Первые две недели после путча партия большевиков спряталась в подполье, напуганная не столько арестами, не столь уж значительными, как можно было ожидать, а резко изменившейся общей обстановкой в городе. Сообщение о том, что большевики — изменники родины, получающие постоянную плату от Германии за свою подрывную работу, прокатилась по Петрограду, как гром небесный. Возмущение этим гнусным и страшным предательством охватило буквально все слои населения, включая даже членов самой большевистской партии.

Феликс Красавин

СИЛУЭТЫ СОВРЕМЕННИКОВ В ИНТЕРЬЕРЕ ВЕКОВ

(продолжение. Начало в №2-3/2023 и сл.)

Последний рык сил порядка

Вечером стало известно, что ЦИК Совета и правительство вызвали с фронта войска для наведения порядка в столице, и, что еще хуже, военная контрразведка пригласила вечером 4 июля из полков гарнизона в генеральный штаб представителей, чтобы ознакомить их с материалами, неоспоримо свидетельствовавшими, что пламенный вождь большевиков является агентом германской разведки и регулярно получает от нее крупные суммы денег на ведение подрывной деятельности против российского государства для того чтобы посредством развала армии заставить его выйти из войны с Германией. Эти материалы произвели на солдат впечатление настолько сильное, что было решено передать эти сведения в прессу для широкой публикации, и на следующий день жители столицы узнали о «второй великой Азефовщине», о том, что вождь большевиков Ленин — немецкий шпион и провокатор. Разоблачитель первого Азефа Владимир Бурцев заявил в открытом письме, перепечатанном многими газетами:

«Среди большевиков всегда играли и теперь продолжают играть огромную роль и провокаторы и немецкие агенты… За эти дни Ленин с товарищами обошлись нам не меньше огромной чумы или холеры» Газета эсеров «Воля народа» писала: «Большевики открыто идут против воли революционной демократии. Революционная демократия обладает достаточной силой, чтобы заставить всех подчиниться своей воле. Она должна это сделать … промедление смерти подобно».

Однако к немедленным действиям готовы были только газеты. В России и в лучшие времена запрягали подолгу, а уж после наступления долгожданной свободы, многократно усилившей неопределенность в стране, где определенность ни в кои веки не уважали как обычай чужой и русской душе неполезный, торопливость обнаруживали только самые нетерпеливые: яростные ревнители самодержавия и большевики — молодцы на рыло очень разные, но по духу очень схожей породы. Установившиеся с февраля в стране три власти: Правительство, Советы и генералитет продолжали еще сами в себе делиться на части. В Правительстве, возглавляемом князем Львовым, человеком, не имевшим ни воли к власти, ни способностей управлять и посаженым быть главой правительства и министром внутренних дел против своего желания в силу лишь своего нравственного авторитета (ценности для политика сомнительной) три фракции: кадеты, социалисты и дельцы, занятые грызней между собой, уступали, не желая того, дорогу нахрапистому и тщеславному проходимцу Керенскому, которому потворствовал и сидящий на козлах, но не желающий брать в руки вожжи Председатель. В Советах лидеры Церетели и Чхеидзе, сплотившие вокруг себя группу центристов, «звездную палату», полагали всю свою силу на сдерживание избыточной политической активности всех крайних от патриотов и сторонников твердой руки до умеренных большевиков, чтобы не дать сбиться кораблю революционной демократии с курса на Учредительное Собрание, которое решит все. В генералитете также между строгим Корниловым и либеральным Брусиловым расположилось большинство опасающихся как убежденных монархистов так и тех кто встал на сторону народа, и предпочитающих поэтому выжидать. На фоне этой выжидательной политики главы сил общества мелькала истерически активная фигурка верховного правителя России Керенского, получившим по уходу князя Львова вожделенный пост Председателя правительства и упивавшегося своим истинным призванием — революционной декламацией. Словоблудие было главной формой деятельности большинства вождей революционной демократии, свидетельствующей, что они твердо стоят на защите революционных завоеваний и их устами глаголет воля народа.

А ситуация в государстве была критическая. Именно эти июльские дни, после лопнувшего путча большевиков и катастрофы на фронте, которой окончилось громогласно разрекламированное наступление, наступило драматическое затишье, когда решалась дальнейшая судьба революции. Лето стояло жаркое. По всей российской равнине вспыхивали пожары в помещичьих имениях, и курились дымы в уже сожженных. Народ наконец свободно проявлял свою волю. «То словоблудие, которое текло непрерывно из Петрограда и там отравляло и опьяняло мысль и совесть верхов революционной демократии, на широкой арене народной жизни обращалось в прямое действие» (А.И.Деникин). После распада почти в одночасье административного аппарата царской власти никаких практически связей между правительством и страной не осталось. Наезжающие из столицы в губернские города правительственные комиссары заставали там комитеты и советы, различавшиеся только тем, что в первых было больше членов различных революционных партий: эсеров, эсдеков, кадетов и т.д. и меньше солдат-дезертиров в шапках с красными бантами, а во вторых — как раз наоборот. Впрочем, власти и средств управления губерниями у них было самые пустяки. Власть была у народа, то есть у крестьянства (которого в населении российской державы было 80%), а совсем точно — у тех из них шести миллионов, которые отвоевав год или два, сразу как скинули царя и приказ №1 Петросовета дал им власть в армии, хлынули с фронта по домам, а многие и по городам, чтобы влиться в ряды революционной демократии. Именно они организовывали в деревнях земляков, не нюхавших еще пороху и не соображавших еще, что теперь к чему, на главное дело народной революции — резать подчистую бар и делить по справедливости между собой их добро и земли. Именно они в городах вступали в ряды народной милиции, чтобы производить обыски в богатых домах, реквизируя «для нужд революции» все «незаконно нажитое», что можно было унести, и без лишних слов сажая на штык тех, кто пытался протестовать, не соображая еще, что ихнее времячко отошло. Именно к ним и обращались самые правильные революционеры — «большевики» с призывом к беспощадной борьбе с эксплуататорами. А самый большой из них, уже ставший ведомым народу по прозвищу Ленин, так прямо и сказал: Грабьте награбленное! Вот такого бы и надо поставить царем, чтобы было настоящее по справедливости народное царство.

