Сатмарские хасиды даже среди ультраортодоксов считались очень радикальными. Они не только не позволяли использовать в обиходе иврит, но и вообще не признавали законность существования современного Израиля. Они считали создание этого государства светскими евреями преступлением против Бога.

Михаил Токарь

МАШИАХ

1.

Лейб-Шмуэль с товарищами по ешиве разбирали сложный текст Рашби, очень важного комментатора Торы. Обсуждение затянулось до позднего вечера. Комментарий был непростой. Разобраться в нем было нелегко, но Лейб-Шмуэль чувствовал, что за этим текстом одиннадцатого века скрывается очень важная мысль, которую он обязан осознать. Каждый из его товарищей понимал смысл этого комментария по-своему, потому что, как известно, на двух евреев существуют по крайней мере три различных мнения.

Спор был жаркий, участники то и дело срывались на крик и в этот момент в классную комнату вошел старый привратник Мойше. Мойше уже долгие годы исполнял множество обязанностей при ешиве. Он наблюдал за чистотой, порядком и дисциплиной, а также следил, чтобы ученики не унесли домой или не попортили священные книги. Старый Мойше был неотъемлемой частью этого старейшего и наиболее почитаемого религиозного колледжа в Бруклине, и очень гордился этим. Никто из учеников или младших преподавателей не мог ослушаться его, потому что это автоматически означало вызвать на себя гнев самого руководителя ешивы ребе Авраама Каценельсона.

Учебное помещение представляло собой большую комнату, вдоль стен которой стояли высокие шкафы, до потолка забитые священными книгами — толстыми томами в твердых переплетах с золотым тиснением на корешках. Ученики сгрудились вокруг широкого стола, на котором были разбросаны раскрытые книги, и громко спорили между собой. Привратник прикрикнул на них:

— А ну-ка тихо! Замолчите все, пора расходиться по домам. Я собираюсь закрывать класс, надо дать уборщице возможность прибраться. А тебя, Лейб-Шмуэль, зовет отец. У него с тобой будет серьезный разговор. Поверь мне. Я очень хорошо знаю ребе Авраама. Судя по его тону, дело нешуточное.

Ученики послушно замолкли, вернули книги в книжные шкафы и, вполголоса, по инерции продолжая спорить, вышли из класса и разошлись по домам. Всем им, как и самому Лейбу-Шмуэлю, было около двадцати лет. Большинство из них уже были женаты, с детьми, но обучение Торе считали главным делом своей жизни. Они были хасидами сатмарской общины. Основатели этой общины жили в свое время в Трансильвании и лишь чудом спаслись от полного уничтожения во время Второй мировой войны. Часть из них поселилась в Нью-Йорке, в Бруклине — и община постепенно сумела восстановиться. Жили они очень изолированно. Между собой говорили на идише, с обильным вкраплением слов на румынском и венгерском языках. С властями же они общались на английском. Все мальчики этой общины с трехлетнего возраста учили Тору, знали иврит, но говорить на нем в повседневной жизни запрещалось, потому что этот язык предназначен только для молитв и чтения священных текстов. Девочкам учить Тору не разрешалось, лишь отдельные родители записывали своих дочерей в религиозные школы для девочек других общин.

Сатмарские хасиды даже среди ультраортодоксов считались очень радикальными. Они не только не позволяли использовать в обиходе иврит, но и вообще не признавали законность существования современного Израиля. Они считали создание этого государства светскими евреями преступлением против Бога. По их вере, только после того, как на землю обетованную придет Мессия, только после того, как Бог спустит с небес Третий Иерусалимский Храм, только тогда Бог позволит создать Государство Израиль на счастье всем евреям и как маяк для всех народов Земли. А до этого нынешний Израиль, по их мнению, не имеет права на существование и с ним надо всячески бороться, включая даже сотрудничество с его врагами — арабскими террористическими группировками и властями Ирана.

