. Потому порой позволял себе задираться там, где умные люди советовали промолчать.

Но сначала нужно было заручиться поддержкой читателей. Заработать авторитет. Выручил опыт многотиражки «Арсенала». Ответсек, Михаил Павлович Семёнов, учил, что нужно ориентироваться на грамотного и развитого читателя, остальные обязательно подтянуться. На оперативках, на селекторных совещаниях да собраниях присматривался и прислушивался. Пришёл к выводу, что следует дорожить мнением Виктории Васильевны Новожиловой и её подруги Татьяны Николаевны Поганкиной — из опытной фабрики. Запомнил и отличал по селектору чёткие, аргументированные слова начальника рудника Виктора Азариевича Эйдельмана и начальника обогатительного комплекса Анатолия Петровича Сидоренкова.

Позднее, когда познакомился и подружился со своими заглавными читателями, узнал, что отец Виктории Васильевны преподавал в Симферопольском университете, дружил с поэтом Серебряного века Максимилианом Волошиным. В войну совмещал подпольную работу с посещением Коктебеля, приносил вдове поэта продукты. А минералог, ученица самой О. М. Римской-Корсаковой по Ленинградскому Дворцу пионеров, Татьяна Николаевна Поганкина открыла мне глаза на писателя Виктора Конецкого.

Забежал вперёд. Сначала предстояло наладить элементарное функционирование редакции. С оглядкой на расширение комбината, на удвоение его мощностей, на добавку к ассортименту продукции апатита и бадделеита.

Опорой редакции стала Галина Афанасьевна Котельникова, в прошлом линотипистка районной газеты на Дальнем Востоке. Благодаря ей я горя не знал. При переливе машинописных строк в линотипные расхождение не превышало пяти строк. Но и это не главное. Опыт линотипистки маленькой газеты, которая набирает материал и сама же правит строки в полосе, никакими навыками не заменишь. После её машинки самые придирчивые авторы не находили ошибок в словах и в знаках препинания.

Со временем, у меня появился надёжный помощник — Анатолий Григорьевич Азаренко. Криворожанин, выпускник заочного филологического факультета Киевского университета, уже имевший солидный опыт работы в газетах, но вернувшийся к профессии, полученной в горном техникуме. Зарплата машиниста экскаватора вдвое превышала ставку редактора, тем более литсотрудника. К тому времени удалось завоевать некоторый авторитет на комбинате и ГОК счёл для себя необременительным оплачивать, как тогда говорили, «висячую должность». А у меня появилась возможность через раз ездить в типографию, спокойно планировать номера.

Но такое счастье случилось далеко не сразу. Не таким уж я был простофилей. Успел кое-что повидать в жизни. Однако с ватагой ненадёжных сотрудников столкнулся впервые. Поговоришь, проверишь заданием, вторым — вроде нужный кадр. Сдержаться неделю-другую, пока в кармане шаром покати, ещё может. А как впряжётся в упряжку — так и начинается. Доходило до того, что номер мне приходилось планировать и подправлять на ходу в двух-трёх, а то и в четырёх вариантах. Никогда не знал, дойдёт ли мой порученец до бригады, застанет её на месте или решит подождать до конца смены. И опять вопрос на вопрос — напишет или не напишет? А если напишет — то о чём?

В конце концов, понял: нужно самому выращивать литсотрудников. Из рабкоров. Так появился Женя Трубин, фельдшер по образованию и педагог по горизонтам. У жены, окончившей педвуз, Женя явно был репетитором. Плюс природное умение обращаться со словом, чувствовать его. Немного расходились с ним в пристрастиях. Он чумел от шлягеров Пугачёвой. И мечтал о работе проводником в поезде, о постоянных встречах с новыми людьми, и пейзажами за окном.

Спустя полгода и он начал срываться, уходить в запои. Сейчас-то, после того, как в течение четверти века работал над текстами врача, лечившего больных детским церебральным параличом, понимаю, Жене жилось не сладко. Ежедневный ад на дому. Ребёнку перевалило за семь лет, а он не отличим от овоща. Я всерьёз обижался на срывы Жени. В конце концов, вынужден был его уволить. Правда, в некотором роде повинился, когда вернулся в Ковдор, в конце восьмидесятых. Тогдашний директор ГОКа Ляхов спросил, можно ли Трубину доверить многотиражку? Я от души порекомендовал. Женя воспрял, но опять ненадолго. До очередного запоя.

