ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Коль вы столь вознеслись горделивыми вашими душами — стреляйте в нас, только знайте, вы надеетесь тщетно на то, что мы беззащитны. Камень — нас защитит, а смерть — грозное наше оружие.

В стихах Якова Бессера — прошлое от настоящего неотделимо, и только авторские строчки-ремарки позволяют нам различать: что было, а что есть. На вопрос же: что будет? — ответом еврейскому поэту может послужить старый талмудический принцип, по которому «эйн мукдам вэмэхуар бэтора» — нет в Торе понятия «раньше» и «позже» — на такой вот пространственно-временной орбите существует, являя нам своё бытие, поэзия Якова Бессера — по-еврейски традиционная в ощущениях и европейски-авангардная в изобразительных средствах.
Переводить стихи Бессера нелегко, но отрадно.
Лев Беринский

[Дебют] Яков Бесcер

СТИХИ

Перевод с идиша Льва Беринского

ИЗ ЦИКЛА «СТЕНА И ОКНО»

КТО-ТО УЖЕ СРЕЗАЕТ ТРАВУ

1.

Нужно срочно окно затворить — остановить рассветные голоса, запах травы которую кто-то срезает уже стрекоча во дворе словно распиливает сверху донизу грудь у раннего утра

Нужно срочно — пока не проснулся — суметь удержать вкус рассветного сна чтобы не улетучился сон в жалюзи проскользнув прежде чем алая хлынет в них кровь и забагровеет край неба в глазах

Или умереть от унижения, чувства которое тоже потом улетучится улетит розовеющим лёгким пером переплыв облака дня и времени

Почему как подумаю время вижу щёки младенца, розовощёкое время

время

Чем же был он — вкус рассветного дня — прежде чем улетучился он — если не снова попытка увековечить сон словно знак преступленья того что случилось что нас сопровождало — знак позора который проступит ещё своей красною краской в душе или, кто знает, а может уже

2.

Только побои, знаки времени, проступают синея на коже тела — оно отказывается забыть их, бледнея кожа собой укрывает маленькую эту жизнь то ли к ней прикасаясь, как туман что вот-вот оторвётся отстанет сойдёт а также побои, которые вдруг расцветают или сворачиваются — верть-круть — стоит мускулом шевельнуть побои — в конце-то концов они тоже исчезнут увы белой пропастью поглощены тела что выскользнет — вкусом сна — в жалюзи и запах исчезнет его, и контур его, и глаза останутся только — невидящи отверсты, и это следы и примета побоев и разных орудий которые били нас не единожды и доказательство факта что здесь мы были.

ЭТО И ЕСТЬ ВЕСЬ РАССКАЗ

Лет шесть или семь или может уж восемь назад расцвёл на песках слетя с самолёта мой сын на берегу Неве Рубин

Когда пронзительно сверкающая синева мне глаза обожгла я увидел: его хупа раскрывается надо мною, и что кустарник привстав из песков и мглы царапает красную кожу ботинок его как язык онемевшей земли.

Я удивился, возможно ль, что это и есть вся повесть, рассказ о нас?

Сын мой висит надо мной, над дорогами на шёлковых крыльях и навстречу ему — как, и сам не пойму — расцветаю и я, и мама моя которой давно уже нет — мою щиколку трогает.

МОЯ МАМА ВО МРАКЕ В ШКАФУ

Моя мама во мраке в шкафу среди всяких пальто и платьев и слева повисших костюмов отца — он не спящий во сне наблюдает как одежды колышутся и колыхается воздух

Мама приоткрывает глаз из смерти своей, глаз глядит в пустоту — в беспредельность пустоты в глубину пустоты. Так безжалостно немилосердно. Удивлённо манит отца подойти и ощупать то до чего невозможно дотронуться пальцами.

