Самым же замечательным в этом свободном государстве оказалось то, что законы и порядки остались в нем те же самые, что и в несвободном. Секрет этого парадокса был прост: и весь Государственный совет и все «охвостье», и «жирный народ» Сити, все новое дворянство — «джентри», — были собственниками. Их минимальные доходы равнялись 200-ам фунтов в год, «а среди «Божьего народа» Англии мало было таких, у кого они достигали 40 шиллингов.
СИЛУЭТЫ СОВРЕМЕННИКОВ В ИНТЕРЬЕРЕ ВЕКОВ
(продолжение. Начало в № 2-3/2023 и сл.)
«Движенье направо начинается с левой ноги»
Великая Английская революция начинается с проповедей пуритан, движение которых возникло полувеком ранее как следствие распространения в народе дешевой Библии, переведенной в Женеве английскими реформаторами, что сделало ее доступной всякому грамотному человеку. Принцип дешевой церкви без епископов и независимой от государства объединил простых людей и мир деловых людей страны. Конфликт короля и парламента привел к гражданской войне, которая привлекла под свои знамена индепедентов — самых радикальных революционеров из народных масс. Король и его «кавалеры» проиграли войну «железнобоким». Бежавший в родную Шотландию король уповал на то, что шотландские лорды соберут для защиты своего короля новую армию, но жестоко обманулся в своих надеждах. Шотландия выдала его Лондону за оплату своих расходов в предыдущей войне. И хотя Карла встречали как подлинного короля и предоставили ему для жительства роскошный замок, он, тем не менее, был пленником парламента и ему предстояли унизительные для него переговоры о том, на каких условиях парламент разрешит ему вернуться на трон.
Командир кавалерии «железнобоких» и самый талантливый полководец этой войны Оливер Кромвель, сельский сквайр средней руки и член парламента, несмотря на полное отсутствие какого-либо военного опыта и образования, к концу войны проявив исключительные таланты полководца, стал безусловным вождем армии, хотя ее командующим оставался профессиональный военный генерал Ферфакс. Свой незаурядный политический талант Кромвель обнаружил, когда конфликт между парламентом, отнюдь не стремившимся к ликвидации монархии, и армией, желавшей установления республики, достиг критической точки и солдаты отказались подчиняться парламенту, принявшему решение о ее роспуске. Он, знал, что парламент боится враждебности индепедентской солдатской массы к знатным и богатым и хочет избавиться от этой опасной силы, после того как она сделала свое дело, хочет вернуть короля на трон, лишь ограничив его власть своей волей. Кромвелю хотелось убедить парламент в своей лояльности к этому плану. В то же время он сознавал, что для знати он — военный предводитель индепедентских масс и без армии превратится в лучшем случае в того ничтожного сельского сквайра, каким был до революции. В худшем его ожидала участь сгнить в подземной камере Тауэра. Колебания его кончились, когда солдаты захватили пленного короля и увезли в расположение армии, чтобы прекратить тайные переговоры парламентской знати с ним за спиной армии. Тем более что и сам Кромвель получил из армии предупреждение, что если он не приедет без промедления и не станет во главе армии, то она обойдется и без него. Выбирать уже не приходилось. Потерять армию значило было потерять все. Кромвель выехал в армию, но теперь его задачей было справиться с теми крайними элементами в ней, на которые он опирался во время войны — с радикально настроенными индепедентами и с непреклонными уравнителями — левеллерами, и восстановить авторитет офицерской верхушки. Он был убежден, что «цель немногих людей, не принадлежащих к высшему кругу, ввести народное правление, направленное против короля и его партии, против пресвитериан, против знати… против законов как гражданских, так и церковных, и против всего духа нации, которая на протяжении столь многих лет привыкла к монархическому режиму… в высшей степени порочна и чрезвычайно трудна — если не невозможна». Но будучи ловким политиком и действуя всегда по ситуации, он в момент, когда армия под влиянием агитации левеллеров оказалась на грани мятежа против компромиссной позиции армейского командования по отношению к пресвитерианскому Лондону, с обнаженной саблей явился перед строем агитаторов и арестовав зачинщиков, открыто подверг их военно-полевому суду. Приговор был скор и краток: троих к смерти, остальных под арест. Одного для наглядности расстреляли перед строем немедленно. Подавив начинавшийся мятеж, ибо, как утверждал он «Никто не сможет спокойно жить и пользоваться состоянием без восстановления короля в его правах», Кромвель счел нужным заверить подчинившуюся, но только лишь не решившуюся свергнуть власть командования армию, что он вовсе не друг лондонским соглашателям, и не считает левеллеров своими врагами. Их