Крепился я, крепился и вынужденно пришёл к выводу, что непьющая женщина в редакции надёжнее мужика. Постепенно коллектив нарастили сотрудницы, например, Татьяна Сапронова. Отлично писал интеллигент Саша Збарский. Но основное пополнение шло за счёт женщин. Стала настоящим газетчиком Наиля Ганиева, приехавшая на рудник сварщиком, купившая на первую зарплату фотоаппарат, и на всю жизнь породнившаяся с фотографией. Своих бывших выдвиженцев встретил потом в районной газете, когда вернулся в Ковдор. Не на начальственных должностях — в качестве основной тягловой силы. Что и подтвердило соревнование между сотрудниками. Больше всего строк выдавали бывшие кадры «Рудного Ковдора». И получали премии из сэкономленного редакционного фонда газеты.

К 1977 году, когда стартовала Ударная Всесоюзная комсомольская стройка по расширению мощностей Ковдорского ГОКа, редакция более-менее сложилась в боеспособный коллектив. В газете появилась вторая полоса под шапкой «Даёшь АБОФ!». Думаю и уверен, интонации, одолженные в революционном прошлом страны, пришлись, как нельзя, к месту. За строительной полосой закрепил постоянного сотрудника, получавшего зарплату в тресте «Ковдорстрой». Удалось добиться материального участия в выпуске «Рудного Ковдора» и со стороны руководства «Ковдорслюды».

Газета фактически выполняла функции районки. Выходила раз в неделю на четырёх полосах, спаренными номерами. Помещала до сорока материалов на местные темы. Специально подсчитывал — на всех двенадцати еженедельных полосах «Киевского рабочего», «Знамени пятилетки» и даже «Кандалакшского коммуниста» количество местных материалов до сорока не дотягивало.

Сотрудники ГОКа, составлявшие большинство подписчиков, поначалу кривились: «Раскроешь газету, а там Дробот Дроботом погоняет» (фамилия известного бригадира строителей). Благодаря строительной полосе я ближе познакомился со средним звеном треста, в частности, с бессменным начальником СМУ—1 Витей Попытайленко. К писанию материалов в газету привлечь его не получилось, но информация от него исходила проверенная и полная. И руководителям студенческого десанта он помогал наводить с нами контакты.

Не смогу точно определить, когда в «Рудный Ковдор» поверили читатели. Те самые, что по настойчивой редакционной подсказке, а потом и по собственному порыву, стали прибегать к помощи многотиражной трибуны. Говорю о передовиках из передовиков, каковым было доверено представлять мнение Ковдора в Апатитах и в Мурманске. О членах Кировского горкома партии и членах Мурманского обкома, депутатах районного, городского и областных советов, прочих официальных активистах.

Они убедились, что их голос со страниц многотиражки быстрее услышат, кому следует. Аппарат горкома или обкома когда ещё развернётся и отправит запрос, а из редакции в заинтересованные органы тут же полетит официальная бумага. Да ещё напомнит и раз, и два… Так случилось, например, со второй программой мурманского телевидения. Многие годы Мурманск крутил лишь Первую московскую программу из Останкино. Потом для жителей областного центра включили вторую, местную программу. С квинтэссенцией в виде кинофильма. Без шума, по решению соответствующих органов, её распространили на Никель и Заполярный. Дабы тамошние жители не увлекались норвежскими и финскими телепередачами.

По области пошли разговоры типа: «А чем мы хуже? Почему у нас одна программа, а у них — сразу две?». Первым озвучил этот краеугольный вопрос «Рудный Ковдор». Подписал заметку орденоносный машинист экскаватора рудника «Железный». Ответ из областного управления связи опубликовала опять же ковдорская многотиражка. Вторая программа Мурманского телевидения начала своё победное шествие по области с дальнего Ковдора… Этот факт, а не реклама, поднял тираж газеты куда быстрее и основательней, чем все остальные выступления, вместе взятые.