Итак, Лейб-Шмуэль, восьмой по счету из десяти детей ребе Авраама Каценельсона и его жены Блюмы-Рохл, зашел в кабинет отца. Это была небольшая комната, также забитая книгами. Ребе склонился над одним из томов вавилонского Талмуда и, сдвинув очки на нос, читал, тихо проговаривая про себя текст. Он не привык сидеть без дела, а самым важным делом было изучение Торы. В кабинете почти не было мебели. Кроме книжных шкафов, стояли только стол для занятий и маленький столик в углу, за которым ребе изредка позволял себе выпить стакан чаю. Ешива считалась очень престижной. Многие богатые евреи почитали за честь перевести на счет ешивы деньги или купить не только рукописный свиток Торы, но и мебель. Но руководитель религиозного колледжа привык жить в скромности. Единственным украшением комнаты был портрет Йоэля Тейтельбаума, который основал их общину сто лет назад.

Сын, склонившись, произнес:

— Отец, вы хотели поговорить со мной?

Ребе Авраам поднял глаза и заложил листком страницу Талмуда, на которой он остановился. Потом не спеша начал беседу, к которой он готовился уже несколько недель:

— Как твои успехи, Шмулик?

— Все хорошо, папа. Ребе Шауль считает, что я сильно продвинулся в учебе в последнее время. Говорит, что я один из его лучших учеников. И вовсе не потому, что я твой сын. Он считает, что я начинаю постигать самые глубины учения. Я уже знаю наизусть всю Тору, книги пророков, писания. Я чувствую, что в состоянии уловить скрытый смысл в книгах Мишны и Талмуда. И поэтому я прошу твоего дозволения начать изучать Зоар и другие книги Каббалы. Я знаю, что некоторые из моих товарищей уже начали потихоньку читать их.

— Да, я тоже беседовал с ребе Шаулем о твоих успехах. Он сказал мне, что ты много занимаешься, стараешься не просто читать и изучать священные книги, но и постигать их, погружаться в них. Это очень хорошо. Но, как и я, он очень озабочен тем, что излишнее погружение в священные тексты, поиск скрытого в них тайного смысла, экстаз могут повредить твоей еще неокрепшей душе. Вера, единение с Богом — это замечательно, но ты должен оставаться и на нашей грешной Земле, жить в реальном мире. Я и так переживаю за тебя, а тут ты еще приходишь с идеей начать изучение Каббалы. Ты знаешь, что для этого мало в совершенстве знать письменную и устную Тору и Талмуд. Мы позволяем изучать Каббалу только людям с окрепшей душой, с семьей, после сорока лет и то лишь под руководством опытного наставника. Попытка постижения Каббалы человеком с неокрепшей душой может привести к помешательству, настолько мистические тайны там описаны. Посмотри на своих старших братьев и сестер. Твои братья продолжают учить Тору, но при этом работают, обеспечивают свои семьи. Барух имеет ювелирный магазин. Его дело процветает. Шломо и Давид тоже в порядке. У первого хороший кошерный ресторан, а у второго агентство по недвижимости. Твои старшие сестры замужем за мужчинами из приличных семей. Уже имеют детей.

— Отец, мне не важно зарабатывать деньги. Я чувствую, что способен открыть новый, тайный код в священных текстах, и это приблизит Спасение моего народа. Ведь ты всегда говорил, что час Спасения близок, что ты видишь приближения Спасения, — с горячностью в голосе проговорил Шмулик.

— Ах, сынок. Мы все в это верим и ждем скорого Спасения. Но никто не знает, когда именно оно наступит. Может, сегодня, а может, и через тысячу лет. В нашей истории уже бывали периоды, когда огромное количество народу верило в приход Мессии — но все они оказались ложными Мессиями. Ожидая Спасения, нельзя забывать о сегодняшнем дне, о хлебе насущном. И я как раз позвал тебя поговорить о твоем будущем. Мы с твоей мамой и старшими братьями решили, что пришло время тебе жениться, чтобы создать еще один дом своего народа. Наша семья давно хотела породниться с сатмарской общиной в Иерусалиме. Я говорил по телефону с раби Йосефом Лурье, главным раввином большой сатмарской синагоги в Иерусалиме. И мы договорились, что ты женишься на его младшей дочери Лее. Я узнавал: она хорошая, благочестивая девушка, ей 17 лет. Твоя мама видела ее фотографию и говорит, что она красивая. Твоя мама уже обговорила с женой раби Йосефа все детали. Короче, через три дня ты вылетаешь в Иерусалим, тебя там встретят. Проведешь пару недель при иерусалимской ешиве, посмотришь, как там налажено обучение, заведешь нужные знакомства. А потом сыграем свадьбу, на которую, конечно, мы все прилетим. После свадьбы вы с молодой женой приедете в Бруклин, и мы обдумаем, как тебе жить дальше. Может, вначале будешь помогать одному из братьев, а может, выучишься, сдашь экзамены и получишь удостоверение раввина. Но это все еще надо обдумать.