Однако пока мужички продолжали углублять революцию, выполняя его прямое указание, будущему народному царю, обладавшему острым политическим чутьем, надо было срочно уносить ноги. Уже 6 июля, прятавшийся в квартире одной верной большевички Ленин без колебаний принял решение бежать, не теряя ни минуты и как можно дальше из революционной столицы. На ее сообщение о том, что об этом думают его соратники:

«Вопрос о явке товарища Ленина в суд нельзя рассматривать в плоскости личной безопасности… а с точки зрения интересов и достоинства партии. Нам приходится иметь дело с массами, и мы видим, какой козырь в руках буржуазии, когда идет речь об уклонении от суда наших товарищей… Из процесса Ленина мы должны сделать дело Дрейфуса»

(Володарский) — не произвело на него ожидаемого впечатления. Ему совсем не хотелось, чтоб из него сделали нового Дрейфуса. «Вас, товарищ Сулимова, — сказал он ей, объясняя свою принципиальную позицию, — возможно арестуют, а меня могут и «подвесить». И, сменив за два дня две квартиры, он поздним вечером 9 июля бежал, взяв в спутники Зиновьева, в деревню за тридцать верст от Петрограда, а через месяц, узнав о начале Московского совещания, еще дальше, в Финляндию. Первая волна арестов «немецких шпионов и предателей Родины» еще до того как власти успели издать какие-либо распоряжения на этот счет, прокатилась по столице уже 5-го июля. Утром отряд юнкеров нагрянул в редакцию «Правды», буквально через несколько минут после ухода оттуда Ленина. Они разгромили типографию, уничтожили свежие газеты и арестовали сотрудников. После этого разгромлено было пробольшевистское издательство «Труд». На улицах происходили аресты заподозренных в большевизме солдатами и офицерами гарнизона, и юнкерами без каких-либо на то санкций. На следующий день прокурор города издал постановление об аресте Ленина, войска гарнизона заняли особняк Кшесинской, арестовав при этом задержавшихся из-за вывозки архива большевиков, и Петропавловскую крепость — последние остававшиеся в руках мятежников опорные пункты в центре города. К вечеру кабинет министров издал приказ:

«Всех участвовавших в организации и руководстве вооруженным выступлением против государственной власти установленной народом, а также всех призывавших и подстрекавших к нему арестовать и привлечь к судебной ответственности как виновных в измене родине и в предательстве революции».

Репрессии приняли более организованный характер и в них приняли деятельное участие подтянутые для этой цели с фронта воинские части. Большая часть офицеров и солдат-активистов «Военки» (военной организации большевиков в войсках гарнизона) — около полутора сотни человек, были схвачены и посажены в одну из районных тюрем, столько же кронштадцев — в другую, партийное руководство — в «Кресты». Всего, очевидно, было арестовано не более полутысячи человек, потому что сведений о персональном составе партии у контрразведки и милиции было не густо. Большинство из арестованных просидело за решеткой все четыре месяца до октябрьского переворота, в условиях, однако гораздо более либеральных, нежели до революции. Петросовет, дабы подчеркнуть свою полную непричастность к большевистскому путчу, принял 9 июля жесткую резолюцию с осуждением мятежников, но уклонился от собственного участия в репрессиях. «Пусть Правительство, — говорилось в его прокламации, — суровой рукой подавляет все вспышки анархии и все покушения на завоевания революции. И пусть проведет в жизнь все те меры, которые необходимы для революции».

Первые две недели после путча партия большевиков спряталась в подполье, напуганная не столько арестами, не столь уж значительными, как можно было ожидать, а резко изменившейся общей обстановкой в городе. Сообщение о том, что большевики — изменники родины, получающие постоянную плату от Германии за свою подрывную работу, прокатилась по Петрограду, как гром небесный. Возмущение этим гнусным и страшным предательством охватило буквально все слои населения, включая даже членов самой большевистской партии, которая успела было фантастически возрасти от 12000, насчитывавшихся по всей России в ее рядах в канун революции, до 220000 к началу путча, потеряла в результате его 188000 вышедших из нее после разоблачения. Следствием было быстро собрано двадцать томов доказательств связи вождей большевиков с германским Генеральным штабом, Имперским банком и послом Германии бароном Мирбахом.

