В его следственном деле имеется письмо на имя Наркома внутренних дел СССР, в котором Бабель просит дать ему возможность привести в порядок отобранные у него рукописи, называя среди них «черновики очерков о коллективизации и колхозах Украины».
Елена Погорельская, Стив Левин
БАБЕЛЬ
(продолжение. Начало в №4 альманаха «Еврейская старина» за 2021, затем в №1/2022 «Заметок» и сл.)
Год великого перелома
1929 год вошел в советскую историю как «год великого перелома». Это название дал ему И.В. Сталин в статье «Год великого перелома: к XII годовщине Октября»[1]. Партия навязала стране курс на форсированную индустриализацию и насильственную коллективизацию, ввергнув СССР фактически в состояние гражданской войны.
Идеологической подготовкой этого нового курса стало усиление партийного диктата во всех областях общественной жизни, в том числе в литературе. Исполнителями его в конце 1920 — начале 1930-х годов были рапповцы, занимавшие командные посты в образованной в 1926 году Федерации объединений советских писателей (ФОСП), предшественнице Союза советских писателей.
Организованным ими проработочным кампаниям подверглись в 1929 году многие писатели. Первым из них стал Артем Веселый, опубликовавший в майском номере журнала «Молодая гвардия» за 1929-й «полурассказ» «Босая правда», в котором бывшие бойцы Гражданской войны, обращаясь к их командиру, описывают свои бедствия, проистекающие от «орловских» — новой породы — приспособленцев и бюрократов, засевших в советских учреждениях. Рассказ был замечен Сталиным, и по его инициативе и в его редакции 8 мая 1929 года было принято Постановление Секретариата ЦК ВКП(б) «О „Молодой гвардии“»: «Объявить строгий выговор редакции „Молодой гвардии“ за помещение в № 5 „Молодой гвардии“ „полурассказа“ Артема Веселого „Босая правда“, представляющего <…> однобокое, тенденциозное и в основном карикатурное изображение советской действительности, объективно выгодное лишь нашим классовым врагам»[2]. После этого произведение А. Веселого подверглось зубодробительной критике в самой «Молодой гвардии», а поэт Иосиф Уткин на страницах того же журнала, в стихотворении «Босая правда. Артему Веселому», от имени своих единомышленников попросту пригрозил его «шлепнуть»[3].
В августе того же года «Литературная газета» развернула кампанию против Бориса Пильняка и Евгения Замятина, поводом для которой послужила публикация в эмигрантских изданиях повести Пильняка «Красное дерево» и романа Замятина «Мы». Писателей обвиняли в сотрудничестве с эмигрантами-белогвардейцами, поскольку они не протестовали против этих публикаций.
Кампания шла по нарастающей и закончилась лишь в апреле 1931 года. Пильняк был снят с поста председателя Всероссийского союза писателей, а его произведения на время оказались под запретом.
Одновременно с Пильняком прорабатывали Замятина, который, в июне 1931 года обращаясь с письмом к Сталину с просьбой о выезде за границу, писал:
«Для истребления черта, разумеется, допустима любая подтасовка — и роман, написанный за девять лет до того, в 1920 году, — был подан рядом с „Красным деревом“ как моя последняя, новая работа. Организована была небывалая еще до тех пор в советской литературе травля, отмеченная даже в иностранной прессе…»[4]
Не помогло заступничество Горького, который в статье «О трате энергии»[5], а затем в статье «Всё о том же»[6] призывал к осторожному отношению к человеку и брал под защиту Пильняка, Замятина, Булгакова и «всех других проклинаемых и проклятых».
Для Михаила Булгакова 1929 год тоже оказался гибельным. 29 августа он писал брату Николаю о своем неблагополучном положении:
«Все мои пьесы запрещены к представлению в СССР, и беллетристической ни одной моей строки не напечатают. В 1929 году совершилось мое писательское уничтожение. Я сделал последнее усилие и подал Правительству СССР заявление, в котором прошу меня с женой выпустить за границу на любой срок»[7].
Как известно, его не выпустили, но по распоряжению Сталина дали работу во МХАТе…
Бабеля тоже могли выдвинуть на роль «черта» советской литературы и подвергнуть публичному поношению, но он удивительным образом этого избежал. Вот как это было.
Дело об «интервью» Бабеля польской газете
10 июля 1930 года в «Литературной газете» была напечатана статья «Наши на Ривьере», принадлежавшая выдворенному из Франции и приехавшему в Советский Союз писателю Бруно Ясенскому. Поводом к появлению подобной публикации могли послужить слухи, ходившие по Москве во время пребывания Бабеля за границей в 1927–1928 годах о его возможном невозвращении в СССР.
В статье утверждалось, будто бы Бабель в 1928 году во Франции дал интервью антисоветского характера корреспонденту польского еженедельника «Литературные ведомости» («Wiadomości Literackie») Александру Дану.
Ясенский приводит слова, якобы произнесенные Бабелем:
«Я был в Красной армии. Знаю, что такое человек. Я наблюдал его так сказать со всех сторон. Кругом полно было смерти. Я перестал различать мертвых от живых. <…>
Мы вырвали из тяжелого сна человека и выпустили из него ведра горячей крови. Больше ничего нельзя было с ним сделать. Он угасал у нас в руках.
Я мчался с агитпоездом по огромным полям, усеянным трупами, я писал летучки и разбрасывал их по мертвым территориям. Земля была тогда жирна от крови и прокламаций, которыми мы ее хотели удобрить. Нас втиснули обратно в наш душный, мертвый дом. Пропаганда выжрала у меня легкие. Вылакала мою кровь. <…>
Кстати… Вы знаете Гедалье? Он выше Ленина. Ленин создал интернационал людей угнетенных, но Гедалье скликает людей добрых. Какая безумная, гениальная идея! „Добрые люди, соединяйтесь!“ Революция доброты! Я смердил кровью, когда слышал эти слова, — и я смеялся.