программа на первый взгляд очень хороша, но при нынешнем положении она практически невыполнима. Она стала бы возможной только «если мы могли бы выпрыгнуть из одних условий в другие». Поэтому не надо бросаться из одной крайности в другую. Мы должны, как «Божьи ратники», сохранять верность Господу и «Он откроет нам то, что Он хотел бы, чтобы мы совершили». Но как ни благочестиво прозвучал его призыв к упованию на волю Божию, которым он уже давно и постоянно пользовался, чтобы скрывать свои намерения, Кромвель в кругу офицерской верхушки высказал их достаточно откровенно: «Если мы не можем добиться того, чтобы армия согласилась с нами, мы должны соединиться с ней». «Божья воля» открылась ему после того, как король, с которым Кромвель пытался вести личные негласные переговоры, неожиданно был изобличен в тайных переговорах о союзе с Шотландией. Летом 1648 года армия Шотландии под командованием не самого опытного полководца, герцога Гамильтона перешла английскую границу и начала неспешное продвижение на юг, подавляя своей двадцатитысячной массой маленькие гарнизоны приграничных крепостей. Кромвель потратил четыре недели, чтобы покрыть расстояние, отделявшее его от противника и за три дня ликвидировал втрое превосходившую его по численности армию с ничтожными потерями со своей стороны. А в начале декабря его армия расположилась вокруг Лондона, выдвинув один из полков прямо к Вестминстеру и все надежды парламента договориться с королем без Кромвеля и его Армейского совета растаяли в сером зимнем небе. 6 декабря у дверей в Вестминстерский дворец встали солдаты полковника Прайда и по списку, содержавшим имена всех враждебных к армии пресвитериан задержали 140 парламентариев, отправив кого в тюрьму, кого восвояси. «Прайдова чистка» была проведена четко и жестко. После нее инденпеденты составляли в парламенте необходимое большинство. К вечеру подъехал и Кромвель, конечно, бывший не в курсе дела. На следующий день почищенный парламент выразил ему глубочайшую признательность за его великие заслуги перед отечеством в минувших войнах. Теперь вопрос о суде над королем стал первым и главным перед властями Англии. В палате общин за назначение суда были только индепеденты, в палате пэров — никто. Но армия самым решительным образом требовала немедленного и нелицеприятного суда, и самым яростным и энергичным выразителем ненависти армии к королю был зять Кромвеля Айртон. Сам же Кромвель предпочитал изображать колебания. Быть может мысль о том, чтоб стать первым после короля человеком в королевстве и фактически держать короля в своих руках, правя от его имени, продолжала соблазнять его больше, нежели лавры цареубийцы, но будучи политиком, верящим только в силу и ясно сознавая, что сила сейчас только армия, он также ясно отдавал себе отчет в том, что эта стая стервятников в его руках для него гораздо важнее, чем пост могущественного первого министра, парящий подобно журавлю в небесах. Ему только категорически не хотелось принять на себя роль первого лица в предстоящей расправе с королем. Однако верховный суд на исторических подмостках вершится не людской волей, и первым лицам, подготавливающим роковые преступления и нажимающим за кулисами спусковой крючок, никогда не удается стереть с него отпечатки своих рук. Ни Екатерине Второй тайно повелевшей убить свергнутого ею мужа, а потом и несчастного Иоанна Пятого узника, повинного лишь в том, что был законным, хотя и некоронованным царем. Ни Генриху Четвертому по тайному приказу которого был убит свергнутый им Ричард Второй. Ни Ленину, распорядившемуся через Свердлова тайно ликвидировать последнего царя с семьей. Ни организация тайных убийств бесноватым Сталиным, чтобы сделать их поводом для небывалых нигде и никогда чудовищных уничтожений людей. Ни тайное согласие Джонсона на убийство президента Кеннеди. Ни, наконец, беспрецедентные взрывы жилых домов с сотнями людей, тайно организованные мелким бесом Путиным для получения повода возобновить войну в Чечне. Увы, на корабле истории таких первых лиц — как крыс. Кромвелю удалось, пропустив вперед Айртона, организовать суд над королем в окруженным шеренгами солдат Вестминстере, но вот для подписания смертного приговора ему пришлось выйти на авансцену. Из 137 членов специальной судебной палаты, назначенной судить короля на подписание приговора явилось только 59, и многих из них Кромвель лично подтаскивал к столу, чтобы они поставили свою подпись. Он был в бешенстве. «Народ, находящийся под водительством Божьим», который «является источником всякой справедливой власти», как гласила резолюция парламента, специально принятая перед судом, чтобы придать ему вид законности, этот самый народ в лице своих лучших представителей откровенно пытался сказаться в нетях, когда стало нужно эту «справедливость» проявить.
