Александр Яблонский: Кириловъ. Главы из нового романа

Сойдя с самолета, Гитлер в сопровождении Геринга и Гиммлера направился к машине. Все остальные — на расстоянии, не смея приблизиться к вождю. Гитлер остановился, все замерли в отдалении. Гиммлер подал ему лист бумаги. Фюрер медленно читает, ведет по списку пальцем. Вдруг он вздрагивает и откидывается в негодовании. Наткнулся на имя Грегора. «Узнал о его самоубийстве», мелькнуло в головах у встречавших…

Александр Яблонский

КИРИЛОВЪ

Главы из нового романа

(продолжение. Начало в № 11-12/2022 и сл.)

Александр Яблонский В квартирке стояла тишина. Комната была пуста. Кирилов заглянул на кухню. У стола сидела Маруся.

— А почему дверь нараспашку?

— Ой, это я забыла.

— Господи! Слава Богу! Как я испугался.

— Чего?

— Не знаю! Испугался — и всё. За тебя… Ну, здравствуй. Вот я и вернулся. Живой и невредимый. Дай поцелую.

— Да, слава Богу… Я волновалась и ждала тебя.

— Что-нибудь случилось?

— С чего ты взял?

— На тебе лица нет! Димочка? Хуже?

— Нет, не хуже. Даже лучше. Чуть-чуть. Всё улыбается. В последнее время он часто улыбается. Это — лучше, чем депрессия и ужас в глазах… Нет, с ним пока всё в порядке… Тут другое… Ты помнишь, я тебе говорила, что в Шарите, в Димочкином отделении, работает княгиня Львова? Сиделкой или санитаркой… Не знаю. Дальняя родственница Георгия Евгеньевича. Она к Димочке очень тепло относится, они дружат. Так вот…

— Что ты тянешь! Говори быстрее!

— Так вот. Сегодня, когда я уходила от Димы, она поджидала меня в коридоре. Взяла под руку, пошли к выходу. Она всё говорила, какой Дима хороший, как он ей нравится…. Который раз одно и то же. Говорила по-немецки. Вот, а когда мы отошли от здания, она вдруг остановилась и так цепко взяла меня за руку… Старушка старушкой, а рука сильная. Цепкая…

— Ни, и…

— Ну и говорит. По-русски. Чтобы я забирала Димочку из клиники. Чем быстрее, тем лучше.

— Зачем? Почему?

— Я и говорю: «зачем?»… А она — «не спрашивай голубушка, забирай! Зря бы не говорила. Забирай немедленно!» Я говорю, что сегодня воскресенье… Она — «не сегодня — завтра, чем быстрее…». Я ей: «но я должна поговорить с профессором. С Бонхёффером». Она вплотную приблизилась и так крепко руку сжала — до синяков: «а вот это — ни в коем случае! Ни в ко-ем!» Толя, я боюсь. И я не знаю, что делать. Княгиня зря говорить не будет. Но как же без Бонхёффера. Она говорит: «забирайте под любым предлогом. Переезжаете, денег нет» — что, впрочем, правда. «Красный крест» уведомил, что урезает. «Под любым бытовым предлогом. В канцеляриях не интересуются. Даже рады будут, что место освободилось». Это — она говорила. Толя, что делать?

— Погоди, не паникуй. Сегодня всё равно всё закрыто. Я попробую что-нибудь узнать.

— У своего Отто?

— Больше мне не у кого. Впрочем, я попробую ещё у кого-то.

Дозвониться до Отто Кирилов не смог. Видимо, он опять уехал в Швейцарию. Последнее время Отто часто исчезал.

Говорили, что небо 2 июля над Берлином срисовано с декораций «Гибели богов». И это было так. Тяжелые темные тучи с грозовым сиреневым отливом низко нависли над «Темпельхофом». Сумрачный колорит вагнеровской оперы дополняли тяжелые бордовые полотнища знамен со свастикой, покрывавших здание аэропорта и обилие фигур, облаченных в черные одеяния, — униформы высших чинов СС, СД и гестапо. Было душно. Гитлер возвращался из Мюнхена. Мощный Юнкерс грузно приземлился на летном поле. Красная ковровая дорожка. Вышколенный караул, замерший в ожидании вождя. Тройное оцепление аэропорта. Всё, как всегда. Но фюрер… Фюрер был подавлен, мрачен, опустошен. Даже исхудал. Под глазами тени правая рука подрагивала. Спускаясь по трапу, пошатывался. «Он, бедняга, не спал ни одной минуты в течение последних нескольких суток», — пожаловалась Ева встречавшей ее Ильзе Гесс. Истинно, это были трудные сутки. Ее Адольф слишком чувствителен, чтобы переносить запах бойни. На него действительно навалилась махина страшных известий, решений, действий, последствий. Даже исполинам германского эпоса не под силу было вынести тяжесть потерь, отчаяния, горя, внимать неслышимым мольбам жен и детей казненных, стенаниям бывших соратников под пытками и перед расстрелом, проклятьям или предсмертным возгласам «Хайль Гитлер!» Но вынужден был идти на эту Голгофу, на эти нравственные пытки ради будущего нации, рейха, ради единства партии и страны, очищенных и возрожденных.