Сегодня я пахну солнцем, водой и пилюлями, бью себя в грудь и взываю: „Привет тебе, Гедалье, творец четвертого интернационала, вдохновенный певец нового исполкома!“ Продырявленными легкими я кричу — „приди!!!“»
Стиль интервью напыщенный, ничего общего со стилем Бабеля не имеющий, но «факты», как легко понять, взяты из «Конармии» и рассказа, названного именем одного из ее героев — житомирского мудреца еврея Гедали. Фальшивость интервью видна невооруженным глазом, но это, однако, не помешало Ясенскому предъявить Бабелю политические обвинения:
«Нас не интересуют сами по себе убеждения Бабеля <…>.
Нас интересует факт, что советский писатель, греясь на солнышке Ривьеры, дает с легким сердцем, первому встречному такие интимные интервью, которые появляются впоследствии на столбцах буржуазной печати». То есть Бабель был выставлен к позорному столбу по обвинению, в чем-то аналогичному тому, которое предъявлялось Пильняку и Замятину: «…появление сочных высказываний Бабеля, — писал Ясенский, — является объективно еще одной клеветой на наш Союз, „из достоверного источника“».
В заключение, сделав оговорку («Возможно, что собеседник Бабеля извратил его слова, что все интервью является вымышленным»), Ясенский, тем не менее, потребовал от Бабеля немедленного опровержения «приписываемых ему высказываний, которые лишают его права называться советским писателем».
Угроза была нешуточной, действовать надо было немедленно. 13 июля 1930 года Бабель выступил на заседании секретариата ФОСП. В тот же день он отправил письмо в редакцию «Литературной газеты»:
«Только что приехал из деревни и прочитал в № 28 „Литературной газеты“ сообщение об интервью, якобы данном мною „на пляже французской Ривьеры“ буржуазному польскому журналисту Александру Дану.
В этом интервью, в выражениях совершенно идиотических, я всячески поношу Красную армию, власть Советов и плачусь на слабость моего здоровья, причем в этой слабости обвиняю все ту же советскую власть.
Так вот, — никогда я на Ривьере не был, никакого Александра Дана в глаза не видал, никогда, никому ни одного слова из приписываемой мне галиматьи и гадости не говорил и говорить, конечно, не мог.
Вот и все.
Но какова должна быть гнусность всех этих Данов, готовность к шантажу и провокации белых газет для того, чтобы напечатать такую чудовищную, бессмысленную, лживую от первой до последней буквы, фальшивку?..
Москва, 13.7.30
И. Бабель».
Письмо было напечатано в «Литературной газете» 15 июля 1930 года, на первой полосе, там же были помещены отчет Д. Кальма о заседании Секретариата ФОСП, принятое Секретариатом постановление о подложном «интервью», и заявление «От редакции „Литературной газеты“». В редакционном примечании было сказано: «Письмо т. И. Бабеля дает исчерпывающий и не допускающий кривотолков ответ на вопрос, поставленный ему в статье т. Бруно Ясенским».
На следующий день после публикаций в «Литературке», 16 июля, Бабель написал матери, заодно — в очередной раз — давая понять, почему невозможен для него скорый выезд за границу:
«…последние несколько дней у меня были жаркие. Вот оборотная сторона популярности… <…>
Дорогая мамочка, что же делать, если у тебя в некотором отношении „выдающийся“ сын — и то, что для обыкновенных смертных просто, — ему заказано. Ты думаешь, я сел да поехал, а, оказывается, я гораздо больше принадлежу обществу, чем моей семье…
Идиотская эта история потребовала нескольких дней заседаний и суетни. Я утомился и с наслаждением уезжаю в Молоденово. <…>
Мамахен, ты родила сына, выкованного из железа, непреклонного и несгибаемого…»
На заседании Секретариата ФОСП, как говорилось в отчете, «редактор „Литературной газеты“ тов. Б. Ольховый заявил, что из письма т. Бабеля в редакцию „Литературной газеты“ ясно, что под видом опубликованного в польской прессе интервью мы имеем дело с явной фальшивкой».
Получается, что «Литературная газета» сама себя высекла. На заседании Секретариата ФОСП Бабель резонно заявил: «„Литературная газета“ поступила неправильно, не показав предварительно статью мне».
В письме родным от 22 июля Бабель подвел итог этому скандалу:
«Вся эта гнусность с „интервью на Ривьере“ кончилась вящим моим торжеством… Лит. газета, которая в нетерпении своем (нетерпение прочитать мои уважаемые сочинения) перешла всякие границы, получила достойную отповедь… Все хорошо, что хорошо кончается… Но эта лихорадка вокруг моей работы (о температуре этой лихорадки — вы представления не имеете) — расковыряла бы всякого другого человека, менее твердого, чем я… Я же держусь героически и гордо ставлю себя в пример вам… <…> Теперь вы понимаете, почему так долго откладывали мой отпуск…»
На заседании Секретариата одним из главных пунктов обвинения против него, по-видимому, послужило его пресловутое «молчание» в литературе. Но Бабель сумел объяснить и его причины.
«Характерно, — читаем мы в газетном отчете, — что эта статья [А. Дана] появилась через два года после приезда И. Бабеля из-за границы. Во время его пребывания там Бабель был объектом травли. Естественно, что в то время такая информация, как нынешняя статья Александра Дана, не могла бы иметь места.
Буржуазного писаку могло вдохновить на клеветнический выпад то, что Бабель, написав „Конармию“ и „Одесские рассказы“, потом на некоторое время замолчал.
— Я искал новый язык, — рассказывает Бабель, — новый образ, соответствующий ведущей роли, которую призвана играть советская литература. Я действовал, как один из самых верных солдат советской литературной армии. Моя творческая особенность требовала, чтобы для этих поисков я отошел от шумной жизни литературных центров. Последние два года я живу „внизу“: в деревне, в колхозах, на заводах. Стараюсь изучить наше строительство “изнутри”. Единственный, невиданный ритм и стиль этого строительства должны же наконец найти соответствие в нашей литературе. Завод, колхоз, деревня — подсказали мне новую книгу»[8].
Так Бабель создавал себе реноме образцового советского писателя, находящегося в гуще самой жизни: «Бабель говорит о творческом подъеме, который он испытывает, работая над новой книгой».