Как бы то ни было, но по воле армии, ее офицерской верхушки и ее победоносного вождя королю, наконец, отрубили голову по приговору «Божьего народа» и приступили к построению земного рая. Англию провозгласили «свободным государством общего блага», палату лордов разогнали как ненужную в нем, а парламент — «охвостье» Долгого — объявив себя верховной властью, единой и неделимой, тут же организовал Государственный совет из сорока человек, вся власть которого оказалась в руках десяти его членов — армейских «грандов» во главе с Кромвелем. Самым же замечательным в этом свободном государстве оказалось то, что законы и порядки остались в нем те же самые, что и в несвободном. Секрет этого парадокса был прост: и весь Государственный совет и все «охвостье», и «жирный народ» Сити, все новое дворянство — «джентри», — были собственниками. Их минимальные доходы равнялись 200-ам фунтов в год, «а среди «Божьего народа» Англии мало было таких, у кого они достигали 40 шиллингов. И само собой разумеется, что установление «равенства и самоуправления», которого пуритане требовали для церкви, а уравнители — «левеллеры» для всего народа, было для джентльменов и деловых людей совершенно неприемлемо. Граф Эссекс выразился на этот счет прямо: «Является ли это той свободой, которую мы взялись защищать, проливая нашу кровь?.. Потомки скажут, что для освобождения от гнета короля мы подчинили их гнету простого народа». То же самое, слово в слово могли бы впоследствии сказать Камилл Демулл перед казнью и Георгий Плеханов перед смертью, еще не зная, что простой народ в революциях служит лишь слепой разрушительной силой для распаляющей его ярость провокаторов, стремящихся использовать его для захвата власти. В политической физиономии Кромвеля диалектика Английской революции отразилась с предельной четкостью. Он был джентльмен и гордился этим. Дворянство его, однако, было новым, происхождения протестантского. Его прадед Ричард Уильямс был сыном сестры третьей жены, Томаса Кромвеля, человека не самых знатных кровей. Дед его был кузнецом, а отец трактирщиком, но своими талантами и благосклонностью судьбы он был вознесен на высшую ступень у трона и увенчан графской короной высшего достоинства, правда всего за месяц с немногим до того, как был отправлен на плаху. Но когда власть его была в зените и он как генеральный викарий короля, объявившего себя повелителем английской церкви, великолепно организовал ликвидацию всех монастырей с конфискацией всех их богатств и владений, он не забыл племянника жены, к которому благоволил, и назначил его своим агентом по этой экспроприации в его родном графстве. Племянник не сплоховал и стал не только богат, но и благороден, заодно и сменив свою заурядную фамилию на уже знаменитую — Кромвель. И хотя крови Томаса Кромвеля в жилах Оливера Кромвеля не было ни капли, ему было дано то же неукротимое стремление возобладать над судьбой, то же честолюбие и жажда власти. Однако в свой четвертый десяток он вступил как арендатор чужой земли, бежавший из родного городка, где вступил в конфликт с местной знатью. Будучи обременен большой семьей — жена и шестеро детей, он оказался в трудном материальном положении, несмотря на трудолюбие и рачительность. Шесть лет трудов и забот прошли без всякой надежды на лучшее будущее, когда вдруг из духовного мрака, в котором он пребывал, его вырвало озарение: он осознал себя «ратником Божьим», избранным Богом для борьбы со злом. Чудесным образом это совпало со смертью его дяди, завещавшим ему большое состояние. Эти события разумеется были делом Провидения Божия, которое вскоре ввело его в парламент, оказавшийся самым Долгим в истории Англии. Здесь он оказался в компании более чем дюжины близких родственников и как свой был принят в ряды оппозиции. Знаменательно, что одной из первых его громовых речей была речь в защиту будущего вождя левеллеров Джона Лильборна, брошенного в тюрьму за распространение пуританских памфлетов. Очень быстро Кромвель выдвинулся в ряды активнейших пуританских оппозиционеров. Билль «О корнях и ветвях» о ликвидации института епископов и введения управления церковью «в согласии со словом Божьим» был выработан и вынесен на обсуждение парламента с его энергичнейшим участием. Им была проведена резолюция, разрешающая прихожанам самим выбирать проповедника для своего прихода. Он был руководителем многих парламентских комитетов. Но как только король поднял свой штандарт в Ноттингеме — объявление войны против парламента, Кромвель немедленно начал набирать отряд кавалерии в родном городке. Дальнейшая его судьба была непрерывной чредой громких побед, гибких компромиссов, лицемерных заверений и лживых обещаний, перемежающихся с демонстративно грубым насилием, что в конце концов расчистило перед ним путь к установлению своей диктатуры, ибо «так хотел Бог». Два текста самым красноречивым образом живописуют его портрет после того, как он в качестве главы армии и главного