Весть о смерти Штрассера поразила его, «подобно удару молнии». Ведь он, фюрер, был крестным отцом детей Грегора. Теперь малыши осиротели, и это разрывало сердце фюреру. Впрочем, и верному Гейдриху, музыканту с тонкой душой, наверное, не легче. Ведь крестными его первенца были Гиммлер с Рёмом, тем самым Рёмом, который, корчась в предсмертных судорогах на полу тюремной камеры, прошептал: «Мой фюрер! Мой фюрер!» Это были его последние слова. Через секунду Эйке добил его контрольным выстрелом.

30 июня Грегор Штрассер был арестован в Мюнхене, на самолете тайно перевезен в Берлин и помещен во внутреннюю тюрьму гестапо на Принц-Альбрехтштрассе в общую камеру. Арестованные штурмовики стали успокаиваться: раз Штрассер — создатель партии, ближайший сподвижник фюрера, вытащивший из небытия агронома Гиммлера и газетчика Геббельса, кристально честный человек (это общеизвестно), находится среди них — им ничего не грозит. В пять часов пополудни эсэсовец увел Штрассера в одиночную камеру, в стене которой Грегор увидел дыру. Вскоре он заметил, что в него кто-то целится. Он пытался увернуться от выстрела, но не успел. В камеру вошли Гейдрих с адъютантом и открыли огонь по лежащему в кровати Штрассеру. Он успел вскочить и броситься в дальний угол, где его и добили: сначала разрядили в него свои пистолеты, но, так как Грегор был ещё жив, Гейдрих убил своего старого товарища по партии выстрелом в голову. Официально было объявлено, что Штрассер покончил жизнь самоубийством. Эрнст Никиш уверял, что Грегора «адским образом избили до смерти» в камере на Принц-Альбрехтштрассе. Гитлер был в негодовании и недоумении: ведь он простил и приблизил Грегора. Штрассер после отъезда в Италию к политической деятельности не возвращался. Вернувшись в Германию, он устроился в химический концерн Шеринга консультантом по трудовым спорам. Многим казалось, что звезда уехавшего в Италию Грегора Штрассера закатилась. Однако вскоре фюрер призвал его, он и старый друг Грегор помирились. Гитлер выдвинул кандидатуру Штрассера на очень важный в рейхе и опорный для нацистской партии пост министра внутренних дел. Он вручил Штрассеру особо престижный золотой почетный знак НСДАП и партийный билет под номером 8. И тут — такая нелепость: самоубийство. Видимо, такова была воля Провидения. И эта жертва — на благо Германии.

А пастор Штемпфле?! Его тело сейчас валялось на земле в лагере Дахау рядом с разрубленным топором телом Риттера фон Кара — бывшего генерального комиссара Баварии, подавившего Пивной путч 23-го года. Ну, с Каром понятно. Семидесятитрехлетний старик давно отошел от политики, превратившись в свою тень, но у фюрера память хорошая. Так что Кара взяли прямо из его дома и отвезли в Дахау — туда ему и дорога. Конечно, ни он, ни Штрассер, ни пастор никакого отношения к Рёму не имели, но… Бернхардт слишком много знал. Бывший член ордена хиронимитов был когда-то близким другом Гитлера. Его яркий стиль, непримиримая активность выделялись в пропаганде расовой теории партии, его антииудейские филиппики поражали фюрера своей остротой и злободневностью. За это нельзя было не благодарить пастора. Но! Штампфле читал корректуру «Майн Кампф», переписывал некоторые абзацы, правил стиль, уточнял мысли фюрера, становясь, поневоле, соавтором новой «библии». А это уже не прощается. Главное же, пастор знал о страсти Гитлера к Гели, был в курсе всех перипетий их отношений, не совсем нормальных. В том числе и о ее гибели. Хитрый монах понимал, чем все его знания могут обернуться, и пытался исчезнуть. Но его нашли и отвезли в Дахау. Сейчас его тело с пулей в сердце и переломанным позвоночником валялось рядом с кусками фон Кара.