— Но, папа, я пока не собираюсь жениться, я сейчас очень поглощен изучением Торы. Вот только-только у меня появились мысли о неком коде, о знаках, спрятанных в ней, — попытался возразить Шмулик.

Но отец резко оборвал его:

— Это не обсуждается. Я принял решение, твои мать и старшие братья согласны. Я уже обговорил это с Советом Мудрецов Торы. А кроме того, все уже договорено с ребе Йосефом в Иерусалиме, и они начали подготовку к свадьбе. С Божьей помощью, это будет грандиозная свадьба, символизирующая связь между Нью-Йоркской и Иерусалимской ветвями мировой сатмарской общины. У тебя есть несколько дней на подготовку. Твои братья передадут тебе подарки для членов семьи раби Йосефа.

Лейб-Шмуэль понуро кивнул и сказал:

— Да, папа, я выполню твоё указание.

И тихо вышел.

Решение отца было неожиданным. Лейб-Шмуэль совершенно не думал о женитьбе, хотя многие из его товарищей по учебе уже были семейными и даже с детьми. Но он никогда не смел ослушаться отца, да и продолжать учебу можно было и после женитьбы. Мысль о свадьбе, о близости с женщиной внезапно очень взволновала его. Он общался с девушками практически только в кругу семьи. Он никогда не ходил в детский сад, школы в их общине были раздельными. Ну и, конечно, и речи не могло быть ни о каких дискотеках и барах.

— Надо будет порасспросить женатых товарищей как это: быть с женщиной, — подумал Шмулик и с трудом заснул из-за нахлынувших на него мыслей и чувств.

2.

Через три дня Шмулик уже стоял в зале вылета аэропорта имени Кеннеди и оформлял билеты и отправку багажа на рейс в Израиль. Отец купил ему билеты на самолет американской компании, поскольку старался свести к минимуму влияние современной израильской жизни на своего сына. Аэропорт поразил Шмулика своими размерами и толчеей самых разных людей. До этого он редко выходил не только за пределы Бруклина, но даже за границы квартала, где компактно проживала его община.

Шмулик неплохо разбирался во всем многообразии ультрарелигиозных евреев. По форме, цвету, размеру и по вышивке ермолки он мог безошибочно определить, к какому течению человек относится: литвак ли он или почитатель какого-либо из направлений хасидизма (раби из Любавич, раби Нахман из Умани, хасиды гурские, из Вижниц и так далее). А ведь кроме ермолок еще было более 30 видов фетровых шляп гамбург, круглые меховые шляпы штраймл, сшитые по разным фасонам из разных видов меха, а также множество видов сюртуков. В общем, как аборигены Африки, Юго-Восточной Азии, Океании и так далее могут по внешнему виду определить, к какому племени относится человек, так и Шмулик по внешнему виду мог определить, к какому ультраортодоксальному течению относится его собеседник, его семейный и материальный статус, а также его место в иерархии общины.

Но все эти знания ему совсем не пригодились ни в аэропорту, ни в салоне боинга, летящего в Израиль. Среди сотен пассажиров в самолете были и солидные американские бизнесмены, и группа христиан-евангелистов со своим священником, и американские светские и религиозные евреи, и шумные семьи израильтян, говорящих на иврите, который он с трудом понимал, уж очень он отличался от иврита Торы. Но, с Божьей помощью, самолет благополучно долетел. Шмулик чувствовал себя усталым и голодным. Несмотря на то, что в самолете предлагали и кошерную пищу, Шмулик не стал доверять реформистским раввинам, удостоверяющим кашрут, и предпочел лишь пить воду. Выйдя в зал ожидания, он увидел юношу, одетого как сатмарский хасид, держащего табличку с его именем, написанным по-английски.

— Шойлем алейхем, — поздоровался Шмулик с ним.