Однако начавшееся Корниловское движение и страх охвативший Петросовет, Керенского и всю левую «революционную демократию» перед надвигающейся справа «контрреволюцией» отложил до лучших времен судебный процесс. А после октябрьского переворота по личному приказу Ленина все собранные по этому делу документы были немедленно уничтожены. Но как бы ни замялось дело потом, репутация вождя была подмочена так основательно, что печать немецкого агента удалось полностью смыть с его физиономии только после того, как Сталин уничтожил всю «ленинскую гвардию». А в те дни на позицию самого главного его гвардейца выдвинулся за три месяца Яков Свердлов, никогда до апреля с Лениным не встречавшийся, но совершенно покоривший вождя своим глубоким пониманием его теории перерастания буржуазной революции в социалистическую (чего недопонимали многие старые ленинцы), своим умением убеждать рабочие массы короткими точными речами в ее абсолютной истинности, и, что особенно важно, своей феноменальной энергией и способностью быстро сколачивать этих уверовавших в прочные партейный ячейки, безошибочно находя среди них толковых организаторов. Конечно же, своим беспримерно быстрым ростом партия была обязана в первую очередь происшедшей революции, во вторую — немецким деньгам, давшим возможность затопить, обходя всех конкурентов, взбудораженные революцией толпы солдат и рабочих бесчисленными «правдами»: «рабочей», «крестьянской», «трудовой», «фронтовой», «солдатской», «окопной» и т.д., но вне всякой очереди обязана она была своими успехами организационному таланту своего главного строителя и архитектора, демонически целеустремленного Свердлова. Понимая своим точным холодным умом, что в сложившейся ситуации Ленин со своей трусоватостью и колебаниями от лихорадочной решимости до паники будет только мешать делу, где бы не находился, в тюрьме или на свободе, он горячо поддержал его желание бежать и сам отвез их с Зиновьевым в Разлив, а потом и в Финляндию. И все четыре месяца отсутствия Ленина в столице всю организационную работу в партии, включая и съезд и подготовку восстания, вел Свердлов, умело выделяя секторы для приложения сил и Троцкому, и Дзержинскому, и Подвойскому, и давая выпускать пар в дискуссиях Каменеву, Луначарскому и другим теоретикам.

Несмотря на катастрофический провал путча и ненависть, охватившую население к партии предателей, несмотря на то, что либеральная пресса с ликованием хоронила ее и кадетская «Речь» утверждала 7 июля, что «Большевизм скомпрометировал себя безнадежно… Большевизм умер, так сказать, внезапной смертью … оказался блефом, раздуваемым немецкими деньгами». С той или иной степенью энтузиазма эту точку зрения разделяли и «Единство» социал-демократов, «Петроградская газета», «День» меньшевиков, «Новая газета» Горького, эсеровская « Воля народа» и, само собой, все газеты правого фланга «революционной демократии». Даже главный орган ЦИК Петросовета «Известия» и его же «Голос солдата» клеймили большевиков, как провокаторов и клеветников, которые теперь «по обычаю всех трусов заметают следы и скрывают правду от своих последователей». Несмотря на все это, партия уйдя в подполье и затаившись, от репрессий потеряла сущие пустяки, потому что органы сыска Временного правительства просто не знали в рядах большевиков никого, кроме «вождей» — тех, чьи имена то и дело мелькали в газетах. Повезло большевикам и с тем, что только лишь наспех сформированное новое правительство было еще менее способно к согласованной и эффективной деятельности, чем распавшееся предыдущее, а нарастание катастрофических событий требовало от него быстрых и решительных действий.

Утром 10 июля правительство получило телеграмму своего комиссара Савинкова с Юго-Западного фронта, сообщавшего, что наступление, начатое 18 июня, захлебнулось и в результате немецкого контрнаступления фронт прорван, положение катастрофическое,

«О власти и повиновении нет уже и речи… Некоторые части самовольно уходят с позиций, даже не дожидаясь подхода противника… На протяжении сотни верст в тыл тянутся вереницы беглецов… Пусть вся страна узнает всю правду о совершившихся здесь событиях».

Эта новость потрясла все общество сильней, чем большевистский путч. С «взбесившимися хамами» удалось справиться быстро, как полагали газетные труженики правого толка и их читатели. Все комитеты их партии были разгромлены, сами они загнаны в подполье. Но германская армия, окончательную победу над которой предвкушали в июне, неожиданно нависла, как туча над Россией, которая из-за разложения ее армии советской и большевистской пропагандой, становится беззащитной. Нужны были немедленные и чрезвычайные меры.

«Спасите Родину, она находится на краю гибели ,.. — вещал в исступлении в Думском комитете Пуришкевич, — Если бы было покончено с тысячью, двумя, пусть пятью тысячами негодяев на фронте и несколькими десятками в тылу, то мы не страдали бы от такого беспрецедентного позора… пусть сгинут зловещие силы, примкнувшие к Временному правительству… Этими силами руководят люди, которые не имеют ничего общего ни с крестьянами, ни с солдатами или рабочими и которые ловят рыбку в мутной воде вместе с провокаторами, поддерживаемыми немецким кайзером».