Ева рассказывала Герде Борман — дочери Вальтера Буха и жене Мартина Бормана — восходящей звезде партии, как было тяжело Адольфу, особенно в Мюнхене: «он возвратился с совещания в Коричневом доме сам не свой. Его метания от ярости к подавленности и отчаянию тебе не передать!» Передать муки фюрера было невозможно. Когда Вальтер Бух, «совесть партии», председатель высшего партийного суда, от которого Рём ускользнул в 32-м году (заговор Буха с целью устранения Рёма провалился, так как был выдан одним из его участников), — когда Бух спросил, что делать с арестованными руководителями СА, заключенными в Штаделхаймскую тюрьму, Гитлер впал в истерику: «Пристрелить этих собак!» и, выхватив из рук министра внутренних дел Баварии Адольфа Вагнера список обреченных, составленный директором тюрьмы Кохом, начал судорожно ставить крестики. Временами он внезапно останавливался, словно очнувшись, начинал размышлять, шевеля губами, и снова яростно скрипел пером. Быстро закончив изнурительную процедуру, он протянул список Зеппу Дитриху — начальнику Штабной стражи СС «Берлин», элитному подразделению СС, подчинявшемуся непосредственно фюреру (минуя Гиммлера, что весьма раздражало рейхсфюрера СС). «Немедленно отправляйтесь в Штаделхайм да возьмите с собой шесть человек и офицера СС и расстреляйте этих людей за измену Родине». Первым на расстрел вывели Августа Шнейдгубера, обергруппенфюрера СА, мюнхенского полицейского префекта (камера 504). Он был давним и близким другом Зеппа, ещё с фронтов Великой войны. Зепп отвернулся, отдавая приказ: «Feuer!» Затем были расстреляны Эдмунд Шмидт, группенфюрер СА (камера 497), граф Ганс Иоахим фон Шпрети-Вайлбах, штандартенфюрер СА (камера 501), Ганс Петер фон дер Хейдебрек, группенфюрер СА (камера 502), Ганс Хайн, группенфюрер СА, (камера 503). При чтении списка Коха Гитлер споткнулся на имени Эрнста Рёма. Когда Дитрих уехал, фюрер сказал: «Рёма я пощадил за его прошлые заслуги». Это чрезвычайно расстроило Гейдриха, Буха… Ранее фюрер требовал от рейхсляйтера НСДАП фон Эппа предать Рёма суду военного трибунала. Он был в бешенстве, и фон Эпп был шокирован его поведением. Когда Гитлер ушел, Эпп лишь сказал: «Сумасшедший!» Вот сейчас вождь Рёма пощадил, дав Рёму прожить ещё одни сутки.

В Берлине, в военном училище Лихтерфельде, как и в других казармах, шли массовые расстрелы; капитана ВВС Герта, бывшего летчика эскадрильи Геринга и кавалера орденов за заслуги, заставили явиться на расстрел при всех своих наградах, и Геринг демонстративно сорвал их с него. Расстрельная команда состояла из эсэсовцев лейбштандарта СС Зеппа Дитриха. Весь день залп следовал за залпом, их прерывали лишь команды эсэсовцев и крики осужденных, а порой и возгласы «Хайль Гитлер!», которые издавали штурмовики, не понимавшие, за что их расстреливают, и восхвалявшие человека, которому они верили, да и сейчас еще верят. С этим же возгласом на устах умрет и Карл Эрнст.

Голова у него, видимо, раскалывалась. После вчерашнего банкета, сегодня утром, в субботу, в ратуше был устроен прием в его честь, префект полиции пожелал ему «долгих лет жизни на благо Германии». После этого все спели «Песню о Хорсте Весселе». Затем он с красавицей молодой женой и друзьями рассматривал «Европу» — гордость германского флота. Когда бравый Эрнст покидал ратушу, какой-то штурмовик пытался предупредить его об опасности. Но другу Геринга, принца Августа-Вильгельма фон Гогенцоллерна — «Ави», как его называл Карл, не до этих шуток, поверить штурмовику он не мог. Однако в отеле его арестовал гауптштурмфюрер СС Гильдиш. Протесты и угрозы не подействовали. На самолете Эрнст в наручниках был отправлен из Бремена в Берлин. Он настолько не понимал, что происходит, что выкрикивал «Хайль Гитлер» расстрельной команде солдат. Фрау Эрнст была арестована, но 2 июля отпущена.

Фрау Шляйхер повезло меньше. Условное слово — пароль «Колибри», — произнесенное из Коричневого дома в телефонную трубку Геббельсом, означало, что резня началась по всей стране. Для руководства СС и СД настал вожделенный час: они должны, наконец, исполнить свой долг и отдать накопившиеся долги, удовлетворить свои амбиции, припомнить обиды, претворить волю вождя и направить её, установить законность и порядок, вернуться к традиционным патриархальным ценностям, продемонстрировать народу и фюреру, что на смену бузотерам из СА пришли серьезные люди, которые обеспечат незыблемость и несокрушимость власти Вождя, единственного и непогрешимого, которого Провидение впервые дало Германии и человечеству. Они должны прекратить бесконечную революцию, извести неугомонных революционеров, заложить фундамент Тысячелетнего Рейха — государства свободы, равенства, стабильности и процветания. Для СС и СД работы было невпроворот. Расстрельные команды приходилось менять, солдаты не выдерживали напряжения, вида трупов в таком количестве, обилия крови, криков, концентрации пороховых газов. Тела вывозили в закрытых грузовиках, предназначенных для перевозки скота. Руководители акции «Колибри» не спали уже сутки. Бедный Гейдрих, которому досталась вся черная работа руководителя и исполнителя, не мог даже найти время для традиционного воскресного музицирования со своим другом — «маленьким капитаном-цур-зее».