— Шойлем алейхем, реб Каценельсон, меня зовут Менахем, — ответил ему молодой хасид. Он помог Шмулику отнести тролли к машине. Выйдя из здания аэропорта Бен Гурион, Шмулик вдруг ощутил горячее дуновение воздуха. А в Нью-Йорке, когда он улетал, дул холодный сырой ветер. Что и говорить, погода в Израиле резко отличалась от той, к которой он привык в Америке. Шмулик даже пожалел своих собратьев по общине в Иерусалиме, которые вынуждены ходить в плотной одежде круглый год, даже в нестерпимую жару.

Они поехали на машине в сторону Иерусалима. Менахем оказался довольно неразговорчив, но это даже было кстати. Шмулик с интересом смотрел по сторонам. Все здесь было так необычно для него: и зеленые поля, и неглубокое ущелье между горами, по которому проходила трасса на Иерусалим. После недолгой поездки по этому ущелью горы внезапно как будто раскрылись и перед ним открылся величественный вид на Иерусалим. Это был белый город, как будто висящий над невысокими горами, его внезапное появление вдруг наполнило Шмулика какой-то особой энергией святости.

Миновав современную часть города, их машина въехала в район «Меа Шаарим», что означает «Сто Ворот». Это был самый ультрарелигиозный район Иерусалима. Дома в нем были очень старыми, довольно грязными. Вывески магазинов, лавок, небольших мастерских и парикмахерских были написаны на иврите, английском и идише. Все жители этого района были ультрарелигиозными евреями, но самого широкого спектра: от «либеральных», позволяющих себе не отращивать пейсы, до ультра-ультра-религиозных, которые отказывались от израильского гражданства. У них были американские или даже иорданские паспорта, и они не хотели иметь ничего общего с этим «богохульным государством».

Менахем отвез Шмулика в общежитие для неженатых учеников ешивы и сказал:

— Реб Шмуэль, вы пока отдохните, а через два часа я заеду за вами и отвезу на встречу с ребе Лурье. Он хочет с вами познакомиться.

Шмулик принял душ, перекусил и прилег отдохнуть на кровать. Немного придя в себя после полета и поездки в Иерусалим, он надел свежую рубашку, накрутил пейсы, чтобы они аккуратно свисали вдоль висков, сел и стал дожидаться прихода Менахема.

Менахем отвез его в довольно зажиточный дом. В отличие от скромного жилища отца Шмулика, который всячески поддерживал образ мудреца-бессеребренника, ребе Лурье, напротив, подчеркивал свой достаток. Большой дом был хорошо отделан снаружи, а внутри наполнен дорогой мебелью. Обязательные книжные шкафы с богато изданными томами священных книг, массивные серебряные изделия иудаики: подсвечники для шабата, ханукии, серебряные копии скрижалей завета и досок с десятью заповедями. Ребе Лурье принял Лейб-Шмуэля, сидя в широком кресле в салоне дома. Он пожал руку гостю и предложил ему сесть на стул напротив.

— Как здоровье отца твоего, уважаемого ребе Авраама? Как здоровье твоей матери? Благополучно ли ты долетел? — спросил ребе Лурье.

— Да, с божьей помощью все здоровы, долетел благополучно, спасибо, что встретили меня. Мой отец передал вам небольшие подарки в знак уважения к вам и вашей семье, — ответил Шмулик и передал ребе Йосефу дорогие украшения.

Будущий тесть с большим вниманием осмотрел украшения и, судя по его лицу, остался ими доволен. Он предложил Шмулику пообедать с ним и его семьей. Они перешли в столовую. За большим столом, сервированном фарфором и серебром, сидела многочисленная семья раввина: его жена, сыновья, дочери, а также зятья и невестки. Ребе представил Шмулику всех членов семьи, лишь на секунду задержавшись на будущей невесте Лее. Это была невысокая стройная девушка. Взгляд ее был опущен, но в ту секунду, что она быстро посмотрела на него, он почувствовал в ней озорство и любопытство. За весь обед она не произнесла ни слова. В этот вечер они практически не обсуждали будущую свадьбу, да и что тут обсуждать? Все детали уже обговорены между родителями молодых, а те лишь играют роль статистов на собственной свадьбе.

3.