Начатую против него разоблачительную кампанию он сумел повернуть в идеологически правильное для того времени русло, заявив, что с фальшивками, «которые распространяют о нас за рубежом <…> нужно вести жестокую борьбу, ибо тот кирпич, который сегодня упал на меня, может завтра упасть на десятки других советских писателей». И заявил, что «через наше полпредство в Польше он привлекает к суду польскую газету „Литературные ведомости“ за клевету в печати». Суда не было, так как газета сообщила, что сама стала жертвой обмана: интервью давал человек, выдававший себя за Бабеля…
Черту под всей этой историей полмесяца спустя поставили «Известия», вырезку из которых Бабель 3 августа послал родным с таким комментарием: «Как видно, cette penible histoire[9] пришла к концу». Приведем репортаж известинского собкора полностью:
Варшава, 1 августа. (По телефону).
Варшавский еженедельник «Вядомости Литерацке» (литературные ведомости), на страницах которого было напечатано несуществующее интервью Бабеля, выступил, наконец, с пояснениями, в которых пытается оправдать свое участие в этой мошеннической истории. Приводя отклики советской прессы и постановления об ассоциации пролетарских писателей СССР, «Вядомосци Литерацки» печатают объяснения Дана, опубликовавшего интервью. Этот «литературный работник» уверяет, что он пал жертвой мистификации. В 1926 году (4 года назад) (а ведь Бабель в 1926 году во Франции еще не был. — Авторы) на Ривьере к нему подсел молодой русский и начал разговор о советской литературе. Беседа носила интимный характер и «произвела на Дана огромное впечатление». Уходя, молодой человек назвал себя Бабелем. Через несколько лет Дан прочел «Конармию», и беседа с Бабелем явилась для него как бы комментарием «к этой незабываемой книге». Сам Дан… благоразумно не назвал своей фамилии «Бабелю с Ривьеры». В 1930 году Дан поспешил опубликовать интервью с советским писателем. Теперь Дан выражает глубокое сожаление, но позволяет себе утверждать, что беседа принципиально соответствует «внутренней мелодии» «Конармии». Редакция «Вядомосци Литерацки» сопровождает развязное объяснение литературного проходимца послесловием, подчеркивающим, что редакция действовала с полной доверчивостью и не могла никак предполагать, что интервью не существует. Этим покаянием следовало ограничиться, но писатели из «Вядомосцей Литерацких» пытаются выйти из грязной истории с честью и одновременно заработать некоторый политический капиталец у своих влиятельных покровителей.
«Рассматривая вещи психологически, — пишут „Вядомосци Литерацки“, — нашу вину уменьшает факт, что слова фальшивого Бабеля не слишком резко отличаются от „духовного климата“ „Конармии“. Бабель не принадлежит к числу писателей — передовых бойцов революции. Достаточно вспомнить выступление Буденного и суровую критику советской печати, называвшей Бабеля писателем субъективно-романтическим».
«Вядомосци Литерацки» пытаются далее прикрыться именем покойного Маяковского (в свое время достаточно ярко характеризовавшую эту литературную группу) и намекают, что в момент, когда кончает самоубийством Маяковский, не представляется неправдоподобным, чтобы и Бабель, будучи за границей, мог позволить себе «невинные мечтания и некоторую долю скептицизма».
«Духовный климат» «Вядомосцей Литерацких», известный всей читающей Польше, казалось, должен был бы исключить всякие попытки этих литераторов становиться в позу защитников «независимости искусства», особенно тогда, когда речь идет об исключительном примере литературного жульничества, но, поскольку речь идет о СССР, «демократы» из «Вядомосцей Литерацких» теряют всякое чувство такта и, что еще важнее, чувство смешенного <sic!>. Во всяком случае история интервью «Бабеля» может считаться окончательно выясненной[10].
Так «Бабелю удалось себя оправдать и отклонить предъявленные ему обвинения перед срочно созванным в этих целях „трибуналом“ Секретариата ФОСП»[11].
Он вышел из этого «трибунала» полностью оправданным, и это было подчеркнуто в газетном отчете Д. Кальма:
«Молчание Бабеля в последние годы — отражение не кризиса, а творческой перестройки, и этот поворот в его творчестве заслуживает с нашей стороны большого внимания, заставляет нас с интересом ждать появления новой книги».
О какой новой книге могла идти речь?
Великая Криница
27 декабря 1929 года Сталин провозгласил начало «сплошной коллективизации» и переход от политики ограничения кулаков к «ликвидации кулачества как класса». 5 января 1930 года ЦК ВКП(б) принял постановление «О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству». Согласно постановлению, сплошная коллективизация должна была осуществляться в три этапа по регионам страны.
На Украине, куда Бабель отправился в начале февраля 1930 года, коллективизацию планировалось закончить осенью 1931-го или весной 1932 года. Однако уже в феврале 1930-го генеральный секретарь ЦК КП(б)У С.В. Косиор в письме местным парторганизациям потребовал закончить коллективизацию в степных районах республики в текущую весеннюю кампанию, а в масштабах всей республики — к осени 1930 года. То есть темпы коллективизации здесь резко убыстрялись даже по сравнению с постановлением ЦК ВКП(б). На местах же, рвением отдельных руководителей, они ускорялись еще больше… В результате в середине 1930 года на Украине было коллективизировано 38% крестьянских хозяйств.
Исаак Бабель. Фотография Т. Н. Тэсс. Москва. Май–июнь 1930
Известно, что коллективизация носила насильственный характер и сопровождалась раскулачиванием не только зажиточных селян, но и крестьян-середняков и даже бедняков, не желавших вступать в колхозы. Современный исследователь этого исторического периода отмечает:
«Первая волна раскулачивания на Украине началась в середине января 1930 года и продолжалась до начала марта. Она охватила 309 районов Украины, в которых насчитывалось 2,5 миллиона крестьянских хозяйств. К 10 марта было раскулачено 61 887 хозяйств или 2,5%. <…> Вторая волна раскулачивания началась осенью 1930 г. Если раньше раскулачиваемых селили на Украине в специально построенных выселках, то теперь их стали депортировать за пределы республики. В течение 1930 года из УССР было вывезено в Сибирь и на Север почти 75 тысяч крестьянских семей, а с конца указанного года и до июня 1931 года — 23,5 тысячи семей. Всего же за период коллективизации в республике было экспроприировано более 200 тысяч крестьянских хозяйств. Если учесть, что крестьянская семья в то время насчитывала в среднем 5–6 человек, то жертвами политических репрессий на Украине стало свыше 1 миллиона человек»[12].