Принятие чрезвычайных мер оказалось однако прерогативой только одного человека, допущенного роковой судьбой России до страстно желанной ему роли Бонопарта. Беда была в том, что у него не было ни одного качества, благодаря которым Бонопарт стал на десять лет властителем почти всей Европы. Керенский обладал только одной выдающейся способностью — произносить патетические речи и эксплуатировал ее с нарастающей по мере его карьерного роста энергией. Поэтому место, где должны были приниматься наиболее ответственные решения было полностью оккупировано болтовней. В качестве теперь верховного главнокомандующего государством он быстро ликвидировал правительственный кризис, заполнив вакансии своими избранниками, быстро, воспользовавшись растерянностью и трусостью «звездной палаты» Петросовета, ликвидировал двоевластие, получив от него обязательство в полной поддержке правительства, и немедленно выехал в Могилев, в Ставку верховного главнокомандующего для проведения 16 июля экстренного совещания с генералитетом о мерах восстановления боеспособности армии. На его вопрос, в чем они видят главную причину развала в армии, все высшие генералы однозначно обвинили в гибели армии Совет, Правительство и его самого, подчеркнув, что армия не может существовать без строгого и беспрекословного единоначалия. Верховный главнокомандующий Брусилов резюмировал: «Все бедствия России имеют одну причину — отсутствие у нас армии». Самым острым, обстоятельным и получившим горячую поддержку всего генералитета было выступление главнокомандующего Западным фронтом, сравнительно молодого и усыпанного наградами за мужество и талант, проявленные в этой войне, генерала Деникина. Он требовал ликвидации в армии всех комитетов и комиссаров, отмены Декларации прав военнослужащих, восстановления полновластия генералов и офицеров, военных судов и карательных отрядов для обеспечения дисциплины и полного запрета в армии какой-либо политической деятельности. Подавленный этой единодушной критикой Керенский молчал, не имея что возразить. 18 июля он снял с поста Верховного Брусилова и назначил Корнилова, пользовавшегося широкой популярностью человека «твердой руки». Опасаясь однако, что столь серьезные уступки генералам могу пошатнуть его собственный авторитет, приобретенный только в сферах «революционной демократии», он решил провести в Москве Государственное Совещание, на котором предполагал укрепить свои позиции в политических и деловых кругах, находящихся правее его политического рожна, убедительной декларацией своего центристского курса во имя единения всех общественных сил для спасения Родины. Увы, произвести столь нужного ему впечатления на эту публику ему не удалось. Но на него самого устрашающее впечатление произвела триумфальная встреча Корнилова 13 августа представителями всех правых сил и овации при его появлении в Большом театре, где происходило совещание в сравнении с теми жидкими аплодисментами, которыми был вознагражден он сам после своей двухчасовой речи. «Вся мыслящая Россия» возлагала на генерала свои трепетные надежды и молила Бога помочь ему в его «великом подвиге на воссоздание могучей армии и спасение России». Последовала неделя переговоров между Корниловым и Керенским о том, как совместными усилиями навести порядок в армии и в столице, в которых Керенский уступил во всех вопросах, касающихся армии, вплоть до восстановления смертной казни на фронте, но был против передачи под власть Корнилова Петроградского военного округа, железных дорог и работающих на нужды армии заводов. Согласившись на переброску под Петроград воинских частей, он оговорил это передачей командования над ними военному министру. Однако при определенном недоверии обоих лидеров друг к другу достигнутой договоренности оказалось мало. Корнилов не намеревался скинуть Керенского после занятия столицы, он полагал, что важно только «немецких ставленников и шпионов во главе с Лениным повесить, а Совет рабочих и солдатских депутатов разогнать», ну а если понадобится, то «перевешать весь состав рабочих и солдатских депутатов». «Против Временного правительства я не собираюсь выступать. Я надеюсь, что мне в последнюю минуту удастся с ним договориться.» Керенского явно не прельщала перспектива договора «в последнюю минуту», которая, как он подозревал, могла стать при неудаче договора и его последней минутой. Беда была в том, что у первого было по выражению генерала Алексеева «львиное сердце, но овечья голова», а у второго шустрая голова соединялась с заячьим сердцем. Страх заставил его начать сомневаться в том, достаточно ли лоялен к нему его заместитель по военному министерству Савинков, которого он отправил в Ставку как своего представителя в переговорах с Корниловом, и он решил подстраховаться. В эту самую пору подоспел к нему старый приятель из Думы, лишившийся из-за последнего кризиса безмятежного поста обер-прокурора Синода, некий В.Львов с предложением своих бескорыстных услуг в качестве посредника, чтобы способствовать согласию между армией и властью. Не веря в сложившейся обстановке никому, Керенский посчитал, по-видимому, однако, что лишней информации быть не может, и, учтя сообщение Львова, что он явился к нему от имени влиятельнейших кругов общества, но никаких имен не назвал, имеет смысл послать его как бы с секретной миссией, чтобы потом по результатам, сопоставив их с информацией от Савинкова, можно было сделать более надежный вывод о том, что затевается в Ставке. Корнилову Львов сообщил, что Керенского интересует, как видит Корнилов состав «национального правительства», которому надлежит спасти Россию, и Корнилов ответил, что вся власть в столице, которая будет объявлена на военном положении должна будет принадлежать ему, что Керенскому будет предоставлен пост заместителя премьера или министра юстиции, Савинкову пост военного министра, причем им обоим для их безопасности он рекомендует как можно скорее приехать в Ставку, а остальное можно будет согласовать на месте. 26 августа Львов вернулся и доложил Керенскому о чрезвычайной опасности сложившегося положения, о том что Корнилов говорил, что захватившие Ригу немцы могут через двое суток быть под Петроградом, что на завтра, в день полугодовщины революции по данным его контрразведки намечен мятеж всех левых банд, и если посланный им конный корпус, посланный им по просьбе Савинкова, не успеет подойти к столице, правительство может стать жертвой взбунтовавшейся черни, руководимой большевистскими преступниками. Львов горячо уговаривал Керенского как можно быстрее покинуть Петроград и уехать в Москву, пока Корнилов наведет здесь порядок. Керенский пришел в крайнее возбуждение, на грани истерики. Кто прав: Савинков, заверивший его, что все главные вопросы в принципе согласованы и Корнилов лоялен к нему, или Львов, открывший ему планы Корнилова отстранить его от верховной власти и установить практически военную диктатуру? Перевесила антипатия к Корнилову и поздним вечером он провел последнюю проверку, связавшись с Корниловым по прямому проводу. Корнилов подтвердил, что просил приехать в Могилев его и Савинкова как можно скорее. «Очень прошу не откладывать Вашего выезда позже завтрашнего дня. Прошу верить, что только сознание ответственности момента заставляет меня так настойчиво просить вас.» «Приезжать ли только в случае выступлений, о которых идут слухи, или во всяком случае? — задал свой главный вопрос Керенский. «Во всяком случае — ответил, так и не поняв, в чем смысл разговора, Корнилов. — До свидания, скоро увидимся.- дрогнувшим голосом солгал Керенский. До свидания.- благодушно ответил Корнилов. Судьба России, с точки зрения последующего развития сюжета, равно как и судьба собеседников была решена этим кратким разговором. Корнилов, как и все его единомышленники в генеральских погонах, в вицмундирах и в партикулярных пиджаках, не догадывались, где свила себе гнездо революция. Они были убеждены, что эта зараза возникла, благодаря многолетней подрывной болтовни разной социалистической дряни и вскормлена на немецкие деньги предателями — большевиками среди распущенной столичной черни и не желающих идти на фронт солдат гарнизона, избалованных спокойной жизнью в тылу, когда их братья проливают кровь, защищая отечество. Этим и объяснялось их уверенность в необходимости быстрой и решительной операции по уничтожению этой опухоли в Петрограде и аналогичных мелких очагов в армии. Керенский, склонившийся после большевистского путча также к необходимости карательных действий для подавления большевистского экстремизма, считал при этом, что, будучи облечен Провидением верховной властью и ответственностью за судьбу революции, командовать карательной операцией и определять ее меру должен только он. И покушение Корнилова на эту его прерогативу является фактически прямой контрреволюцией. Спасти революцию мог только он, и на следующее утро, после ночного совещания с членами кабинета, от которых он потребовал предоставления ему, всвязи с открывшейся его провидческому взору страшной опасности, чрезвычайных полномочий, он отправил в Ставку телеграмму, приказывающую Корнилову сдать командование над армией начальнику генштаба Лукомскому и немедленно выехать в Петроград. Ответ пришел от Лукомского, генерал сообщал, что «Остановить начавшееся с вашего же одобрения дело невозможно. Ради спасения России вам необходимо идти с генералом Корниловым… Не считаю возможным принимать должность от него.» Последовало доведенное до сведения всего населения заявление Керенского, что Корнилов потребовал от правительства всей полноты власти над страной, что является попыткой установить контрреволюционную диктатуру, и потому он, Кренский, будучи уполномочен на это правительством, уволил Корнилова с поста главнокомандующего армией и объявляет в Петрограде введение военного положения. Корнилов был ошарашен и взбешен текстом этого заявления, его потрясла наглая ложь, обвинявшая его в намерении захвата власти и установления диктатуры, порожденная страхом Керенского. Он немедленно сообщил по телеграфу всему армейскому командованию и всем корреспондентам газет, находившимся при Ставке, что он оклеветан главой правительства, совершившим тем самым провокацию не только против него, но, учитывая критическую ситуацию, и против всей России. И поэтому он, Корнилов, должен заявить, что «сознание неминуемой гибели страны повелевает мне в эти грозные минуты призвать всех русских людей к спасению умирающей родины.», что ему, сыну казака-крестьянина ничего не надо, кроме сохранения Великой России и он клянется довести ее народ по пути побед над всеми ее врагами до Учредительного собрания, где народ сам и решит, как ему жить дальше.