До свадьбы оставалось еще несколько дней, и у Шмулика было время походить по Иерусалиму, городу, о котором он так много слышал, читал, но в который попал впервые. Он зашел в книжный магазин, купил путеводитель по Иерусалиму на английском языке и стал внимательно читать главы, посвященные достопримечательностям Старого города. Его, конечно, в первую очередь интересовали старинные синагоги. С тревогой он думал о прогулке по долине геенны огненной, которая ассоциируется со входом в ад, с человеческими жертвоприношениями ханаанский племен до того, как этот город стал городом Давида. Он сомневался, стоит ли ему подойти к Стене Плача, не все раввины его общины приветствуют это. Но он точно знал, что ему категорически запрещено подниматься на Храмовую гору. Во-первых, нельзя было зайти в Храм нечистым, а во-вторых, точно неизвестно, в каком месте находится тайная комната скрижалей завета, в которую мог заходить только первосвященник и только в Судный День. Поэтому нельзя подниматься на Храмовую Гору до того, как Бог опустит с небес Третий Храм.

В это утро Шмулик решил прогуляться по Старому городу. Он прошел вдоль долины геенны огненной. Разумеется, там не было никаких жутких костров, на которых язычники сжигали людей во славу их богам. Это была уютная зеленая ложбина недалеко от городских стен. Шмулик зашел в Старый город через Яффские ворота. Он спокойно брёл по узким темным улочкам Армянского квартала, с интересом разглядывая многочисленные лавки сувениров, сладостей, одежды и обуви. Приветливые хозяева зазывали внутрь небольших ресторанчиков. В общем, все было мило. Хотя во всех лавках был примерно один и тот же набор мусульманских, христианских и иудейских сувениров, но огромный поток туристов со всего мира позволял торговцам худо-бедно обеспечивать свои семьи.

Внезапно толпа туристов понесла его в узкий переулок, посреди которого стояла рамка металлоискателя и стол для досмотра. Охранники придирчиво осматривали каждого прохожего и только после этого позволяли двинуться вглубь переулка. Шмулик прошел вглубь и вдруг, после блуждания по узким темным улочкам, перед ним открылась небольшая мощеная площадь. С правой стороны возвышались богатые здания известных ешив, а слева была высокая стена, сложенная из больших камней. Поверх стены он увидел два купола — серебряный и золотой. Над куполами на стержнях красовались того же цвета полумесяцы. Вдоль стены в несколько рядов стояли люди, поделенные на мужскую и женскую половины. Одни из них плотно прижались головами и ладонями к стене, другие же стояли неподалеку с молитвенниками в руках и покачивались в ритм молитвам. Некоторые из молящихся были религиозными евреями, но много было и светских и, возможно, вообще не евреев. Но все мужчины были с покрытой головой, а женщины одеты в скромную одежду.

Шмулик медленно приблизился к Стене. Вблизи она выглядела очень старой. В некоторых местах вдоль нее спускались ветви растений, а внизу, на уровне лиц, камни были гладкими от множества прикосновений к ним. Щели между камнями были забиты записками с просьбами к Всевышнему. Шмулик уже прочитал, что эта стена не имеет прямого отношения к Храму, она лишь поддерживала насыпь площадки Храмовой горы, поэтому он позволил себе подойти к ней.

Приблизившись, он ощутил огромную энергию, порожденную множеством молящихся в унисон людей. Он узнавал и знакомые ему с детства слова, и слышал, как обращаются к Богу на множестве языков люди, не знающие канонических молитв. И все молящиеся просили у Бога одно и тоже: мира, здоровья, счастья и удачи, исполнения заветных желаний.

Шмулик чувствовал, что все эти молитвы поднимаются, как невидимый для других мощный смерч, который бешено закручивался и устремлялся прямо в небеса, прямо к Богу. Внезапно он осознал, что из всех сотен присутствующих здесь людей только он один мог видеть этот поток человеческой энергии, направленный ввысь. Он запрокинул голову наверх, стараясь увидеть конечную точку этого вихря, этой мощно закручивающейся спирали, но тут у него вдруг резко закружилась голова, ноги подкосились и он упал навзничь, потеряв на некоторое время сознание. Он погрузился в полусонное состояние, в котором, кружась, поднимался с этим сияющим вихрем наверх и отчетливо слышал голос с небес, призывающий его подняться на место Храма, чтобы исполнить особую миссию.