Сам Бабель и его современники, оценивая это событие, сравнивали его с Гражданской войной, и естественно, что автор «Конармии» захотел увидеть, как оно происходит, своими глазами.
Планы его в течение года резко меняются. Мы помним, что 8 апреля 1929-го он сообщал Полонскому, что обоснуется на Северном Кавказе, а летом поедет в Ставрополь, Краснодар, в Воронежскую губернию, Дагестан и Кабарду. Но 16 февраля следующего года он известил А.Г. Слоним: «Уезжаю в Бориспольский район сплошной коллективизации. Сколько там пробуду — не знаю, как поживется. Район мой — это недалеко от Киева…» О первых своих впечатлениях почти телеграфно сообщал Лившицу 20 февраля: «Я кочую в Бориспольском районе сплошной коллективизации. Höchst interessant[13]. Затем собираюсь опуститься на жительство в одном из самых глухих сел. В Москву, если ничего не задержит, приеду в начале марта».
Глухое село, оставившее в нем, как он напишет через год матери, «одно из самых резких воспоминаний за всю жизнь», называлось Великая Старица. Планы Бабеля в феврале-марте 1930-го снова меняются. В Москву он попадет только в конце апреля, успев побывать до этого в Днепропетровске и на Днепрострое. В «районе сплошной коллективизации» Бабель пробыл примерно до 14 марта, возможно, задержался бы там дольше, но вынужден был вернуться в Киев, потому что, как он писал Слоним 28 марта, уже в деревне «почувствовал недомогание, поспешил в Киев, здесь свалился и две недели хворал отвратительнейшим бронхитом».
М.Я. Макотинский, работавший в Киеве редактором в сценарном отделе ВУФКУ, вспоминает о встрече с Бабелем зимой 1930 года:
«Получив от Киевской кинофабрики аванс по договору на сценарий „Пышка“, Бабель внезапно увлекся событиями сплошной коллективизации и, даже не помышляя об экранизации мопассановского рассказа, отправился в большое село на Киевщине. Прошло около месяца. И вдруг однажды около двух часов ночи в моей квартире раздался звонок. Открыв дверь, я увидел в полутьме силуэт заснеженного, окоченевшего человека в треухе, с большим портфелем под мышкой и с примусом в руках. Это был Бабель. Он простудился, и это заставило его вернуться в Киев.
Однако улечься в постель он явно не торопился, так как был чем-то чрезвычайно возбужден. Отогреваясь горячим чаем и нервно шагая по комнате, он восклицал: „Вы себе представить не можете! Это непередаваемо — то, что я наблюдал на селе! Это и описать невозможно! Я ни-че-го не по-ни-маю!“
Оказывается, Бабель столкнулся с перегибами в коллективизации, которые позже получили наименование „головокружения от успехов“[14]. Причем в дальнейшем оказалось, что понять и описать он все-таки кое-что сумел»[15].
Илье Слониму, вернувшись из очередной поездки по районам коллективизации, Бабель говорил, «что происходящее в деревне намного страшнее того, что ему доводилось видеть в гражданскую войну»[16].
Семь лет спустя, в сентябре 1937 года, на встрече с молодыми писателями Бабель говорил:
«Мне очень хочется писать о селе, о коллективизации (вот что сейчас меня занимает), о людях во время коллективизации, о переделке сельского хозяйства. Это самое большое движение нашей революции, кроме гражданской войны. Я более или менее близкое участие принимал в коллективизации 1929–1930 годов. Я несколько лет пытаюсь это описать. Как будто теперь это у меня получается».
Можно заключить, что тема коллективизации утвердилась в его творчестве на многие годы. Но в чем конкретно выразилось его «более или менее близкое» участие в ней? Вероятно, как и в продовольственной экспедиции на Волгу в 1918 году, Бабель занимал скорее позицию наблюдателя, исполняя кое-какие обязанности по делопроизводству или бухгалтерии. И все же он говорил правду о своем близком участии: достаточными сведениями о Великой Старице и ее обитателях, как мы увидим дальше, он располагал.
2 сентября 1931 года Бабель пишет письмо в комитет выставки «Писатель и колхоз»:
«Я занят теперь приведением в порядок записей, которые я вел в селе, — записи эти надо углубить и продолжить. Я не рассчитываю опубликовать их раньше, чем через несколько месяцев»[17].
Однако уже 10 сентября 1931 года из Молоденова он сообщает в письме Полонскому:
«Только что дописал рассказ для „дебюта“ в „Новом мире“. По прежним правилам я отложил бы его на год, но теперь обстоятельства (а в соответствии с ними и правила) изменились. В ближайшие две недели отделаю и в конце сентября сдам». Из следующего письма, от 13 октября 1931 года, тому же адресату становится ясно, что речь идет о рассказе «Гапа Гужва», выправленную рукопись которого Бабель отослал в редакцию журнала, — «пришлось изменить название села (Великая Старица на Великая Криница. — Авторы) — для избежания сверхкомплектного поношения».
Но предлагал Бабель Полонскому не один, а, судя по записи в дневнике редактора «Нового мира», два рассказа о коллективизации, второй, судя по всему, — «Колывушка»:
«20/VII.31. Звонок Бабеля. Опять — тысяча и одна увертка. Советовался-де с Горьким, и Горький не советует ему печатать рассказы, какие он дал мне. Но он написал „вчерне“ два колхозных рассказа <…>. Он над ними работает. В течение месяца он их мне доставит»[18].
Вероятно, из этих двух «проходным» редактор посчитал рассказ «Гапа Гужва», который был опубликован вместе с рассказом «В подвале» в № 10 «Нового мира» за 1931 год, с подзаголовком «Первая глава из книги „Великая Криница“».
5 октября 1931 года Бабель читал этот рассказ в «Новом мире» у Полонского, в тот же день записавшего в дневнике:
«Читал рассказ — о деревне. Хорошо. Просто, коротко, сжато — сильно. Деревня его — так же, как и „Конармия“, — кровь, слезы, сперма. Его постоянный материал. Мужики — и сельсоветчики, и кулаки — кретины, уроды, дегенераты.