цареубийцы стал первой персоной в Англии. Первый — это отрывок из левеллерского памфлета: «Если вы заговорите о чем-нибудь с Кромвелем, он тотчас положит свою руку на сердце, возденет глаза к небу и призовет Господа в свидетели, он станет плакать, стонать и каяться даже в том случае, когда нанесет вам смертельный удар». Второй — это донесение самого Кромвеля спикеру парламента о штурме его армией двух городов в Ирландии, не признавшей новой английской власти: «По правде говоря, я в горячке боя запретил солдатам щадить кого бы то ни было, захваченного в городе с оружием в руках, и я думаю, что в эту ночь они предали мечу около 2000 человек… Я убежден, что это — справедливый Божий суд над этими варварами и мерзавцами… В сердцах некоторых из нас жила уверенность, что великие дела следует совершать не властью или силой, а Духом Божьим. И не ясно ли это? То, что заставляло наших людей идти на штурм с такой отвагой, был Дух Божий, Который вселял мужество в наших людей и лишал его наших врагов, благодаря чему мы достигли счастливого успеха. И потому Богу, только Ему одному, принадлежит вся слава.» Это о резне в городе-крепости Дрогеде. Следующим на очереди был город Уэксфорд: «Да, право же, это очень прискорбно, мы желали добра этому городу,.. а не разорять его так сильно. Но Бог судил иначе. В нежданной милости Провидения, в справедливом гневе Своем Он направил на него меч Своей мести и сделал его добычей солдат…» Население Уэксфорда было истреблено полностью, включая и пытавшихся бежать из него женщин и детей. Добавить к этому нечего, кроме того что это преступное ханжество, перекладывающее всю вину за зверскую жестокость на Бога, превосходит по лживости, вероятно, победные реляции полководцев всех времен. Иногда, впрочем, он разрешал себе при вспышках гнева и откровенные высказывания, как например: «Говорю вам, мы снимем ему голову и вместе с короной!» или при разгоне парламента: «Вы сидите здесь слишком долго. Во имя Господа, убирайтесь!» Парламенты он разгонял трижды. После второго разгона он принял на себя верховную власть Лорда-Протектора Англии и через год установил военно-полицейскую диктатуру, разделив страну на 12 округов и поставив в каждом генерала-майора как чрезвычайную власть подчиняющуюся только ему одному. От такого небывалого еще способа управления страной ему пришлось все же через год отказаться. Второй, более назначенный им, нежели выбранный народом парламент резко выступил против и 212 голосами против 20 отменил режим генералов. Однако жесткая цензура и широко разветвленная сеть внутреннего шпионажа, впервые введенные в Англии, сохранились до конца его дней. Создал и внедрил эти службы приближенный к себе Лордом-Протектором бывший адвокат, некий Терло. Достигнув высшей власти, о которой он несомненно грезил с тех пор, как его победы на полях сражений и старательно разыгрываемое народолюбие доставили ему первенство в армии, Кромвель стал крайне подозрителен, как впрочем все деспоты. Заговоры мерещились ему повсюду. Став предателем тех идеалов, за которые он ратовал в годы своей инденпедентской риторики, он потерял почти всех своих прежних друзей, перешедших теперь в оппозицию его режиму, и его речи о том, что его правление всегда будет служить лишь тому, чтобы «Евангелие могло цвести в его полном блеске и чистоте, а народ мог пользоваться своими справедливыми правами и собственностью» воспринимались теперь как демагогия. Он окружил теперь себя людьми «голубой крови», хранящих монархические симпатии. Такие же симпатии неожиданно обнаружил и парламент, в котором теперь опять главенствовал хорошо обеспеченный народ, проникшийся благодарностью к деспоту, давшему согласие на ликвидацию чрезвычайного режима, и поднес Кромвелю «Смиренную петицию» с просьбой возложить на себя королевскую корону и восстановить в парламенте палату лордов. Голубая мечта героя революции раскрыла над ним свои крылья, но … сказать, что эта инициатива не получила поддержки у армии было бы почти ничего не сказать. Устами ста представителей высшего офицерства во главе с зятем Протектора генералом Флитвудом армия заявила ему, что эта затея ей очень «не нравится» и настоятельно попросили его ответить отказом. Генералы Флитвуд, Ламберт и Десборо заявили также, что в противном случае уйдут в отставку, а «чистильщик» Прайд открыто пригрозил укокошить его при пе случае. С мечтой пришлось проститься. Кромвель оставался главнокомандующим армии, но она, возведя его на вершину власти и славы, не настолько подчинялась ему, чтобы он мог позволить себе вступать с ней в открытое противостояние. И 8 мая 1957 года он вынужден был официально ответить на «Смиренную петицию»: «Я убежден, что не могу возглавить правительство с титулом короля.» Через год он умер от злокачественной лихорадки, полученной им еще в пору своей военной экспедиции в Ирландию и за семь лет трижды приводивший его на край могилы, пока не спихнула туда 3 сентября 1658 года.