Это была старая традиция — с 1923 года, когда рано седеющий голубоглазый «маленький капитан» — рост 1 метр 60 сантиметров, — старший помощник капитана учебного крейсера «Берлин», обратил внимание на длинноногого кадета по прозвищу «коза», или «козел» (прозвище, данное ещё с гимназических лет из-за не соответствующего росту высокого голоса) Рейнхарда Гейдриха. Вежливый и смышленый кадет превосходно играл на скрипке, что неудивительно — семья славилась музыкальными традициями. Дед Рейнхарда был директором Дрезденской консерватории, отец — не очень известным, но профессиональным певцом и композитором. Поэтому скучающий в Киле капитан Канарис стал приглашать в дом Гейдриха, который музицировал вместе с женой будущего адмирала Эрикой. Впоследствии к ним присоединилась жена Рейнхарда Лина, урожденная фон Остен. Порой они даже играли квартеты Гайдна или Моцарта. Но обычно картина была следующая: Рейнхард музицирует с Эрикой, а Канарис в поварском колпаке и переднике занимается любимым делом — готовит свой фирменный густой рассольник или рис с индийскими приправами, — рецепты своей кулинарии он держал в строжайшем секрете. Отношения глав Абвера и СД отнюдь не простые, но всё равно, в доме Канариса Гейдрих чувствует себя относительно уютно и спокойно. Доверять этой «старой лисе» нельзя — учит он своих подчиненных — «от него, конечно, можно всего ожидать». Взгляды двух лидеров на многие принципиальные вопросы диаметрально противоположны: Рейнхард, к примеру, ещё с юных времен членства в откровенно антисемитском обществе «Союз борьбы и защиты Германского народа» яростно претворяет в жизнь расовую теорию Розенберга–Гиммлера–Гитлера, Канарис же, молча, но активно, противодействует ей: не только, по возможности, прикрывая своих знакомых, но рекрутируя для Абвера лучших агентов среди евреев — они и профессионально безупречны, и вызывают минимальные подозрения именно в силу своего явно неарийского происхождения; их эффективность является своеобразной броней — даже Гитлер не вмешивается в кадровую политику нового главы Абвера. Конкуренция, несмотря на все соглашения между двумя ведомствами, непримирима. Собственно, все службы находятся в перманентном состоянии борьбы за влияние, сферы деятельности, положение в иерархии спецслужб рейха — этакая смертельная схватка крабов в закрытой для взглядов банке. Абвер и СД — не исключение. Однако при всем этом в доме Канарисов Гейдриху легко — легко изображать дружбу, даже привязанность друг к другу, а может, и не изображать. Рейнхард прекрасно понимает, что Канарис слишком умен, осторожен и осведомлен, чтобы нарушить их негласный союз, направленный против Геринга, Геббельса, Риббентропа, который уже внедрил собственную агентуру в СД, СС и гестапо. Ко всему прочему, они — соседи: Канарис купил небольшой дом в Шлахтензее на Бетацайле-штрассе (для этой покупки пришлось продать антикварную скрипку Эрики), и, возможно, случайно через полгода на соседней улице приобрел особняк Гейдрих. Так что музицировать после изысканного ужина в доме по соседству в двух минутах ходьбы, в доме, где безраздельно хозяйничают две «неприкосновенные» жесткошерстные таксы Зеппль (ее портрет висит в кабинете Канариса рядом с портретом полковника Николаи) и Сабина, которых капитан-цур-зее (капитан первого ранга) любит больше своей жены и дочерей, если он ещё их любит, и из любой командировки, будь то Испания, Марокко или Южная Америка, интересуется только самочувствием и настроением такс; в доме подчеркнуто скромном, но аристократически изысканном, в отличие от кричащих роскошью дворцов других правителей рейха, — в этом уютном доме чрезвычайно приятно и полезно проводить время: успокаивает нервы, располагает к размышлению. Хотя Канарис чертовски скрытен и хитер.