Читал еще один рассказ — о расстреле — страшной силы. С такой простотой, с таким холодным спокойствием, как будто лущит подсолнухи, — показал, как расстреливают. Реализм потрясающий, при этом лаконичен до крайности и остро образен. Он доводит осязаемость образов до полной иллюзии.
И все это простейшими (как будто) средствами»[19].
Вторым рассказом — «о расстреле» — мог быть «Сулак», опубликованный намного позже — в 1937 году.
Рассказ «Колывушка», имевший подзаголовок «Из книги „Великая Старица“» и датированный так же, как и «Гапа Гужва», весной 1930 года, при жизни автора не печатался[20].
Какова могла быть задуманная книга Бабеля? Что удалось ему «понять и описать» о коллективизации на Украине?
Одному из первых исследователей Бабеля И.А. Смирину «„Гапа Гужва“ представляется началом большого эпического повествования о социальном перевороте в деревне». Он пишет:
«Отправляя рукопись в редакцию „Нового мира“, Бабель предлагал заключить договор на четыре рассказа. <…> Знакомство с двумя главами „Великой Криницы“ хотя и не дает полного представления о задуманной книге в целом, позволяет утверждать, что автор шел путем изображения действительных жизненных противоречий во всей их глубине и драматизме»[21]. В «Гапе Гужве», по мнению Смирина, тема коллективизации «только очерчивается. Автор как бы в плане экспозиции воссоздает исторический и бытовой фон, знакомит с людьми — героями будущих событий и — главное — намечает эмоциональную атмосферу сюжетного действия — драматически напряженную и тревожную»[22].
Начинается рассказ с описания буйной масленицы 1930 года в украинском селе Великая Криница. Напоминает оно описание масленицы 1919-го в глухом российском селе в рассказе Артема Веселого «В деревне на масленице» (1921), ошеломившее современников многообразием словесного говора и вошедшее в переработанном виде в повесть «Страна родная» (1926), а затем в главное произведение писателя «Россия, кровью умытая» (1935), (глава «Сила солому ломит»):
«Всю неделю деревня гуляла. Друг у дружки гостевали. Пили ведрами самогонку. Катались по нижней улице. В обнимку по двое, по трое и кучками ходили по деревне и нескладными пьяными голосами пели с горькими перехватами, пели свои горькие, мужицкие песни, в которых слышался и глухой стон, стон темных, забитых деревень, и неизбывная, неразмыканная, мертвая русская тоска»[23].
Русская деревня у Артема Веселого отгуливает свои последние деньки перед разорительной продразверсткой и мобилизацией.
У Бабеля «на масляной тридцатого года в Великой Кринице сыграли шесть свадеб. Их отгуляли с буйством, какого давно не было». Украинская деревня, как и русская той поры, стоит на пороге коллективизации. Ломается весь прежний уклад жизни. В селе создан колхоз (по-украински — колгосп), но большинство селян, как можно понять, еще в него не вступили, а часть тех, кто поначалу дал на это согласие, из него вышли. Уполномоченный РИКа (районного исполнительного комитета) по коллективизации Ивашко тщетно уговаривает крестьян. Они не доверяют ему, потому что он ими «брезговает». Его заменят на «вороньковского судью», о котором ходят слухи, что он «в одни сутки произвел в Воронькове колгосп», а непокорных «господарей» (хозяев) посадил в холодную, с тем чтобы назавтра отправить их на Сахалин, но утром стража обнаружила их повесившимися… Угроза репрессий нависла над селом.
«Приехав в село, Осмоловский, судья из Воронькова, отказался созвать сборы, общее собрание граждан, как это делали уполномоченные до него, он не произнес речи и только приказал составить список недоимщиков, бывших торговцев, списки их имущества, посевов и усадеб».
Атмосфера сгущается. В село наехала вся «головка» районного начальства. «Законвертовали» странницу Рахивну, ночевавшую у Гапы Гужвы. «— Кажуть, агитацию разводила про конец света…» — объясняет Гапе Трофим Юшко.
В центре повествования — разгульная вдова и бывшая колхозница Гапа Гужва. Председатель сельсовета Евдоким Назаренко рассказывает Осмоловскому, кто она такая:
«—То есть первейший наш актив, товарищ судья <…> вдова наша, всех парубков нам перепортила… <…>
В колгосп первая записалась <…> потом добрые люди подговорили, она и выписалась…»
Гапа, как и все криничане, задается вопросом, что будет в этой новой колхозной жизни с каждым человеком и со всем сельским «миром». Посулы «бумажных» людей, таких как Ивашко, ее не удовлетворяют, «коллективизированная» жизнь — карикатура на жизнь настоящую:
«Гапа не двигалась. Кирпичный румянец лежал на ее лице.
— …А кажуть добрые люди, — произнесла она звучным, низким своим голосом, — кажуть, что в колгоспе весь народ под одним одеялом спать будет…
Глаза ее смеялись в неподвижном лице.
— …А я этому противница, гуртом спать, мы по двох любим, и горилку, батькови нашему черт, любим…»
Вопрос Гапы о будущей жизни Бабель облекает в парадоксальную форму:
«Было поздно, второй час ночи, когда дверь его [Осмоловского] раскрылась и женщина, накрест стянутая шалью, переступила порог.
— Судья, — сказала Гапа, — что с блядьми будет?..
Осмоловский поднял лицо, обтянутое рябоватым огнем.
— Выведутся.
— Житье будет блядям или нет?
— Будет, сказал судья, — только другое, лучшее.
Баба невидящими глазами уставилась в угол. Она тронула монисто на груди.
— Спасыби на вашем слове…
Монисто зазвенело. Гапа вышла, притворив за собой дверь».
Но эта оптимистическая нота тут же гаснет. Финальная пейзажная зарисовка не оставляет даже призрачной надежды:
«Беснующаяся, режущая ночь набросилась на нее, кустарники туч, горбатые льдины с черным блеском в них. Просветляясь, низко неслись облака. Безмолвие распростерлось над Великой Криницей, над плоской, могильной, обледенелой пустыней деревенской ночи».
В рассказе «Колывушка» мы находим уже знакомых нам персонажей — Ивашко, председателя сельсовета Назаренко, деда Абрама. Появляются и новые — председатель колхоза Житняк, крестьянин Адриян Моренец, стражник Тымыш и другие. В центре повествования — судьба раскулаченного крестьянина Ивана Колывушки.