Бестия на краткий срок выскочила наружу
Наиболее сложный и продолжительный сюжет из трех «Великих» революций имела Французская, начавшаяся 23 июня в зале для игры в мяч словами Мирабо: «…идите к Вашему господину и скажите ему, что мы находимся здесь по воле народа и нас нельзя отсюда удалить иначе как силой штыков». Разумеется, народ, от имени которого говорил граф Мирабо, ограничивался в его представлении только той его «активной» частью, доходы которой давали ей право быть избирателями в Национальное Собрание. Но этими словами оно заявило королю о своем существовании и своем праве выступать от имени всего народа.
С другой стороны провозглашением начала революции можно считать и «глас народа», раздавшийся из уст Демулена 12 июля, когда королевские войска вошли в Париж для успокоения его населения. Узнав, что они уже в центре города, Демулен выскочил из кафе в пассаже у Пале-Рояль, где шли нескончаемые дебаты о положении дел, и вскочив на стол со шпагой в одной руке и пистолетом в другой, закричал: «Друзья! Неужели мы умрем, как затравленные зайцы?.. Час пробил, великий час для француза и человека … нам пристал лишь один клич: «К оружию! Пусть по всему Парижу, по всей Франции пронесется ураганом и звучит «К оружию!» И он-таки пронесся. Улицы перегораживаются баррикадами. К вечеру, чтобы избежать побоища, войска были выведены из Парижа. А через день громадная толпа горожан во главе с санкюлотами Сент-Антуанского предместья и пивоваром Сантером (имеющим честь беседовать лишь вчера с герцогом Орлеанским) во главе роты, только лишь созданной Национальной гвардии, взяли штурмом громадную королевскую крепость-тюрьму Бастилию. Комендант и сотня солдат-инвалидов, охранявших тюрьму были перебиты и семеро освобожденных узников, из которых четверо были уголовниками, были подняты на плечи и торжественно пронесены по улице Риволи к ратуше. Поздно вечером герцог де Лианкур, имевший беспрепятственный доступ к королю, сообщил ему о происшедшем «Но это же мятеж!» — воскликнул пораженный Людовик. Нет, Сир, это не мятеж, это революция»— возразил герцог. В соответствии с определением герцогом этого дня, он и вошел в историю как день начала Великой Революции, доныне празднуемый как великая победа революционной демократии. Среди этих трех, связанных только хронологией, событий заметна лишь одна общая особенность: все три главные герои были масонами. Причем герцог Филипп Орлеанский, спровоцировавший нападение на пустую тюрьму (не потому, чтобы она реально что-либо значила, а потому что в самом мятежном районе, на границе которого она стояла, у него были свои агенты), формально являлся главным масоном королевства как великий мастер «Великого Востока». Он опасался, что волнения могут затихнуть, а у него были личные виды на то, что двоюродный брат не согласится на конституционные ограничения своей власти, бывшие главной целью революции, желанной для аристократического масонства. В таком случае он становился первым претендентом на трон в парламентарной монархии. Герцог был хитрым интриганом, но плохо понимал, какую стихию он намеревался использовать в своей игре. В результате потерял голову и его царственный брат, и годом позже он сам.
Но, возвращаясь к вопросу о начале революции, имеет смысл считать таковым день, когда собрание третьего сословия, поклявшееся не расходиться, пока не примет Конституцию, отказалось подчиниться королевскому приказу разойтись, противопоставив королю волю народа. Бастилия, ставшая знаменитой лишь своим уничтожением, была избрана для этой роли только в силу своего имени королевской тюрьмы (уже более полувека утратившая его реальное значение), своего грозного вида и самое главное своего местоположения. Выбор удался — пустой призрак, «бессмысленный и беспощадный бунт», разъяренной черни, спровоцированной политическим мошенником, стал великим символом обретения революционным народом Свободы. Но чтобы уяснить, чем определяется начало революции и что отличает ее от бунтов и восстаний, даже наиболее крупных, как Жакерия, восстание Уота Тайлера, таборитов или Разина и Пугачева, надо окинуть взглядом историю хотя бы трех поколений, в течение которых происходят изменения в сознании народов, вынашивающих революцию. Не так уж трудно разглядеть в хаосе противоречий народной жизни этот процесс, если рассматривать события с точки зрения определения бытия сознанием, потому что революция — это, прежде всего, взрыв, долгое время сдерживаемого процесса изменения сознания общества и всего народа. Что касается Франции, то первым отчетливо заметным признаком начала перемен был взрыв ликования, охватившего общество при известии о долгожданной смерти «обожаемого» монарха, «короля Солнца» Людовика