Через минуту кто-то стал его тормошить, плеснул на лицо воду. Сквозь затуманенное сознание он услышал обращённую к нему речь на иврите:

 — Эй, парень, ты в порядке?

Шмулик приоткрыл глаза и увидел склоненного над ним одетого в зеленую форму солдата пограничной охраны, таких он встречал немало в старом городе. Только вместо берета на голове его была белая ермолка. Но на плече все же висел автомат М-16. Шмулик слабым голосом ответил по-английски:

— Всё нормально, я в порядке.

Он сел на скамью, выпил несколько глотков воды. Головокружение и слабость почти прошли, но голос в голове, велевший его подняться на Храмовую гору, по-прежнему отчетливо и настойчиво призывал его сделать это. И Лейб-Шмуэль пошел вперед. Он вошел в одни из ворот, ведущих на Храмовую гору. Справа от него находилась большая мечеть Аль Акса, слева — величественная мечеть Купол Скалы, покрытая сверху золотом, воздвигнутая над Камнем Мироздания. Именно на этом месте находились Первый и Второй Иерусалимские Храмы. Лейб-Шмуэль посмотрел внимательно на золотой Купол Скалы и солнечные лучи, отраженные от золота, ослепили его. И в этот момент Шмуэль ощутил в себе Божественную силу и осознал, что в его власти обратиться к Богу — и Бог услышит его молитву и в тот же миг опустит с небес Третий храм. Вслед за этим наступит, наконец-то, эра Спасения. И Шмуэль бросился на камни, выстилающие площадку храмовой горы, и стал истово молиться. Он читал главную молитву еврейского народа «Шма Исраэль», все громче и громче призывая Бога исполнить почти двухтысячелетнюю мечту своего народа.

В этот момент к нему бросились одетые в гражданское сотрудники ВАКФа —организации, отвечающей за мусульманские святыни и подчиняющейся иорданскому королю, и израильские полицейские. И те и другие стали кричать ему на английском, что согласно статусу-кво евреям запрещено молиться на Храмовой горе. Но Шмуэль их не слышал, он все настойчивее призывал Бога исполнить свой завет и спустить с небес Божественный храм. Полицейские попытались его схватить и заставить замолчать, но он вырвался, толкнув в грудь одного из них, и почти перешел на крик, обращенный вверх, к небесам.

Вокруг начала собираться толпа мусульман, которые стали угрожающе кричать на него на арабском языке. Израильские полицейские, чувствуя, что ситуация выходит из-под контроля и толпа может просто разорвать на куски этого паренька, надели на него наручники и с силой вытолкали с Храмовой горы. Полицейские впихнули Шмуэля в машину. Все это время Шмуэль не оставлял попыток вырваться и, даже будучи в наручниках, пихал полицейских локтями, продолжая при этом громко молиться. Слух о том, что арестовали молодого хасида, мгновенно разнесся по Старому городу и в тот момент, когда машина со Шмуликом подъехала к воротам полицейской станции, площадь перед ней уже наполнилась толпой ультрарелигиозных евреев, которые громко кричали, жгли мусорные урны и требовали освободить Шмуэля.

Полицейские завели юношу в кабинет дежурного офицера. Капитан полиции Цион Амсалем взглянул на него. Шмулик был напуган. На нем были надеты наручники, в руках он держал смятую шляпу, а его черный сюртук был испачкан. Шмулик продолжал нервно молиться. Капитан спросил:

— Как тебя зовут? Что ты делал на Храмовой горе? Ты что, не знаешь, что евреям запрещено молиться на Храмовой горе? Вам, религиозным, ваши раввины вообще запрещают подниматься туда, а ты не только поднялся, но и устроил грандиозную международную провокацию.

Но Шмулик, не поднимая головы и не отвечая на вопросы, продолжал нервно молиться и говорить на английском, что он Мессия и что он слышит голос Бога.