Смирин полагает, что «хронологически рассказ должен предшествовать „Гапе Гужве“ — Ивашко в качестве уполномоченного РИКа организует несправедливое раскулачивание середняка Ивана Колывушки. Но связать оба рассказа единой фабульной линией нельзя. Это, скорее, разрозненные звенья одной цепи, оставшейся не сомкнутой. Отсутствие недостающих звеньев лишает возможности судить обо всей книге. Нечто подобное имело место и в „Конармии“: отдельные рассказы, взятые вне композиционного контекста, не давали представления о целом»[24].
Исследователь прав, указывая на цикличность этих «колхозных рассказов» — общий замысел проясняется из их сопоставления. Но в «Колывушке» можно разглядеть возможные сюжетные линии будущей книги.
В судьбе главного героя Бабель показал не только его личную трагедию, но и трагедию всего крестьянства в годы коллективизации. Начинается рассказ с появления в доме Колывушки новых руководителей — уполномоченного РИКа Ивашко, «головы сельрады» (председателя сельсовета) Евдокима Назаренко и председателя только что образованного колхоза Житняка. Формальным поводом для этого посещения служит проверка выплаты Колывушкой налогов, которые он обязан платить государству как единоличник. Но судьба Колывушки уже решена, о чем он узнает из небрежно брошенной Ивашко реплики: «Довидку[25] получишь». А «веселый виконавец[26] Тымыш» объясняет ему:
«— Дом твой под реманент[27] забирают…
— А меня?..
— А тебя на высылку…»
Чудовищная несправедливость, перечеркнувшая разом жизнь крестьянина, вызывает у него неожиданную реакцию: в отчаянии он топором убивает свою жеребую кобылу и крушит веялку. Он готов погубить все свое хозяйство, созданное тяжким многолетним трудом. Останавливает его мать-старуха: «— Кат, — отнимая топор, сказала она сыну, — ты отца вспомнил?.. Ты братов, каторжников, вспомнил?..»
А собравшимся у него во дворе односельчанам Колывушка говорит: «— Я человек <…> я есть человек, селяне… Неужто вы человека не бачили?..»
Вечером из ворот дома Колывушки «выплыли сани, туго, с перекатом, уложенные добром. Женщины сидели на тюках, как окоченевшие птицы. На веревке, привязанная за рога, шла корова. Воз проехал краем села и утонул в снежной, плоской пустыне».
Так переехал судьбу Колывушки и его близких процесс коллективизации. Счет в нем, как известно, шел на миллионы человеческих жизней.
Колывушку «увольняют» из жизни, но и он сам «увольняется» от «мира», с которым был связан всей своей жизнью и судьбой. Он приходит на собрание в сельраде, где председатель колхоза горбун Житняк с энтузиазмом докладывает о проекте устройства в колхозе «молочно-огородного направления», и объявляет:
«— Мир, — сказал Колывушка, протянул руку и положил на стол связку ключей, — я увольняюсь от вас, мир…
Железо, прозвенев, легло на почернелые доски. Из тьмы вышло искаженное лицо Адрияна.
— Куда ты пойдешь, Иване?..
— Люди не приймают, может, земля примет…
Иван вышел на цыпочках, ныряя головой».
Реакция присутствующих на заседании правления колхоза различна. Ивашко в панике, он уверен, что это — «самая провокация… Он за обрезом пошел, он никуда, кроме как за обрезом, не пойдет…». Иначе думает Адриян: «— Не, — сказал он из тьмы, — мабуть не за обрезом, представник».
Кульминация рассказа — сцена, когда Колывушка, поседевший в одну ночь, исповедуется перед своими односельчанами.
«— Куда вы гоните меня, мир, — прошептал Колывушка, озираясь, — куда я пойду… Я рожденный среди вас, мир…»
Сочувствие толпы на стороне Колывушки:
«Ворчанье проползло в рядах. Разбрасывая людей, Моренец пробрался вперед.
— Нехай робит, — вопль не мог вырваться из могучего его тела, низкий голос дрожал, — нехай робит… Чью долю он заест?..»
Но председатель колхоза Житняк обрывает его: «Мою». Он видит в Колывушке врага: «— Ты к стенке нас ставить пришел, — сказал он тише, — ты тиранить нас пришел белой своей головой, мучить нас — только мы не станем мучиться, Ваня… Нам это — скука в настоящее время — мучиться». И готов «унистожить» односельчанина.
Кончается рассказ тем, что Колывушка навсегда исчезает из Великой Старицы (в рукописи рассказа было сохранено настоящее название села).
Бабель создал, по сути, эпическое повествование о судьбе крестьянства, о его нравственной и физической гибели в СССР в 1930-е годы. Описанная им ситуация с «увольнением» из сельского мира и из жизни Ивана Колывушки полностью соответствовала исторической правде. Можно предполагать, как дальше развивались события в этом селе. В следующих рассказах этого цикла могли найти продолжение сюжеты, связанные с некоторыми героями «Колывушки». Например, с Адрияном Моренцом, который не скрывает своего сочувствия к Ивану и поэтому может разделить его судьбу.
Как и многие герои «Конармии», персонажи двух рассказов о коллективизации списаны с реальных людей. Украинские краеведы разыскали целый ряд прототипов[28].