XIV-го. Люди, встречаясь на улицах, обнимались и поздравляли друг друга с радостным событием. Человек, ставший королем в 5-летнем возрасте и росший под властью матери, (убежденной в своем абсолютном праве дочери, вдове и матери королей вершить судьбы всех своих подданных, как ей будет угодно, и сожительствовать с пройдохой самого подлого происхождения, сделав его своим первым слугой и своим тайным повелителем), к своим 15-ти годам проникся презрением к матери, которую любил, и ненавистью к министру, который был ему отвратителен. Самые знатные вельможи его двора, низко склонявшие перед ним свои гордые головы и рассыпавшиеся в изысканных комплиментах, дважды поднимали против него восстания и возмущали чернь с целью восстановить свою феодальную независимость от него и изгнать из страны пройдоху-диктатора, правящего от его имени. Они сами хотели править его именем, захватив его в свои руки. Он вырос, никому не доверяя, и никого не любя, с абсолютной убежденностью, что только сосредоточение всей власти в его руках может обеспечить прочный правопорядок в его королевстве. Знаменитое «Государство — это я» не было тщеславной фразой, но догматом его личной веры. Он сам был главным архитектором того беспрецедентного до него бюрократического аппарата, который сковал Францию тотальным полицейским надзором, опутал сетями духовно-полицейского сыска, и поставил под жесткий финансово-юридический контроль. Было построено много новых тюрем, военных крепостей и казарм, ибо король был убежден, что только сильная армия способна правильно выразить главные политические идеи государства. Войнами он заставлял заниматься свой народ в течение всего своего полувекового самодержавного царствования, то приобретая, то вновь теряя приобретенные земли своих соседей, но в конце-концов приобрел славу величайшего из государей Европы, обладающего самой крупной в ее истории армией и уложив к вящей славе своей и Франции в землю несколько сот тысяч храбрых французов. На втором месте после войны в числе его главных увлечений была любовь — несколько сот любовниц (от кровосмесительных связей со своими юными родственницами до очаровательных служанок и пейзанок) утолили его наследственный аппетит и существенно пополнили национальный генофонд именами незаконнорожденных дворян. На третьем месте стояли празднества, театр, архитектура и живопись, на четвертом — искоренение ересей и на пятом — Бог. Король был очень набожен, но отвлекаемый от дел личного спасения многочисленными обязанностями, лежащих на нем как на Помазаннике Божьем, он, все же, находил время для борьбы с грехами своих подданных, опираясь в этой борьбе на самых ревностных рыцарей Папы и Бога — ратников Ордена Иисуса. Вообще, понимая греховность человеческой натуры, он терпимо относился к грехам плоти, неукоснительно требуя только приличной скромности от падших в блудодеяниях. Но пагубнейший из грехов, грех свободомыслия не мог укрыться от зорких глаз более многочисленных, чем в какой-либо другой христианской державе, иезуитов и избежать карающего гнева короля. Такими мудрыми мерами ему удалось довести корабль французского государства без повреждений до своего собственного конца. Конечно, страна была разорена, как никогда в последние двести пятьдесят лет. На шее государства висел небывалый долг в два миллиарда ливров. Наибольшая часть населения — крестьяне жили в ужасающей первобытной нищете и вымирали целыми провинциями в неурожайные годы. Но даже тогда, когда королевскому семейству приходилось, проезжая по стране, видеть прямо у дорог трупы умерших от голода матерей с маленькими детьми и стариков, августейшие особы старались не задерживать на этих прискорбных явлениях своего внимания. Бедных в мире много всегда, таков их удел. Ведь сказал и Сам Господь: «Нищих имеете всегда». И король смотрел вдаль, не отвлекаясь от своих высших забот. Такая горделивая отстраненность от низшей прозы жизни свойственна была всем абсолютным самодержцам, царствовавшим в эпоху приближения великих революций. Тяжелейшие страдания народных низов необходимое условие для пробуждения в их душах революционного мифа, чтобы услышать глас просвещенных, призывающий к борьбе за свободу. Что же касается просвещения, то его первой стадией необходимо является переоценка фундаментальных ценностей в общественном сознании. Нужна смена идеологических пластов. Пласты смысла бытия и жизни и пласты нравственных ценностей должны перевернуться, быть перелопачены. И для того, чтобы лемех сомнения мог врезаться в почву этих ценностей, необходимо пропитать ее едкой влагой иронии. В деле разрушения она — начало начал. Ее интонацию мы слышим из века в век во вкрадчивом голосе первого «просветителя»: «— А правду ли сказал Бог.?»