Капитан Амсалем перевел взгляд на полицейских:

— Мне каждые пять минут звонит начальник оперативного отдела округа и сам начальник иерусалимского округа полиции. Думаю, скоро позвонят и начальник полиции, и мэр Иерусалима, и из министерства внутренних дел, и из министерства иностранных дел. Все стоят на ушах. Я думал, речь идет о еврейском террористе, религиозном фанатике-провокаторе, а вы тут привели какого-то сумасшедшего, считающего себя Мессией. Значит так, сейчас вы его отвезете в приемный покой психбольницы Кфар Шауль. Пусть им психиатры занимаются, у меня тут и без него полно забот.

В этот вечер в приемном покое иерусалимской психиатрической больницы дежурил доктор Мухаммад Абу Салах. Он только второй год проходил специализацию по психиатрии, но и за это короткое время видел уже нескольких пациентов с так называемым «Иерусалимским синдромом», когда туристы внезапно ощущали особую святость этого города, связь с Богом, даже слышали голоса Бога или святых, говорящих с ними. Как правило, это были христианские туристы или паломники, приехавшие в группе со священником. Но он видел таких пациентов и среди евреев.

Доктор Абу Салах выслушал рассказ сопровождающих пациента полицейских о его поведении на Храмовой Горе и после задержания. Он попытался поговорить с пациентом, но тот не отвечал, а лишь бормотал отрывки молитв, говорил об огненном столбе, упирающемся в небо, и о голосе Бога. Тогда Мухаммад позвонил своему консультанту, заведующему отделением доктору Шломо Толедано. Толедано был религиозным евреем, относился к сефардской общине, изгнанной из Испании в пятнадцатом веке. Даже его фамилия указывала, что его предки жили в городе Толедо. Доктор абсолютно органично совмещал в себе глубокую религиозность с научным складом мышления.

В это время Толедано сидел у экрана телевизора и слушал выпуск новостей. То, что происходило в стране, очень беспокоило его. Еврейский народ раскололся на группы, лагеря, враждующие партии. Правые и левые, религиозные и атеисты, жители Тель-Авива и поселенцы из Иудеи и Самарии. Никто никого не слушал, все обвиняли друг друга в предательстве национальных интересов. Толедано не видел никаких попыток диалога, все кричали и оскорбляли своих оппонентов, навешивали обидные ярлыки. Он ощущал, что атмосфера в его стране накалялась. Не дай Бог, это может привести к братоубийственной войне. Он знал из истории своего народа, что Первый и Второй храмы были разрушены не из-за вавилонян или римлян, а из-за ненависти братьев. Он горячо надеялся: вскоре случится что-то такое, что остановит эту разъедающую ненависть, которая страшнее для существования его страны, чем внешние враги.

Доктор Толедано услышал звонок мобильного телефона. Судя по номеру, ему звонил дежурный врач приемного покоя.

— Доктор Толедано, это говорит доктор Абу Салах.

— Добрый вечер, Мухаммад. Что там у вас случилось?

— Доктор Толедано, тут полиция привезла на психиатрическую проверку пациента, который устроил бесчинства на Храмовой горе. Он турист из Нью-Йорка. Я пытался с ним поговорить, но он не отвечает на мои вопросы, только несвязно молится и утверждает, что он Мессия и слышит голос Бога. В общем, один из тех свихнувшихся от Иерусалима туристов, которых к нам периодически доставляют.

— Мухаммад, не стоит говорить о пациенте с издевкой. Его доставили, чтобы мы оказали ему профессиональную помощь. Как я понял, речь идет о человеке с бредовыми мыслями величия и слуховыми галлюцинациями. Он не сотрудничает с тобой и представляет опасность для себя и для окружающих и, по твоему мнению, старший врач-психиатр должен его обследовать, чтобы принять решение о принудительной психиатрической госпитализации. Все верно?

— Да, доктор Толедано.

— Хорошо, Мухаммад, я выезжаю. Постарайся пока найти кого-то, кто его здесь знает: родственники, знакомые, друзья.

В этот вечер Шломо Толедано долго добирался до приемного покоя больницы. Некоторые улицы были перекрыты из-за демонстраций враждующих лагерей или из-за постов полиции. Но в конце концов он доехал. В коридоре приемного покоя его ждал раби Лурье, который к этому времени уже связался с полицией, где ему сообщили, что Шмулика отправили на проверку в больницу Кфар Шауль.