Читатели убедились, что их письмо — независимо от того, напечатано оно на страницах «Рудного Ковдора» или нет — обязательно достучится до начальства. Самый непробиваемый чиновник обязательно ответит газете. К концу года я стал подумывать о введении специальной ставки заведующего отделом писем. Не выветрились ещё впечатления от соревнования в Киеве двух соседних редакций детских газет — украино- и русскоязычной: кто больше получит почты и у кого, соответственно, будет больше сотрудников в отделе писем. По моим подсчётам количество обращений в газету хватало бы для открытия целевой ставки. Да многотиражкам такая привилегия не положена по штату.

Прежде не задумывался, но наверно — это закон. Наши шаги в профессии, так или иначе, подсказаны советами наших учителей. Неважно, облечёнными в рекомендации или просто их жизненным опытом. Моё внимание к воспоминаниям ветеранов на страницах «Рудного Ковдора» возникло не само по себе. Конечно, молодой город, от роду меньше пятнадцати лет, располагал и предполагал. Ожил перед глазами пример профессионального газетчика, ответственного секретаря Краснодонской районной газеты «Социалистическая родина» (выходившей в том самом Краснодоне) Эдуарда Ершова.

Познакомился с ним зимой 1954 года, во время техникумовской преддипломной практики. Публиковал ли этот недавний выпускник факультета журналистики Харьковского университета (в Киев факультет перевели позднее) мои стихи или заметки — не помню. А доброе отношение, вплоть до попыток рассчитаться за меня, студента, за обед в столовой не выветрилось. Побывал в его комнатке, в одной из краснодонских «шанхайчиков». С двумя кроватями. Невеста Эдика заканчивала филологический факультет университета, украинское отделение. В следующем учебном году она стала первым преподавателем украинского языка в городе. А газета ещё долгое время выходила на русском.

Тогда гремел роман А. Фадеева «Молодая гвардия». И фильм, снятый на его основе. В день приезда в Краснодон мы ночевали на столах в тресте «Краснодонуголь». Фронтовики, а они составляли добрую половину группы («горная» стипендия привлекала) определили, что от слухового окна в школе до здания треста — свыше полусотни метров. Никакой чемпион, даже актёр Гурзо, игравший в фильме Сергея Тюленина, на такой рекорд не способен. В двух залах тогдашнего музея бросались в глаза нестыковки с романом.

Не исключено, от первых экспонатов музея краснодонцев мало что осталось. Сочинения Юлии Громовой, видимо, сохранились, а вот огурец, выращенный Ваней Земнуховым в бутылке, вряд ли… И пальтишко Серёжи Тюленина грозило под стеклянным футляром вот-вот рассыпаться… Ответственный секретарь постоянно публиковал воспоминания участников «Молодой гвардии». Не только тех, кто стал обязательным гостем на мероприятиях областного, республиканского и всесоюзного масштаба.

Через какое-то время Эдик, уроженец Баку, покинул газету и возглавил музей молодогвардейцев. Свидеться с ним в этой должности, пообщаться не довелось. Знаю лишь, что его дочь стала журналисткой и работала в Луганске.

Уверен, можно говорить о заочном вкладе в историю Ковдора директора музея из Краснодона. У меня в подкорке отложилась мысль, что люди, так или иначе причастные к возникновению населённого пункта у озера Ковдор, порадуются каждому слову, зафиксировавшему события минувших лет. К сожалению, свидетелей прибытия первого поезда, а его собирались торжественно отметить 22 июня 1941 года, найти не удалось. Не получилось пообщаться с людьми, разбиравшими для нужд фронта свежеуложенные рельсы.

С первостроителями повезло больше. Отряд заключённых, строивших вдоль берега полуострова железную дорогу, привезли весной 1953-го в Пинозеро. Расконвоированные составили первый слой ковдорской интеллигенции. Среди них — историограф строителей Александр Васильевич Косарчук, один из немногих первопроходцев, кого получилось убедить засесть за воспоминания. «Рудный Ковдор» публиковал их из номера в номер несколько лет подряд. Ещё для «Ковдорчанина» осталось.

А факты привёл он, какие факты! Перед глазами танцы в первом капитальном здании посёлка — Доме культуры. Вижу аккуратные трубочки обоев на полу жилого дома, их накануне наклеили на стены. Или скандал в профкоме строителей? Вечером наиболее отличившимся вручили ордера на квартиры в доме со всеми удобствами. Утром пришли толпой их жёны. Наотрез отказались от подарка:

— Что это такое! Не дом, а плацкартный вагон. И вода, и туалет, и тепло — всегда пожалуйста! Если мужику не надо дров наколоть, печи натопить и воды принести, он от безделья сопьётся! 