Всеми главнокомандующими фронтов было безотлагательно сообщено Корнилову об их полной поддержке. Союз офицеров призвал всех офицеров армии и флота к твердой поддержке своего Верховного главнокомандующего и заявил, что Временное правительство во главе России оставаться больше не может. Третьему корпусу было приказано продолжать движение на Петроград, который еще накануне был объявлен приказом командующего корпусом генералом Крымовым находящимся на военном положении. А в газетах уже мелькали панические сообщения, вроде тех, что корниловские части уже разгружаются на Николаевском вокзале. И утром 28 августа ЦИК Советов создал Комитет народной борьбы с контрреволюцией, сразу же приступивший к организации обороны города. Немедленно от имени ЦИК были разосланы всем армейским комитетам, служащим и рабочим Министерств транспорта, почт и телеграфов, всем профсоюзам, общественным и политическим организациям: не выполнять никаких приказаний Ставки, всячески затруднять продвижение войск в сторону столицы и нарушать связь между ними, направлять делегации сознательных солдат навстречу корниловским полкам для объяснения их карательной антинародной роли, навязанной им их командованием. Районные Советы начали формирования вооруженных отрядов «Красной гвардии», которым тут же вместе с частями гарнизона поручались рубежи обороны по указаниям Комитета борьбы с контрреволюцией. Но нужды в этом не потребовалось. Действиями профсоюза железнодорожников, продуманных и организованных отнюдь не хуже, чем полгода назад при разведении корпуса генерала Иванова по разным направлениям и поимки царя в западню, и роя агитаторов рабочих и солдат, доставленных к крымовским эшелонам и в два дня полностью разложивших его солдат, движение Корнилова было ликвидировано без единого выстрела, кроме выстрела генерала Крымова в собственное сердце. С революцией генералов, мечтавших о создании парламентарной монархии на английский лад или о республике с властью не менее твердой, чем французская, было покончено, и народной волей в мечту эту был вбит осиновый кол. Но одновременно пришел конец и надеждам на республику социал-демократов и либеральной буржуазии, лелеемыми ЦИК Советов и Временным правительством, вдруг с ужасом обнаружившими свою беспомощность перед вновь вставшим на лапы хищным большевистским зверем.