Подлинна, например, фамилия уполномоченного РИКа по коллективизации Ивашко. Устим Ивашко родился в 1900 году в селе Борисполь Киевской губернии. 20 марта 1937 года он был арестован Бориспольским райотделом НКВД Украины, 25 апреля того же года постановлением тройки Управления НКВД УССР по Киевской области признан виновным по статье 54-10 УК УССР (соответствует ст. 56 УК РСФСР) и приговорен к высшей мере наказания, 5 мая 1937 года приговор был приведен в исполнение. Голова сельрады Назаренко Евдоким Назарович умер своей смертью 16 мая 1933 года, в возрасте 43 лет. Председатель колхоза Житняк — по документам Иван Федорович Житник — в 1939 году за «колхозное вредительство» был приговорен к 10 годам ИТЛ. Иван Колывушка — это Иван Демидович Колывушко, родившийся в 1878 году, воевавший на фронтах японской и Первой мировой и заслуживший георгиевскую медаль. Реальную жену Ивана звали Соломея Яковлевна, было у них с мужем 14 детей, из которых семеро умерли в младенчестве. Но один из сыновей — Василий — даже дожил до ареста и суда по обвинению в злостной борьбе против советской власти и колхозного строя. Приговор — 10 лет лагерей, Василий отсидел весь срок и вышел на свободу. А вот сам Иван Колывушко никогда арестован не был и, убежав из села, все годы прятался, зарабатывая на жизнь кровельным и печным делом. Иногда тайно и только по ночам посещал своих детей и могилу жены, умершей через год после раскулачивания. (Не напоминает ли эта ситуация рассказ Бабеля «Сулак», о котором речь пойдет чуть дальше?) В 1959 году, похоронив вторую жену, Колывушко вернулся в родное село, где умер в 1962-м, так и не записавшись в колхоз.
Сохранившийся в районном ЗАГСе список умерших за период с 17 апреля по 10 сентября 1933 года — пик Голодомора — свидетельствует, что за 5 месяцев скончались 227 жителей села Великая Старица. В этом списке значится Савченко Григорий Павлович, единоличник, скончавшийся в возрасте 29 лет (у Бабеля — Гришка Савченко, любовник Гапы Гужвы), а также Ивга Романовна Мовчан, 50-летняя куркулька (в рассказе «Колывушка» Ивга Мовчан упомянута как батрачка)[29].
В ноябрьском номере журнала «Новый мир» (№ 11) за 1931 год на 1932-й были анонсированы, в числе других рассказов Бабеля, — «Медь», «Весна» и «Адриян Маринец». В печати они так и не появились, а их рукописи, по предположению А. Н. Пирожковой, вместе с рассказом «У Троицы», тоже намечавшимся к публикации в этом журнале, были изъяты у Бабеля во время обыска 15 мая 1939 года[30].
На встрече с литературным активом журнала «Смена» Бабель говорил, что работает над новыми рассказами о колхозной деревне и скоро будет читать их в этой аудитории[31]. Обещания своего он не сдержал, но продолжал работать над этой темой вплоть до ареста. В его следственном деле имеется письмо на имя Наркома внутренних дел СССР, в котором Бабель просит дать ему возможность привести в порядок отобранные у него рукописи, называя среди них «черновики очерков о коллективизации и колхозах Украины».
Последним опубликованным рассказом Бабеля об украинской деревне был «Сулак», по мнению Смирина, «навеянный <…> впечатлениями от поездки по Украине в годы коллективизации»[32]. Не имея непосредственного отношения к рассказам цикла «Великая Криница», он, как справедливо полагал исследователь, свидетельствует, что «писатель располагал материалами для более полного изображения исторических преобразований в деревне, чем то, которое дано в известных нам отрывках»[33].
Первоначальное название рассказа «Сулак» — «Шпион». Сюжет предельно лаконичен. Повествование ведется от имени чекиста, которому вместе с его напарником Чернышевым в 1928 году было поручено отыскать бывшего начальника штаба в банде Гулая сельского учителя Адрияна Сулака, с 1922 года, после разгрома банды, шесть лет скрывавшегося на Украине в родном селе. Чекисты направляются в село Хощеватое и выслеживают Адрияна: они находят Сулака в конюшне, где его прячет жена — карлица, прижившая от него за это время троих детей.
На требование сдаться («нам тебя живого надо») Адриян отвечает выстрелом из ямы.
«Сулак внизу возился с затвором, затвор щелкнул.
— С тобой как с человеком разговаривают, — сказал Чернышев и выстрелил.
Сулак прислонился к желтой оструганной стене, потрогал ее, кровь вылилась у него изо рта и ушей, и он упал».
Как всегда у Бабеля, никаких комментариев. Но, как и в «Конармии», его поражает сила всеобщей жестокости, которая несовместима с законами самой жизни. Столкновение жизни и смерти раскрывается в двух эпизодах. В первом из них председатель сельрады, «демобилизованный красноармеец, парень добрый и простоватый», объясняет Чернышеву, почему жена Адрияна «в год по ребенку приводит»:
«—Живое дело <…> вы на эту вдову не глядите, что она недомерок, у ней молока на пятерых хватит. У ней молоком другие женщины заимствуются…»
Закон жизни — ее продолжение в людях и животных. Опьяневший председатель божится своей дочке Ганночке, что завтра пойдет «до вчительки» просить дать пару кроликов:
«— Вчителька в школе трусов на развод давала, — сказал он виновато, — трусиху дала, а самого нет… Трусиха побыла, побыла, а тут весна, живое дело, она и подалась в лес».
То, что для председателя «живое дело», для Чернышева и ему подобных должно быть пресечено раз и навсегда…
Увозят труп убитого Сулака.
«Мальчики шли рядом с Чернышевым по мокрой, тускло блиставшей дороге. Ноги мертвеца в польских башмаках, подкованных гвоздями, высовывались из телеги. В головах у мужа неподвижно сидела карлица. В затмевающемся свете луны лицо ее с перекосившимися костями казалось металлическим. На маленьких коленях спал ребенок.
— Молочная, — сказал вдруг Чернышев, шагавший по дороге, — я тебе покажу молоко…»
Сюжет рассказа и, как было уже отмечено, некоторые из имен его героев не выдуманы автором. На это указывает точная хронологическая и топографическая прикрепленность действия. Информацию об этом и подобных эпизодах могли дать Бабелю знакомые чекисты, круг которых был достаточно широк[34]. В особенности стоит обратить внимание на видного чекиста Ефима Георгиевича Евдокимова, в 1922–1923 годах полномочного представителя ГПУ по Правобережной Украине, а после этого, до 1929 года, полномочного представителя ОГПУ СССР по Северному Кавказу — Юго-Востоку — Северокавказскому краю. Бабель был близким другом Евдокимова еще со времен Гражданской войны, когда тот возглавлял Особый отдел Юго-Западного фронта. Евдокимов, как мы помним, помог Бабелю в 1926 году оформить для его матери заграничный паспорт. В 1933 году во время пребывания Бабеля на Северном Кавказе Бабель и Евдокимов вместе ездили на охоту в горы Кабардино-Балкарии, знакомились со строительством «Ростсельмаша» и зерносовхоза «Гигант». В начале 1920-х годов Евдокимов руководил операцией против группировки петлюровских атаманов в местечке Холодный Яр под Елисаветградом. Есть предположение, «что тогда Бабель, задумавший „книгу о чекистах“, расспрашивал Евдокимова о деталях операции против холодноярских атаманов»[35].