Дверца шкафа приоткрыта на щель чёрной ночи. Моя мама исподтишка все одежды в шкафу переворошив тихий ужас наводит — стучит костью о кость

А отец свой протест выражает — бьёт тростью о пол в квадратные плитки

Между двумя ударами — плед с него падает тёплый, и разом злым морозом, схвачено сердце его и тяжёлая трость поднятая как протест и ещё раз ударившая в белый пол после смерти уже

ДЕРЕВО

Пишу я к примеру: дерево и знаю что это ветер воет как зверь озверело выкорчевывая его

И только останется яма кровоточащая и чудовищно разрастающаяся в дёснах в мясе во рту у земли

Потому сразу же после слова дерево я пишу: безветренно и при этом всё зная

ГОЛОС МАМЫ

Дух кого над водою голос мамы выдох последний её на моём лице

ОНА ПРИХОДИТ И ГЛЯДИТ НА МЕНЯ

Знает мама чего я не знаю потому и приходит она по субботам и в будние дни взгляд её спокоен и тёмен и тело её в бандажах так что ног не видать двумя чёрными нитками зашиты глаза у неё она приходит и глядит на меня изнутри и гладит (прости друг мне эту банальность!) глядит и лицо моё гладит

ТРИ ВОСПОМИНАНИЯ

1.

На чёрной земле, на грязи снега заплатки некий высокий худой в лихорадке струёй горячей мочи жёлтую высекает звезде и становится в строй штаны застёгивая на ходу

2.

В тихой комнате тени падают от колышущейся занавески маленькая ладонь твоя ослабевшая шарит вокруг шеи моей расправляя воротник на рубашке я поднимаю волос упавший с твоей головы в темноте и зажигаю свет я поставлю воду а ты накроешь стол

3.

Как-то, совсем ещё мальчиком, стоял я на берегу бурливой реки (словно земля под водою рыдала) она несла на спине своей лес, стволы, стволы, ствол о ствол удар и — врозь, на широкий и бурный простор

СТЕНА И ОКНО

Я эту женщину знаю она подтверждает моё бытие вот всё что о ней могу я сказать лицо как в воронку впадает в беззубый рот поглощающи плоть вокруг — побелевшие губы дрожь то стихнет то снова охватит её коля ей глаза которыми колко касается глаз моих и лица моего и я безмолвно нависая над нею стою порожняя отяжелённая тень в смутнорваной одежде моих ощущений темнеет лицо её в тень вплывая мою задрожав — так что вздрогнул в тени и мерцает пыли столп световой между окном и белой стеной

ТЯЖКАЯ МЫСЛЬ

Эта тропинка не похожая на дороги в больших городах по которым теперь я хожу — уводит за стену пролегая через пролом то есть бывшую дверь запах зёрен кофейных рассыпанных жареных семечек аромат бьёт мне в нос из щелей появляясь белёсых как лента повисшего дыма колыхаясь на воздухе тень стены рассекает сияние — так словно чёрный тяжёлый и чопорный шёлк разрывают в полумраке двора обнесённого я этих тёмных разрывов не слышу — того кто шелка эти рвёт я не вижу но вот что я знаю: на крыше целиком севшей наземь рухнувшей так что на ней ни одна черепица не треснула хрустнув — сова преспокойно сидит себе словно какая-то главная мысль время от времени чутко подрагивающая — которой не возразить никаким таким доводов: нет для неё аргументов но что это? — кто-то разрывает тяжёлый шёлк в моей голове — кто-то передвигает тяжёлую мебель в моей голове — кто-то хлопает дверью тяжёлой в моей голове — кто-то всё сначала опять повторяет и вновь разрушает моего детства дом, сова озираясь чинно кругом сидя на распростёртых руках целиком наземь рухнувшей крыши — презадумчиво думу задумавшись думает эта сова птица думающая она — серый клубок туго спрессованный мозг человечества неожиданный ветра порыв ей вдруг перья взъерошит и одно перо, как стило остро встало дыбом на голове и трепещет как флаг или предупреждающий знак: ОСТОРОЖНО! ГЛАВНАЯ МЫСЛЬ КОТОРУЮ СДВИНУТЬ НИ ВВЕРХ НИ ВНИЗ НИ ВПЕРЁД НИ НАЗАД — НЕВОЗМОЖНО

***

ИЗ ЦИКЛА «А часы себе тикают»

КАМНИ

1.

Я пишу эти камни. Сам себя побиваю как если бы у меня были в роду СЫНОВЬЯ. Эти камни пишу я и руку свою кусаю, ибо рука моя восстала и поднялась на меня, но опустилась прежде всего на голову сына моего.