Если после июльского путча большинство всех партий революционной демократии требовало немедленного разоружения рабочих и мятежных солдат гарнизона, то в дни мятежа Корнилова Комитет народной борьбы с контрреволюцией без колебаний начал вооружать всех решительных защитников революционного Петрограда. Вчерашние мятежники слева как бы само собой были приняты в ряды защитников от новых мятежников справа. Среди рабочих и солдат, возмущенных месяц назад предательством германских агентов, вновь возродилось доверие к большевикам как к самым решительным защитникам завоеваний революции. Под их давлением, поддержанным Комитетом народной борьбы в начале сентября были освобождены Троцкий и полдюжины активистов «военки». Очень скоро позиции большевиков стали даже прочнее, чем до июля. В то время как над Керенским и над лидерами ЦИКа нависло подозрение в их тайной солидарности с Корниловым до его открытого мятежа. Когда Керенский 1 сентября объявил Директорию из пяти человек и издал постановление о роспуске всех организованных для борьбы с «корниловщиной» ревкомов во главе с Комитетом народной борьбы, все эти комитеты отказали ему в повиновении «ввиду сохраняющейся опасности контрреволюции». И в то же время на сессии Петрогадского Совета 31 августа за резолюцию «О власти», предложенную Каменевым, проголосовало абсолютное большинство, а 25 сентября в составе нового Президиума оказались один меньшевик, два эсера и четыре большевика. Бессменного председателя Президиума меньшевика Чхеидзе сменил Троцкий. И через месяц под его руководством был мастерски осуществлен первый и крупнейший фашистский переворот, ставший никем непревзойденным образцом захвата власти в государстве.

Прежде всего, за несколько дней до переворота был создан Военно-Революционный Комитет Петросовета для непосредственного командования операцией. Для придания видимости его беспартийности в него было отобрано несколько десятков большевиков и левых эсеров, и даже председателем его Троцкий назначил левого эсера. Это были люди надежные, имеющие опыт и вкус к «прямому действию». Во главе их была поставлено Бюро — пятерка, включавшая двух эсеров (с председателем) и трех большевиков — руководителей «Военки». Своим партийным начальникам они не подчинялись и командовал ими только Троцкий. Официально их назначение было защищать Совет от нападений, готовящихся недобитыми «корниловцами» и казаками. По городу были широко распущены слухи, что в связи с отступлением армии от Риги, Керенский хочет отправить наиболее верные революции полки гарнизона на фронт, а сам со своим правительством бежать в Москву, сдав Питер немцам, чтоб те задушили революцию. В то же время на 25-ое было назначено открытие Второго Съезда Советов. 21 октября ВРК приступает к замене всех правительственных комиссаров в столице, и прежде всего в воинских частях, своими из числа выпущенных из тюрем членов «Военки». В тот же день полки столичного гарнизона признали ВРК своим командованием. Но штаб военного округа в самой категорической форме отверг притязания на какую-либо власть над воинскими частями этой самозваной организации. Реакция Троцкого была молниеносной. Вечером этого же дня во всех воинских частях города была распространена его декларация, которая громогласно заявляла:

«21 октября революционный гарнизон Петрограда сплотился вокруг ВРК… Несмотря на это, штаб Петроградского военного округа… не признал ВРК… Этим самым штаб порывает с гарнизоном и Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов. Штаб становится прямым орудием контрреволюционных сил… Охрана революционного порядка… ложится на вас под руководством ВРК. Никакие распоряжения по гарнизону, не подписанные ВРК, не действительны… Революция в опасности. Да здравствует революционный гарнизон!»