…Увы, приходится в эти дни отказаться от привычного и целительного воскресного вечера, так же, как и от совместных прогулок верхом с будущим адмиралом. У Канариса, помимо такс, есть ещё одна сердечная привязанность — арабская кобыла Моль. Содержание конюшни было дорогим удовольствием, но Канарис изыскивал из личных средств возможность удовлетворять свою страсть. Гейдрих отмечал удивительную скромность своего соседа: Канарис распоряжался огромными суммами, гигантские средства проходили через его руки, но никогда ни один пфенниг не осел в его личном кармане. Уж как копались в его бюджете следователи гестапо, да и сам Гейдрих заинтересовано пытался получить какой-нибудь компромат на своего друга, но — не удалось. Однако зарплаты капитана первого ранга — главы разведки рейхсвера — хватало на содержание любимой Моли.

Гейдрих был зловещей фигурой. Его боялись или остерегались практически все руководители рейха. Он был умен, неслучайно его называли НННН — Himmlers Hirn heißt Heydrich — «мозг Гиммлера называется Гейдрих». Этот блестящий ум соседствовал с недремлющим инстинктом хищного животного. Он был беспощаден даже в отношении самых близких людей, в отличие от многих его коллег, скажем, от Геринга (который мог прикрыть мощью своего положения «наци № 2» близкого или нужного человека, как он прикрыл Папена, Мильхе или Штенниса), или даже от Гитлера…

Так, к примеру, было с «верным Морисом», который в эти мгновения усердно уничтожал врагов Гитлера в Мюнхене. После неудачного сватовства к племяннице фюрера и суда с партией бывшие друзья не общались четыре года. Морис сидел в своем часовом магазине, Гитлер стремительно шел к власти. В 1933 году, когда друг Адольф стал рейхсканцлером, Морис решил возобновить общение. И что поразительно: Гитлер, забыв старые обиды, что было редкостью, с радостью принял Эмиля в круг своих ближних друзей. Морис был восстановлен в СС, награжден почетным золотым значком НСДАП. Вскоре бывший часовщик женился, фюрер вырваться на свадьбу не смог, но прислал молодоженам в подарок крупную сумму денег. Видные посты бывший боксер с перебитым лицом уже не занимал, но продолжал оставаться «другом Гитлера», возможно, самым близким в то время. Тесное общение, в том числе и семьями, находилось под пристальным вниманием рейхсфюрера СС. Гиммлер еле терпел старых партийцев, особенно близких к фюреру. Короче говоря, он написал секретное донесение Гитлеру о том, что его друг Эмиль является носителем иудейской крови и ему не место в СС — элитарной организации, в которой все ее члены должны быть образцами здоровой жизни, иметь безукоризненную биографию и быть преданы фюреру в высшей степени. Всего этого у Мориса было в избытке. Но в устав СС Гиммлер со временем внес ещё один пункт: каждый офицер СС должен был представить документальные доказательства о том, что в период от 1750 года до сего дня у него не было еврейских предков. У Мориса прадед был евреем — известным драматургом и режиссером. Рейхсфюрер был уверен в падении Мориса. Но произошло непредвиденное: Гитлер спокойно, но явно сдерживая раздражение, объяснил Гиммлеру, что «он, по праву вождя нации, разрешает Эмилю Морису и всем его братьям остаться в СС, и никто во всей Германии не посмеет лишить их этого». Вскоре Морис получил звание оберфюрера СС.

Поразительнее всего было то, что и Грегора Штрассера, своего старейшего друга и сподвижника, фюрер примерно в то же время помиловал, приблизил, наградил, как и Эмиля Мориса, почетным золотым значком НСДАП. Однако в эти минуты Штрассер мучительно умирал в тюрьме Мюнхена, а Эмиль пережил и Штрассера, и Гейдриха, и Гитлера и умер в своей постели после войны…

Гейдрих никого никогда не прикрыл и не выручил. Сам внешний вид друга Канариса завораживал: высокий рост, который портили широкие «бабьи» бедра — эта женоподобность делала его более зловещим, в сочетании с маленькими, «монгольскими», узкими беспокойными глазами, но взглядом пронзительным, как у змеи, чрезмерно высоким лбом, длинным носом и хищным широким ртом с поджатой верхней губой, плюс высокий, визгливый голос, несочетаемый с размерами тела, — всё это неизменно внушало животный ужас. Даже Канарис испытывал безотчетный страх, дружески общаясь в своем доме с Гейдрихом. От Рейнхарда веяло чем-то зловещим. Хотя в то же время маленького капитана увлекала схватка с человеком высокого ума — «умнейшей бестией», «беспощадным фанатиком», как маркировал его Канарис.

Во всех судьбоносных событиях Третьего рейха, в том числе в Nacht der langen Messer, Рейнхард был как бы осью, вокруг которой эти события развивались, и в то же время главным смотрящим, не упускающим мельчайшие детали в исполнении им задуманных операций и доведении оных до совершенства и окончательного результата. Безошибочным своим чутьем он постигал, чья судьба из списка обреченных более всего интересует вождя.