2.

Стреляющие и добивающие уверены, очевидно, что смерть как таковая — она беззащитна. Это — ошибка, их роковая ошибка. Смерть — не камень, не безответность земли или ила. Смерть — это смерть, в которой огромная сила. Мощь, прободающая пространства и времени толщь. Убивающие полагают ошибочно, будто смерть нас заставит, нас побудит умереть.

3.

Коль вы столь вознеслись горделивыми вашими душами — стреляйте в нас, только знайте, вы надеетесь тщетно на то, что мы беззащитны. Камень — нас защитит, а смерть — грозное наше оружие.

4.

Мёртвые дети вовеки и днесь их речи прекрасны и разум их прям, и память у них или память о них — это мудрость, и это на целом свете, и здесь и там.

5.

Язык тех, кто ружьём говорить захотел, — безобразен наверняка. У ружья — ствол и ружейный прицел вместо рта и в нём языка.

6.

Мёртвые дети уже во второй раз не умрут. Нет страха у них, только вечный покой. Они сами — оружие их, там и тут.

7.

Сейчас мы останемся в тишине. Мы будем дышать потихоньку, насколько возможно. Ни слова не произнесём, имён наших — не назовём, ни единого, в нашем детском этом саду в тишине станем слушать что и насколько возможно.

Ничего не услышим. Ничего не увидим. Даже если они все нам двери попереломают, ворвутся — в этом саду мы останемся. Мы на месте, фиг им! Мы во мгле долгой спим.

8.

Камни спят, смотрят каменным взором во сне.

В той обители каменным взором дано им смотреть. Ничего от него не укроется, ибо дети эти каменным взором видели свою смерть.

А ЧАСЫ — ОНИ ЗНАЙ СЕБЕ ТИКАЮТ

Каждый вечер, в семь ровно, заводил он стенные часы, а им было лет двести. Он слушал пружину, стоял, наблюдал напряжённо, как маятник ходит. Часы каждый час пробивали четырежды: в четверть — раз, в половину два раза, в три четверти — три, а потом уже сразу какой час — столько раз. А когда мой отец отвернулся — в чёрный пепел лицом, стрелки старых часов своего не нарушили боя.

Оглянувшись назад — я вижу солдат после боя, снимающих с трупов часы, и никак не пойму, ну на что им они: ведь ни скрипа пружины, ни хрустального звона ему в них не услышать как маятник ходит, не подарят мгновенья покоя ни плоти его, попавшей под вражий огонь, ни ветру, несущему в даль его трупную вонь.

ПРИМЕТЫ И ЧУДЕСА

Над стройучастком у «русских» в Иерусалиме летают цапли и разные птицы, так, заглядывая в глаза, мне рассказывают друзья-орнитологи: зыбкие стаи в небесах, крылатые клинья, приметы и чудеса.

Друзья мне, значит, рассказывают, а С. Изагар написал о подвалах на стройучастках у «русских», там работают археологи (хорошо всё проплачено) добирающиеся до поддонов, но у рабочих-раскопщиков потом белые зубы и белый язык, и шамкает рот, лицом всё к стене, руки за спину и — не в наручниках, — местным путом нейлоновым, кабель такой, прозрачный, мне рассказывают, схвачены.

Журавли и цапли, и разные птицы кружат по-над знойной землёй, невесомо зависнув — стая за стаей или клин за клином как строка за строкой в небе тающих, что ли, знаков и символов или примет и чудес над стройучастком у «русских» в Иерусалиме.

ДВА ВОПРОСА ПО ПОВОДУ ГАЗЫ

1.

Так чего им, в сущности, надобно — город лишить воздуха, ярью опустошить?..

Глаза — как смерть, а ведь сказано: у смерти глаза велики, и в них ни слезинки а только морщинки, смешок в уголках и ненависть в тёмных очках.

2.

Что же, спрашиваю я, что должен сделать он, сей палестинец? В подполье остаться или перейти море глупости — выйти, обнаружив себя или глухо спрятав лицо — прислониться к столбу лжи? На крик нескончаемый перейти? Опереться на страх — но ведь страх многолик…

Рот — большой, да прикушен язык.