Раби Лурье был известной личностью в религиозных кругах Иерусалима. Шломо Толедано совершенно не разделял его радикальных взглядов в отношении Государства Израиль, но знал, что тот считается большим авторитетом в толковании Торы. Раби Лурье подошел к старшему врачу, представился родственником пациента, и они зашли в кабинет заведующего приемным покоем. Йосеф Лурье начал говорить напрямик:

— Понимаете, доктор, семья этого юноши проживает в Бруклине. Мы с его отцом договорились о свадьбе Шмуэля с моей дочерью. Это бы была прекрасная партия для наших семей, но видите, что случилось. Оказалось, что парень психически нездоров. Я не хотел бы, чтобы это стало известно другим. Это может негативно отразиться на добром имени моей семьи и, конечно, испортит жизнь моей дочери, которая уже помолвлена с ним.

— И что вы предлагаете, ребе Лурье? — с раздражением спросил его доктор.

— Понимаете, я думаю, лучше будет, если вы не станете помещать Шмуэля в больницу. Я заберу его с собой, он будет под присмотром. Я готов заплатить вам частным образом или найду другого психиатра, чтобы обеспечить ему необходимое лечение. А через пару дней сюда прилетит его отец и отвезет его в Нью-Йорк, и пускай его лечат там.

Доктор Толедано встал и сказал:

— Я вам ничего не могу обещать. Прежде всего я осмотрю пациента, а потом приму решение исключительно в его пользу.

И он зашел в комнату дежурного врача, в которой его ждал пациент. Шмулик был напряжен и напуган. Доктор Толедано попросил Мухаммада оставить их одних, и сел напротив пациента. Шмулик поднял глаза и увидел перед собой спокойного немолодого человека в черной бархатной ермолке. Доктор попросил Шмулика рассказать о себе, о его семье, о впечатлениях от Иерусалима. Юноша немного успокоился, он почувствовал доверие к такому же религиозному соплеменнику, как он сам, к человеку, искренне интересующемся его судьбой. И он стал рассказывать о том, как приехал в Иерусалим, как гулял по городу, как увидел огненный столп, упирающийся в небо, как услышал голос Бога и ощутил себя Мессией, как просил Бога о сотворении Третьего Иерусалимского Храма. Он сказал, что никому не хотел навредить, наоборот, его миссия — Спасение еврейского народа, а это принесет свет и благополучие всем народам Земли.

Доктор Толедано задумался: что ему делать с этим парнем? Перед ним сидел никому не угрожающий тихий юноша, очень впечатлительный, глубоко религиозный, увлекающийся мистикой, свято верящий в свое предназначение принести своему народу Спасение.

— Скорей всего, у него развился психоз из-за посещения святых мест, — думал Толедано. — Но кто знает? Разве нам известны помыслы Всевышнего? Возможно, есть один шанс из миллиарда, что этот юноша и вправду послан Богом в этот час разобщенности моего народа, стоящего на грани братоубийственной войны. И у пророков были видения, и они слышали голоса Бога и ангелов. И кто сказал, что каждого блаженного надо госпитализировать и насильно лечить? Может быть, отдав его на попечение общины и семьи, я только принесу ему пользу? И кто знает, может быть, не поместив настоящего Миссию в психбольницу, я таким образом спасу свой народ?

Наконец, доктор Толедано позвал ребе Лурье и сказал ему:

— Я осмотрел Шмуэля и пришел к выводу, что для его пользы ему и вправду лучше находиться на попечении семьи, в спокойной обстановке, в разговорах со сверстниками и с уважаемыми раввинами. Вполне возможно, что беспокойство и одержимость идеями о Мессии вскоре пройдут. Главное, чтобы он был под постоянным надзором, чтобы опять не попасть в опасную ситуацию в святых местах Иерусалима.

И доктор отпустил Шмуэля домой в сопровождении ребе Лурье.

Прошло несколько месяцев. Волнения среди различных частей израильского общества то вспыхивали, то затихали. Толедано знал, что семья забрала Лейб-Шмуэля в Америку, и с тех пор больше ничего о нем не слышал. И лишь недавно он вспомнил об этом юноше, когда прочитал в газете о молодом раввине из Бруклина, которые совершает чудеса.

— Кто знает, — подумал доктор Толедано, и лицо его засветилось, — может быть, это и есть тот самый Лейб-Шмуэль?