В ханжеский век «Короля Солнца» она исподволь уже подтачивает каменные устои и королевской церкви и католического королевства в насмешливом реализме романов Скаррона, в бурлескных сюжетах пьес Мольера, в саркастической мудрости герцога Ларошфуко и в нескромных афоризмах Нинон де Ланкло. Этот либертинаж еще звучит вполголоса, но шутки его небезопасны, а философии Гассенди и Декарта, придающие разуму прямой примат над верой, грозят серьезными последствиями. Наконец великого монарха отправили в усыпальницу к предкам, и в освободившемся от ханжеской цензуры и полицейского надзора королевстве наступает оттепель. Королю, правнуку усопшего, пять лет, а регент, старый греховодник придает значение только политике и деньгам, необходимым для праздника жизни «сан суси» — без забот об их происхождении, что не должно касаться мира подлинной аристократии, «жан де эпе», восходящему к эпохе по меньшей мере графов Карла Великого. О том, как доставать деньги и доставлять их высшему свету, должно думать дворянство мантии, «жан де роб», буржуа-городская сволочь, восставшая из грязи, и рабы. Проза жизни, куда деваться, заставляла все чаще и чаще потомков рыцарей Круглого Стола отступать от правил, диктуемых такой поэтической философией жизни и идти на поклон к этой «сволочи», но в глубине своих благородных душ они сохраняли к ней высокое презренье и печаль о светлом мире, увы, погружающемся все глубже и глубже в трясину размножающейся черни. Поэтому некое коллективное предчувствие утраты своего первенствующего положения в мире склоняло их к принятию элитарной точки зрения: «После нас хоть потоп». А пока «будем есть и пить, ибо завтра умрем!»
Второе сословие празднует свое возвращение к утраченной было полвека назад вседозволенности. Острить над всем и вся становится просто общепринятой в свете манерой. Безудержное наслаждение гастрономией и сексом приобретает особо ценимое очарование, если оно изящно приправлено остроумием и злоязычием. За столом и в постели нет никаких табу для «философии», как стало принято называть искусство пересыпать тонкой солью разговоры на темы, еще недавно считавшиеся запретными или постыдными. В печати ведущим становится жанр памфлета, на театральных сценах — жанр комедии с приправой сатиры. Над обществом царит насмешка, хлопочущая о том, чтобы как можно основательней извозить в грязи все священные ценности, которые давно уже пачкались усилиями тех, кто провозглашал их священными. Общепризнанным корифеем этого жанра стал Вольтер, автор самого кощунственного и похабнейшего произведения во всей французской литературе и призыва «Раздавить гадину» (то есть христианскую церковь).
Но главным орудием обновления мира стала наука, наука как познание естества этого мира. Собственно «Новая история» и началась с нового научного взгляда на мир, взгляда без «метафизики», что сразу радикально упростило представление о нем. С невероятным энтузиазмом титулованная знать бросилась изучать секреты физики, математики, анатомии и физиологии. И в авангарде были дамы высшего света. Сперва их увлек месье Месмер своим «животным магнетизмом», исцеляющим без всяких лекарств от недугов и возвращающим молодость. Затем их поразило открытие Ньютоном законов всемирного тяготения и Локком камеры обскуры с отверстием для информации извне, каковым оказалось человеческое сознание, о чем поведал им вернувшийся из английской ссылки Вольтер. Всю таинственность космоса как языком слизнуло. Оказалось, что все светила держат друг друга, не давая провалиться в тартарары и кружатся таким образом в небесном хороводе. И никаких загадок с пещерами Платона и реминисценциями с небес и из-под земли. Просто интеллект перерабатывает полученную через дырку информацию, кому что перепадет, и записывает на чистую доску души. Никаких наследственных воспоминаний и угрызений совести. Все с нуля. Послушав в салонах лекции ученых мужей, герцогини, графини и маркизы отправлялись на лабораторные занятия, где, затаив дыхание, следили за операциями патологоанатомов над трупами, собственными пальчиками резали лягушек, чтобы понять, как что двигается внутри наших тел, и смешивали в ретортах разные щелочи и кислоты, постигая тайны химических превращений. Все это было очень забавно, но главное помогало понять, что все естественное просто и не стыдно, и не нуждается, как сказал Лаплас, ни в каких метафизических сложностях для объяснения. Обо всех тайнах бытия подробно и доходчиво стала рассказывать «Энциклопедия», над которой трудились для просвещения масс знаменитые ученые под руководством великого Дидро.