Эта бумажка, практически лишившая правительство военной власти в столице, была уже началом переворота. Следующий день Троцкий посвятил обработке гражданской части населения столицы. Все числящиеся в ораторах большевики разъехались по городу для выступлений на митингах. В самом большом из помещений, пригодных для этих целей, в зале Народного Дома выступал он сам. Честный Суханов, присутствовавший на этом празднике большевистской демагогии свидетельствует в своих «Записках о революции»: «Вокруг меня было настроение, близкое к экстазу, казалось, толпа запоет сейчас … какой-нибудь религиозный гимн… Троцкий чеканил слова: «Это ваше голосование пусть будет вашей клятвой всеми силами, любыми средствами поддержать Совет, взявший на себя великое бремя довести до конца победу революции и дать землю, хлеб и мир!» Несметная толпа держала руки (поднятые для клятвы). Она согласна. Она клянется!» Еще днем позже, (уже после того как Керенский направил возглавляемому им Петросовету ультиматум: или он немедленно отказывается от своего заявления о подчинения правительственных войск ВРК, или военные власти примут любые необходимые меры для восстановления закона и порядка.) Троцкий, презрительно игнорируя угрозы, главы уже бессильного правительства, отправился в последний отказавшийся перейти под власть ВРК гарнизон, в Петрапавловскую крепость. Он появился там после того, как его соратники уже несколько часов безуспешно пытались уломать солдат гарнизона признать авторитет ВРК. Вдохновенный призыв главного большевистского златоуста был услышан. В 8 часов вечера вопрос о том, чьим приказам должен подчиняться гарнизон, командующего округом или ВРК был поставлен на голосование. Верность присяге сохранила только небольшая группа офицеров и часть роты самокатчиков. В охваченном возмущенными массами городе первым лицом был уже не Керенский, а Троцкий. 24 октября по его приказу по городу было распространено экстренным выпуском органа Петросовета газетой «Рабочий и солдат» воззвание ВРК ко всему населению города:

«Граждане, контрреволюция подняла свою преступную голову. Корниловцы мобилизуют силы, чтобы раздавить Всероссийский съезд Советов и сорвать Учредительное собрание. Петроградкий Совет … берет на себя охрану революционного порядка… Гарнизон Петрограда не допустит никаких насилий и бесчинств… Граждане! Мы призываем вас к полному спокойствию и самообладанию. Дело порядка и революции — в твердых руках!»

Сам Троцкий, выступая перед съехавшейся со всей страны на съезд Советов фракцией большевиков, объяснял им: «Наша задача, обороняясь, но постепенно расширяя сферу влияния, подготовить твердую почву для открывающегося завтра съезда Советов. Завтра … выявится настоящая воля народа.», и искренне заверял их в том, что считал бы недопустимой ошибкой попытку арестовать Временное правительство, но вот освобождение захваченной юнкерами типографии «Рабочий путь» было абсолютно правильным действием. «Это оборона, товарищи, это оборона!» — успокаивал он представителей большевистского руководства, встревоженных слухами о готовящемся партийными радикалами восстании против правительства. И обрадованное его откровенной поддержкой их точки зрения собрание наградило его продолжительной овацией. Затем на заседании Петросовета Троцкий настоятельно уверял его членов, что «конфликт восстания сегодня или завтра не входит в наши планы у порога Всероссийского съезда Советов». Далее было опубликовано еще одно сообщение: «Вопреки всякого рода слухам и толкам ВРК заявляет, что он существует отнюдь не для того, чтобы подготовлять и осуществлять захват власти, а исключительно для защиты интересов Петроградского гарнизона и демократии от контрреволюционных (и погромных) посягательств).» После того как Военно-революционный Комитет был старательно укутан в белые ризы, Троцкий занялся уже непосредственно организацией путча. Штурмовики ВРК были распределены им небольшими группами по главным стратегически важным для контроля над городом объектам. Во главе каждой группы был поставлен комиссар ВРК. В 5 часов вечера без единого выстрела был занят Центральный Телеграф, охранявшийся солдатами Кексгольмского полка, уже два дня как присягнувшего ВРК. Затем отрядом солдат Измайловского полка был занят важнейший из вокзалов, Балтийский, на который ожидалось прибытие вызванных Керенским с фронта войск. В то же время солдатами Павловского полка был занят Троицкий мост и поставлены заставы через все Марсово поле, отрезавшие Зимний дворец с востока. Немногим позднее с Дворцового и Николаевского мостов были выбиты занявшие их было юнкера и весь район правительственных учреждений оказался отрезанным и с запада. В 2 часа ночи уже 25-го октября почти одновременно ротой солдат был захвачен Николаевский (он же Московский) вокзал, отрядом рабочих и матросов — городская электростанция и взводом солдат Главный почтамт. Правительственные учреждения были отключены от электричества. Наконец в 6 часов утра солдаты Семеновского полка беспрепятственно пропустили в охраняемое ими здание Государственного банка отряд матросов, а Кексгольмцы захватили Центральную Телефонную станцию. Последним из намеченных к обязательному захвату объектом был Варшавский вокзал — ворота города, обращенные к Северному фронту — был занят в 8 утра. Таким образом без боев и стрельбы, без вооруженных масс на улицах и площадях, практически совершенно незаметно для населения, жившего своей обычной жизнью, столица оказалась полностью захваченной штурмовыми отрядами ВРК.