Благодаря примеру Косарчука удалось со временем убедить засесть за бумагу минералога Ольгу Михайловну Римскую-Корсакову. А перед самым развалом страны — многолетнего директора ГОКа Алексея Ивановича Сухачева. Не скрою, труднее было общаться с людьми, не привыкшими излагать мысли с помощью ручки. А куча текущих дел плюс расширение Ковдорского ГОКа не оставляло ни у редактора, ни у его сотрудников свободного времени. Я, например, всё откладывал интервью с первостроительницей Тамарой Давыдовной Цхакая. Владелицей одной из лучших домашних библиотек. Ковдор — второй в её судьбе «голубой город». Первым был, знаменитый в начале тридцатых Комсомольск-на-Амуре. Тамара Давыдовна несколько лет состояла в труппе театра Мейерхольда, играла в спектаклях. Достойная представительница древнего рода, урождённая княжна Дадиани. Вышла замуж за родственника деятеля революции Михи Цхакая. И значительную часть своей жизни провела на каторге.

Один из буровых мастеров рудника «Железный» закончил войну капитаном, командиром батальона. После Победы сел на джип, взял с собой двух автоматчиков и покатался по Европе. Когда вернулся — его вызвали в СМЕРШ. Даром, что грудь в орденах, тут же припомнили, что он сын кулака. И прощай свобода. Имели чем поделиться с читателями и молодые ковдорчане. Это они нашли в окрестностях советский самолёт, совершивший вынужденную посадку в мае 1945 года. Они же обнаружили несколько колонн сгоревших полуторок, что так и не довезли до фронта боеприпасы…

В современном здании музея Ковдора не был и вряд ли удастся побывать. Но твёрдо знаю, что добрая часть его экспонатов сначала была опубликована на страницах «Рудного Ковдора». В удобоваримом для чтения виде. Туда же отнёс оригиналы воспоминаний, в том числе очерки О.М. Римской-Корсаковой…

Насколько знаю, Александр Васильевич Косарчук — первый и единственный автор «Рудного Ковдора», удостоенный звания «Почётный гражданин города». За публикации в многотиражной газете. Ему вручили специальную Грамоту и удостоверение, дававшее право безбилетного проезда в единственном коммунальном автобусе Ковдора — на вокзал и обратно. Этой привилегией Почётный гражданин ни разу не воспользовался, считал неудобным.

Ольга Михайловна Римская-Корсакова достойна того, чтобы о ней хоть вкратце, рассказать отдельно. Она — внучка гениального композитора. Среди геологов пользовалось особым авторитетом. По профессиональной причине. Кандидат минералогических наук, О.М. провела в Ковдоре после войны 25 полевых сезонов. Даже кличку лошади командира заставы не забыла. Разумеется — блокадница! — поминала добрым словом кишевшую в озере Ковдор рыбу и «умопомрачительное лакомство» — так и написала! — банку варёной сгущёнки. Супруг Ольги Михайловны, тоже известный в научных кругах учёный, погиб в блокаду или сразу после войны. Он был представителем не менее известного в России рода — Флоренских. Ольга Михайловна воспитала двух дочерей.

Кольский полуостров входил, да и входит, в ареал забот Ленинградского университета. Потому в семидесятых-восьмидесятых чуть ли не каждый второй минералог геолого-разведывательных партий или горно-обогатительных комбинатов Мурманской области — воспитанники Ольги Михайловны. Для иных она была наставницей ещё со школьных лет — вела в Ленинградском дворце пионеров минералогический кружок.

Как потом уразумел, Ольга Михайловна изменила правилу не общаться с журналистами и вняла моей просьбе писать для «Рудного Ковдора» по той простой причине, что жила в Ленинграде на… ул. Маклина. Был, говорят, в Британии такой коммунист. О.М. Римская-Корсакова умерла в конце восьмидесятых. Как-то на сессии горсовета, уже в постперестроечный период, я предложил одну из улиц Ковдора назвать её именем. Идея на сессии не нашла сторонников. Насколько мне известно, потом — тоже.

(окончание)