В то чудное утро Шляйхер находился в своем кабинете на вилле в Нейбабельсберге. Под окном простиралась залитая солнцем Грибницзеештрассе. По радио обещали тридцатиградусную жару в Берлине. Затем диктор зачитывал отрывок из статьи министра Бломберга. Военный министр уверял, что рейхсвер сохраняет верность фюреру. Бывший рейхсканцлер в этом не сомневался. Он всегда с брезгливостью относился к лакейской услужливости Бломберга к Гитлеру. Впрочем, Шляйхер понимает, чем вызвана эта статья. Он в курсе всех событий: сейчас начинается или уже началось уничтожение СА. С этими головорезами давно пора было заканчивать. Шляйхер надеется, что эти акции не выльются в бессудную бойню. Всё же Европа, ХХ век. За себя он не беспокоится, он к штурмовикам отношения не имеет. С Рёмом пересекался, но кто не пересекался со старейшим наци, основателем движения. Да и не посмеют, побоятся реакции армии, Гинденбурга. Если кто-то тронет представителя генералитета, Старик не простит, и фюрер это знает.

Звонит телефон. Это его старый товарищ. Беседуют о пустяках, но вскоре Шляйхер, извинившись, прерывает разговор: звонят в дверь. Он трубку не вешает, но кладет на стол. На другом конце провода слушают, ждут продолжение беседы. Горничная Мария Гюнтель спешит открыть дверь. Несколько мужчин в длинных черных плащах: «Нам необходимо повидать генерала Шляйхера». Они быстро входят в кабинет, слышат — «Да, я генерал Шляйхер» — и производят несколько выстрелов в упор. На шум выбегает фрау Шляйхер. Увидев на ковре мужа в крови с согнутыми, как в прыжке, ногами, с криком бросается к нему. Ее приканчивают двумя выстрелами. Фрау Шдяйхер не повезло.

Мария Гюнтель в ужасе прижимается к косяку двери. «Фрейлейн, не беспокойтесь. Мы вас не тронем». (Через год Мария покончила с собой). Они быстро обыскивают кабинет и уезжают. Рейхенау, кадровый офицер, носящий традиционный монокль и держащийся в своей точно пригнанной военной форме, будто он проглотил аршин, сделал официальное сообщение: «Генерала Шляйхера подозревали в участии в заговоре, организованном Рёмом. Были посланы два эсэсовца, чтобы арестовать его, но он, к сожалению, оказал при аресте ожесточенное сопротивление, и им пришлось применить оружие. Стороны обменялись выстрелами, и генерал со своей женой, которая неожиданно появилась на месте схватки, были смертельно ранены». «Интриган» Шляйхер, при всей своей хитроумности, наивно полагал, что Гитлер никогда не забудет, благодаря кому он вошел в ближнее окружение Гинденбурга и, соответственно, смог достичь вершин. Это, по его мнению, перевешивало все разногласия и взаимные политические ловушки. К тому же, прав Эрнст Никиш: Шляйхер, «так и оставшись в плену студенческих корпорантских представлений, возомнил, что ему позволительно критиковать Гитлера», он также не слишком скрывал, что собирает материалы, разоблачающие гитлеровский режим, и исподволь готовит реставрацию династии Гогенцоллернов.

Бывший начальник Абвера генерал Фердинанд фон Бредов в четыре часа дня явился в отель «Адлон» на Унтер-ден-Линден. Один из центральных отелей Берлина, естественно, кишит агентами гестапо и СД. Чиновники и дипломаты, собравшиеся в «Адлоне», уже знают о гибели Шляйхера — «был застрелен при попытке оказать вооруженное сопротивление агентам политической полиции», как сообщил на пресс-конференции Геринг. Поэтому появление экс-главы Абвера, военного министра в правительстве последнего канцлера Веймарской республики фон Бредова, ближайшего друга Шляйхера, встречают с недоумением, восхищением, ужасом. «Вы уже знаете о судьбе господина Шляйхера?» — «Поражаюсь, что эти свиньи ещё не добрались до меня». Официанты незамедлительно сообщают в гестапо о прибытии Бредова, однако посетители к нему подходят, пожимают руку: мужество всегда восхищает и притягивает. Несколько дипломатов, отводя в сторону, предлагают политическое убежище в своих посольствах. Один военный атташе приглашает генерала на обед к себе в офис — хоть на несколько часов отстрочить гибель коллеги. Бредов отказывается: «Благодарю вас, я сегодня утром очень рано ушел из дому и теперь, повидавшись с друзьями, хочу поскорее вернуться». Друзьям же он говорит, что «они убили Шляйхера, единственного человека, который мог бы спасти Германию. Он был моим лучшим другом — теперь у меня никого не осталось». Одарив щедрыми чаевыми официантов, он вышел из отеля на оживленную многолюдную Унтер-ден-Линден. Больше его никто живым не видел. На пороге дома его встретили, насильно усадили в полицейский фургон, где и пристрелили. По другим сведениям, его прикончили в доме, предварительно привязав к стулу; тело сбросили в ближайшую канаву.