Самые смутные представления о реальном положении дел были у членов Временного правительства, сидевших, как в мышеловке в отрезанном от мира Зимнем Дворце. Ни о чем не догадывался, сидя в квартирке на Выборгской стороне, вождь мирового пролетариата и, кипя от возмущения и проклиная товарищей из ЦК за нерешительность и трусость, слал им записки о категорической необходимости немедленно поднимать восстание всех революционных сил Петрограда на свержение Временного правительства. В 6 часов вечера он не выдержал и, перевязав щеку белым платком и нацепив на лысую голову парик, в сопровождении верного оруженосца из финских большевиков отправился в Смольный. Однако и там он не нашел таких товарищей, которые объяснили бы ему, что происходит. Все и всем стало ясно только, когда Троцкий в 2 часа дня открыв чрезвычайное заседание Петросовета, сообщил залу: «От имени Военно-революционного комитета объявляю, что Временное правительство больше не существует!». И хотя формально оно еще существовало, хотя его крикливый глава уже удрал утром в машине американского посольства с заместителем командующего военного округа, чтобы встретить идущие на освобождение столицы войска, министры оставались в креслах при исполнении обязанностей. Однако никаких войск, идущих спасать Временное правительство не оказалось. В штабе Северного фронта в Пскове Керенский нашел командующего фронтом, генерала Черемисова, который уже знал о безнадежном положении правительства в Петрограде и знал, что его собственная власть над войсками превратилась в фикцию. В Пскове уже верховодил свой ВРК, провозглашенный солдатами из Псковского Совета во главе с прапорщиком Крыленко. Черемисов посоветовал главе правительства как можно скорее уносить ноги из Пскова, где он был не в состоянии обеспечить ему безопасность. Помочь потерявшему было всякую надежду Керенскому вызвался только командующий 3-го корпуса генерал Краснов, возглавивший его после самоубийства Крымова. Но собрать для похода на столицу ему удалось лишь тысячу казаков с одним бронепоездом и легкой артиллерией впридачу. Даже с этими, более чем скромными силами он сумел 30 октября на Пулковских высотах основательно потрепать десятитысячную ораву красногвардейского сброда из матросов, солдат и рабочих. Они потеряли 400 человек, казаки троих. Однако боеприпасы в этом бою были израсходованы почти полностью, из города на помощь «Красной гвардии» шли новые полки и Краснов был вынужден принять предложенные ему переговоры с самим Троцким. В результате казакам было предоставлено право спокойно отправиться походным порядком на свой родной Дон, а Керенскому Краснов сказал: «Я считаю себя не вправе судить вас. За полчаса времени я вам ручаюсь.» И тот, переодевшись матросом, бежал. Бежал, чтобы потом еще долгие десятки лет слоняться по эмигрантским закоулкам, перебиваясь воспомоществованиями от братьев масонов. Бежали из Быховской тюрьмы и пятеро генералов «корниловцов» на Дон, чтобы, собрав там корпус патриотов офицеров, создать армию для освобождения родины от большевистской нечисти. Не бежал только оставшийся в одиночестве в Ставке последний главнокомандующий Российской армии генерал Духонин, отказавшийся покинуть свой пост. Он был заколот штыками и выброшен под окна своего бывшего штаба черносотенными красногвардейцами прапорщика Крыленко, назначенного новым главнокомандующим. Эта бандитская расправа стала разительным символом рождения нового фашистского режима, в котором многовековое российское беззаконие получило наконец свое свободное от всякого декора воплощение.

Такие же «революционеры» ввалились во главе с сопредседателем ВРК Антоновым — Овсеенко в 2 часа ночи уже 26 октября в зал Зимнего дворца, покинутого почти всеми его защитниками, и утащили в Петропавловскую крепость дожидавшихся своей участи членов Временного правительства. Пришлось сдержать «революционную инициативу масс», из толпы которых раздавались крики: «Какого чорта, товарищи! Приколоть их тут и вся недолга!» Когда их волокли через мост, уличные «революционеры» тоже требовали отрубить им головы и побросать в Неву. Замечательно, что эти чувства вполне разделялись вождем «Революции» Лениным, который весь день 25 октября метался по кабинету в Смольном, гневно требуя ответа у всех попадавшемся ему на глаза соратников, почему до сих пор не взят Зимний. Как вспоминал Подвойский: «Владимир Ильич ругался… Кричал… Он готов был нас расстрелять». Острое политическое чутье вождя, отлично сознававшего краткость момента, когда можно было украсть никем не защищаемую власть, заставляло его так яростно стремиться к скорейшей ликвидации Временного правительства, существование которого делало большевистский путч политическим преступлением. Наконец дело было сделано. После множества проволочек из-за нерешительности разных командиров брать инициативу на себя, из-за опозданий с подходом подкреплений, после нескольких нерешительных попыток ворваться в окруженный дворец, срывавшихся из-за ружейного огня юнкеров и казаков, к ночи покинутые своими защитниками дворцовые двери отворились.

(продолжение)