Участником холодноярской группировки атаманов был бывший командующий южной группы войск УНР (петлюровцев) Андрей Гулый-Гуленко, фамилия которого могла подсказать Бабелю именование председателя разгромленной в 1922 году в Винницком районе банды Гулая…
Примечания
[1] Правда. 1929. 3 ноября.
[2] Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК — ОГПУ — НКВД о культурной политике. 1917–1953 гг. М., 1999. С. 112.
[3] Подробнее об этом см.: Веселая Г., Веселая З. Судьба и книги Артема Веселого. М., 2005. С. 96–102.
[4] Замятин Е. И. Мы: Роман, повести, рассказы, пьесы, статьи и воспоминания. Кишинев, 1989. С. 625.
[5] Известия. 1929. 15 сент.
[6] При жизни автора не публиковалась. Несколько вариантов статьи хранится в Архиве А. М. Горького при ИМЛИ РАН. Опубликовано по авторизованной машинописи: Горький и его эпоха. Вып. 1. М., 1989. С. 5–10.
О впечатлении, произведенном на него и других писателей травлей Пильняка, Константин Федин писал в дневнике:
«Три дня назад — общее собрание Союза писателей <…>. Правление высекло себя, дало себя высечь. Поступить как-нибудь иначе, т. е. сохранить свое достоинство, было невозможно. Все считают, что в утрате достоинства состоит „стиль ЭПОХИ“, что „надо слушаться“, надо понять бесплодность попыток вести какую-нибудь особую линию, линию писательской добропорядочности. Смысл кампании против Союза — в подчинении его директивам руководителей пролетарских писателей — лысым мальчикам; в лишении его иллюзии внутрисоюзной демократии; в лишении его „права молчания“. За все писательство будут решать лысые мальчики. Решать, говорить. Писательство же должно будет выдавать чужие слова за свои. Мы должны окончательно перестать думать. За нас подумают. <…>
Я был раздавлен происходившей 22 сентября поркой писателей. Никогда личность моя не была так унижена» (Художник и общество (Неопубликованные дневники К. Федина 20–30-х годов) / Публ. Н. К. Фединой, Н. А. Сломовой; примеч. А. Н. Старкова // Русская литература. 1992. № 4. С. 169).
[7] Цит. по: Чудакова М. О. Жизнеописание Михаила Булгакова. С. 407–408.
[8] Литературная газета. 1930. 15 июля.
[9] Эта мучительная история (фр.).
[10] Братин. Выяснение необоснованности обвинений против тов. Бабеля // Известия. 1930. 2 августа. С. 2.
[11] Фрейдин Г. Вопрос возвращения II: «Великий перелом» и Запад в биографии И. Э. Бабеля начала 1930-х годов // Literature, Culture and Society in the Modern Age: In Honor of Joseph Frank. Stanford Slavic Studies. Vol. 4, pt. II. Stanford, 1992. P. 195.
[12] Губарев В.К. Сущность и последствия коллективизации в Украине (1928–1933 гг.) // http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=133281
[13] Очень интересно (нем.).
[14] Статья Сталина «Головокружение от успехов» была напечатана в газете «Правда» 2 марта 1930 года.
[15] Макотинский М. Я. Умение слушать // Воспоминания о Бабеле. М., 1989. С. 105.
[16] Фрейдин Г. Вопрос возвращения. С. 223.
[17] ОР ИМЛИ. Ф. 86. Оп. 1. Ед. хр. 9.
[18] Полонский В. П. «Моя борьба на литературном фронте». Дневник. Май 1920 — январь 1932 / Публ. и коммент. С. В. Шумихина // Новый мир. 2008. № 5. С. 141.
[19] Полонский В. П. «Моя борьба на литературном фронте» // Новый мир. 2008. № 6. С. 148.
[20] Рассказ «Колывушка» впервые опубликован в альманахе «Воздушные пути» (Нью-Йорк. Кн. 3. 1963; публикация Н. И. Бабель-Браун). В СССР впервые в приложении к статье И. А. Смирина «И. Бабель в работе над книгой о коллективизации» // Филологический сборник. Вып. VI–VII. Алма-Ата. 1967. С. 109–111. Широкому читателю рассказ стал известен по публикации в журнале «Звезда Востока» (1967. № 3; публикация Е. А. Краснощековой).
[21] Смирин И. А. И. Бабель в работе над книгой о коллективизации // Смирин И. А. И. Э. Бабель в литературном контексте. Пермь, 2005. С. 126.
[22] Там же.
[23] Красная новь. 1921. № 4. С. 69.
[24] Смирин И. А. И. Бабель в работе над книгой о коллективизации. С. 129.
[25] Справка (укр).
[26] Исполнитель (укр.)
[27] Инвентарь (укр.).
[28] См.: Йова Н. В., Гойда Т. М. Iсторiя рiдного краю. Бориспiльщина. Навчальний посiбник. [Киïв], 2002.
[29] Сведения из указанной в предыдущей сноске книги на украинском языке, приводятся по: Бар-Селла З. Исаак Бабель и «революция сверху» // Материалы XXI Международной ежегодной конференции по иудаике (Академическая серия). Вып. 50. М., 2014. С. 474–485.
[30] См.: Пирожкова А. Н. Я пытаюсь восстановить черты: О Бабеле — и не только о нем. М., 2013. С. 578–579.
[31] См.: Оль. Ник. «Я рад закрепить нашу дружбу…»: И. Бабель у комсомольцев // Литературная газета. 1932. 5 сент.
[32] Смирин И. А. И. Бабель в работе над книгой о коллективизации. С. 130.
[33] Там же.
[34] См.: Поварцов С. Н. Причина смерти — расстрел. С. 25.
[35] Папчинский А. А., Тумшис М. А. 1937. Большая чистка. НКВД против ЧК. М., 2009. С. 244.