В это же время расстреляли девять человек, так или иначе причастных к поджогу Рейхстага. Все, кто мог видеть встречи Рёма и Геббельса в ресторанчиках Мюнхена, мог слышать хотя бы отрывки их бесед, имена или восклицания, были уничтожены. Впрочем, расправы начались раньше. Одним из первых поплатился автор знаменитой «Марбургской речи», блистательный журналист и политик, идеолог «консервативной революции» Эдгар Юлиус Юнг. Его арестовали ещё 25 июня: всё, что было связано с речью фон Папена, интересовало фюрера даже больше, нежели проблемы с СА. Гейдрих знал это и решил не рисковать: сделать дело, пока было тихо. Жена Юнга случайно узнала, что с мужем: увидела на стене ванной комнаты нацарапанное слово «Gestapo». В подвале большого дома на Принц-Альбрехтштрассе Юнг провел больше недели. Вице-канцлер Франц фон Папен пытался пробиться на прием к Гитлеру и Герингу, его не приняли. Только рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер удостоил Папена коротким приемом — холодным и сдержанным. Он сообщил, что помощника вице-канцлера арестовали по подозрению в связях с иностранными фирмами. Его допросят и выпустят. Больше Папен не хлопотал, его самого отправили под домашний арест. В первых числах июля жена Юнга получила урну с прахом мужа без комментариев. По другим сведениям, его тело было найдено в придорожной канаве. Известно, что утром 1-го июля, после долгих допросов и страшных пыток, его выволокли из камеры и расстреляли в роще близ Ораниенбурга. Гитлер приказал назначить ей пожизненную пенсию. Она была не единственной пенсионеркой Ночи длинных ножей. Был создан фонд под началом генерала СС Брейтхаупа. За потерею мужа или отца — фюреров СА — в эту славную ночь полагалась пенсия в размере от 1000 до 1600 марок в месяц. В зависимости от звания. Падчерица Шляйхера, Лонни фон Шляйхер, получала до достижения 21 года 250 марок, Карл Хассо фон Бредов, сын расстрелянного генерала, получал ежемесячное пособие в 150 марок. Сестра Рёма добилась приема у фюрера. «Мой брат ничего вам плохого не сделал, мой фюрер. За что?!» Гитлер смутился и что-то пробормотал про измену. И поспешил добавить, что она и ее матушка получат компенсацию. «Мы признательны вам, мой фюрер. Но кто вернет нам нашего брата и сына?» Фюрер воздел глаза к небу: он и сам скорбит…

В ночь на 30 июня канцелярия фон Папена во дворце Борзига на Вильгельмштрассе была захвачена и подвергнута обыску гестапо. Во время обыска был застрелен советник вице-канцлера по вопросам прессы Герберт фон Бозе — один из консультантов Юнга. Был расстрелян также Эрих Клаузнер, руководитель организации «Католическое действие». Сам фон Папен на три дня оказался фактически под домашним арестом. Когда он явился к Герингу с протестами по поводу гибели или пропажи своих коллег, а также возмущаясь, что фюрер, отъезжая в Мюнхен, исполнительную власть передал не ему, вице-канцлеру, в соответствии с конституцией и традицией, а Герингу, «наци № 2» бесцеремонно выпроводил, не слушая, Папена и приставил к нему офицера гестапо, подчинявшегося министру-президенту Пруссии. Как выяснилось позже, охранявшие Папена подчиненные Герингу полицейские имели приказ предотвратить арест фон Папена со стороны СД или СС. Сам «арестант» позже писал: «у меня не было сомнений относительно решимости Геббельса, Гиммлера и Гейдриха своевременно ликвидировать «марбургского реакционера». Как я узнал впоследствии, единственным человеком, который встал между мной и подобной участью, был Геринг». Так что из всей авторской группы создателей «марбургской речи» уцелел только оратор. Ему повезло. Дальновидный министр-президент Пруссии понимал, какую реакцию Гинденбурга вызовет гибель его любимца. Фюрер решение Германа одобрил и вскоре на время простил Папена.

В полночь Гитлер приказывает к 7 утра прекратить расстрелы. Великодушие Вождя покорило Германию.

Группенфюреру СА Карлу Шрайеру повезло. В 4 часа утра его вывели из камеры, но тут же вернули обратно: автомобиль запаздывал на несколько минут. Когда же, наконец, машина за обреченным подъехала и Шрайера в нее затолкали, в этот момент, по словам самого счастливца-штурмовика, появился огромный «мерседес», из которого выпрыгнул неизвестный ему штандартенфюрер СС, замахал руками и крикнул: «Стойте, стойте! На этом всё закончено. Фюрер дал слово Гинденбургу, что расстрелы будут прекращены».