Таким образом из всеобъяснеющей науки и всеосмеивающей иронии и рождалась великая культура и философия «Просвещения». Суть ее проста как яйцо, и становится понятной только по достижении полного освобождения человека силою атеизма. Существует только всемогущая и вездесущая материя. Она мать всего и человек ее чадо и состоит только из нее. Достаточно разбить скорлупу и убедиться, что внутри нет ничего, кроме внутренностей, и самая главная из них мозг. И разум и любовь — это лишь продукты физико-химических процессов, происходящих в мозгу и в железах. Поняв это, человек обретает свободу от всех мифов и сказок, выдуманных попами для порабощения его воли. А свободные люди, объединенные одной волей, легко разрушат окружающий их мир лжи и угнетения и построят новый, основанный на свободе, равенстве и братской любви. Эта философия доступна пониманию любого человека и поэтому она непобедима и по сей день владеет умами великого множества людей. Однако этот венец чистого атеизма, возложенный на чело «Просвещения» руками Гольбаха, Гельвеция и Дидро, будучи первым его явлением блудным детям христианской веры в Западном мире, не мог рассчитывать на всенародное признание. Сознание большинства людей на земле всегда раздвоено и одной стороной своей души верует в то, что наверху Кто-то все же есть, а другой — убежден, что велика земля, а правды нигде нет, и все мы по правде плачемся, а живем по лжи. И поэтому нужна людям ложь, но припудренная правдой. Голый атеизм обычного, живущего «как все», человека шокирует и отпугивает, хотя где-то внутри и соблазняет. И чтобы овладеть его душой, необходимо до «времени тьмы» прикрываться. Так опытная шлюха, приманивая поглядывающего на нее стеснительного юнца, никогда не ошарашит его своей полной наготой, но будет как бы ненароком давать ему увидеть свои полуобнаженные прелести, и то ласковым прикосновением, то шутливой нескромностью стараться разжечь его похоть до ослепления. Именно такова тактика опытной демагогии для инфильтрации в шаткое сознание масс нужной лжи. Вся эта большая и разносторонняя обработка сознания французского общества происходила на первый взгляд совершенно стихийно. Но в этой стихийности тем не менее обнаруживалось удивительное сходство форм и содержания того, что происходило. К середине века по всей Франции, как грибы после теплого дождика, высыпали «общества мысли» — кружки образованных людей, связанных дружескими отношениями и общей расположенностью к обсуждению новостей в жизни общества, в политике, литературе и искусстве, в философии и в науках. Встречи обществ происходили регулярно в замках аристократии или в салонах крупной буржуазии в непринужденной и приятной обстановке. За обильным и изысканным столом в этих кругах привычной была атмосфера оппозиционности правительству и между анекдотами и стихами всплывали темы и последних инициатив властей, чтобы подвергнуться пренебрежительно поверхностной, как нечто малозначащее, оценке. Там, где первенствовали представители высшей знати, имена которых были связаны с потерпевшей поражение Фрондой, сохранялся дух превосходства над пестрой толпой крутящихся вокруг короля его бастардов и фаворитов. Таковым, к примеру, было «Общество Тампля», возникшее на закате «Короля Солнца» и собиравшееся, в замке последнего герцога Вандомского, младшего брата прославленного полководца, долгое время, невзирая на все его победы, оттираемого королем на второе место, даже после смерти Тюрена, и лишь в конце пути, после триумфальной победы в войне за испанское наследство, признанного принцем крови как правнука (от любовницы) основателя династии Генриха Бурбона. В лучах снисходительного радушия этих обществ пригревались и приобретали известность многие молодые и дотоле безвестные дарования плебейского происхождения. В «Обществе Тампля» взошла звезда Вольтера, введенного туда его крестным отцом, аббатом де Шатонефом. И благодаря покровительству герцога Сюлли и принца Конти восхождение это было бы несомненно значительно стремительней, если бы не хамоватость сына нотариуса, почувствовавшего себя на одной ноге со всеми завсегдатаями дворца Сюлли, что позволило ему довольно дерзко оскорбить одного из них, не отличавшегося такой остротой ума и языка как Вольтер. В результате ему дали довольно чувствительно почувствовать, что свободу, равенство и братство, почитаемые в этих «обществах мысли», не следует понимать уж очень буквально. Оскорбленный им господин был известен в высшем свете лишь двумя замечательными свойствами: он чрезвычайно гордился знатностью своего рода и был одним из лучших фехтовальщиков в королевстве. Имя, которое он носил («Королем быть не могу, герцогом не хочу, я — Роган») лишало его возможности скрестить шпагу с подлецом, и потому он приказал слугам просто хорошенько отдубасить его палками по заднице. Вопли несчастного поэта (Вольтер первоначально числил себя по этому цеху) вызвали только ироническое сочувствие у герцога и принца, и будущий корреспондент монархов понял, что никакие его шутки, трагедии и философизмы никогда не дадут ему возможности переступить границу между мещанином Аруэ и высокородной знатью. Однако большинство прославленных деятелей Просвещения, менее амбициозные, нежели Вольтер, прошли через салоны великосветских дам и гостиные светских и духовных вельмож, пользуясь их покровительством для защиты от преследований церкви и судебных властей, чтобы успешно разрушать основы того мира, на которых зиждилось благополучие и аристократии, и церкви и монархии. Парадоксальность ситуации заключалось как раз в том, что враждебность аристократии к абсолютизму и ее склонность к свободе мысли и морали, увлекали ее к берегам гораздо более враждебным ее существованию. И не сознавая того, она «шла по коврам, усыпанным цветами, прямо в бездну». Слово «революция» звучало в салонах также часто, как и слово «свобода», и звучало оно, отнюдь не тревожно, а радостно, как бы предвещая некий всеобщий праздник обновления.
(продолжение следует)