Известному музыкальному критику Вильгельму Эдуарду Шмиду, статьи которого, говорят, читал и почитал сам Геринг, наоборот, удача не улыбнулась. Его перепутали с жившим на соседней улице бывшим соратником Отто Штрассера, которого Гитлер объявил своим личным врагом, дав поручение Вальтеру Шелленбергу уничтожить младшего брата Грегора. Подвела буквы «т» после буквы «д». Гестапо иногда допускало небрежность. Через несколько дней вдова Шмида получила из Дахау закрытый гроб и запрещение его открывать. Что сделали с критиком, неизвестно. Рудольф Гесс лично навестил вдову Шмида и принес ей извинения. А Людвиг Шмидт — сосед музыканта, но с буквой «т» после «д» — спасся. Ему удалось спрятался с помощью тюремного вахмистра в тайнике в здании тюрьмы, а затем бежать из страны.

Повезло не только ему. Готфрид Рейнгольд Тревиранус, бывший министр в правительстве Брюнинга и Шляйхера, лидер той части нацистской партии, которая в 1929 году отказалась уступить требованиям Гитлера и Гугенберга, увидев во время игры в теннис эсэсовцев, понял, по какому делу они явились в теннисный клуб, перепрыгнул через забор и в своем спортивном костюме успел добежать до Грюневальда, где его спрятал друг, а потом переправил в Англию. Банкира Регенданца тайно предупредили в субботу, и он, давно уже умевший летать, утром на своем самолете улизнул в Англию. Герман Эрхардт, участник Капповского и Пивного путчей, спрятался в лесу с ружьём, а затем был переправлен друзьями в Австрию. Пауль Шульц — один из реорганизаторов СА после бунта Штеннеса, несмотря на тяжёлое ранение, полученное «при попытке к бегству», смог уйти от преследования и спрятаться у знакомого — контр-адмирала в отставке Любберта. Таких везений было несколько — не более десятка из 1076 убитых и 1124 арестованных, хотя Гитлер в своей знаменитой речи в рейхстаге 13 июля объявил о расстреле 71 человека, в том числе 50 высших и старших фюреров СА.

В ночь на 1 июля Рём ещё не знал, как решится его судьба. Гитлер, устав от бойни, решил его помиловать. Однако Гиммлер с Гейдрихом всю ночь пытались уломать фюрера: «зачем было пускать такую кровь, если…» В этом была логика. К утру Гитлер с болью в сердце уступил, правда настоял, чтобы Рёму была дана возможность уйти самому. Так будет гуманнее в отношении его старого товарища и полезнее для репутации партии и движения. Гиммлер связался с бригаденфюрером СС Теодором Эйке — комендантом лагеря Дахау, инспектором концентрационных лагерей рейха — и приказал покончить «с этой недоработкой». «Железный Эйке» — человек без нервов, сомнений и размышлений — взял с собой штурмбанфюрера СС Михаэля Липперта и группенфюрера СС Шмаузера. Они прибыли в Штадельхайм ночью на 2 июля. Начальник тюрьмы отказывался выдать Рёма для казни без соответствующей документации или письменного приказа, он связался с рейхсминистром юстиции Хансом Франком, который уже пытался воспротивиться внесудебной расправе над лидерами СА сутки назад. Однако, как и предыдущий раз, Эйке вырвал из рук Коха телефонную трубку, наорал и на него, и на Франка — «вас это дело не касается!» — и отправился в камеру Рёма. Дальнейшая ситуация воспроизводится по-разному. По одной версии, войдя в камеру, Эйке оставил на столе пистолет, заряженный одной пулей, рядом с последним номером «Фёлькишер Беобахтер», и сказал: «Ваша жизнь кончена. Фюрер даёт вам шанс подвести её итоги». По другой, на слова Эйке «Вы офицер, и вы знаете, что вам остается сделать», Рём прокричал: «Нет, я не окажу Адольфу такую услугу! Если он хочет убить меня, то пусть возьмет на себя ответственность за это!» Через 10-15 минут надзиратель забрал у Рёма пистолет. Вслед вошел Теодор Эйке с адъютантом. «У нас нет времени на болтовню», — бросил Эйке и застрелил Рёма. В любом случае, последними словами ещё вчера всесильного шефа многомиллионной армии СА были «О, мой фюрер…» Или: «Славься, мой фюрер!» Эйке не разобрал. «Раньше надо было думать», — процедил он.

«В этой авантюрной истории, достойной Тацита, — скажет Канарис позднее, — еще сосуществовали два Цезаря, один из которых перешел Рубикон (Гитлер), а второй прикрылся своей тогой перед лицом убийц (Рём)!»

(продолжение)